ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
15
Сергей Семченко, январь 1914 года, Меджибужье
Обедал Сергей, как и полагалось холостому офицеру, в офицерском собрании. Войдя в небольшой «предбанник», он cбросил шинель на руки денщику и тщательно осмотрел себя в зеркале. С удовольствием подмигнул отразившемуся там юному корнету с полковым знаком и знаком Николаевского училища на кителе. В собрание Сергей каждый раз спешил с нетерпением. А куда еще спешить в этом медвежьем углу под названием Меджибужье (или Меджибож, как говорили местные поляки)?.. Все достопримечательности этого местечка, которое давно принадлежало военному ведомству, были осмотрены Сергеем в первый же день. В центре – ратуша, несколько десятков каменных лавок, синагога, костёл. Ну, старинный замок, стоящий на месте слияния рек Буг и Бужок. Офицерское собрание размещалось в этом замке, в небольшом здании, примыкавшем к его стене изнутри.
С первого же дня, с того момента, как ему подал руку первый встреченный им в собрании офицер-ахтырец, Семченко мгновенно почувствовал себя частью большой полковой семьи. Еще до приезда в полк, пытаясь прийти в себя после нанесенной Ниной раны, он забился в одесскую библиотеку и обложился книгами по истории полка.
И заочно влюбился в ахтырских гусар – лихих забияк, которыми командовал сам Денис Давыдов. Собственно, он и раньше, еще в училище, знал о выдающихся боевых качествах Ахтырского полка, почему и попросился именно туда. Но именно в тишине одесской библиотеки, стараясь отогнать режущие душу воспоминания, он почувствовал: да, пора туда, в новую семью, к новым друзьям, которые станут, должны стать ему ближе всех…
И ахтырцы признали его своим. Сергею понравилось, что в полку были отголоски знакомого юнкерского цука – старшие офицеры иногда называли младших «сугубыми», а среди корнетов был «старший корнет», считавшийся главным авторитетом для молодых офицеров. Он быстро втянулся в ритм полковой жизни, тем более что рядом были однокашники по училищу. Начал посещать занятия «Ставнического скакового общества», объединения офицеров, любивших конный спорт, и скоро добился в нем больших успехов, даже успел съездить в Вену на международные скачки. Разочаровывало разве что одно – то, что полк стоял в такой глухомани. После Питера, после Одессы – и Летичевский уезд Подольской губернии… Впрочем, все гусарские полки стояли Бог весть где, «благодарить» за это нужно было Александра III, при котором кавалерию выдвинули из внутренних округов на западные границы страны.
Денщик, козырнув, распахнул перед Сергеем дверь в офицерское собрание. Белоснежные скатерти на столах, блеск хрусталя, огромные портреты императоров и полководцев на стенах, негромкие голоса обедающих – все это было знакомо и уже привычно. За одним общим столом обедали офицеры полка – Семченко увидел ротмистра Диамбекова, штабс-ротмистра Есипова, полкового адъютанта поручика Псиола, поручиков Вайтенса и Плисовского, корнета Аглаимова. Поздоровавшись с присутствующими однополчанами общим поклоном, корнет направился к «своему» краю стола, «левому флангу», где уже сидели его сослуживцы — корнеты Георгий Буцкий и Владимир Ягелло и штабс-ротмистр Лев Панаев. Офицеры обменялись рукопожатиями.
— Будешь пиво, Сергун? – спросил Буцкий.
— Нет, Жорж, благодарю, — покачал головой Сергей. – После постоянной подготовки к смотру просто хочется посидеть спокойно.
Офицеры дружно вздохнули. Уже полгода Ахтырский полк только и занимался, что готовился к царскому смотру в Красном Селе. Смотр этот намечался на июль 14-го, но подготовка к нему началась много раньше. Офицеры муштровали вахмистров, те – рядовых гусар. Как шутили в полку, радовались только кони, которых перевели на усиленный двойной паек питания.
— Да уж, иной раз прямо с копыт валишься.
— Кстати, вы знаете, что у нас появился претендент на Золотую Репу?.. – оживился Ягелло, откладывая в сторону вилку.
«Золотой Репой» в полку назывался переходящий «приз» за самое нелепое падение с лошади. Он представлял собой маленький золотой брелок в виде репки, на котором гравировались фамилия упавшего, имя его коня и дата падения. Его вскладчину заказывали все офицеры полка и торжественно вручали «лихому» наезднику.
— В самом деле? Интересно, кто?..
— Есипов.
— Отчего же?
— Ну как отчего? Он же все время уделяет аэропланам, о конях и думать забыл. Так что скоро придется скидываться на очередной брелок.
— А это мы сейчас узнаем. – Панаев обернулся к соседнему столику и обратился к обедавшему там штабс-ротмистру из шестого эскадрона с одиноким «Станиславом» 3-й степени на груди: — Владимир Николаевич, правда ли, что вы окончательно изменяете нам с авиацией?
Есипов хмыкнул:
— Завидуете, Панаев?
— Вы же знаете, что… да.
Офицеры негромко рассмеялись. Есипову действительно втихомолку завидовали, но одновременно всячески поддерживали его увлечение авиацией и яростно «болели» за него во время его полетов. Далеко не в каждом полку был «свой» авиатор.
— Нет уж, Лев Аркадьевич, не надейтесь, что я вас покину. Буду реять над головами во время атаки, как буревестник у Максима Горького.
— Господа, командир полка, — вполголоса произнес Ягелло, сидевший лицом к двери.
— Господа офицеры!.. – подал команду старший по чину, ротмистр Диамбеков.
Все присутствующие в собрании мгновенно поднялись и застыли по стойке «смирно», глядя на вошедшего полковника Николая Васильевича Трингама.
— Здравствуйте, господа, — ласково произнес тот, — пожалуйста, не беспокойтесь, отдыхайте.
Но офицеры продолжали стоять до тех пор, пока Трингам не уселся во главе стола.
— Семченко, вы давеча рассказывали о своих приятелях, которых отчислили из училища, — произнес Панаев, вновь усаживаясь и закуривая папиросу. – Что у них слыхать?..
Историю с Карлом и Иваном знали все в полку. Ахтырцы, среди которых было немало кадет, горячо сочувствовали им и время от времени спрашивали у Сергея, нет ли каких новостей от его друзей.
— Пока ничего нового. Карл по-прежнему учительствует в Риге. А Иван – вольнопёр в 119-м Коломенском. Надеется со временем выйти в офицеры… — Сергей вздохнул. – Меня очень мучает то, что я никак им не помог. Разве морально.
— Ну а как тут поможешь?..
— Возмутительная история. Вступился за честь товарища – и за это отчислять?..
— Но все же оскорбление действием…
— Нельзя доводить правила до абсурда! – пристукнул кулаком по столу Буцкий. – И вообще нельзя, чтобы правила были закостеневшими. Я, к примеру, считаю, что запрет офицеру иметь политические убеждения прямо вреден!
— Это почему еще? – нахмурился Ягелло.
— А потому что это превращает нас в детей, которые неспособны осмыслить то, что творится вокруг. Вспомните пятый год, когда бурлила вся страна. А что говорили и думали офицеры? Ничего, потому что у них не было никаких мыслей о происходящем. Их попросту запрещено иметь, эти мысли!..
— И слава Богу, — кивнул Ягелло. – Армия не политический клуб и не партия, а офицер должен быть предан лишь своей Родине и государю.
— Но кроме Родины и государя в современном мире есть и другие вещи, которые могут очень сильно влиять на ход событий. И когда мы окажемся перед выбором, может быть, перед страшным выбором – чем мы будем руководствоваться?..
— Понятиями чести. Не горячитесь, господа. – Панаев произнес это совсем негромко, но корнеты мгновенно примолкли, когда высказался старший по чину.
Между тем к столику молча приблизился денщик Панаева и, вежливо козырнув, положил перед каждым офицером маленькую записку. Сергей взял свою и прочел: «В 8 часов двигаться на взрыв». Он вопросительно взглянул на соседей по столику.
— А, вы еще не знаете, что это? – с улыбкой сказал Панаев. – Это придумка моего брата Гурия. В восемь часов будьте готовы спешно выехать.
— Но куда?
— Как куда? – пожал плечами Ягелло. – Вот же написано – на взрыв.
Большие напольные часы в углу офицерского собрания мягко отстучали восемь. И тут же где-то в отдалении будто кто-то уронил что-то тяжелое: бум-м… Слабо дрогнули стекла за заиндевевшими окнами. Легким звоном отозвались бокалы на столе.
— Ага, — поднял палец Ягелло и отставил стакан с недопитым чаем, — вот и сигнал нам.
— Сигнал к чему? – все еще недоумевал Сергей.
— Скоро узнаете. Едем.
К вечеру на улице подморозило. Конь Семченко, соловый (по традиции все кони в первом, втором и третьем эскадронах полка были соловыми) послушный Мышак, ежился и всхрапывал, словно высказывал недовольство тем, что приходится ехать Бог весть куда на ночь глядя. В прозрачном небе ясной, крупной солью были рассыпаны созвездия. Под копытами хрупал слежавшийся снег. Неожиданно Семченко улыбнулся, сам не зная чему. «Вот и четвертый день нового года закончился, — подумал он. – И пока в четырнадцатом году меня все отлично. В отличие от прошлого года… Ну, на то он и был тринадцатым». На миг скользнуло по памяти: теплые губы Нины, порт внизу, пушка у Думы. Вот он пишет ей письмо, стараясь посмешнее описать первые дни в училище… Сердце кольнуло, но было уже не больно, так, ерунда…
Заснеженная дорога между тем подвела офицеров к опушке настороженного, угрюмого волынского леса. Кони нетерпеливо переступали с места на места. Ягелло привстал в стременах.
— Кажется, взрыв был там.
— Да нет, гораздо левее, — возразил Буцкий.
— Ну, вам виднее, Жоржик, — не стал спорить Ягелло. – Кто быстрее к цели?..
И он пришпорил своего рослого Демона. Буцкий тоже подстегнул шенкелями Мистраля… Сергей на мгновенье застыл в нерешительности – куда ехать дальше, если везде лес стеной?.. Но тут же подумал, что грех отставать от товарищей, и тронул своего Мышака…
Это была дьявольская скачка по вечернему черному лесу, по настоящему заснеженному бурелому. Каким-то шестым чувством Мышак чуял под сугробами опасность и переносил своего хозяина через выворотни, ямы и палые стволы, одним махом преодолевал овраги. Где-то слева хохотал Буцкий, справа неразборчиво отвечал что-то Ягелло… Мало-помалу Сергею начала нравиться эта безумная скачка. Он разогрелся, вспотел даже в шинели. Прямо как на парфорсной охоте в Поставах, в Офицерской кавалерийской школе!.. О ней рассказывал старший брат Льва, Борис Панаев.
Вообще братьев Панаевых в полку было трое. Старшему Борису было 35, среднему Гурию — 33 и младшему Льву — 31. Похожие внешне – все трое среднего роста, темноглазые, круглоголовые, с ранними залысинами, — и разные по характерам. Гурий и Лев были земными людьми, веселыми, общительными, любителями выпить и почесать языками. А вот Борис был сдержанным, молчаливым, часто проводил ночи на коленях перед иконами. Когда он входил в офицерское собрание, мгновенно смолкали все легкомысленные шутки и фривольные разговоры: все знали, что при Борисе Панаеве так вести себя нельзя. Он был совестью полка, к его мнению прислушивался полковой командир. А молодые офицеры уважали Бориса не только за душевные качества, но и за набор боевых наград, полученных на японской: Анненское оружие, ордена Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, Святого Станислава и Святой Анны 3-й степени с мечами и бантом… Тогда же, в 1905-м, он был дважды ранен.
Между тем лес неожиданно поредел. Во тьме мелькнул огонек… другой… Внезапно Сергей выехал на обширную поляну и… замер в изумлении. Посреди поляны высилась стройная красавица-ель, затейливо украшенная бумажными цепями, картонажными игрушками, конфетами и пряниками. Вокруг ели были расставлены небольшие деревянные барьеры. А в стороне несколько денщиков хлопотали над веселым костерком. Пахло жареной на сковороде колбасой.
— А, Семченко!.. – К Сергею шагом подъехал на своей любимице Вендетте штабс-ротмистр Гурий Панаев. – Молодец, быстро добрались.
— Господин штабс-ротмистр, а… а что это? – только и выговорил изумленный Сергей, указывая на ёлку.
— Это? Это рождественская ёлка, что ж ещё. Настоящая, гусарская. Сейчас остальные подъедут, и начнем пировать. А попутно получается еще и ориентировка на местности, скачка по лесу ночью… Хорошо придумано?
— Прекрасно! – искренне отозвался Сергей.
Между тем поляна постепенно наполнялась офицерами полка. Они появлялись из разных частей леса — все разгоряченные после скачки, запорошенные снегом, упавшим с верхних ветвей, кое у кого шинели были разорваны сучьями. У ротмистра Диамбекова через левую щеку алела свежая царапина – наверное, его задело веткой во время скачки.
— Ну что, господа?.. – Старший из братьев, Борис Панаев, приподнялся в стременах и оглядел присутствующих. – Кажется, все на месте. Есипов, вы в кои-то веки не на аэроплане?.. Тем лучше. Для проведения рождественского хоровода вокруг ёлки – стройся!
И начался настоящий хоровод верхом. Кольцо всадников шагом, со смехом и прибаутками, двинулось вокруг ёлки, перепрыгивая через барьеры. Кто-то затянул «В лесу родилась ёлочка…», офицеры подхватили со смехом, и вскоре поляна огласилась дружным припевом:
Веселей и дружней пойте, деточки!
Склонит Ёлка скорей свои веточки.
В них орехи блестят золочёные…
Кто тебе здесь не рад, ель зелёная?
— Чай готов, господа, — объявил Гурий Панаев, — на костре жарится колбаса, а другие закуски прошу доставать с ёлки. Пряники и конфеты съедобные, уверяю вас.
— М-да?.. – усомнился корнет Буцкий.
— Хорошо, проверяю на себе. – Гурий подъехал к ёлке и снял с ветки большой тульский пряник. Откусил с трудом. – Замерз немного, а так вполне.
— Ничего, над костром отогреем…
…И долго еще сиял в чащобе маленький костёр, вокруг которого прихлебывала чай, смеялась, рассказывала анекдоты и пела песни дружная полковая семья 12-го гусарского Ахтырский Генерала Дениса Давыдова, Ее Императорского Высочества Великой Княгини Ольги Александровны полка.
Карл Петерс – Ивану Панасюку, март 1914 года, Рига – Минск
«Вольноопределяющимся – привет и поклон от тружеников на ниве народного просвещения!
Ты просишь подробно описать мою жизнь. Но вряд ли она того стоит. Мы с Ликой снимаем маленькую комнату окнами во двор в новом доме довольно далеко от центра, на Гертрудинской улице. Я преподаю гимнастику в частной гимназии да еще даю частные уроки где и как только могу. Встаю поэтому как у нас в корпусе, в шесть утра, и притаскиваюсь домой только поздним вечером. Нет ни сил, ни мыслей, ни желаний. Только упасть плашмя и лежать какое-то время.
Ты скажешь, что в училище тоже было так же. Да, но там все было осмысленно, все делалось ради высокой и нужной цели. А теперь зачем? Просто жить? Копить деньги, покупать какие-то вещи, потом выбрасывать эти вещи, потому что они устарели, и покупать новые? Это не для меня.
Конечно, мне страшно повезло, что я нашел Лику, потому что она меня поддерживает во всем и стремится взять на себя в нашем домашнем хозяйстве как можно больше – видит, что я выбиваюсь из сил. О своем побеге из дома она нисколько не жалеет. Какое-то время опасалась, что в Ригу из Вильны приедет отец ее искать, но идет время, никакой отец не приезжает, и вообще мы имя этого человека дома стараемся не упоминать. С матерью Лика состоит в переписке, но без всяких подробностей – где мы и как.
У моего отца мы бываем довольно часто. В последний приезд вышел неприятный случай с нашим соседом Аугустом Озолинем. Помнишь, когда ты гостил у меня после корпуса и мы еще поехали на рынок помогать отцу? Тогда он еще спрашивал, что здесь забыли кадеты. Теперь он пытался высмеять меня перед Ликой. Мол, пытался выйти в офицеры, да не получилось, пришлось приползти домой как побитая собака. Ну, я его поставил на место. Но другие жители деревни тоже злорадствуют. Смеются над отцом, который мечтал о хорошей карьере для меня, а про меня только и разговоров, что я живу с гимназисткой, которую совратил в Вильне, из-за чего меня и выгнали из армии. А в пример ставят моего брата Мариса, который уже давно в Нью-Йорке. Но мы с Марисом всегда были разные. Ему всегда были интересны деньги, суета, какие-то важные люди…
От Сергуна время от времени получаю короткие открыточки – по-моему, он сильно мучается от того, что никак нам не помог и, как я ни объясняю ему, что помочь он ничем не мог, это не проходит. Он корнет в 12-м гусарском Ахтырском, но это ты, наверное, знаешь и сам. Юрон в гвардии, но, судя по его недавнему письму, ему там очень не нравится. Не пришелся он ко двору.
Сейчас подошел к окну – тишина, темнота, спят уже все. Двор-колодец пуст. Со всех четырех сторон его запирают высокие кирпичные стены. Как в тюрьме.
А еще Лика говорит, что я по ночам плачу во сне. Наверное, мне тогда снятся училище и корпус.
Обнимаю тебя, твой Карлуша».
Иван Панасюк – Карлу Петерсу, май 1914 года, Минск – Рига
«Карлуша, привет из Минска!
Ну что же, на моих вольнопёрских погонах появились первые лычки. Теперь я ефрейтор. Новость не ахти какая большая, но в нашем маленьком вольнопёрском мире это считается событием. На днях отмечали – скромно, по-солдатски. Но офицеры тоже поздравляли меня. Здесь все знают об истории в училище, в полку служат многие полочане и виленцы, так что меня поддерживают и всячески ободряют.
Что нового? Положение вольнопёров в полку странное. С одной стороны, мы солдаты и несем все обязанности рядовых, кроме хозяйственных, с другой – все же из образованных и офицеры зовут нас на «вы». Поэтому с обычными солдатами нам сойтись нелегко – они считают нас за «господ», а с офицерами сойтись вовсе невозможно, потому что у них свой мир. Мне это особенно странно, потому что я как раз из простых и вместе с тем «почти офицер», поэтому часто чувствую, что офицеры как-то смущаются, говоря со мной. Приходится держаться своим кружком. Мы, вольнопёры, кто откуда, у каждого своя судьба, свой резон пойти в армию. Скоро выдвигаемся в Скобелевский лагерь.
Единственное, что меня мучит (пишу откровенно – поговорить не с кем) – это то, что я не могу видеть одну девушку, с которой познакомился в родной деревне. Вернее, как познакомился – увидел на улице. Она племянница нашего соседа, деда Павла. Чудо как хороша!.. Но меня она вряд ли успела как-то разглядеть. А поехать сейчас в Леликово нет совершенно никакой возможности. Как она там? Может, уже замуж вышла? Это меня сильно терзает, потому что до этой встречи я никогда не испытывал ничего подобного.
Ну вот, пожаловался на жизнь.
Что ты думаешь делать дальше? Так и пойдешь по учительской линии или что-то другое?..
От Юрона недавно получил гигантскую посылку, полную всяких сладостей (наша рота до сих пор доедает) и странное письмо, из которого следует, что он прямо на грани отчаяния и не знает, как быть дальше. Допекла его гвардия окончательно. Но в отставку он идти не хочет, поскольку желает быть полезным. Я ему написал: переводись в армию чином старше, да и все. Хоть бы и в наш Коломенский, будешь мной командовать. Но он вряд ли оценит мою шутку.
Май выдался мерзкий – холодно и льет как из ведра. Какой-то вообще противный год по погоде получается, по крайней мере, у нас в Минске.
Обнимаю, твой Иванко».
Юрий Варламов, июль 1914 года, Красное Село — Гатчина
С полудня на платформе «Скачки» Балтийской железной дороги уже толпился народ. Вереницы экипажей, придворных и частных, шарабаны, кэбы, дрожки, пролетки лихачей и автомобили, обгоняя друг друга, двигались в одном направлении — к скаковому полю. Среди них пылил и черный «Русско-Балтийский» генерал-лейтенанта Варламова. По традиции на скачки смотрели всей семьей, и Юрий, как ни равнодушен был к этому традиционному развлечению петербургской аристократии, не мог отвертеться от поездки.
Недалеко от скакового поля машины и экипажи заезжали на большую стоянку, обозначенную вбитыми в землю колышками. Стоило Варламовым выйти из автомобиля, как к ним тут же подскочил долговязый Генерального штаба капитан Соколовский – ухажер сестры Юрия. Юлия вспыхнула, не сумев скрыть смущения. А капитан галантно поприветствовал всех и под руку повел сестру на свою трибуну, клятвенно обещав «вернуть сразу же после скачек в целости и сохранности». Отец проводил пару долгим взглядом.
— И почему этот пошляк тебе нравится, не могу понять, — недовольно произнесла мать, щурясь вслед капитану и дочери.
— Дело в том, что он нравится не мне, а Юле, — медленно ответил генерал. – И тут уж, кажется, ничего не поделаешь… Ну что, предлагаю выпить чего-нибудь освежающего перед заездом. Как насчет крюшона или оранжада?
— Идите на места, папа, — предложил Юрий. – Я сейчас принесу.
Над трибуной легкий летний ветерок развевал трехцветные флаги. Оркестр Кавалергардского полка, образовав круг посреди поля, играл увертюру из «Риголетто», которую перекрывал многоголосый людской гул. Кружевные летние зонты, светлые дамские туалеты, цветные фуражки, мундиры, букеты, ордена… Женщины критически оглядывали друг друга, кивками приветствуя знакомых, мужчины то и дело раскланивались и козыряли. Прищурившись, Юрий разглядел в обитой алым бархатом царской ложе императора с императрицей, великих князей Николая Николаевича, Сергея Михайловича, Константина и Дмитрия Константиновичей с женами. У входа в ложу величественно высился седой министр императорского двора и уделов граф Фредерикс, он о чем-то говорил с германским послом графом Пурталесом. Только что завершилась двухверстная «гладкая» скачка, и предстояло главное состязание – четырехверстный офицерский стипль-чез на Императорской приз.
К буфетам, расположенным в некотором отдалении, выстроились большие очереди. Стоя в одной из них, Юрий рассматривал шумевших вокруг блестящих, оживленных, веселых людей, которые собрались здесь перед тем как разъехаться по своим крымским и подмосковным имениям или отправиться на все лето на Лазурный берег, и остро чувствовал, насколько он чужд всему этому шумному сборищу. «Да, на мне тоже гвардейский мундир, но у меня нет ни миллионов, ни громкого титула, ни самого главного – беспечности, — с усмешкой думал он. – А для того, чтобы быть своим для этого круга, беспечность совершенно необходима…»
Прошел год, как он служил в лейб-гвардейском полку, расквартированном в Петербурге. И с грустью успел убедиться в том, как наивны оказались его мечты об изменениях, которые можно произвести в этой развращенной, пошлой среде. Офицеры, большинство которых было выходцами из знатных и богатых семейств, откровенно давали ему понять, что он – птица совсем не их полета. А те, кто держался с Варламовым подчеркнуто приветливо и уважительно, делали это тоже не по доброте душевной, а потому, что что-то где-то слышали о грядущем повышении генерала Владимира Петровича Варламова. А если генерал войдет в большую силу, большие возможности будут и у его сына. Значит, надо с ним дружить – на всякий случай. Мало ли что, вдруг и этот подпоручик гвардии пригодится в какой-нибудь жизненной комбинации…
Незаметно подошла очередь Юрия. Он заказал расторопному буфетчику два крюшона и тут же услышал рядом голос:
— Варламов?
Юрий обернулся. Перед ним стоял его однополчанин и ровесник, выпускник Пажеского корпуса, подпоручик гвардии Кирилл Макалинский, недалекий малый, но зато внук, сын и племянник влиятельных придворных чиновников и представитель тех сослуживцев, которые считали полезным общаться с Юрием.
— Ого, перешли с шампанского на крюшон? – немедленно начал болтать Макалинский. – Вы здесь всей семьей или в гордом одиночестве? Будете держать ставки – рекомендую за Грэй Боя, есть все шансы. Кстати, какова ваша программа после скачек? Не хотите ли закатиться в «Аквариум»?
Кирилл сыпал вопросами, не дожидаясь ответов – это была обычная манера разговора тех офицеров, которые желали выглядеть «адскими тоннягами», то есть законодателями гвардейской моды.
— Однако пойдемте, сейчас начнется.
— Сейчас, только отдам родителям крюшон.
— А, вы у папочки с мамочкой на роли официанта? – подмигнул Макалинский и глупо расхохотался.
«Вот же привязался, дурак, — неприязненно думал Юрий, лавируя между людьми с напитками в руках, — теперь черта с два отделаешься…»
Родителей он нашел на генеральской трибуне. Его по-дружески поприветствовали знакомые ему с детства подчиненные отца, часто бывавшие в доме, – командиры полков, гвардейские генерал-майоры фон Виттенгоф и Родин. Отец, принимая из рук сына холодные бокалы с крюшоном, кивнул Юрию:
— Я вижу, ты уже встретил Макалинского?.. Ступай к нему, а мы с матерью посмотрим отсюда.
— Папа, да я ведь… — начал было Юрий, но Владимир Петрович коротко оборвал его:
— Без разговоров, подпоручик!.. Я сказал, ступай.
«Ну да, конечно, — окончательно разозлился Варламов. – Макалинский благодаря своим родичам – влиятельная персона, знакомство с ним может быть полезным… А потому – вперед, Юра, общайся с болваном и дальше!.. Ух, ненавижу все это!
»
Гул толпы между тем усилился. Отворились ворота паддока, и четырнадцать офицеров-стиплеров коротким галопом пошли перед публикой. Среди коней выделялся своей красотой и статью серый в яблоках жеребец, которым правил низенький гродненский ротмистр с боевыми крестами Святых Станислава и Анны 3-й и 2-й степеней – наверное, за японскую войну. Несмотря на то, что Юрий был равнодушен к конному спорту, он невольно залюбовался конем.
— А-а, тоже обратили внимание? – всплыл рядом назойливый голос Макалинского. – Это Грэй Бой ротмистра Ильенки, я вам уже говорил. Все шансы есть, так что рекомендую. Я лично поставил сто пятьдесят. Есть еще Фортинбрас, им правит синий кирасир Меркушов, ну и Вернигора донского подъесаула Чичигина, но это так… на удачу. Жаль, что Семченки нету…
— Семченки? – удивился Юрий. – Этого которого? Не Сергея ли?..
— Да, кажется, Сергея. Он корнет-ахтырец. Да вы должны были слышать – он в декабре прошлого года на своем Мышаке второй приз взял в Вене, на международных скачках. Говорят, начальство не отпустило – ахтырцы нынче готовятся к царскому смотру… А он что, вам знаком?
— Да, вместе учились в Полоцком корпусе.
— А… — разочарованно кивнул Макалинский. – Медвежий угол, говорят?
— Князь Олег Константинович, учившийся с нами, другого мнения.
Всадники, отсалютовав шашками императорской ложе, вышли к линии старта. Юрий, надеясь отделаться от Макалинского, начал протискиваться в толпе поближе, но Кирилл не отставал. Более того, он тут же представил Варламову еще двух молодых офицеров, оказавшихся рядом. Оба похожи как братья – высокие, ладные поручики-кавалергарды в мундирах из дорогой ткани, со знаками выпускников Пажеского корпуса, по лицам видно – представители знати. Они быстро пробежались глазами по кителю Юрия и небрежно представились:
— Барон Леонид Гойнинген фон Гюне.
— Граф Павел Равита-Островский.
Юрий назвался и, казалось, поймал многозначительную переглядку титулованных кавалергардов – мол, явно не нашего круга, раз заканчивал провинциальный корпус и Владимирское училище (это видно по значкам на кителе), но все-таки служит, как-никак, в приличном полку, да и если его представил нам Макалинский, кто знает, может, и этот человечек нам на что-то сгодится…
— Вы случайно не сын Владимира Петровича Варламова? – поинтересовался барон.
— Да.
— А, значит, Юлия Владимировна – ваша сестрица?.. Имел честь познакомиться с ней на прошлом вторнике у Энгельгардтов. Она была с Николаем Сергеевичем Соколовским. Сыном генерал-адъютанта Соколовского, — обратился барон к графу, и тот понимающе кивнул. – Вполне мила. Вы полагаете, у них это серьезно?
Варламов смутился. Он не был готов так откровенно обсуждать личную жизнь сестры.
— А что такого? – удивился барон. – Просто мой долг предупредить вас. Карьера Соколовского вовсе не такая уж блестящая, как может показаться на первый взгляд. Да, когда в Главном управлении Генерального штаба был Алексеев, у него все было хорошо. Но сейчас, когда Алексеев на корпусе в Смоленске, сами понимаете, — покровительствовать Соколовскому особо некому. Для него даже Станислав на шею – голубая мечта. Его отец, конечно, в свое время, имел определенное влияние в министерстве и при дворе, но…
Впереди мелькнул красный флажок, раздался оглушительный удар колокола, барон прервал свой рассказ так же внезапно, как и начал, и Юрий с облегчением отвернулся от кавалергарда. Толпа всколыхнулась, придвинулась к барьеру. Словно четырнадцать пестрых стрел вырвались из луков – четырнадцать коней разом помчались к финишу… Слитный топот копыт и азартные крики публики ударили по ушам.
Вокруг тут же раздалось:
— За кого держите?.. Я держу за Пинету. Хотите а дискресьон?
— Полагаю, что у Пинеты нет шансов. Все шансы у Грэй Боя, классная лошадь. И на ней Ильенко, опытный стиплер.
— А вы за кого держите, Варламов? – обернулся к Юрию граф.
— Ни за кого. Я не люблю скачки.
Граф удивленно пожал плечом и отвернулся. Видимо, Юрий перестал для него существовать.
Варламов рассматривал публику. Жадно подавшиеся вперед женщины в дорогих платьях, приоткрытые, словно в ожидании поцелуя, рты, судорожно сжатые кулаки, раздутые, как у лошадей, ноздри… Нервно жестикулируя, переговаривались между собой генералы и сановники. Юрий почти физически чувствовал нависшее над этой нарядной толпой облако азарта и жадности. Из глухого общего гула словно выбулькивали отдельные слова и фразы:
— Забирает, забирает… Ильенко забирает.
— Нет-с, не думайте!
— На Калигуле кто, не могу разглядеть…
— Лейб-гусар Автухович.
— Господи, хоть бы…
— Нет, на два корпуса вперед, ну куда это годится!..
— Ага, Грэй Бой!..
«Что я тут делаю? – думал Юрий, машинально следя глазами за понравившимся ему серым в яблоках конем, которого погонял взмыленный ротмистр Ильенко с оскаленным злым лицом. – Это же картинка всей моей дальнейшей жизни, если ничего в ней не менять… Ну, папа – понятно, он в таких обстоятельствах, что не может ничего изменить и искренне хочет мне добра, хочет, чтобы я обзаводился нужными знакомыми, без этого в высшем кругу никак… Но я-то не хочу быть в этом чертовом кругу! Да, был наивным идиотом, сглупил, когда пошел в гвардию… Ну и что мне мешает перевестись в армию?.. Иванко даже писал мне об этом. Сразу получу поручика, буду жить скромно, но чисто по крайней мере. Вон Карлуша – народный учитель, и ничего. Иванко вообще вольнопёром ходит в Минске… А я… присутствую в сцене из «Анны Карениной». Не хватало еще только Вронского, который сейчас сломает шею своей Фру-Фру…» Юрий вспомнил, как ему было жалко Фру-Фру, когда он читал толстовский роман в училище, и в этот миг по ушам ударило общее «Ах!», вырвавшееся из сотен глоток…
— Вот идиотство! – раздосадованно кричал рядом Макалинский. – Ну шел же, шел хорошо, все в порядке было!.. – Он в волнении вцепился пальцами в погон Юрия так, что чуть его не оторвал.
— Что там такое?
— Да Грэй Бой на барьере упал, чтоб его!
Приподнявшись на носках, Юрий увидел, как красивый серый в яблоках конь пытается встать с земли, а разъяренный гродненский ротмистр изо всех сил тянет его за повод. Грэй Бой вытягивал тонкую шею, жалобно ржал, но не мог приподняться…
— Тут уж тяни не тяни – угроблена лошадь, — спокойно констатировал граф.
— Какое глупое положение, — так же спокойно добавил барон. – Все едут, а ты стоишь как дурак… Ну, берите же револьвер, ротмистр!
Ротмистр Ильенко словно услышал их. Он вынул из кобуры наган, грянул короткий тупой выстрел, заглушенный топотом копыт, и Грэй Бой безжизненно вытянулся красивой головой в пыли, которую быстро окрашивала густая темная кровь…
Сам не зная почему, Варламов резко повернулся и начал выбираться из возбужденной толпы. Он сам не знал, чего ему сейчас хочется, но точно знал, что оставаться на скачках дальше он не намерен.
Странно, но он, кажется, был не один такой. Из толпы так же торопливо выбралась какая-то барышня и, закрыв лицо обеими руками, буквально бросилась бежать прочь. Сам не зная почему, Юрий поспешил за ней.
— Прошу прощения, вам плохо?
Девушка с трудом оторвала руки от заплаканного лица. Оно почему-то показалось Юрию смутно знакомым. Не красивое, но необычное, выделяющееся из толпы. И зеленые-зеленые, как ягоды крыжовника, глаза…
— Чем я могу вам помочь? – повторил он.
Девушка вытерла слезы и с трудом улыбнулась.
— А вы меня не помните, подпоручик?
Юрий смутился.
— Простите… кажется, нет. Мы разве знакомы?
— А я вас помню. Танцы в училище… Графиня Елизавета Сиверс, вспомнили?
Еще бы не помнить эту светскую нахалку!.. Юрий недоуменно пожал плечами, от сочувствия, которое он испытывал к этой плачущей девушке, не осталось и следа.
— Разумеется… Но, насколько я понимаю, расстались мы тогда на неприятной ноте, и вы, кажется, запретили мне узнавать вас, если мы когда-нибудь увидимся.
— Но ведь тогда вы были юнкером, а теперь – офицер. А это разные вещи… Вы тоже убежали, оттого что бедный Грэй Бой сломал себе шею?
Варламов замялся. «Что нужно этой фифе? – неприязненно думал он. – Общаться с ней нет никакого желания». Но откровенно сказать об этом выглядело бы оскорблением, а никакие вежливые формулировки, как на грех, в голову не лезли.
— Да, мне сразу понравился этот конь, — помолчав, признался Юрий. – Такой статный, красивый… Так жаль его.
— Да, жаль, — тихо проговорила Сиверс. – Вы ведь все равно не останетесь здесь, верно?.. Можете меня проводить до города?
— Разумеется.
Варламов думал, что они доберутся до железной дороги и поедут в Петербург поездом, но графиню ожидал на стоянке собственный мотор – огромный шестиместный «Мерседес» вишневого цвета. Уезжать в автомобиле Елизаветы Юрию вовсе не улыбалось – не дай Бог, заприметят знакомые, и назавтра половина Питера будет судачить о том, что он и графиня уехали со скачек вместе. Но, насколько он мог видеть, вокруг не было никого. Шофер открыл перед молодыми людьми дверцу, Юрий и Елизавета уселись на обитые красной кожей сиденья, и автомобиль медленно, переваливаясь на ухабах, словно катер на волнах, начал выбираться на дорогу.
Варламов исподволь рассматривал соседку. Теперь она уже не казалась ему такой легкомысленной прожигательницей жизни, как тогда, во время танца в училище. «Что там про нее рассказывал Христо Дойчев? – пытался он вспомнить. – Что она очень богата, дочь какого-то чиновника… Дрянь, наркоманка, поэтесса… Ну и что-то она там несла про юнкеров и офицеров, этого я уж не помню». Но теперь ему невольно импонировала та простота, с которой Елизавета заговорила с ним. В светском обществе не было принято так напоминать о себе случайным знакомым. «Хотя она и на танец меня первого пригласила», — тут же подумал Юрий. Да и на гибель несчастного Грэй Боя они отреагировали одинаково…
— Вы часто бываете на скачках? – спросил Юрий, чтобы что-нибудь спросить.
— Нет, почти никогда. Это папа любил. Я сегодня приехала в память о нем, просто побыть, попытаться ощутить то, что он ощущал… — Елизавета помолчала, отвернулась к окну. На глазах у нее снова взблеснули слезы. — Папа умер три недели назад. Рак.
— Мне очень жаль, графиня, — неловко проговорил Варламов.
— Давайте договоримся – вы не будете звать меня графиней, а я вас – подпоручиком. – Девушка взглянула на него, и Юрий снова вспомнил: еще в училище, перед танцем, ее глаза показались ему похожими на крыжовник. Зеленые-зеленые. – Мне ужасно грустно сегодня, в особенности после смерти несчастного Грэй Боя… Вообще когда я смотрю на всех этих беспечных людей, как они смеются, кричат по пустякам, презирают друг друга – тоже по пустякам, и в то же время абсолютно не понимают, что творится вокруг, мне становится не только грустно, но и страшно. Я ведь плоть от плоти этого круга, знаю, что говорю. Все растленные, пресыщенные, ужасные…
Юрий взглянул на графиню пристально. «Шутит, что ли?.. Да нет, не похоже… Странно, что она так думает. Мне-то казалось, что она полноправный член этого клуба… Хотя – что я знаю о ней? Только то, что сказал Христо на балу…»
— Ну, наверное, не все так страшно, — попытался сгладить Варламов возникшую неловкую паузу. – Ведь даже в Содоме нашлось место праведникам. Так и здесь – не стоит судить людей слишком строго. Даже в самом большом цинике наверняка есть маленький уголок, где сидит одинокий обиженный романтик.
— Вот как? Зачем же вы ушли, даже не досмотрев заезд, если так хорошо думаете о всех этих пошляках?..
Юрий запнулся.
— Мне… мне надоел один глупый человек. Сослуживец.
— Вот и мне надоели глупые люди, — кивнула Елизавета. – И давно. Хорошо, что вы не из них.
— Откуда вы знаете?
— Знаю…
Снова пауза, только ревел мотор «Мерседеса». Навстречу промчался большой «Ауди», набитый людьми, мелькнули золотые погоны, аксельбанты, кружевные женские зонтики, пронесся дамский смех, взвилась на дороге душная пыль.
— А знаете, что я делаю, когда мне грустно? – вдруг тихо спросила девушка, глядя в сторону.
— Что?
— Я летаю.
— Летаете? – изумился Юрий. – В мечтах? Или во сне?
— Нет, на аэроплане.
Возникла пауза.
— Но каким образом?
— Весьма простым. Сдала экзамены в гатчинском аэроклубе «Гамаюн», получила бреве… Это так называется удостоверение пилота, — пояснила девушка, видя недоумение Юрия. — Я, кстати, не одна такая – есть еще Лида Зверева, она с мужем сейчас в Риге, есть Женя Шаховская, Люба Голанчикова, Соня Бобринская…
— Никогда не предполагал, что у нас столько женщин-авиаторов, — ошеломленно проговорил Юрий.
Елизавета улыбнулась.
— Мы зовемся авиатриссы. А вы никогда не летали?
— Вообще-то нет. Смотреть на полеты, конечно, ходил много раз, но сам не летал.
— А хотите?
— Вы разыгрываете меня, гра… простите…
— Просто Елизавета. Нет, не разыгрываю. Сейчас увидите. – И девушка, нагнувшись к переговорной трубке, приказала шоферу: — В Гатчину!
Юрий впервые видел аэроплан так близко. Он стоял на поле, расставив свои короткие, крепенькие ножки-шасси, на смешных пузатых колесах, и выглядел трогательно-неуклюжим и беспомощным. Но когда Варламов постучал пальцами по крылу моноплана, оно отозвалось крепким, мужественным гулом, словно поприветствовало его: «Ну что, рискнешь сейчас подняться в воздух?.. Или струсишь, найдешь повод отказаться?..»
Елизавета, уже облачившаяся в шведскую кожаную куртку и летчицкий шлем и потому похожая на шофера, осматривала вместе с механиком двигатель. Варламов подошел к новой знакомой.
— Какой марки этот аэроплан?
— «Моран-Солнье», тип Ж. Француз, но наши заводы уже делают такие же. – Елизавета ласково погладила затянутой в перчатку рукой пропеллер. – Странно, что его поднимает вверх такой слабенький мотор, да?.. Пятьдесят лошадиных сил. Мой «Мерседес» вдвое мощнее, да и быстрее тоже. А вот летать не может.
К Елизавете подошел худощавый немолодой офицер с серебряными погонами полковника инженерных войск. Но, присмотревшись, Юрий увидел на них введенную год назад эмблему военного летчика – двуглавого орла с мечом в когтях. Офицер галантно поцеловал пальцы графини, с улыбкой ответил на приветствие Юрия и представился сам:
— Полковник Ульянин, начальник Авиационного отдела Офицерской воздухоплавательной школы. Что, подпоручик, интересуетесь небом?.. Всегда приятно видеть у нас офицерскую молодёжь.
— Да это я его подбила, Сергей Алексеевич, — весело ответила Елизавета. – Покажу землю сверху представителю пехоты…
— Ну что же, дело хорошее, — кивнул полковник. – С этого как раз и начинается любовь к авиации – когда сам, на своей шкуре, испытаешь полет. А что до пехоты, то я сам начинал в пехотном полку. Удачного вам полета, подпоручик.
…Когда двигатель уже ревел вовсю, а Елизавета заняла место в кабине и, обернувшись к Юрию, крикнула ему что-то неразборчивое, Варламова помимо воли охватил ужас. А что, если аппарат развалится в воздухе, как случилось это четыре года назад с аэропланом капитана Мациевича?.. Юрий был тогда юнкером-первогодком и навсегда запомнил рассказ старшекурсника о том, как на страшной высоте «Фарман» Мациевича вдруг клюнул носом вниз, а из него вывалилась маленькая черная фигурка и, размахивая руками и что-то крича, устремилась к земле, а на трибуне, прижимая к себе дочь, билась в истерике жена летчика… Но потом вдруг пришла другая мысль, мальчишески-азартная: эта графиня, с которой он и знаком всего-ничего, может, а ты, русский офицер, — нет? А если будет война и придется подняться в воздух на аэроплане – сфотографировать вражеские позиции или, скажем, гранату швырнуть?.. Юрий внимательно следил за военной литературой и знал, что в Балканской войне прошлого года обе воюющие стороны – и болгары, и турки, — успешно применяли аэропланы…
Механик взмахнул красным флажком. «Моран-Солнье» заревел, и, жестко подпрыгивая, покатился по взлетной полосе. Юрию это время показалось вечностью, хотя это были всего-навсего восемь секунд. А потом аэроплан подпрыгнул в последний раз и уже не коснулся земли, косо повис в воздухе, а внизу, уменьшаясь в размерах, побежали куда-то фигурки людей, двинулся крохотный автомобильчик и стал виден весь гатчинский аэродром, заставленный аэропланами…
Во время полета Елизавета и Юрий не разговаривали. Но летчица два раза оборачивалась к пассажиру. И тогда Варламов видел дерзкие, смеющиеся зеленые глаза за стеклами очков-консервов и бьющуюся по ветру прядку каштановых волос. Свистел ветер, ревел мотор, где-то очень далеко внизу была земля. Юрию захотелось закричать от счастья, но ветер забивал дыхание, слезились глаза, и он только помахал Елизавете рукой, затянутой в коричневую перчатку…
И вот посадка. «Моран-Солнье» коснулся колесами земли, пробежал по ней положенные сажени и встал, пыхтя усталым разогретым мотором. Елизавета, смеясь, сняла шлем и очки.
— Ну как, понравилось?
— Очень, — искренне признался Юрий.
— Ну вот видите, у нас уже есть что-то общее. А что вам нравится еще?
— Еще? – рассмеялся Варламов. – Полоцкий кадетский корпус. Моторы. Английский язык…
Сиверс ловко спрыгнула с крыла на землю.
— Насчет корпуса не знаю, не бывала там. А вот насчет моторов и английского согласна. Вы учили английский в училище?
— Нет, в училище у нас были немецкий и французский. Английский я учил самостоятельно, а потом брал уроки… — Юрий внезапно остановился. – Что?
Елизавета пожала плечами.
— Ничего… О том ли мы говорим с вами?
— Не знаю, — смутился Юрий. – О чем могут говорить два незнакомых человека, станцевавших один танец и совершивших один полет?
— Танец, полет… И после этого – все еще незнакомых?
Варламов пристально посмотрел на Елизавету.
— Вы странная… Наверняка вам часто это говорили.
— Последний раз – вчера. – Она устало провела рукой по лбу, где краснела полоса от шлема. — Ну Бог с ним, главное, что вы почувствовали, что такое полет. Хотите, отвезу вас обратно на скачки? Или в Петербург?
— Нет, благодарю вас. Доберусь один. А вам спасибо за сегодняшний день. Приятно прощаться на хорошей ноте, а не как в прошлый раз.
Юрий поцеловал тонкую, невесомую руку графини. И ему показалось, что эта рука задержалась в его ладони на долю секунды дольше, чем это требовалось правилами этикета.
В город Юрий возвращался поездом. Правила хорошего тона требовали от гвардейца ездить исключительно первым классом, и публика в синем вагоне была соответствующая: состоятельные дачники, чиновники, хорошо одетые мамы с детьми.
На одной из остановок в вагон поднялся отставной генерал-майор инженерных войск лет семидесяти. Юрий встал, приветствуя старшего по чину, но генерал благодушно махнул рукой, уселся напротив и развернул газету.
— Слыхали, что делается, подпоручик? – обратился он к Юрию через несколько минут чтения. – Убили наследника австро-венгерского престола. Вчера убили, 15-го, ну а наши газеты только сегодня печатают.
Новость не вызвала у Варламова никакого интереса. Королей и принцев в Европе убивали с редкой регулярностью. В 1898-м убили австро-венгерскую императрицу Елизавету, в 1900-м – итальянского короля Умберто, в 1908-м – португальского короля Луиша и его старшего сына, наследника трона Фелипе… Никакого отношения к России это не имело, поэтому Варламов только нагнал на лицо выражение вежливого внимания и уточнил:
— Террористы, ваше превосходительство?
— Да, какой-то анархист в этом… в Сараево. Эк же австриякам не везет, — продолжал явно настроенный на разговор генерал. – Жену Франца-Йозефа убили, сына его Рудольфа тоже убили. Теперь вот племянник, Франц-Фердинанд… Прохвост был первостатейный, Россию терпеть не мог… – Генерал щелкнул пальцем по газете и развернул следующий лист. – Ну, убили и убили, и Бог с ним совсем. Вы часом не со скачек едете, подпоручик?..
Продолжение следует
