ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
69
Сергей Панасюк, 7 ноября 1941 г., Витебск – конец ноября 1941 г., Могилёв
…Надрывно лаяли, дергаясь на поводках, овчарки. Их лай мешался с окриками конвоиров и плачем людей, столпившихся по обе стороны неширокой улицы Гончарной. В толпе преобладали женщины всех возрастов.
— Родненькие, бедненькие вы наши…
— Сыночки мои, а куды ж вас ведут-то?
— Ой, какие худые все…
— Хлебца, солдатики, хлебца возьмите…
На слово «Хлеба» из колонны пленных тут же поднялись десятки черных от грязи рук. И брошенная кем-то с обочины буханка мгновенно исчезла в людском месиве, разорванная на сотни мелких кусков…
Павлу Панасюку повезло – ему достался кусочек корочки, кислый, колючий на ощупь. Он сразу же сунул кусочек в рот, чтобы не вырвали соседи по колонне, но не проглотил целиком, а начал сосать как леденец, растягивая наслаждение, чувствуя сладость хлеба всем своим существом. Шел бы рядом Мишка Миронов, он поделился бы с ним, конечно, но Миронова во время этапа перекинули куда-то в другую часть колонны.
…Вот уже месяц лейтенанты Панасюк и Миронов находились здесь, на западной окраине Витебска, в лагере, который немцы именовали шталагом 313, а в просторечии — просто «казармами 5-го полка». До войны в этих казармах рядом с улицами Молотова и Загородней стоял 5-й железнодорожный полк, так название и осталось. Сорок тысяч пленных размещались в полуразрушенных деревянных бараках, на трехъярусных деревянных нарах, по 20 человек на каждом ярусе. Но мест для всех не хватало – спали на соломе и прямо на цементных полах барака. В октябре ударили ранние морозы, бараки не отапливались, и те, кто спал на полу, быстро простужались и умирали. Каждое утро из бараков выносили трупы.
Кормили в витебском лагере еще хуже, чем в минских. Две мерзлых картошины в день, сто граммов хлеба, смешанного с опилками, пол-литра баланды из костяной муки и вода из стоячего озерца, где купали коней. Сначала казалось, что пить эту воду невозможно, но выяснилось, что когда человек испытывает настоящую жажду, он с наслаждением пьет любую воду. После этой воды многие заражались тифом; немцы сначали лечили больных, но быстро перестали это делать.
Но все же больше всего в лагере хотелось есть. От голода многие пленные ослепли, пальцы распухали и были похожи на сардельки. У Сергея между пальцами появились водянистые пузыри, которые чесались до крови. До середины октября еще помогали с едой местные жители, но после того как территорию лагеря немцы обнесли «колючкой» и стали стрелять в тех, кто пытался передать пленным еду, помощь прекратилась. Всю траву, которая была на территории лагеря, съели дня за два. А когда были перерывы в снабжении, доходили до того, что ели трупы умерших товарищей. У покойника вырезали сердце, почки, печень, легкие и жарили на палочках у костра… Умерших хоронили без гробов, завернутых в оберточную бумагу.
Ежедневно пленных выводили на работы по очистке улиц, разборку руин в городе. За медлительность немцы-конвоиры били пленных дубинками и плетками. Тех, кто выбивался из сил, тут же пристреливали.
Никаких посылок пленные не получали. На построении им специально объяснили – Сталин не подписал Женевскую конвенцию о военнопленных 1929 года (Германия подписала её в 1934 году), не подержал он и инициативу Международного Красного Креста об оказании гуманитарной помощи военнопленным, в том числе и через нейтральные страны. Поэтому правительство Германии считало себя свободными от соблюдения каких-либо правовых норм.
Дни в лагере тянулись мучительно тяжело – и физически, и морально. Надежды на избавление не было никакой. Панасюк сразу же начал думать о побеге, но как тут сбежишь?.. Охраняли казармы качественно. По периметру концлагеря стояли четыре двухэтажные вышки. На каждом этаже вышки — по охраннику, вооружённым пулемётом или винтовкой. Весь лагерь был обнесён высокой изгородью из колючей проволоки. То же и с каждым бараком – он был обнесён в несколько рядов колючей, густонатянутой проволокой, через которую ничего не было видно. Через метр-два находилось второе проволочное заграждение, затем примерно через такое же расстояние – третье. По тем, кто пытался сделать хотя бы шаг к заграждениям, охрана стреляла тут же, без окликов, сразу на поражение.
Несмотря на то, что немцы четко делили лагеря для военнопленных на две категории – офицерские (офлаги) и солдатские (шталаги) – витебский шталаг 313 был смешанным: среди узников хватало и командиров, и бойцов. Большинство попали в окружение под Витебском, Сенно и Смоленском. С командирами Панасюк и Миронов познакомились в первые же дни, но вскоре убедились, что стойких духом людей среди них, как ни печально, нет. И младший военюрист Прибытченко, и военинженер 3-го ранга Кобылкин, и лейтенант Самохвалов были полностью сломлены самим фактом плена и о том, чтобы выбраться на свободу, даже не мечтали. По их мнению, нужно было быть тише воды ниже травы, тогда, может быть, и уцелеешь. Упаси Бог соваться куда бы то ни было. Только в плену Сергей с грустью убедился в том, как разнородна Красная Армия. До войны она казалась ему каким-то незыблемым монолитом, спаянным любовью к Родине и Сталину. А теперь, когда всё распалось на какие-то куски, пошло трещинами, вдруг обнаружилось, что армия состоит из конкретных людей, и у многих из этих людей совсем не советские взгляды на то, как нужно жить дальше…
Да и на самого Сергея время от времени накатывало полное отчаяние. Особенно когда приходилось тащить к ямам трупы недавно умерших товарищей или работать на разборке руин в Витебске. Он тогда с ужасом смотрел на покорные, забитые лица горожан, иностранные легковые машины, деловито шныряющие по Витебску, вывески на немецком языке и думал – неужели все это надолго, на годы, на десятилетия, навсегда?.. Где же фронт?.. Неужели вот такое – покорное, забитое, полусожженное – всё на громадном пространстве от Мурманска до Севастополя, и везде по-хозяйски ходят чужие солдаты и офицеры?.. Они уже сменили летние кителя на зимние шинели и вели себя спокойно, свободно, как у себя дома. Значит, ничего не боялись, привыкли, обжились, настроились зимовать, а потом и встречать весну?..
Но эти срывы в отчаяние сменялись в душе Панасюка верой в то, что так не может продолжаться вечно. Не может Германия задавить его великую страну!.. Если бы немцы заняли Москву, Ленинград, другие крупные центры, они непременно похвастались бы этим на поверках в лагере. Но нет, молчали, ничего не говорили. Значит, Москва держится, Сталин на месте, и Красная Армия существует и бьет фашистов, пусть и далеко отсюда. А раз так, надо соображать, как выбираться из лагеря. Подохнуть всегда успеется…
И на вечерней поверке 6 ноября комендант лагеря словно услышал мысли Панасюка. Он объявил о том, что завтра в лагерь приедет вербовщик – отбирать желающих для поступления в какую-то добровольческую часть. Какую именно, Сергей не понял, поскольку как перевести с немецкого «Kosakenabteilung», не знал (казачий отряд? Казачья группа?.. Что-то в этом роде.) И ночью, повернувшись к Миронову на жестких нарах, Сергей прошептал в ухо другу:
— Миша, ты понял, что это наш шанс?
— В смысле? – отозвался лейтенант.
— Вырваться отсюда. Запишемся в этот абтайлунг, получим оружие, подкормимся и того…
Миронов помолчал.
— Это ж измена Родине.
— Нет, Миш. Измена Родине с нашей стороны будет, если мы с тобой тут опустим ручки, сдадимся на милость обстоятельств и бездарно подохнем, пока Родина воюет. А то, что я тебе предлагаю, называется военной хитростью. Понял?
Судя по всему, Миша понял, потому что в темноте молча протянул Панасюку руку, и Сергей пожал ее.
…И вот теперь на плацу рядом с бараками он внимательно разглядывал того, кто приехал в лагерь вербовать их в загадочный Kosakenabteilung. Это был рослый усатый человек лет сорока, судя по выправке и зычному, хорошо поставленному голосу – кадровый командир. На нем была форма майора РККА. Рядом с майором стоял комендант лагеря и еще один незнакомый лейтенант вермахта.
Майор сделал шаг вперед, к пленным, и громко произнес:
— Здорово, земляки!.. С праздником 7 ноября вас не поздравляю, потому что большевицкие праздники не отмечаю!..
Пленные молчали, и майор продолжал:
— Зовут меня Кононов Иван Никитич. До недавнего времени – майор Красной Армии, командир 436-го стрелкового полка 155-й стрелковой дивизии. Родом я из станицы Ново-Николаевской Таганрогского округа Области Всевеликого Войска Донского… Есть казаки в строю?
Пленные по-прежнему молчали. Кононов, не смутясь, продолжил:
— Ну, нету, и хрен с ним… 22 августа я вместе со всем своим полком и помполитом батальонным комиссаром Панченко добровольно перешел на сторону доблестной германской армии. Почему я сделал такой выбор?..
Кононов снова сделал паузу, обвел строй злыми прищуренными глазами.
— Потому что моего отца-есаула большевики повесили еще в 18-м. Потому что старшего брата большевики убили в 19-м. Потому что еще двух братьев расстреляли в 34-м и 37-м… Потому что порушили нашу великую державу и создали вместо нее хрен знает что под названием СССР! А теперь сами видите, что творится вокруг. Кто вас бросил в окружении? Ваши командиры, которые сейчас в тылу баб употребляют и водочку трескают! Пели вам в уши о том, что будут впереди, а как началось, так сразу хвосты и поджали!..
По шеренге пленных побежал легкий смешок. Кононов перевел дыхание.
— Сейчас германская армия освободила от большевиков Белоруссию, Украину, Бессарабию, Литву, Латвию, Эстонию… В бинокли немецких генералов уже видны башни Кремля. И недолго осталось ждать, когда германская армия освободит от ига Сталина всю Россию! Я, Иван Кононов, зову вас вступать в ряды моего казачьего добровольческого эскадрона. Вместе будем бороться со сталинским игом, за свободу великой России от жидов и коммунистов!.. Кто не трус и готов сражаться, шаг вперед из строя!..
Пока Кононов говорил, Сергей внимательно разглядывал его, стремясь во внешности, в повадке увидеть типичного предателя. Но сколько ни разглядывал, ничего не увидел. Майор как майор, с симпатичным мужественным лицом, украшенным залихватскими усами. «А ведь это гад каких мало, — думал Панасюк. – Сволочь, предатель… Затесался в ряды, в майоры вылез… А может, и воевал даже за Советскую власть, скотина…»
— …шаг из строя! – долетел до него повторный приказ Кононова.
Панасюк набрал воздуху в легкие, переглянулся с Мироновым… И оба одновременно сделали шаг вперед.
— Фамилии? – зычно спросил Кононов.
— Панасюк, Миронов!
— Звания в Красной Армии?
— Лейтенанты 28-го Краснознамённого стрелкового полка.
— Пехо-ота, — скривился Кононов. – Верхом-то ездить умеете?
— Так точно, — отозвался Миронов.
— Вы ведь тоже стрелковым полком командовали, и ничего, эскадрон набираете, — глядя предателю прямо в глаза, произнес Панасюк.
Пленные засмеялись. Усмехнулся и Кононов, видимо, дерзость Сергея ему чем-то понравилась.
— Почему решил воевать против Сталина?..
Сергей запнулся. Запнулся потому что увидел за спиной Кононова фотографа. Несколько раз щелкнул блиц, его фотографировали…
— Мой отец – белый офицер, — неожиданно для себя самого произнес он. – Погиб в 20-м году…
На лице Кононова промелькнуло сочувствие.
— Понимаю тебя. Ну, добро пожаловать в эскадрон…
…Первое время Панасюк и Миронов просто отъедались и заново учились чувствовать себя людьми. Когда они впервые вышли на могилёвскую улицу без конвоира, то всё время затравленно озирались по сторонам. Да и носить оружие после долгого перерыва было непривычно. Казаки кононовского эскадрона (Панасюка и Миронова приняли рядовыми) были вооружены обычными трехлинейками. Обмундирование тоже было привычным — советские шинели, шапки-ушанки и папахи. Но на головных уборах носили старые русские кокарды, а на плечах – непривычные погоны. Да и обращения звучали чуждо, враждебно: господин майор, господин поручик… Словно в фильме о Гражданской войне. И как же гадко, мерзко было чувствовать себя частью такого фильма!
«Ничего, — сжимая зубы, думал Сергей, — главное, что мы вырвались из лагеря. А теперь – дождаться настоящего боя. Оружие есть, кони есть… И уж тогда…» Что именно «тогда» — он и сам не мог толком представить, но это слово грело ему душу.
…Формирование 102-го отдельного добровольческого казачьего эскадрона под командованием бывшего майора Кононова завершилось в Могилёве. В его ряды вступило немало пленных из шталагов 313 (Витебск) и 341 (Могилёв), дулагов 127 (Орша), 220 (Гомель) и 240 (Смоленск), для которых это был единственный шанс спастись от гибели в лагере. В ноябре 1941-го эскадрон насчитывал около двух тысяч добровольцев.
Карл Петерс, 24 ноября 1941 г., Ленинград, Ладожское озеро — 4 декабря 1941 г., поселок Атепцево
…Автобус был большой, трехосный, с красивым современным обтекаемым кузовом – таких Карл еще никогда не видел. Внутри уже сидело человек двадцать разномастно одетых людей – кто в военном без знаков различия, кто в штатском. На Петерса они посмотрели молча, без всякого любопытства, и снова отвели глаза.
— Садитесь, где есть места, — предупредил вопрос Карла конвоир. – Скоро поедем.
Петерс молча опустился на новенькое клеенчатое сиденье сразу за водителем. Автобус прогревал двигатель, сиденье мелко вибрировало. На улице стоял крепкий мороз, градусов 15, не меньше. Холодно было и внутри автобуса. Люди дышали на заиндевевшие стекла, чтобы хоть что-то видеть.
Куда его везут и зачем, Карл не знал. Вся его жизнь после побега из Риги напоминала ему какой-то странный бредовый фильм, где конца ждешь терпеливо и спокойно, зная, что он всё-таки должен быть. Таллин, переход из Таллина в Ленинград в трюме какого-то парохода, потом допросы в штабе флота и, наконец, работа в этом же штабе – иногда ему даже не верилось, что всё это происходит наяву. Он жил как автомат: просыпался, умывался, ел, шел в отведенный ему маленький кабинет, встречался с людьми, о чем-то рассказывал им, заполнял какие-то бумаги, снова ел, ложился и проваливался в тяжелый, вязкий сон, напоминавший какую-то кашу из лиц и событий.
Статус Петерса после памятного разговора с начальником 3-го отдела КБФ был неопредленным. С одной стороны, он явно не был заключенным, так как жил в просторной комнате подземного общежития вместе с другими людьми и служил в 3-м отделе КБФ. Служба эта заключалась в том, что Петерс инструктировал направлявшихся в оккупированную Латвию агентов зафронтовой разведки, а также составлял психологические портреты лично знакомых ему деятелей элиты довоенной Латвии. Зачем это было нужно, Карл ни у кого не спрашивал. Ежедневно составленные им отчеты забирал молчаливый флотский командир. А если посмотреть с другой стороны, жизнь Карла очень напоминала тюремную – тусклый желтый свет лампочек под потолком, белые бетонные стены, по которым змеились толстые кабели, грохот стальных дверей. О том, сколько ему предстоит вот так вот просидеть в штабном подземелье без выхода на поверхность, никто не говорил ни словечка. Может быть, всю жизнь?.. И бессонные ночи, когда он таращился в потолок и думал: Лика, Ивар, Ивар, Лика…
Что происходило наверху, в городе, Карл не знал. Не знал и о том, что творилось на фронте. Догадывался, что происходит, что-то неладное, только по тому, как сокращались нормы выдаваемого ему продовольствия. Если до конца сентября в день давали 800 граммов хлеба, то потом начали давать 400, а четыре дня назад, с 20 ноября, — и вовсе 250. Чем это объяснялось, никто не знал, как никто не интересовался и другими подробностями. Люди спали, молча вставали под желтой лампочкой, молча ели свой хлеб и работали, работали…
Сегодняшний день стал для Карла полной неожиданностью. Явились, приказали собираться с вещами. А потом вот этот двор, в котором пыхтел большой трехосный автобус. На земле тонким слоем лежал снег, было холодно. «Неужели уже декабрь?» – подумал Карл.
— Все на месте! – громко прервал его размышления конвоир в полушубке. – Поехали!
Автобус заурчал и медленно захрустел колесами по тонкой ледяной корке.
Отдышав в заледеневшем стекле крошечный пятачок, Петерс жадно вглядывался в окошко – после долгого времени, проведенного под землей, любой пейзаж был праздником. Он надеялся увидеть какие-нибудь классические, памятные по картинам виды Ленинграда, но, наверное, бункер находился в каком-то предместье, потому что автобус шел по ничем не примечательным улицам: краснокирпичные дома чередовались с деревянными домишками, унылые фабричные заборы – с грязной застоявшейся водой каналов, подернутой льдом. Петерс обратил внимание, как мало на улицах людей и машин. Редкие прохожие напоминали собой тени — они брели по тротуарам медленно, как во сне. Двое мужчин остановились, чтобы пропустить автобус, и Карл поразился тому, как выглядели их лица – до предела исхудавшие, с ввалившимися щеками.
— Вот фашист сволочь, — вполголоса проговорил водитель, переключая передачу. – Не просто обстрелами задолбать хочет, а чтоб мы все тут с голоду передохли…
— Ну уж это хрен ему, — с неожиданной злобой отозвался конвоир.
— Хрен не хрен, а на 125 граммах в день много не навоюешь.
— Это ж когда 125 ввели?
— Четыре дня назад. Это служащим и членам семей, рабочим-то 250 дают. Ну, если кто у крестьян какую картошку и молоко на вещи выменяет, его счастье…
Водитель понизил голос, но сидевший позади Карл услышал его:
— Слышь, а говорят, что на рынках-то уже колбасу и холодец из человечины продают.
— Да враньё, — лениво протянул конвоир.
Автобус катил мимо занесенных снегом домов, мимо застывших на мостовой троллейбусов с обледеневшими стеклами, мимо измученных людей с закаменевшими страдальческими глазами, ковылявших куда-то. Во стенах многих домов зияли пробоины от снарядов, на некоторых висели таблички «Граждане! Во время артобстрела эта сторона улицы наиболее опасна».
Мало-помалу городской пейзаж за окном уступал место пригородному. Дома из семи-пятиэтажных превратились в трех-, двух-, а потом и в одноэтажные, замелькали занесенные снегом дачи, меж которыми виднелись замаскированные позиции зенитчиков. Как и все пассажиры автобуса, Карл гадал, куда же их везут, но время шло, а ответа на этот вопрос все не было.
Наконец он рискнул обратиться с этим вопросом к конвоиру:
— Товарищ старшина, куда мы направляемся?
Но конвоир ничего не ответил, видимо, не имел на то указаний.
Скорость автобуса снизилась. Петерс обратил внимание на то, что машина встроилась в длинную колонну других – впереди маячил кузов трехтонки, сзади шла трехосная полуторка. А потом автобус въехал на какое-то огромное белое поле, по которому была проложена дорога. И по этой дороге шла нескончаемая колонна грузовиков.
— Дверь открой, — попросил водитель конвоира. Тот настороженно покосился на него:
— Зачем?
— Открой, говорю. Как тонуть станем, первый выпрыгнешь…
Конвоир неохотно открыл дверцу. В нее тут же дохнуло ледяным холодом.
«Тонуть? Значит, мы едем по реке или озеру?..» Карл начал вспоминать, какие озера находятся рядом с Ленинградом. Ладожское, самое большое в Европе, которое отличается от моря только тем, что вода в нем пресная?.. Но зачем ехать по замерзшему озеру, неужели нельзя выехать из города сушей? И вообще, зачем их вывозят из Ленинграда?.. «Есть единственный ответ – если перерезаны все остальные пути из города… Но поверить в это сложно. Чтобы Ленинград, вторая столица СССР, был взят в блокаду?! Его наверняка обороняли лучшие, отборные войска, да и руководит обороной наверняка один из ведущих военачальников Красной Армии…»
Расстояние между машинами увеличилось – до передней было теперь метров сто, не меньше. Колонна шла на небольшой скорости – километров сорок в час. По бокам дороги стояли регулировщики в белых полушубках. Пару раз навстречу попадались снегоочистители на базе ЗИС-5 – они чистили встречную полосу от мелких ледяных обломков и глыб.
Минут десять Петерс сидел в напряжении, как и другие пассажиры. Все-таки одно – ехать в автобусе по городу и совсем другое – ехать по льду озера. Но время шло, и ровно ничего страшного не происходило. Уныло завывал мотор, автобус потряхивало и покачивало, в открытую дверь заметало снежком, и Карл сам не заметил, как начал клевать носом. Он поудобнее примостился на сиденье, положил голову на оконное стекло и только вздрагивал иногда, когда автобус особенно сильно встряхивало на ледяной колдобине…
…Крик «Воздух!» раздался неожиданно. Кричали водитель и конвоир одновременно. Карл как встрепанный открыл глаза, привстал на сиденье. За окном сгущались ранние сумерки. Автобус шел не снижая скорости, но в рев двигателя вплелся какой-то другой звук – настырный, упругий.
— Вон они, сволочи! – крикнул конвоир. – Прямо в лоб заходят!
Кто именно заходит в лоб, Петерс понять не успел: водитель резко рванул руль вправо, автобус заложил крутой вираж, и Карл вместе с другими пассажирами повалился на пол. Где-то позади раздался тупой удар, по крыше автобуса что-то застучало.
— Давай, давай! – орал конвоир, дубася водителя по спине. – Они сейчас на разворот пойдут!
Автобус, съехавший было на обочину ледовой трассы, снова вернулся в колею. А тугой рев уже нарастал сзади, словно преследуя. Снова раздался тупой удар, со звоном разлетелись стекла в автобусе, упругая взрывная волна толкнула пассажиров в спины. Лед под третьей осью автобуса треснул, и тяжелая машина просела в полынью. Лицо конвоира побелело от ужаса.
— Все на лед! – обернувшись к пассажирам, крикнул водитель. – Все, или потонем на хрен!!!
Пассажиры бросились к дверям. На лед успели выпрыгнуть все, конвоир трясущимися руками пересчитывал подопечных. А мотор автобуса ревел из последних сил – машина, словно живая, пыталась выбраться из страшного ледяного плена. Шедшие сзади грузовики объезжали образовавшуюся полынью – кто слева, кто справа.
— Давай, мать твою! – слышен был из кабины умоляющий голос водителя.
И автобус словно услышал его. Захрустела, обламываясь под колесами третьей оси, толстая ледяная корка, с пронзительным визгом крутанулись покрышки, выбив фонтан мутной влаги… Автобус выскочил на ледовую трассу и, проехав по инерции несколько метров, встал. С его заднего свеса ручьями текла ладожская вода.
— Опять заходит! – крикнул конвоир. – Все в автобус, живо!
Теперь Карл уже видел, кого конвоир имеет в виду. Это были германские бомбардировщики «Юнкерс-87» — такие Карл видел в довоенной хронике про захват вермахтом Польши, Греции и Югославии. Выставив кургузые шасси, «Юнкерсы» косо планировали на колонну, строча из пулеметов. Видны были ледяные брызги, летевшие из мест, куда попадали пули.
— Ложи-и-ись!..
Но было уже поздно. С раздирающим душу звуком бомба понеслась вниз, и в следующий момент на глазах Карла грузовик, — трехосная полуторка, только что объехавшая автобус слева, — клюнул носом вперед и начал уходить под воду, в полынью, образовавшуюся на месте взрыва. Мелькнул задранный вверх кузов, крутящиеся задние колеса… Из глубины озера начали выскакивать огромные пузыри. Несмотря на то, что дверцы кабины были раскрыты, выпрыгнуть оттуда никто не успел.
— Тормози! – как сквозь вату расслышал Петерс чей-то крик.
Следующий грузовик, ЗИС-5, успевший набрать скорость, чтобы обойти автобус, отчаянно затормозил прямо на краю полыньи. Под тяжестью переднего моста грузовика хрустнул лед. Водитель суматошно врубил заднюю скорость, но кромка льда продолжала крошиться прямо на глазах. Сидевшие в кузове люди – женщины и дети — смотрели на происходящее как сомнамбулы. Казалось, у них не было ни сил, ни желания спасаться.
— Товарищи, за мной! – скомандовал Карл, бросаясь к грузовику.
Пассажиры автобуса бросились к трехтонке и начали вытаскивать откуда женщин и детей. Изможденные, с темными от недоедания равнодушными глазами, они смотрели на своих спасителей без всякой радости. Только какая-то девочка, похожая на старушку, еле слышно вышептала Петерсу «Спасибо большое»…
Водитель трехтонки, успевший выскочить сам и помогавший спасать своих пассажиров, плакал на краю полыньи. Машина уже осела в воду по кабину и продолжала погружаться.
— Жалко ее, — хлюпал носом водитель. – Финскую на ней прошел, и хоть бы хны. А тут вон оно как…
— Людей жалеть надо, а не железки, — жестко сказал рядом конвоир.
— Ты-то людей больно жалеешь! – огрызнулся шофер. – А мне она, может, как дитё родное была!
Самолеты, заложив над трассой торжествующий круг, улетели. Толпившиеся на льду люди смотрели им вслед со слезами бессильной злобы на глазах. Трехтонка еще цеплялась за жизнь минуты две, но потом под ее задней осью обломился большой кусок льда, и грузовик сразу, мгновенно пошел по дну. Свет двух фар в бурлящей воде постепенно мутнел, пока не потух совсем…
— Может, ее еще достать можно будет, — глупо произнес кто-то.
— Да здесь глубина метров с полста…
Шофера и людей с утонувшей трехтонки взяли в автобус. На озеро стремительно опускался ранний зимний вечер. Зажгли фонари стоявшие вдоль трассы регулировщики, трепетными огоньками загорелись фары машин. В разбитые окна автобуса задувал ледяной ветер. Карл Петерс покачивался на клеенчатом сиденье, стараясь согреть теплом своего тела ту самую девочку, похожую на старушку.
Это был четвертый день работы военно-автомобильной дороги № 101, которую тогда еще не называли Дорогой Жизни…
…Через неделю, будучи в Москве, Петерс получил предписание явиться в расположение новосформированной 201-й Латвийской стрелковой дивизии. Это было первое соединение Красной Армии, формировавшееся по национальному признаку. Карл так и не узнал никогда, что этой переменой судьбы он был обязан начальнику 3-го отдела КБФ дивизионному комиссару Лебедеву и наркому ВМФ адмиралу Кузнецову…
На рассвете 3 декабря 1941-го одетый в новенький полушубок и шапку-ушанку Петерс вошел в штабную избу, расположенную в поселке Атепцево на берегу реки Нары и, козырнув, доложил о своем прибытии комдиву. Навстречу ему из-за стола поднялся полковник лет 45, с усталым лицом и умными глазами много повидавшего в жизни человека.
— Полковник Янис Вейкинс, если по-латышски, и Ян Янович Вейкин, если по-русски. Очень приятно, — произнес он в ответ на представление. – Время дорого, поэтому сразу к делу…
Сергей Варламов, 21 декабря 1941 г., деревня Елагино
…Стрельба со стороны Елагина продолжалась всю ночь. Одиночное хлопанье наших трехлинеек и немецких «Маузеров», стрекотание ППШ и сердитые «швейные машинки» вражеских МП-40, пулеметная трескотня – всё сливалось в единую кашу, изредка разрываемую ударами гранат. Видать, немцы держались за Елагино крепко. Кто именно их выбивал оттуда, ребятам, конечно, не докладывали, но все они в ту бессонную ночь локти кусали от досады. Помочь бы своим!.. До места боя буквально с полчаса хорошего лыжного хода. А тут торчишь бездарно в тылу без малейшего шанса убить хотя бы одного фашиста.
Комсомольско-молодёжный партизанский отряд, которому было присвоено имя Ворошилова, был для Сергея Варламова домом уже давно, с конца октября. Тогда, после гибели матери, он пришел в военкомат и попросил сразу же направить его на фронт (Женька Лопухин тоже пошел с ним, но ему отказали). Лысый майор, сидевший в военкомате, обманул Варламова – вместо ожидаемого Сергеем направления в дно (дивизию народного ополчения) его забрал с собой крепкий светловолосый парень студенческого вида, пришедший из райкома комсомола. А на обиду Варламова лысый майор доверительно сказал ему:
— В дно и без тебя народ найдется: десять патронов из гнилой берданки расстрелять – для этого много ума не надо. А ты парнишка, сразу видать, толковый, с понятием, и на немца злой. Такие люди в других местах требуются…
Вот так Сергей оказался в комсомольско-молодежном партизанском отряде. Он формировался при райкоме из таких же, как Варламов, молодых москвичей-добровольцев, прошедших жесткий предварительный отбор. Комиссию интересовало прежде всего знание немецкого языка, спортивная подготовка, умение стрелять и прыгать с парашютом, психологическая устойчивость. В итоге набралось 25 человек под командой того самого светловолосого парня – его звали Митя Курмышев.
Отношения в отряде сразу же начали складываться не так, как бывало раньше в школе. Не было лидеров и аутсайдеров, не было задавак и тихонь. У всех ребят были разные судьбы, но все они больше всего хотели одного – попасть на фронт и сражаться с врагом. Об этом говорили ночами, этим делились, как самым сокровенным. Тонкая, но гибкая, как лоза, с дерзкими глазами Света Зарянская, кряжистый, похожий на медвежонка Миша Букретов, угрюмый молчун, чемпион своего района по пулевой стрельбе Вилен Крайнев, улыбчивый, всегда имеющий про запас свежий анекдот Лёня Чекменёв – как же Сергей пожалел, что не знал их раньше, в мирной жизни!.
И началась подготовка, да такая, какая Сергею и не снилась. С раннего утра до позднего вечера будущих партизан обучали стрельбе из всех видов стрелкового оружия – советского и трофейного, — подрывному делу, прыжкам с парашютом на разных высотах и при разных погодных условиях, основам маскировки, работе на радиостанции. Нужно было научиться сходу «читать» топографические карты любой сложности, водить автомобиль, запутывать следы, когда тебя преследуют каратели, выживать в зимнем лесу, когда у тебя нет ни еды, ни спичек… Иногда Сергею, несмотря на всю его прежнюю закалку, казалось, что он не выдержит такого адского темпа и попросту свалится где-нибудь на очередном ночном лыжном броске. Держало только одно: когда всё это закончится, его отправят в тыл врага. И он наконец сможет поквитаться с теми, кто убил его маму…
Ночами Варламов не спал – он мгновенно проваливался в какую-то черную пустую яму, из которой время от времени выплывало то лицо отца (Сергей по-прежнему упрямо верил в то, что он жив), то печальные глаза Лены Потапенко в тот момент, когда она стояла в тамбуре поезда, увозившего ее в Куйбышев… «В шесть часов вечера после войны!» — слышал он во сне собственный голос. А потом снова видел глаза Женьки Лопухина, растерянные, умоляющие: «Не уберегли…» И дымное небо над кладбищем, в нем мучительно орали вороны, а в сторонке еще плакала женщина, хоронившая погибшего во время налета пятилетнего сына… «Подъём!» — раздавалось над ухом, черная дыра со снами летела в тартарары, и начинался новый день, полный изнуряющего, но одновременно и сладкого, приближавшего час мести боевого труда…
7 ноября на вечерней поверке личному составу отряда было объявлено, что сегодня утром в Москве на Красной площади состоялся праздничный парад, на котором с трибуны Мавзолея выступил товарищ Сталин. Отрывок из его речи Митя Курмышев зачитал перед строем. Голос Мити, обычно спокойный и сдержанный, слегка дрожал от волнения, и это волнение передавалось ребятам:
— «Война, которую вы ведёте, есть война освободительная, война справедливая. Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков — Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова! Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!..»
— Ура! – первым закричал Миша Букретов, и все комсомольцы дружно подхватили этот крик…
— Ура! Да здравствует товарищ Сталин!..
Событие обсуждали еще долгое время после отбоя. Парад в честь 7 ноября, как ни в чем не бывало!.. Несмотря на то, что враг у ворот, а Москву бомбят каждый день!.. Вот уж в Берлине небось с ума сходят от злости.
Тогда же в отряде впервые пошел слух – скоро предстоит переброска за линию фронта. Но прошло еще полтора месяца, прежде чем партизанам сообщили, что им предстоит…
Это построение Сергей тоже запомнил надолго. С ними говорил незнакомый полковник, чем-то напоминавший внешне отца.
— Товарищи бойцы! Командование доверяет вам выполнение чрезвычайно важной задачи. Вам предстоит перейти линию фронта, пройти по тылам противника и установить связь с крупным партизанским соединением, действующим на юге Белоруссии…
Полковник говорил еще что-то, но Сергей уже не слушал его. Белоруссии!.. Это значило, что его направляют туда же, куда уехал еще до войны отец. На какую-то безумную секунду в сердце шевельнулась надежда на то, что они встретятся, что тут же угасла. Все-таки жизнь – не приключенческий роман. Но, несмотря ни на что, на душе сразу потеплело.
Все думали, что пересекать линию фронта придется по воздуху, но всё оказалось проще. Ночью ребят, уже полностью экипированных и готовых к походу, рассадили по грузовикам и повезли из Москвы на восток. Несмотря на то, что машины шли с погашенными фарами, а дороги были разбиты гусеницами танков, ехали быстро. Мимо мелькали сожженные срубы подмосковных дач и деревенских домов, обугленные остовы подбитых танков – наших и немецких, зарывшиеся обгоревшими мордами в кюветы грузовики, уже присыпанные снегом траншеи и окопы – свидетели недавних боев… И совсем свежие, недавно установленные указатели с названиями: Сосенки, Десна, Чириково, Вороново, Львово, Новоселки… Совсем недавно здесь проходила линия фронта, и на картах вражеских штабистов эти деревни уже были обозначены под немецкими названиями. И вот теперь благодаря мужеству и стойкости тех, кто принял здесь свой последний бой, но не пропустил врага к Москве, эта земля снова была советской.
Отряд выгрузили в деревне Слизнево, где разместились тыловые службы ушедших вперед частей, разместили в окраинной избе и поставили задачу – отдохнуть как следует. Но к вечеру в отдалении разгорелась стрельба. От бойца, принесшего в избу ужин на всех, узнали название селения, за которое шел бой – Елагино. И во теперь, ночью, когда все должны были спать, набираясь сил перед завтрашним походом, ребята приглушенно переговаривались в темноте, слушая отдаленную расстоянием стрельбу.
— Наконец-то… Сейчас главное – линию фронта перейти, а там уже полегче будет.
— А можно вопрос, товарищ командир? – официальным голосом спросила Света. Единственную девушку в отряде все ребята трогательно опекали, ни у кого и в мыслях не было как-то подбить к Светке клинья, несмотря на то, что внешность у нее была выдающаяся. Все знали, что жених Светы, лейтенант-пограничник, погиб 23 июня, а первого своего немца, в отличие от них всех, она уже убила. Под Смоленском, когда работала «на окопах», зарубила лопатой диверсанта, которого колхозники загнали в сарай…
— Можно, — отозвался Митя.
— У нас есть в приказ в бой не вступать ни при каких обстоятельствах. А если наш отряд подвергнется внезапному нападению? Тогда как?
Митя помолчал.
— Тогда будем действовать по обстановке. По своей же инициативе, еще раз повторяю, огня не открывать и ни на кого не нападать! Всем понятно?
— Так точно, — отозвались ребята.
…Они уходили на рассвете, когда деревня Елагино горела после ночного боя. Шли окраинными улицами, где у стен домов лежали на снегу убитые фашисты. Это были первые мертвые немцы, которых Сергей видел воочию, и ничего в его душе не шевельнулось, когда он смотрел на залитые кровью лица, порванные пулями мундиры и помятые каски. Они пришли с войной на его землю, отняли у него мать – и получили в ответ то, что должны были получить.
Спустившись с косогора, пересекли замерзшую неширокую реку, сбоку которой уже стоял временный указатель с надписью «Нара», и на правом берегу подошли к небольшой группе командиров, стоявших у выкрашенной в грязно-белый цвет «эмки». Старший по званию, полуседой подполковник, устало козырнул в ответ на рапорт Курмышева и, повернувшись к стоявшему рядом старшему лейтенанту, приказал:
— Голдбергс, лично проводите группу до линии фронта и обеспечьте переход.
— Есть, — коротко отзвался командир.
Пока шли правым берегом Нары, мимо колонны лыжников, обдавая их выхлопными газами, прошли несколько танков Т-34, таких же грязно-белых, как «эмка». На их броне покачивались пехотинцы, облаченные в новенькие маскхалаты, с новенькими блестящими ППШ в руках. Они громко переговаривались на ходу, пытаясь перекричать рев танков. Язык был явно нерусский, но какой – никто определить не смог.
— Это по-каковски они? – недоуменно спросил Лёня Чекменёв.
Молчавший до этого старший лейтенант обернулся на ходу и пояснил с заметным акцентом:
— По-латышски. Это 201-я Латвийская стрелковая дивизия.
— Ух ты, и такая есть! – восхитился Лёня. – Значит, это латыши сегодня ночью Елагино брали, товарищ старший лейтенант?..
— Да, мы, — коротко подтвердил командир.
…24 декабря 1941-го комсомольско-молодёжный отряд имени Ворошилова успешно пересек линию фронта возле 75-го разъезда железной дороги Киевского направления и углубился в тылы противника. Среди бойцов отряда был и комсомолец Сергей Варламов.
