ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
61
Юрий Варламов, 24-25 июня 1941 г., район Сокулки
В штабной палатке собрались начальник штаба, помощник командира по политической части и командиры всех четырех эскадронов 94-го Кубанского казачьего Северо-Донецкого кавалерийского полка. Комполка подполковник Петросянц, только что вернувшийся из штаба 6-й Кубано-Терской казачьей кавалерийской дивизии, ставил подчиненным боевую задачу.
— Нашему полку, усиленному одной батареей 15-го Терского конно-артиллерийского дивизиона, приказано в 16 часов выступить передовым отрядом дивизии по маршруту Верхолесье, Жуки, Сидра, — Петросянц указал эти пункты на карте, — и последовательным захватом указанных рубежей обеспечить продвижение дивизии в направлении Гродно. Главные силы дивизии следуют за нами нашим маршрутом… Локтевая связь с соседями установлена?
— Никак нет, — отозвался начштаба полка майор Гречаниченко. – Нужны разведгруппы на флангах, не меньше взвода…
— Добро, — кивнул Петросянц и поискал взглядом командира 1-го сабельного эскадрона. – Старший лейтенант Липко.
— Я, товарищ подполковник. – Командир с готовностью поднялся с места.
— Ваш эскадрон пойдет головным отрядом полка. Для усиления вам будет придан взвод «Максимов». Боевая задача ясна?..
…Ничего этого подполковник Варламов и лейтенант Товарницкий не знали – на совещания командования полка их, естественно, никто не приглашал. И с какой стати – в 94-м Северо-Донецком они были никем, нахлебниками, принятыми из сострадания. Правда, за прощедшие два дня для обоих этот полк стал уже почти своим, родным. Вместе с казаками оба командира шли самыми страшными, первыми дорогами новой Великой войны – дорогами неизвестности…
…В первый бой с противником 94-й Северо-Донецкий полк вступил в 22 часа 22 июня. Тогда кавалеристы отбили попытку немцев с ходу прорваться к Ломже. Несмотря на то, что индивидуальных ячеек никто отрыть не успел и укрываться пришлось за железнодорожной насыпью, натиск немецкой пехоты казаки выдержали успешно, а с подходом 48-го Кубанского Белоглинского и 152-го Терского Ростовского полков и танков 35-го механизированного полка немцы прекратили попытки ворваться в Ломжу сходу и перешли к обороне. В этом жарком вечернем бою Варламов с Товарницким никак себя не проявили – по приказу комполка на переднюю линию их не пускали. Но настроение после боя резко улучшилось у всех. Значит, можем бить фашистов по зубам! Не пустили их в Ломжу, значит, не пропустим и западнее…
…Никто в полку, да и во всех частях, оборонявших самый западный город СССР 22 июня, не знал о том, что Ломжинский участок границы был для германской группы армий «Центр» второстепенным направлением. Главными таранами в ней были 3-я танковая группа генерал-полковника Гота и 9-я армия вермахта, наступавшие севернее, и 2-я танковая группа генерал-полковника Гудериана и 4-я армия вермахта, двигавшиеся южнее. Именно они должны были окружить и раздавить основные силы Западного Особого военного округа и взять Минск. Ломжинский же выступ оказался далеко в тылу ушедших вперед главных германских сил. На него наступали части 7-го и 42-го армейских корпусов вермахта, а непосредственным противником 6-й Кубано-Терской казачьей дивизии была 23-я пехотная дивизия генерал-лейтенанта Хайнца Хелльмиха – одна из лучших дивизий Германии, известная под почетным прозвищем «Grenadierkopf» — «Голова гренадера». Но и этого казаки 6-й дивизии вечером 22 июня не знали. Они видели просто врага, вторгшегося на землю Советской Белоруссии, а остальное значения не имело…
…Уже в 23.30. радость первой победы сменилась разочарованием — поступил приказ командира корпуса генерал-майора Никитина форсированным маршем выдвигаться на восток, к Белостоку. Отход прикрывали два эскадрона и артдивизион 152-го полка, которые на следующий день погибли почти полностью. Эти 75 километров, которые полк прошел без привалов, его постоянно бомбила и обстреливали вражеская авиация. Дорога Ломжа – Белосток была усеяна брошенными машинами: на обочинах кособоко стояли с распахнутыми дверцами кабин бензо- и маслозаправщики, штабные автобусы и прочая спецтехника. Теперь к ним добавлялись неисправные танки и бронемашины 35-го Кубанского мехполка. Те БТ-5 и бронемашины, которые попали под немецкие бомбы, бросали по обочинам, а танкисты под пулями сливали из их баков горючее, чтобы остальные могли двигаться дальше…
Над головами настырно висели немецкие самолеты: то маленькие одномоторные разведчики-бипланы «Хеншель-126», то целые стада «Юнкерсов-87», котоыре с противным воем сваливались в пике, то «Мессершмитты-109», которым доставляло удовольствие на бреющем полете расстреливать колонну отступающих войск. Вскоре крик «Воздух!» стал в полку привычным и обыденным. Когда попадались леса, от бомб укрывались в них, а вот на открытом пространстве было тяжело. Варламов много читал о том, что во время авианалетов прошлого года во Франции кавалеристы просто спешивались, позволяя немцам расстреливать коней. Наши же казаки своих лошадок не бросали, предпочитая уходить от самолетов в рассыпном строю, и десятками гибли вместе со своими боевыми друзьями. Убитых наскоро хоронили тут же, на опушках, тревожно поглядывая при этом на небо – а ну как снова налетят.
Было уже 17 часов 23 июня, когда полк занял позицию в Супрасльском лесу в двух километрах северо-восточнее Белостока, над которым поднимались высокие клубы черного дыма. Из штаба дивизии поступило распоряжение сделать малый привал. Командир полка подполковник Петросянц дал командирам подразделений указания за два часа накормить и напоить лошадей, личному составу выдать по порции хлеба и сала, полку быть готовым продолжать марш. Все командиры были угнетены тем, что ничего не знали о судьбах своих семей. Дети многих находились в пионерлагере в Кнышине, в шестидесяти километрах восточнее Ломжи. Петросянц даже специально отправил в политотдел дивизии секретаря партбюро полка старшего политрука Тарасова, чтобы тот узнал о командирских семьях, но сведений о том, что они были эвакуированы из Ломжи, а дети – из Кнышина, ни у кого не было.
Обедали всухомятку. Кусок не лез в горло, хотя до этого никто не ел уже около суток. Хотя вечером 22 июня полк действовал в бою вполне успешно, после марша на Белосток под бомбами и пулями настроение у командиров и бойцов было подавленным. 23-го уже всем в полку было понятно: то, что происходит на границе, никакая не провокация, а самая настоящая война. Но как не похожа была эта война на ту, к которой готовилась Красная Армия! Где сокрушительный удар и разгром противника малой кровью на чужой территории?.. Где армады сталинских соколов в небе?.. За всё время Юрий Владимирович видел только один советский самолет, истребитель И-153, который пролетел куда-то в сторону границы…
И вот теперь, после 35-километрового марш-броска, полк занимал позицию вдоль линии железной дороги Сокулка – Белосток. Начали рекогносцировку, постановку задач подразделениям. Это тоже злило Варламова и Товарницкого: все при деле, все так или иначе готовы встретить врага. А какое задание у них?.. «Рубан» погиб, сообщения капитана Кравцова в Центр, как выяснилось, были абсолютно правдивы… Что теперь? Только выбираться к ближайшей линии железной дороги, откуда можно уехать в Минск, в разведотдел штаба ЗапОВО, а оттуда в Москву… Но глядя на то, что творилось вокруг, Варламов признавался себе: это равносильно бегству в тыл. Какой Минск, какая Москва, когда тут, на западной окраине СССР, десятками ложатся в землю командиры и бойцы, защищающие Родину?..
Сокулка… Это название было хорошо памятно Варламову по Великой войне, империалистической, как ее называли в Советском Союзе. Тогда его фронтовые маршруты пролегали севернее, в Восточной Пруссии, но все вокруг было таким же – летние перелески, речушки, буйное разнотравье, птицы, радующиеся жаркой погоде, важные шмели, перелетавшие с цветка на цветок… И памятным было ощущение безысходности, загнанности в угол. Тогда, в 14-м, он взял на себя командование над остатками роты 119-го Коломенского. Ранение, плен, лагерь в Нейссе, Йозеф Ляхор… вся дальнейшая судьба. Неужели всё повторяется, только на каком-то другом, неведомом еще уровне?..
«А как там Лиза, Сережка?.. Наверное, с ума уже сходят, я же говорил, что командировка будет короткая… Ничего, зато вернусь – будет что рассказать… Если вернусь, конечно».
…Рядом раздались шаги, кто-то хрустел ветками. Углубившийся в свои невеселые мысли Юрий Владимирович вздрогнул от неожиданности. Рядом стоял подполковник Петросянц.
— Не помешаю?
— Ничуть… Задумался, простите.
— Оружие себе нашли?
— Да, вот подобрал, когда уходили от Ломжи. – Варламов показал токаревскую самозарядку СВТ-40. – Валялась в кустах. Еще пригодится.
Петросянц кивнул, помолчал.
— Теперь, когда уже всё понятно, можно спросить… Что в Разведуправлении думали по поводу будущей войны?
Варламов усмехнулся.
— В двух словах этого не расскажешь, да и такого права у меня нет, сами понимаете. Но информация была обширной и, как теперь понятно, близкой к реальности…
— …только реальность оказалась не такой, как ожидали, да?
Юрий Владимирович снова усмехнулся, но усмешка получилась похожей на болезненную гримасу.
— Да уж…
Петросянц снова помолчал, оглянулся по сторонам и понизил голос:
— Надеюсь, завтра сможете уехать из Гродно в Москву.
— Мы отступаем на Гродно?!
— Да… Но у меня, будете смеяться, плохие предчувствия насчет завтрашнего дня. Если все закончится худо, обещайте выбраться любой ценой и рассказать в Москве о том, что творилось здесь в первые дни. Обо всем этом…
Варламов пожал плечами:
— Ну почему же я буду смеяться… И предчувствия ваши понимаю… Хотя поддерживать их не стану, уж простите. Поверьте человеку, который выбрал военную стезю еще в 1903-м: предчувствия на войне очень часто обманывают.
— Верю… А вы – обещайте.
Помолчав, Варламов тихо произнес:
— Обещаю.
Поздним вечером 24 июня 1-й сабельный эскадрон 94-го Северо-Донецкого полка вошел в соприкосновение с 256-й пехотной дивизией вермахта в долине реки Бобр южнее Сидры. Казаки спешились и открыли огонь, а через десять минут для поддержки головного отряда командир полка ввел в бой артиллерию – четыре 76-миллиметровых полковых пушки и четыре «сорокапятки». После получасового обстрела немцы не выдержали натиска и под прикрытием огня своих дивизионных пушек отошли за реку. Артиллерийская дуэль продолжалась всю ночь и стихла только в четыре часа. Полк спешился, принял боевой порядок и начал окапываться на рубеже Маковляны – колхоз Степановка. За ночь казаки под огнем отрыли окопы полного профиля, окопали полковую артиллерию; коней коневоды укрыли в ближайшем леске западнее местечка Богуши. Готовясь к продолжению наступления утром, вели ночную разведку сил и группировки противника.
Варламов и Товарницкий всю ночь не сомкнули глаз, как и все в полку – наравне со всеми рыли окопы. Только на рассвете, когда артобстрел прекратился, удалось забыться тяжелым сном, приткнувшись в углу одного из свежеготовых укрытий. Вернее, какой это сон: мгновенный провал куда-то, Юрий Владимирович только и успел подумать одно лишь – Лиза, Сережка…
Но сон оказался недолгим. На часах было 6 утра, когда немецкая артиллерия снова открыла огонь на всю глубину боевого порядка полка. Одновременно на позиции казаков налетело звено «Юнкерсов-87», которые начали методично забрасывали кавалеристов бомбами. По штату в казачьем полку должен был быть зенитный дивизион — три 37-миллиметровых зенитки и три счетверенных зенитных «Максима» — но в реальности его не было…
Варламов думал, что через час-другой немцы прекратят обстрел и уведут самолеты, но шло время, а чудовищная бомбардировка все продолжалась и продолжалась — на смену одним «Юнкерсам» прилетали другие. Уже в первые часы все восемь полковых орудий и 16 станковых «Максимов» были выведены из строя, радиостанция разбита, связь полностью парализована, погибло около семисот полковых коней. Кавалеристы могли только как можно плотнее врываться в землю, надеясь на чудо… Бомбы поднимали вокруг фонтаны земли, душераздирающе кричали тяжелораненые, стонали умирающие, жалобно ржали кони, пытались отдавать какие-то распоряжения командиры… Оглушенному, засыпанному землей с ног до головы, лишившемуся чувства времени и пространства Варламову хотелось лишь одного: чтобы этот ад прекратился. Но он продолжался, продолжался с рассвета до вечера 25 июня…
Было восемь вечера, когда бомбардировка и артобстрел наконец стихли. Казалось невероятным, что в мире еще есть какие-то звуки, кроме рева заходящих в пике «Юнкерсов» и взрывов бомб… Юрий Владимирович был уверен, что «поймал» во время бомбежки хотя бы один осколок, но нет – судьба явно хранила его для чего-то большего. Товарницкий тоже не был ни убит, ни ранен. Всего таких счастливчиков, чудом выживших в течение страшного дня 25 июня – не больше двухсот человек, оставшихся от 1428, — собрались на западной опушке леса. Командование над этими невменяемыми, оглушенными, израненными, потерявшими надежду людьми принял начштаба полка, легко раненный майор Гречаниченко. Подполковник Петросянц погиб днем во время бомбежки…
Связи со штабом дивизии не было, и Гречаниченко я на свой страх и риск решил отвести остатки подразделений за линию железной дороги Сокулка — Белосток. В девять вечера в расположении полка появился начальник штаба 6-й Кубано-Терской казачьей дивизии подполковник Трембич. Он сообщил, что генерал Константинов отводит два эскадрона, уцелевших от 152-го кавполка, на Волковыск, приказал Гречаниченко собирать всех выходящих из боя казаков и командиров и, если до полуночи не установится связи со штабом дивизии, также отходить на Волковыск. Больше Трембича никто не видел…
Всех этих подробностей Варламов не знал так же, как и остальные командиры и бойцы 94-го полка. Отходить предстояло верхом, и их с Товарницким «вторыми номерами» взяли к себе в седла Гречаниченко и помполит полка Метелкин. Примерно через полчаса к отступающим присоединился еще один отряд в сто человек под командованием старшего лейтенанта Гавронского – все, что уцелело от 48-го кавалерийского полка…
В течение второй половины ночи остатки двух полков прошли сожженные Крынки и остановились на высотах с перелесками северо-западнее Большой Берестовицы, выставив боевое охранение. На рассвете 26 июня вновь появилась немецкая авиация: сначала в небе появился двуххвостый разведчик «Фокке-Вульф-189», а после него налетели «Юнкерсы-87». Но в целом день прошел относительно спокойно. Поиски штаба дивизии были безрезультатными, и к вечеру Гречаниченко принял решение уводить отряд к Волковыску.
Сергей Семченко – Ивану Панасюку, 25 июня 1941 г., Шипка – Бела Црква
«Иванко, привет из Шипки.
Пишу тебе по необыкновенному поводу. В ночь на 23-е в наш приют поступил угадай кто? Никогда не поверишь – отец Юрона, генерал-лейтенант Владимир Петрович Варламов! К несчастью, он умер той же ночью. Но перед смертью успел сказать главное – Юрон жив и в Совдепии!..
Прямо голова кругом! Я ведь Владимира Петровича помню и даже был в его петербургской квартире. Мы с Юроном тогда здорово напились, и он нас отчитал. Было это, дай Бог памяти, в 12-м.
Неотступно думаю о том, где Юрон, как сложилась его судьба. Отец знал только, что в 18-м он был у красных. Но с тех пор многое могло измениться. Жив ли он на самом деле?.. Или погиб где-нибудь на Соловках?..
Наш приют гудит, обсуждая последнее известие. Больше всего волнует, объявит ли Болгария войну России. Я надеюсь, что до этого не дойдет.
А ты что думаешь о событиях? Мне кажется, что перед лицом страшной беды все русские должны сплотиться и забыть прежние беды и обиды. Теперь главное – защитить нашу землю от немцев!
Обнимаю тебя крепко.
Твой Сергун».
Павел Панасюк, 25 июня 1941 г., Малорита
В короткое забытье лейтенант Павел Панасюк провалился только на рассвете. До этого он просто лежал, как и другие пленные командиры – вполвалку на воняющем бензином и маслом полу гаража. Таращился в темный потолок, глотал слезы, пытался осмыслить то, что произошло и есть ли смысл жить дальше. Плен. Плен. Плен!.. Снова и снова крутилось в голове это страшное, позорное слово, хуже которого нет и не может быть для командира сталинской Красной Армии.
…В плен Павел попал 23 июня, после того как комполка майор Бондаренко включил его взвод в группу прикрытия прорыва. Утром этого дня поступил приказ отходить к Малорите, а к 15 часам 28-й Краснознаменный стрелковый полк оказался в окружении недалеко от рыбхозяйства «Карпин». Единственно возможным решением был прорыв, а его нужно было прикрывать. Теперь-то, снова и снова прокручивая в голове все свои действия, Панасюк понимал, что совершил сразу две ошибки: не почувствовал тот момент, когда нужно было сворачиваться и догонять основные силы, а потом упустил возможность с честью уйти из жизни, вместо того чтобы попасть в позорный плен. Увлекся, не рассчитал… И когда уже стало понятно, что всё, немцев сдержать не удастся, скомандовал остаткам взвода «В рукопашную!» и первым рванул на врага с ТТ в руках. А ведь твердил же себе до боя: последний патрон в обойме – себе…
И теперь в голове, как замедленная съемка из фильма, прокручивались те страшные мгновения, когда на него навалились сразу несколько фашистов. Здоровенные парни, одного он еще, пожалуй, мог бы одолеть, тем более что в училище изучал приемы самбо, но пятерых… Немцы к тому же были обозлены долгим сопротивлением и с Павлом не церемонились: один с ходу засадил лейтенанту под дых, другие вырвали из рук оружие и от души избили его ногами, норовя попасть в пах и по почкам. «Лучше бы пристрелили, — думал теперь Панасюк, ощущая боль в избитом теле и вдыхая запах бензина. – Лучше бы… И никакого позора, сразу темнота и покой…»
Как и куда его привезли с поля боя, он не знал – был без сознания после зверских побоев. Очнулся уже в каком-то темном душном помещении, полном людей в военной форме. Очухавшись и приглядевшись, понял, что это такие же, как он, пленные командиры. Их количество ужаснуло Павла: не меньше сотни!.. Как же так, неужели все они прикрывали отходы своих частей?!.. Но обратиться к кому бы то ни было он не решился: вокруг него все были старше его по званию, к тому же, как он понял по петлицам, не только командиры, но и начсостав – интенданты, медики, юристы, технари, все подавленные, мрачные, молчаливые.
Утром следующего дня пленных вывели из гаража на улицу. От свежего воздуха закружилась голова, но Павел тут же начал осматриваться по сторонам: а вдруг он находится в таком месте, откуда легко бежать? Сколько он читал в детстве в приключенческих книгах о том, что смелый и ловкий герой отталкивает конвоира и, преследуемый зловещим свистом пуль, бросается в густую чащу, а там ищи-свищи!.. Но никакой чащи вокруг не было, а конвоиров было человек десять, все вооруженные винтовками, которые они держали наизготовку. Пленные стояли в просторном дворе какой-то автобазы, вокруг высились глухие кирпичные стены гаражей и стояли три полуторки. Рядом с одной из них похаживал немец, лениво пиная сапогом шины, а из кузова другой два немца медленно вытаскивали какие-то длинные ящики. Почему-то эта картина – как вражеские солдаты спокойно, деловито распоряжаются нашими грузовиками, — особенно больно резанула по сердцу…
Пленные командиры сбились в кучу. Вперед вышел долговязый немецкий офицер с черно-красной орденской ленточкой в петлице мундира. Он смотрел на пленных без всякого выражения, как будто перед ним стояли овцы или трактора. Рядом с ним встал вполне советский по виду паренек в пиджаке и кепке. «Im Fall im Gänsemarsch!» — громко произнес немец, а паренек тут же повторил:
— В одну шеренгу стройся!
«Местный предатель, — догадался Павел. – Небось какой-нибудь гад из бывших польских прихвостней, сидел с осени 39-го тихо, выжидал, сволочь…»
Пленные торопливо выстроились в шеренгу. Немец снова обвел их незаинтересованным взглядом и безэмоционально произнес:
— Juden und Kommissaren — einen Schritt nach vorn.
— Евреи и комиссары – шаг вперед, — перевел паренек.
По строю побежало встревоженное движение. Многие начали поворачиваться к соседям. Наконец с левого фланга вышел низенький чернявый техник-интендант первого ранга в разорванной и перепачканной кровью гимнастерке.
— Jude? – Немец вопросительно повернулся к переводчику. Тот торопливо закивал:
— Жид, жид, пан офицер…
Немец так же спокойно, без эмоций подошел к технику-интенданту, скептически обвел его взглядом с головы до ног, будто собирался покупать, молча вынул из кобуры пистолет и выстрелил пленному в лицо.
По шеренге прокатился вздох изумления и ужаса. Павел заметил, что конвоиры напряглись, вскинули винтовки, явно готовясь открыть в случае чего огонь на поражение. Немецкий офицер между тем не торопясь вернулся на свое место и так же вяло проговорил: «Jeder, der Juden und Kommissaren verbergen würde auch erschossen werden. Wir sind nicht mit Russland und mit dem blutigen Regime von Stalin zu kämpfen».
— Каждый, кто будет укрывать евреев и комиссаров, тоже будет расстрелян, — деловито отчеканил переводчик. – Мы ведем борьбу не с Россией, а с кровавым режимом Сталина…
Больше всего в этой дикой сцене Павла поразило не убийство техника-интенданта, не деловитость переводчика – еще позавчера гражданина СССР, — и не вялая безэмоциональность фашиста-палача, а то, с какой покорностью воспринимали всё происходящее его товарищи по несчастью. Казалось бы, они должны были смести десяток конвоиров, прикончить гадов на месте и вырваться на свободу, пусть и ценою жизни. Вместо этого они стояли как растерянное стадо. И он сам стоял вместе с ними… И в шеренге, и потом, в очереди за жидким супом, который разливал из походной кухни толстый солдат в белом халате и колпаке.
Бессонной ночью Павел снова и снова думал над сложившимся положением. Что теперь делать?.. Расшибить себе голову о стену гаража в знак протеста, чтобы немцы увидели, что силу духа командира РККА ничем не сломить?.. Подчеркнуто гордо отказываться выполнять приказы немцев и быть расстрелянным – опять-таки с целью поддержать дух других пленных?..
Подговорить соседей и поднять восстание?.. Но все эти варианты были связаны с одним – со смертью. А чем больше Павел размышлял об этом, тем отчетливее понимал, что погибать сейчас ему никак нельзя.
«И не потому что я трус, нет… В том, что я не трус, я убедился 22-го и 23-го… В плену я оказался по собственной глупости, а дураков, говорит пословица, учить надо… Ну что же, будем считать это уроком – огромным уроком для меня. И теперь я должен сделать из этого выводы. И выжить – выжить для того, чтобы бить этих скотов дальше. А если я погибну – красиво, но бессмысленно, — легче от этого не будет никому. Ни маме, ни стране, ни армии…»
Странно, в обычных условиях такие мысли показались бы Панасюку высокопарными, и он первый посмеялся бы над ними. Но теперь, в душной, пропитанной бензином ночи, они не казались ему смешными. Он выживет. Обязательно выживет.
