ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
13
Карл Петерс, Иван Панасюк, февраль 1913 года, Вильна
В училищной библиотеке было, как всегда, тихо. На столах, покрытых зеленым, порядочно протертым локтями сукном, аккуратными стопками были разложены свежие номера военных журналов и газет, отдельно лежали новинки по военному искусству – русские и иностранные. В глубине зала юнкер-первогодок, закрыв уши руками, что-то шептал про себя, уткнувшись в толстый том «Персидских и бургундских войн» Дельбрюка.
Сидевший за конторкой толстенький пожилой библиотекарь приветливо улыбнулся Петерсу.
— Добрый день, господин юнкер!.. Рад вас видеть. Очередной номер «Разведчика» уже пришел.
— Благодарю, — улыбнулся Карл. – А что порекомендуете из новых книг?
Библиотекарь положил на конторку объемистый том в темно-зеленом переплете.
— «Наше положение» Вандама, издательство Суворина… Не пожалеете.
— Вандама? – удивился Карл. – Наполеоновского генерала?
— Нет, это псевдоним нашего, русского подполковника Алексея Ефимовича Едрихина. Рекомендую, очень любопытно про наши отношения с Англией и Германией…
Карл взял в руки книгу и раскрыл ее наугад. Выхватил из текста несколько абзацев:
«В апреле нынешнего года у одного из моих друзей я встретился с немолодым уже, серьезным и весьма осведомленным господином, только что вернувшимся из-за границы, от которого услышал следующее: «Могу сказать вам как безусловную истину, что во второй половине октября Англия нападет на Германию и к концу декабря уничтожит германский флот». На вопрос, отчего именно в октябре — мой собеседник ответил: «потому что до этого времени необходимо наладить дела на Балканах».
Этот разговор я привожу здесь, не придавая ему серьезного значения, — ибо… в силу исключительно благоприятного географического положения Англии морская торговля германцев будет прервана, много слабейший флот их будет разбит и сама Германия будет выброшена на сушу.
Но так как для серьезного обессиления первоклассной европейской державы одной морской победы над нею совершенно недостаточно, а необходимо глубокое поражение ее на суше, то сама Англия начнет войну лишь в том случае, если ей удастся вовлечь в нее Россию и Францию. Участие этих держав и распределение их по театрам войн в течение последних лет обсуждались английской печатью так, как будто бы «тройственное соглашение» было уже формальной коалицией против Германии…
Возможно, что огромный английский ум и систематическая работа одолеют и на этот раз все препятствия. Но мне кажется, что пора бы задыхающимся в своем концентрационном лагере белым народам понять, что единственно разумным balance of power in Europe была бы коалиция сухопутных держав против утонченного, но более опасного, чем наполеоновский, деспотизма Англии и что жестоко высмеивавшееся англичанами наше стремление к «теплой воде» и высмеиваемое теперь желание германцев иметь «свое место под солнышком» не заключают в себе ничего противоестественного. Во всяком же случае, присваивая себе исключительное право на пользование всеми благами мира, англичанам следует и защищать его одними собственными силами».
«А автор-то явно метит в пророки, — хмыкнул Карл. – Прямо по нотам расписал грядущую войну…» Внутри почему-то шевельнулось какое-то неприятное, гадкое чувство, но тут же умолкло, словно приоткрыли краник с ледяной водой и тут же закрутили обратно…
Карл, конечно, следил за всеми последними событиями в Европе, пытался разобраться в хитросплетениях событиях на Балканах, горячо сочувствовал болгарской армии, когда она громила турецкую… Но о том, что это плотное, серьезное слово – война – может напрямую коснуться его самого, не думал. То, чем он занимался в училище, было очень важно и правильно, но что это могло привести его к смерти, к безвременной смерти, Петерсу в голову почему-то не приходило вплоть до этой минуты, когда он застыл у библиотечной конторки с книгой в руках…
Петерс поднял глаза на библиотекаря и увидел, что тот почему-то стоит по стойке «смирно». А в следующую секунду на погон юнкера легла чья-то ладонь.
— Здравия желаю, господин полковник! – обернувшись, растерянно поприветствовал Карл начальника училища – Бориса Викторовича Адамовича.
— Интересуетесь Вандамом, Петерс? – Адамович взял из рук Карла книгу. – Похвально. Умнейший автор, хотя и склонен к парадоксам. Вот кого в Главном штабе не хватает, а его в отставку спровадили… Мы пройдемся посмотрим на книжки? – вопросительно обратился полковник к библиотекарю.
— Прошу вас, конечно, — пролепетал тот.
Начальник училища и юнкер медленно двинулись вдоль длинных сумрачных полок, плотно уставленных книгами. Недоумевающий Карл не отрывал взгляда от лица Адамовича. Чтобы начальник училища и вот так вот заговорил с юнкером, да еще в неформальной обстановке, – это было из ряда вон. Значит, что-то случилось.
— Не буду вас долго томить, Петерс, — тихо произнес наконец Борис Викторович. – Разговор, можно сказать, интимный, поэтому не вызываю вас к себе и не требую официальных объяснений. Дело в том, что на вас поступила… м-м, жалоба от весьма уважаемого в городе человека. Он утверждает, что вы преследуете его дочь. Верно это?
Кровь бросилась в голову Петерсу. Вот, значит, как решил отплатить ему Загурский!..
— Никак нет, господин полковник, — стараясь быть спокойным, так же негромко ответил Карл. – Я не преследую Леокадию Загурскую, а люблю ее, и чувство мое взаимно. Ее отец просто считает, что я неподходящая партия для его дочери. И запрещает мне с ней встречаться.
Полуседые, опущенные вниз подковой усы Адамовича дрогнули, Карл не понял – в одобрительной усмешке или недоброй ухмылке.
— А вам не приходило в голову, что ваша любовь, в искренности которой я лично не сомневаюсь, может быть неуместной?.. Не спешите с ответом. Подумайте. Ибо будущий офицер не имеет права жить лишь своими сиюминутными желаниями и эмоциями. Знаете ли вы, что офицер не может жениться до 23 лет? Чем вы намерены жить с женой? Обеспечите ли ей необходимый реверс?.. Видите, сколько вопросов, и на каждый из них офицер обязан ответить не только себе, но и родственникам жены, и офицерскому собранию своего полка…
— Я уже обо всем подумал, господин полковник, — упрямо ответил Петерс. – И от Леокадии отказываться не собираюсь. Что же до нее, то она готова разделить со мной все трудности, как и полагается жене офицера.
Адамович помолчал.
— Хорошо, Петерс. Вы молодец, видна полоцкая закваска… Но я вас предупредил. Загурский – лицо очень влиятельное в Вильне. Будьте осторожны, в случае чего.
— Благодарю вас, господин полковник…
***
…Через неделю после этого странного разговора в библиотеке Карл провожал Леокадию домой. Гуляли по тихим узеньким улочкам старой Вильны, которые очень нравились им обоим. У них, как у всех влюбленных, уже появились в городе свои заветные уголки, понятные только им двоим. И, конечно, навестили в тот раз костёл Святой Анны, у которого все началось – как им казалось, уже очень давно.
— Ну иди. Иди. – Теплые губы Лики коснулись губ Карла. – Тебе уже давно пора, а ты всё стоишь…
— Ты же знаешь, я всегда слежу за тем, как ты заходишь в парадное, — улыбнулся Петерс. – Так что – только после вас.
— Ну хорошо, я первая…
Последний поцелуй, хруст слежавшегося снежка под каблучками, мутный глаз луны, проглядывающий сквозь облака… Звучно захлопнулась дверь парадного. Карл счастливо вдохнул полной грудью сырой февральский воздух, развернулся и зашагал по панели Георгиевского проспекта. Его шаги гулко отдавались в стенах спящих домов Лукишек…
«Господи, это – счастье, — думал он, отмахивая от избытка чувств чеканный строевой. – Господи, это – счастье…» Мало-помалу он начал бормотать эти слова вслух, отбивая под них ритм шага. А потом, улыбаясь от уха до уха, произнес во весь голос:
— Спасибо Тебе, Господи!
И в следующий миг чей-то сильный удар, нанесенный ему из подворотни, свалил его с ног.
***
…Проповедь заканчивалась. Панасюк любил бывать в небольшом соборе в честь иконы Божией Матери «Знамени», располагавшемся в Зверинце – одном из виленских районов. Впервые зашел он в этот собор вместе с Карлушей в первый год юнкерства, когда, будучи в увольнении, они неутомимо рыскали по всей Вильне, знакомясь с городом. Тогда-то Карлуша и удивился тому, насколько виленский Знаменский собор похож на рижский собор Рождества Христова, что на Эспланаде. Разве что поменьше будет и поновее (девять лет как построили), а так очень похож. И мало-помалу Иван начал захаживать в этот храм. Конечно, в училище был собственный, наименованный в честь Косьмы и Дамиана, но все-таки было что-то особенное, интимное в том, чтобы в редкие часы юнкерской свободы самому забрести в Знаменский и постоять в пряной ладанной духоте, послушать вечерню, приложиться к списку чудотворной Курской иконы Знамения…
Воздух на улице был тонок, прозрачен. «Весной веет, — с улыбкой думал Иван, топая по мосту, под которым плескалась черная дымящаяся вода Вилии и плыли по ней редкие льдины. – И лед на реке уж стаял… Похоже на Полоцк, там так же двигались льдины по Двине весной. Но плюс пяти еще нет». Самым лучшим градусником для юнкеров зимой была шинель: согласно правилам ношения зимней формы одежды, при +4 и ниже полагалось надевать шинель в рукава, при +5 — внакидку, при +10 и выше выходить без шинели.
Мысли невольно побежали домой, в Леликово… После молитвы в храме на душе было легко и радостно, и Панасюк сам не заметил, как забормотал строки своего любимого Блока:
О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Блоковские стихи странно и чуждо звучали посреди спящего февральского предместья. Но Панасюку было все равно. Он бормотал вслух, наслаждаясь почти так же, как наслаждался ночами на дежурстве, просиживая над стихотворными сборниками… Река осталась позади. Пустой Георгиевский проспект искрился легким снежком, здесь он еще лежал, поскрипывал, его еще не успели убрать дворники…
…Крик. Показалось? Послышалось?.. Иван замер на месте. Тишина вокруг стала осязаемой, звенящей.
Но нет. Действительно кто-то вскрикнул там, впереди – еле слышно, словно из подворотни вырвался этот крик. «Странно, — подумал Иван, мгновенно переходя на бег, — странно, Лукишки – престижный район, здесь наткнуться на хулигана или пьяного мастерового практически невозможно…»
Подворотня большого четырехэтажного дома была темной, неосвещенной. Четверо мужчин избивали ногами лежавшего на снегу человека в шинели. Всё, дальше Иван действовал автоматически. Широкий, удобный медный эфес в ладони – старый верный тесак образца 1848-го, знак отличия портупей-юнкера. А в следующий момент он узнал в лежащем на снегу человеке Карла Петерса.
***
…Карл обязательно справился бы, отбился, если бы не подлое нападение из-за угла. На ноги он вскочил тогда быстро и успел даже одного нападавшего вывести из строя, но двое повисли сзади на плечах, а третий начал избивать его – от души, с удовольствием. Кто, почему – Карл не спрашивал: всё потом, напали – отбивайся, а то убьют… Но нападавшие не молчали, им нужно было, чтобы Петерс знал, кто и за что именно его бьют.
— Предупреждали тебя, сопляк? Предупреждали…
— А ты не послушался…
— Ну вот и не обижайся.
И под дых, под дых, чтобы лучше запомнилось…
Почему тот, который засаживал ему под дых, всхрипнул и мешком отвалился в сторону, Карл не понял. Трое отпрянули, развернулись, и этого хватило Петерсу, чтобы стиснуть в руке штык и засадить его в ногу одному из нападавших. От дикого воя заложило уши. А потом он увидел, что в подворотне никого уже нет, кроме Иванко, который вытер о снег окровавленный тесак, подхватил Карла на руки и понес, понес куда-то, и на щеку Карла еще капало что-то горячее и соленое, как будто его нес старший брат Марис тогда, в девяносто девятом, когда он, дурак, полез в море во время шторма.
Иван Панасюк – Юрию Варламову, Вильна-Петербург, март 1913 года
«Юрон, сразу, без предисловий – беда. На Карлушу напали на улице хулиганы и зверски избили его. Они были подосланы отцом его любимой барышни, чтобы отвадить его от нее. Карлуша, защищаясь, ранил одного из них штыком. Да тут еще меня Господь надоумил в храм пойти этим вечером, я был недалеко, услышал крик и подоспел на помощь. В общем, тесак пригодился… Нападавшие оказались не из простых – дети влиятельных чиновников-поляков. Шум в городе большой, Загурский расстарался. Мне теперь за превышение пределов необходимой обороны отчисление из училища, но это черт бы с ним – Карлушу-то спас. А вот его отчисляют потому что подвергся побоям. Ты ведь знаешь – офицер, подвергшийся оскорблению действием, не может служить и обязан подать в отставку. С юнкерами то же. На это расчет Загурского и был – в самом начале поломать Карлуше карьеру и спровадить его из Вильны… Представляешь, какая сволочь?!!!!
В общем, прибегаю к тебе с отчаянной просьбой: попроси отца помочь. Он же знаком с Великим Князем Константином Константиновичем! А тот своей властью может оставить Карлушу в училище (еще раз повторяю – обо мне речь не идет, только о нем!).
Сам Карлуша уже оклемался, я все время рядом с ним.
Обнимаю и надеюсь на тебя,
Твой Иванко».
Карл Петерс и Иван Панасюк, Вильна, март 1913 года
Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. На разные лады голосила капель, срываясь с крыши училища. Мокрые воробьи пили из обширных луж, фыркали кони, запряженные в телегу с дровами… Мирный, милый училищный быт, целых три года, проведенные здесь. И вот что-то случается в жизни, поворачиваются какие-то огромные невидимые колеса судьбы, и все меняется, и всем юнкерам предстоит стрельбище, а Карлу с Иваном – нет, они уже никто, отчисленные: один – за превышение пределов необходимой обороны, другой – за то, что подвергся побоям и не может носить высокое звание русского офицера…
Начальник училища полковник Адамович лично извинился перед обоими. Голос Бориса Викторовича звучал глухо, надтреснуто, видно было, что полковник чувствует себя скверно, но вынужден поступить так, как поступает. И ничего нельзя поделать, ни-че-го. Даже великий князь Константин Константинович сообщил генералу Варламову, что бессилен в такой ситуации: всё должно быть по закону. «Да всё понятно, — думал Панасюк, слушая Адамовича. – Всё понятно, всяк сверчок знай свой шесток. Не заглядывайся на барышень из хороших семей – и будешь учиться… Не приходи на помощь другу, которого бьют – и всё будет хорошо…» Гнусные, подленькие правила жизни, а не законы, и так гадко, что вторгаются они в милый, большой, чистый мир военной, офицерской жизни.
— …вы же сами знаете, как Вильна настроена к нам, русским, — всплыл оправдывающийся голос Адамовича. – У Загурского здесь связи в судах, в банках… Тот, кого вы, Панасюк, ударили тесаком, оказался сыном акцизного чиновника Ходак-Ходаковского. Слава Богу, что он не умер, а то…
«Да понятно всё, — подхватывал мысли Ивана Карл. – Только непонятно, что именно теперь делать. И никто не расскажет, никто не поможет… Назад к отцу, в Апшуцием? Под насмешливые взгляды – мол, попробовал выбиться в люди, стать «его благородием»?»
— …и желаю вам всего самого доброго, — расслышали оба голос начальника училища. Помедлив, Адамович приложил ладонь к козырьку фуражки, отдавая своим бывшим юнкерам честь…
Хлопнула дверь. На улице буйствовала капель. Крупная капля щелкнула Ивана по лбу, он согнал ледяную воду ладонью. Друзья медленно брели по пустой Закретной, перепрыгивая через потоки талых вол, несущихся по булыжнику. Откуда-то из центра доносился ясный, высокий звон колоколов. Пахло оттаявшим мусором, гнильцой, мокрым деревом, прошлогодней травой – запах весны, запах жизни…
— А Лика что? – задал Панасюк вопрос, который давно вертелся на языке.
Карл пожал плечами и тут же слегка охнул от боли, пощупал ключицу.
— Ну а что Лика?.. Закатила родителям сцену. На что ее отец бодро поклялся, что ни малейшего отношения к нападению не имеет. Просто какие-то пьяные хулиганы. А что они дети чиновников-поляков, так все знают, что они никаких теплых чувств к юнкерам не испытывают… — Он помолчал. – Я не знаю, поверила она или нет. Но смирилась. А что она может сейчас сделать?.. Уйти из дома, будучи в выпускном классе гимназии?.. Куда?.. Сбежать со мной?.. Опять же – куда?..
Прощаясь с городом, решили пройтись по центру. Брели знакомыми улицами, читали вывески, разглядывали дома… Вильна, Вильна! Поманила будущим и обманула, не дала ни офицерских погон, ни любви, ни будущего, ни-че-го. Бывшие юнкера скользили глазами по окнам роскошных квартир, смотрели на беспечных пассажиров извозчиков и дам, садящихся в автомобили. Все, все, все эти люди вокруг были при деле, все они торопились куда-то, всех кто-то ждал в этот весенний день. И только они, два брата-полочанина, были сейчас как в лесу посреди счастливого, равнодушного, оживленного весной города…
Брели по Большой улице. И внезапно Карл обернулся к Ивану.
— А давай пойдем к Святой Анне.
— Зачем? – равнодушно пожал плечами Панасюк. – Хотя конечно, давай. Все равно прощаемся. Больно не будет?
Карл усмехнулся.
— Больней, чем в подворотне, — нет.
Костёл был так же прекрасен, как в декабре 1910-го, когда они впервые увидели его. Только теперь он был весенним, этот костёл, казалось, что красный камень, из которого он был сложен, кто-то протер влажной тряпкой, и пела, бормотала о чем-то речка Виленка под мостом, который вел в Заречье, и старенький извозчик благодарно принял монетку из рук барышни, которая вышла из пролетки, замершей у входа в костёл…
— Лика! – крикнул Карл не своим голосом.
И она рванулась к нему всем телом, бегом, бросилась, так что шапочка упала с волос и присвистнули какие-то проходившие мимо мастеровые…
«Что там по уставу нужно делать, когда рядом с тобой твой друг обнимает даму сердца? – думал Иван, деликатно отступив на пару шагов. – Хотя при чем теперь уставы?..» Он покосился на свои плечи, на которые впервые за много лет не было никаких погон, и вдруг с ужасом осознал, что сейчас заплачет…
Продолжение следует
