ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО

ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

Роман

14

 

Иван Панасюк, апрель 1913 года, Леликово — Минск

 

Леликово!..

Сколько всего было, сколько внес в душу Полоцк, сколько впечатано в судьбу Вильной и училищем, а приблизишься к тому самому, первому, главному источнику жизни – и сразу поймешь, чему обязан, от чего все пошло, где твои корни, где самая лучшая на свете земля, от которой исходит невидимый, но ощутимый свет…

…Кладбище за минувшие годы разрослось, новые могилы появились, а этот крест чуть потемнел от осенних дождей, ушел в землю. Иван замер по стойке «смирно», но тут же вспомнил о том, что «благородием» он так и не стал. Отец, рядовой 60-го пехотного Замосцкого, без страха встретивший зимой 1905-го японскую пулю в грудь… «А твой сын разве что носит на сердце твой Знак Отличия Военного ордена… — Иван коснулся пальцами отцовской награды, которую всегда носил во внутреннем кармане. – Спи крепко, папа, пусть родная земля будет тебе пухом… И прости, что все так получилось. Пап, как бы ни сложилась жизнь, а я не знаю теперь, как она сложится, я буду достоин тебя. Честное слово».

— Хороший мужик был твой отец, Иванко.

Панасюк вздрогнул от неожиданности, обернулся. Перед ним стоял дед Павло, живший на соседней улице, — седой, согбенный годами.

— Здравствуйте, диду. – Иван торопливо, неловко поднялся с колен. – Вот, приехал…

— Шо, подпоручик?

— Да нет, не подпоручик… Отчислили меня из училища накануне выпуска.

Дед Павло изумленно сложил губы в трубочку, наверное, хотел присвистнуть, но передумал.

— А шо так?

— Ну… получилось так. Вступился за друга. Ну и…

— Ну так и слава Богу, шо приехал. – Дед Павло мелкими шагами приблизился к Ивану и трижды расцеловал его в щеки. – Раз сам понимаешь, шо прав – так оно и ладно. Ты ж не знаешь, куда жизнь дальше приведет. А шо приехал сюда первым делом, так и добре. Поживешь, пообсмотришься…

— Так дом-то мы продали, еще когда мама была жива… — возразил было Панасюк, но понял, что дед его не слышит – он негромко читал молитву, глядя на могилу его отца, и Иван неловко умолк.

После того, как дед закончил молитву, Панасюк неловко поцеловал пальцы, коснулся ими темного дерева. Медленно пошли с кладбища вместе. Дед ковылял рядом. Сельская улица, знакомая с детства, теперь она выглядела маленькой, ссохшейся, а сам Иван казался себе здесь неуместным, странным. Пару раз встречные певуче здоровались с ним, он неловко отвечал, но не мог понять, помнят его эти люди или просто здороваются с приезжим, как это принято в деревнях…

— А я и забыл, шо дом продали… — Дед Павло продолжил разговор, как будто он и не прерывался. – Точно. Вы ж в Минск тогда подались… Так ты у меня можешь пожить пока. Места хватает.

— Спасибо, дид Павло, — усмехнулся Иван. – В другой раз. Мне в Минск нужно.

— На кой он тебе?

— Пойду вольноопределяющимся в 119-й Коломенский. Ну, добровольцем, — уточнил он. — Похожу в нижних чинах, мне это привычно. А потом можно попробовать в офицеры выйти…

— А там и в генералы? – подначил дед.

— Знаете поговорку – плох солдат, который не мечтает стать генералом? – усмехнулся Панасюк.

— Так солдаты разные бывают. Я вон в шестьдесят третьем не мечтал…

— Это неправильно, дид Павло…

— А когда я тебя по жопе драл за то, шо ты вишни воровал – то тоже неправильно было?

Иван улыбнулся. Было ведь, и не раз. Дед Павел был грозой его детства, хотя тогда он вовсе не был дедом… Мудрый седой человек, в чем-то заменивший ему отца после его гибели на японской войне… И вишни были. А теперь он, паренек, лазивший в чужие сады за вишнями, — отчисленный из военного училища никто. Странно всё в этой жизни.

Странно, подумал Иван в следующий момент, увидев высокую стройную девушку, вышедшую на улицу встречать деда Павла. На Панасюка она не смотрела.

— Дид Павло, а кто это? – ошарашенно поинтересовался Иван.

Дед Павло хитро покосился на бывшего юнкера.

— А шо ты так разволновался?

— Нет, я не шучу, дид Павло…

Девушка стояла в сторонке и терпеливо ждала, когда мужчины закончат разговор. Глаз она не поднимала. Ивану очень хотелось подойти и представиться ей, как его учили в училище, но он понимал, что это абсолютно неуместно. Он даже не представлял себе, как простая девушка отреагирует на его обращение.

— То внучка моя, Гануся. Ну, не моя, а брата моего, Андрия. Он помер два года назад. Они тут по соседству жили, в десяти верстах. А Гануся одна осталась. Ну и Андрий меня попросил взять Ганусю до себе…

Иван, улыбаясь, смотрел на Ганусю. «Кажется, я видел ее в детстве, когда мы ездили в соседнюю деревню, — думал он. – Или это только кажется?.. Какая разница…» Какая разница, если есть на свете эти неуловимые черные глаза, единственный раз скользнувшие по нему, эти скромно сжатые губы, эти черные волосы, убранные под платок… Странно, сколько барышень он видел на улицах Вильны – и ни одна не заставляла его сердце колотиться так сильно, как сейчас…

— Ты смотри, — строго сказал дед Павло, глядя на Ивана, — я вас, юнкеров, добре знаю!.. Благородные-то благородные, а потом смотри…

— Дид Павло, — поморщился Иван, — ну что ты как не родной, в самом-то деле? Да и я, в конце концов, уже не юнкер…

— Да в том-то и дело, шо родной, — усмехнулся дед Павло, кивая на Ганусю, — ей вот родной, потому и беспокоюсь…

С Ганусей ни одним словом Ивану так и не удалось перекинуться. Она взяла деда Павла под руку, помогла ему войти во двор. Но напоследок блеснул один-единственный взгляд, взгляд, который стоит десятка слов… Взгляд, который заставил Ивана потом не спать всю ночь.

…После Вильны Минск казался маленьким и серым, после Леликова – огромным и переполненным людьми. В канцелярии 119-го Коломенского полка Иван от руки написал прошение на имя командира, которое принял дежурный офицер, тоненький, похожий на бубнового валета подпоручик с крохотным жетоном Виленского военного училища на кителе. Это на мгновенье согрело Ивану душу – хороший знак, раз однокашник попался в самом начале.

— Виленец? – удивился подпоручик и взглянул на Ивана более пристально. – А, верно… я вас даже помню внешне. За что отчислены?..

— Помог другу отбиться на улице от нападения хулиганов. Признан превысившим необходимые пределы самообороны…

Подпоручик взглянул на Ивана с неподдельным уважением.

— Под следствием состояли?

— Никак нет, дознание производилось командованием училища. Решение об отчислении принято им же.

— Что смогу – сделаю, — коротко сказал подпоручик и неожиданно подмигнул, как своему…

…И вот он, Иван Панасюк, — рядовой 119-го пехотного Коломенского полка. Естественно, рядовой необычный – к вольноопределяющимся офицеры обращаются только на «вы», да и погоны у него обшиты бело-черно-желтым шнуром, что сразу отличает от других солдат. К хозяйственным работам его не привлекают. Но в остальном – такой же нижний чин, серая порция, как и все остальные. Приняли его без лишних проволочек, легко и быстро. Вакансия в полку имелась (на полк полагается десять «вольнопёров»), а подпоручик-виленец, видать, нажал на нужные пружинки. Во всяком случае, командир полка, полковник Борис Викторович Протопопов, которому Иван лично представлялся, смотрел на Панасюка с искренней симпатией: «Ну что же, сам кадет, понимаю – вступиться за брата необходимо во всех обстоятельствах… Всякое случается, не расстраивайтесь, послужите у нас, полк отличный, а со временем поймете, что нужно дальше…» Форму Панасюк надел с облегчением и радостью, ему показалось, что он вернулся к своему нормальному, обычному состоянию, которое у него отобрали по какой-то нелепой случайности.

…В первый же день службы Иван пошел в полковой храм. Он у 119-го пехотного Коломенского был красивый, каменный. На окраине Минска – Военное кладбище, там в 1898-м и построили храм в память русско-турецкой войны. Место хорошее, спокойное. Тоненькие деревца, могилы офицеров полка еще конца прошлого века. И храм, тянущийся к небу куполами…

Идя по дорожке к храму, Панасюк думал о том, как удивительно пока складывается судьба. Родился в Леликове, жил в Минске, учился в Полоцке, учился в Вильне, теперь вот служит в Минске… Почему судьба крутится всё рядом с родными местами?.. Есть в этом смысл или нет?.. Или все происходит, как и должно, как сказал Карлуша в Вильне – всё расписано на небесах, а мы можем только радоваться, удивляться, огорчаться тому, что с нами творится?..

«А теперь вот Аня, — с улыбкой подумал Иван. – Или Гануся, как зовет ее дед Павло… Здорово, когда есть на свете совсем особенный человек, к которому может стремиться душа и сердце. И теперь Аня, пожалуй, ответила бы на мое приветствие. Солдат и есть солдат, какая разница, что из образованных… Только как же мне ее теперь повидать-то?.. Задал ты себе задачку, Иванко, ох и задал…»

Иван подошел к храму, снял фуражку, перекрестился. Внутри было полутемно и после летней жары прохладно. Панасюк поклонился образу Минской Божией Матери, несколько раз прочел Иисусову молитву. Спокойствие, царившее в храме, словно накрыло его своим куполом…
«Господи, пусть всё будет так, как Тебе угодно, — думал вольноопределяющийся, глядя в ясные, всепонимающие глаза Божьей Матери. – Господи, я всегда буду выполнять Твою волю, как бы не повернулась жизнь… Господи, помоги и спаси меня, Твоего грешного раба… Господи, даруй царство Небесное моему отцу и моей маме… Господи, сделай так, чтобы Карлуше и Лике было хорошо… Господи, сделай так, чтобы Юрону и Сергуну везло по службе…» Мысли были путаные, но правильные, теплая слеза скользнула из угла глаза Ивана.

А потом ему показалось, что лик Божьей Матери чем-то похож на Ганусю. Испугавшись, Иван перекрестился и постарался отогнать мысли, не относившиеся к молитве. Но ничего у него не получилось…

Карл Петерс, май 1913 года, Рига

Урок гимнастики в рижской частной гимназии подходил к концу. Петерс окинул взглядом свое «воинство», коротко свистнул в болтавшийся у него на груди свисток и подал команду:

— Упражнение окончено, становись!

Гимназисты, отдуваясь и толкаясь, торопливо выстроились в шеренгу. Несмотря на свежий ветер с Даугавы, солнце припекало, и с ребят после занятий текло в три ручья. Смотреть на них Карлу после кадетских и юнкерских построений было смешно. Шпаки и есть шпаки: ни выправки, ни того, что на кадетском и юнкерском жаргоне зовется отчетливостью, то есть молодечества, быстроты, четкости и лихости вместе взятых…

— Ну что же, потрудились неплохо. Занятие окончено.

— Карл Андреевич… — поднял руку из строя высокий толстый гимназист с еле пробивающимися над верхней губой усиками.

— Зябликов! – нахмурившись, рявкнул Петерс. – Сколько можно вас учить, а?!

— Виноват, — покраснев, торопливо поправился гимназист. – Разрешите обратиться?

— Обращайтесь.

— А покажите еще раз приемы джиу-джитсу, Карл Андреевич… Ну пожа-алуйста… — тут же заныл Зябликов.

— Пожа-алуйста… Карл Андре-евич… — подхватили другие.

Петерс нахмурился.

— Отставить!.. Джиу-джитсу – в виде особого поощрения для тех, кто отличился особо. А я разве сказал, что вы особо отличились?.. Потрудились неплохо – вот что я сказал. Разойдись!..

Ребята разочарованной трусцой направились в раздевалку.

В небольшой гардеробной Петерс стянул с себя промокшую от пота гимнастическую фуфайку и облегающие спортивные брюки. Эта одежда всегда заставляла его болезненно морщиться – почти такую же носили на спортивных занятиях юнкера. «А ты теперь шпак, такой же шпак, как твои подопечные, — ковырнул побольнее ранку Карл, — привыкай, Карлуша. Ты теперь – просто учитель гимнастики. И, между прочим, кукситься нечего – сам выбрал свою судьбу тогда, у Святой Анны… Странно, не сверни мы тогда с Иванко к ней, и жизнь пошла бы иначе, и я сейчас доучивался бы последние месяцы, а в августе был бы уже подпоручиком. Хотя что я несу – все ведь расписано на небесах… — Он приглаживал у зеркала волосы щеткой. Остановился на минуту и показал себе язык: — И даже вот это расписано».

В гулких коридорах гимназии было пустынно. Карл зашел в учительскую, запер в решетчатый шкаф классный журнал. Немолодые преподаватели русской литературы и латыни покосились на него настороженно, поздоровались сдержанно. Ну еще бы – отчисленный из военного училища юнкер, к тому же из простых, из латышей. Карлу и удалось-то получить это место только благодаря директору-латышу, решившему поддержать земляка…

Собирая вещи, Карл невольно припомнил, каким странным, тяжелым получился скоропалительный отъезд из Вильны. Больше он походил на бегство. Лика действительно сбежала от родителей – все-таки поняла, что именно отец был причастен к нападению на ее любимого. Бросила гимназию – в выпускном-то классе!.. И не побоялась ни отцовского гнева, ни осуждения матери, ни пересудов. С Иванко прощались на вокзале. Он собирался съездить сначала в Леликово, на могилу отца, а потом в Минск, поступать вольноопределяющимся в армию. А он, Карл, хоть и старался выглядеть спокойным, просто доходил тогда до отчаяния. Что теперь? К отцу? Или тоже в армию вольнопёром? А Лика как же?.. Нет, взрослей, думай, теперь на тебе не только ты сам – еще одна судьба, любимая и единственная, смотрит на тебя фиалковыми глазами, преданная, готовая идти за тобой куда угодно…

И тогда он решил – учителем. Пока учителем, а там посмотрим.

Хлопнула за спиной тяжеленная дверь. И сразу же Карл увидел отца. Андрис Петерс стоял в тени старого клена, покуривал цигарку.

— Отец? – удивился Карл. – Ты чего тут?

— Расторговался на Даугавмале, да и зашел навестить. Проводишь меня до реки?

— Само собой. А то, может, останешься у нас, переночуешь да вернешься завтра?

— Какое там, — махнул рукой старый рыбак. – Без меня все переловят. Да и места у тебя мало…

Отец и сын вместе двинулись по Гертрудинской улице, названной в честь старой, красивой церкви Святой Гертруды – ее стройный силуэт был виден в перспективе улицы. Эта часть Риги в основном была застроена лет десять назад, но и сейчас то там, то сям высились скелеты новеньких доходных пятиэтажек, на лесах которых перекликались рабочие. В одном из таких домов снимали небольшую комнату Карл и Лика. «Не забыть поговорить с хозяином о плате», — подумал Карл.

— Как живете-то? – спросил отец, глядя в сторону.

— Все в порядке. Хозяин вроде как плату собирается поднимать за комнату, но я с ним поговорю, и…

— И долго так продолжаться будет?

Карл запнулся.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну как что?.. Из училища тебя выгнали. Пока ты гимнастику преподаешь. А дальше что?

Карл молчал.

— Пойми, сынок, я тебя всегда поддержу, — негромко проговорил отец. – Что бы ты ни решил. Просто есть вещи, которые… ну, соображать нужно. – Старый рыбак нетерпеливо двинул рукой, словно желая лучше выразить свою мысль. – Понимаешь, ты так можешь жить, жить, а потом поймешь, что время ушло. Не жить надо было, а соображать, крутиться как-то, решать, устраиваться. Понимаешь о чем я?

— Понимаю…

— Вот Марис молодец. – Отец крепко затянулся цигаркой, помотал седой головой. — Никогда я не думал, что скажу это, думал – тьфу, дурак, в Америку поехал, там таких, как ты – пруд пруди. А что вышло?.. Вышло, что молодец, при деньгах, и не последний человек он там. Пока еще не сам себе хозяин, но все к тому идет. А ты с кем задумал тягаться?.. На чью дочку рот раззявил?.. Вот и вышло, что вытурили тебя. Ну, уехала эта девка с тобой…

— Отец, — тяжело прервал Карл, — будешь называть Лику «этой девкой» — забудь ко мне дорогу, понял? Она моя невеста!

Андрис махнул рукой.

— Ну, невеста… семнадцатилетняя. Я ж о чем толкую? О том, что увез ты ее, допустим, а дальше что?.. Ты о чем в этой жизни вообще думаешь? К чему стремишься? Хочешь, как я, рыбу ловить в деревне всю жизнь? Или, как Марис, своим умом жить? Можешь мне вот сейчас ответить?

Они остановились друг напротив друга на панели. Шедшая мимо хорошо одетая пара с удивлением и брезгливостью взглянула на старого рыбака в просоленной куртке и юношу в плохо сидящем, дешевом летнем костюме…

— Сейчас – не могу, — не сразу проговорил Карл, глядя в сторону. – Но счастье я свое нашел – это уже полдела. А остальное – приложится.

— Дурак ты, сынок, вот что я тебе скажу. Ох, и дать бы тебе сейчас по ушам… Да большой уже, да и гимнастику преподаешь, глядишь, и сдачи дать можешь.

Петерс невольно улыбнулся. И тут же улыбка сошла. Ну как отец ничегошеньки не понимает?.. И как же он прав… Да, пока есть романтика, есть любовь, есть какая-никакая работа и крыша над головой, а дальше-то что?..

— Ладно. – Отец со вздохом полез в карман куртки и вынул оттуда плотную пачку бледно-зеленых купюр, размером много меньших, чем русские. – Марис тебе из Нью-Йорка прислал. Доллары. Ты лучше знаешь, где тут их на рубли поменять…

— Отец, ты же знаешь – я не возьму от тебя денег…

— Так это ж не от меня, обалдуй! От Мариса.

— Все равно не возьму.

Отец, разочарованно крякнув, спрятал пачку обратно в карман. В последний раз затянулся цигаркой и бросил окурок на тротуар.

— Ну ладно, как знаешь… Тебе жить, сынок.

Крепкие отцовские руки сгребли Карла в объятия. Петерс почувствовал родные с детства запахи табака, морской соли, дерева, салаки и тоже обнял отца.

— Ну ладно. Пойду я. А ты давай топай домой, заждалась твоя уже, наверное…

— Бывай, отец. На следующей неделе приедем к тебе в гости, готовься.

Вместо ответа Андрис только хмыкнул и зашагал прочь. Карл машинально сунул руку в карман за папиросами. И… наткнулся на плотную пачку денег. Вынул, бессмысленно глядя на доллары. С верхней бумажки на него спокойно смотрел какой-то благообразный человек с бакенбардами. Карл машинально поднес купюру к глазам и прочитал: «Hugh McCulloch».

«Ах ты, отец!..»

Карл покрутил головой и рассмеялся. Ну в самом деле, драться с ним, что ли?..

Юрий Варламов, август 1913 года, Каттаро

Низкий тент летнего кафе скрывал от нещадно палящего летнего солнца. «Наверное, градусов сорок по Цельсию, не меньше», — вяло думал Юрий, обмахиваясь соломенным канотье. Пока родители вдумчиво изучали карточку, принесенную рослым смуглым официантом, он быстро заказал себе пива и вскоре с наслаждением окунул молодые усы в пену ледяного «Шварценберга».

— Ох, благодать-то какая!..

— Юра… — укоризненно произнесла мать. – Прежде чем пить пиво, заказал бы сначала обед!..

— Да не хочется по такой жаре ничего.

— Хочется, не хочется, а есть надо, — возразил отец и, обернувшись к официанту, перешел на немецкий: – Мне, пожалуйста, отбивную в сухарях, салат-латук, кофе по-турецки… — он мельком глянул на сына и добавил: — …а сначала подайте пиво. Даме принесите минеральной воды и мороженое с шоколадным сиропом.

— Jawohl, mein Herr, — вежливо проговорил официант и исчез.

Семья сидела в большом летнем кафе у стен старой крепости Каттаро. Вялый летний ветерок, налетавший с залива, шевелил на мачтах прогулочных корабликов флаги расцвечивания. На небольшом бульваре шелестели листьями огромные пальмы, дремали в ожидании седоков извозчики, чинно прогуливались местные жители и иностранные туристы. Фотограф предлагал всем желающим сняться на фоне гор.

— Н-ну-с, какая у нас дальнейшая программа? – бодро осведомился Владимир Петрович, раскрывая путеводитель. – Ага. Нам предлагают осмотреть красивый старинный городок Перасто, расположенный на берегу залива. Туда можно сплавать на лодке, нанятой у местного рыбака, или же доехать в экипаже в течение полутора часов… Прекрасная кампанила в венецианском стиле, палаццо местных моряков…

— Нет-нет, — запротестовала Мария Сергеевна, — сейчас, в такую жару, и тащиться в экипаже по этим горным дорогам – уволь. Лучше подождем, пока солнце уйдет за горы, и съездим тогда.

— Утверждаю, — кивнул отец. – А после обеда можно будет искупаться.

Разомлевший от жары Юрий рассматривал горы, возвышавшиеся над Катарро со всех сторон. Это был его первый отпуск после производства в офицеры, и в честь этого события отец решил свозить всю семью на австрийский курорт Фиуме. Вот уже десять дней они путешествовали по Австро-Венгрии, а вчера добрались до самого ее краешка — в Каттаро. Остановились в отеле в центре этого маленького средневекового города-порта, с видом на его Оружейную площадь, и теперь, вдоволь набегавшись по лютой жаре, отдыхали.

— Ты до сих пор толком не рассказал, как вы отметили выпуск, — обратился Владимир Петрович к сыну. – Кто-то из училища еще вышел в один полк с тобой?

— Да, Леша Эльвенгрен, Федя Зарако-Зараковский и Ваня Судаков. А отметили… ну, как отметили, — пожал плечами Юра. – Закатились в «Кюба», сфотографировались на память… Традиционно.

— А что с твоими друзьями, которых отчислили из Виленского?

Варламов тяжело вздохнул.

— Не спрашивай, папа. Я должен был им как-то помочь… и не смог.

— Ну а как тут поможешь? – нахмурился генерал. – Избитый офицер не может служить в армии, ты это знаешь. Сколько таких случаев было, когда великолепному, заслуженному служаке выпадало наткнуться на улице на пьяных хулиганов!.. Особенно в пятом году. Нападут на тебя из-за угла двадцать подонков, оружие из рук выбьют… И – уходили после этого, как ни печально было. Правило есть правило. А превышение пределов необходимой обороны тоже, знаешь ли…

— Смотрите! – воскликнула Мария Сергеевна.

Отец и сын замолчали. В бухту медленно и бесшумно, как страшное, бредовое видение, входил двухтрубный линейный корабль. Огромный, серый, он тяжело, словно утюг, полз по голубой воде среди рыбацких шхун и прогулочных пароходиков, коптя небо жирным черным дымом. По палубе деловито двигались уменьшенные расстоянием фигурки людей. Длинные стволы двенадцати орудий главного калибра угрожающе смотрели в небо.

— Это «Вирибус Унитис», новейший австрийский дредноут, — медленно произнес Владимир Петрович, глядя на корабль. – Таких линкоров у них еще два – «Тегеттхофф» и «Принц Ойген».

— Что такое «Вирибус Унитис»? – спросила Мария Сергеевна.

— Это девиз нашей страны и нашего кайзера Франца-Йозефа, — раздался голос из-за соседнего столика. Варламовы даже вздрогнули от неожиданности – так странно было услышать русскую речь. – По-латински viribus unitis означает «общими усилиями».

Заговорил с Варламовыми сидящий за соседним столиком высокий, красивый австро-венгерский офицер в бледно-голубом мундире и белом летнем кепи. Судя по трем шестиконечным звездочкам на его петлицах (погоны у австрияков, как помнил Юрий, носили только солдаты), офицер был в чине гауптманна. Он смотрел на Варламовых с улыбкой, которая казалась Юрию приветливой.

— Не удивляйтесь, господа, — продолжил офицер на хорошем русском, — я долгое время служил в военном атташате нашего посольства в Петербурге. К тому же по национальности я поляк, родом из Львова. Так что русский язык знаю неплохо.

— Очень приятно услышать родную речь вдали от родины, — вежливо проговорил отец. – Вы прекрасно говорите, Herr Hauptmann.

— Как и вы по-немецки, ваше превосходительство.

Владимир Петрович недоуменно поднял брови. «Откуда этот австрияк знает, что отец – генерал? – подумал Юрий. – Мы ведь в штатском!» Собственно, штатский костюм русским офицерам позволялось надевать в единственном случае – при поездке за границу…

— И снова не удивляйтесь, — улыбнулся офицер. – Во время службы в атташате я был на маневрах вашей дивизии в Красном Селе. Тогда вас еще за что-то критиковал император, кажется…

Варламов-старший крякнул с непонятной интонацией, вытер платком разом вспотевшую шею. А австриец, казалось, наслаждается тем, что застал русских врасплох.

— Я вижу, вам понравился наш новый линейный корабль, — продолжал он, как ни в чем ни бывало. – Да, серия «Вирибус Унитис» — шедевры нашего кораблестроения. Мы первые применили три орудия главного калибра в одной башне… Как жаль, что у русского флота до сих пор нет ничего подобного!

— В скором времени будет, уверяю вас, — включился в разговор Юрий.

— Война не приемлет понятия «в скором времени», молодой человек, — усмехнулся австриец. – Война понимает только слова «есть» или «нет». И в данное время никаких аналогов этому красавцу, — он кивнул на «Вирибус Унитис», — у России нет.

— Но нет и войны.

— Не спорю. Пока нет, — спокойно согласился австриец, положил на стол купюру, расплачиваясь за кофе, и встал. – Желаю вам приятного отдыха, господа.

«Какой странный и неприятный разговор… — Юрий взглянул на мрачно крутившего ус отца, взволнованную маму. – И какой контраст по сравнению со всей этой мирной картиной – кафе, пальмами, жарким летом – этот гигантский линкор…»

Он перевел глаза на «Вирибус Унитис». Линкор медленно скользил по поверхности бухты, словно выбирая место, где бы остановиться. На мгновение представилось, как эта серая, ощетинившаяся пушками громадина подходит к Севастополю или Одессе. «А ведь у нас и в самом деле пока нет ничего равного таким кораблям, — досадливо подумал Юрий. – Весь мир давно строит дредноуты, даже супердредноуты уже появились, а мы, как обычно, все еще не чешемся!»

— Добрые господа, не оставьте своей милостью ветерана турецкой кампании… — раздался рядом со столиком другой голос – старческий, скрежещущий.

Это был какой-то оборванец лет семидесяти, грязный, заросший давно нестрижеными космами седых волос. На полуголой потной груди нищего болтался на цепочке большой православный крест. По-русски он говорил со странным жестким акцентом, но правильно.

— Услышал, что вы по-русски говорите… Так не оставьте вниманием бедного единоверца. У нас так говорят: есть Бог на небе, а Россия на земле…

— Ты серб, любезный? – чуть морщась, поинтересовался отец.

— Так точно, воевал в семьдесят шестом под командованием генерала Черняева. Был ранен. А потом… дочь родилась больной, жена ушла, ну и… — Старик безнадежно махнул рукой, показывая, что жизнь его покатилась под откос.

— Так чего же ты в чужой стране маешься? – вступил в разговор Юрий, роясь по карманам в поисках монеты. – Езжал бы в Сербию.

— Так ведь родился-то я тут, — виновато улыбнулся старик. – Сербы повсюду живут, не только в Сербии…

Юрий наконец выудил из кармана монету. Повертел в руках, чтобы отдать нищему сербу. На ребре серебряной кроны с профилем старого императора Франца-Йозефа блеснули какие-то слова. Варламов всмотрелся пристальнее и увидел на монете уже знакомый девиз: «Viribus Unitis»…

Продолжение следует

Глава 13 Оглавление Глава 15

Поделиться с друзьями
Белорусский союз суворовцев и кадет