ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
Эпилоги и послесловие
ЭПИЛОГ ПЕРВЫЙ. ЮРИЙ ВАРЛАМОВ. МОСКВА, 1982 ГОД.
Капитан Николай Савицкий попросил таксиста остановиться за квартал до нужного дома. Сунув разбитному парню-водителю зеленую трёшку, он дождался сдачи, хлопнул дверцей. Взревев мотором, желтая «Волга» резко взяла с места, но тут же притормозила – к ней, обгоняя друг друга, кинулись сразу две парочки. Было видно, как они спорят между собой – кто первым остановил машину…
Офицер машинально вынул из кармана пачку «Кэмэла», закурил. Шедший мимо мужчина с завистью обернулся на него. Ну да, иностранные сигареты, усмехнулся Савицкий. Значит, «афганец». Это видно и по загару, такой не заработаешь ни в Крыму, ни на Кавказе, ни в Юрмале. Да и новенькая, блестящая, как медный грош, медаль «За боевые заслуги» на форме говорила сама за себя.
Этот район Москвы явно застраивался в самом начале 1960-х – сплошные «хрущёвки», — и чем-то напомнил Николаю минскую улицу Волгоградскую, на которой жил он сам. Много было и зелени, которая Савицкому, как любому приехавшему из Афгана в отпуск, порядком действовала на нервы – в «зелёнке» почти наверняка должна была быть засада. Хорошо хоть подворотен не было на каждом шагу, как в центре Москвы. Идя по городу, Савицкий автоматически заглядывал в каждую из них, вызывая недоуменные взгляды прохожих. Мало ли, вдруг и там засада. Ничего не поделаешь, выработавшиеся за год службы афганские инстинкты, которые спасли жизнь не одному человеку…
Дымя сигаретой, капитан медленно шел по ничем не примечательной московской улице. У нужного дома остановился, выбросил окурок, полез в черный «дипломат», который держал в руках, и еще раз взглянул на лежавшие там вещи. Новенький орден Красной Звезды, пачка писем, полотенце, купленная заранее, но так никуда и не отправленная южнокорейская открытка с зайчиком, играющим на флейте. Зайчик был грустный, словно знал, что случится. Савицкий раскрыл открытку, и тут же запиликала еле слышная электронная мелодия «Love Story»… А еще – большая, твердая фотография, сделанная еще до революции, в 1910 году, как об этом можно было судить по вытисненной в правом нижнем углу дате. Там же было написано «Полоцкъ».
На фотографии был изображен симпатичный юноша лет 17, одетый в старинный военный мундир, очень похожий на мундиры Суворовских военных училищ, какими они были в самом начале, в 1940-х. Такой же воротник-стоечка, пуговицы. Только на погонах были буквы П.К. Что они обозначали, Савицкий точно не помнил. Как-то Серега рассказывал про эту фотографию, вроде как на ней был изображен его отец, который закончил кадетский корпус, а потом служил сначала в царской и в Красной армиях. И вроде как эту фотографию отец ему подарил в год выпуска из Суворовского. Савицкий сам заканчивал Суворовское, только не Московское, а Минское, и в отпуск к своим направлялся в Минск, в Москве у него была пересадка с ташкентского самолета… И вот сейчас ему было тяжело, страшно тяжело стоять перед этой непримечательной, затененной летними деревьями «хрущёвкой». Ну как сказать родителям о гибели сына?.. Как тихо сказать «Возьмите» и протянуть те вещи, которые остались от Сергея?.. Как объяснить, что от майора Варламова осталась нога, что страшный груз 200 прибудет днем позже и что похороны будут в закрытом гробу?..
«Кстати, отец же у Сереги жив до сих пор, — машинально подумал Савицкий, рассматривая кадета на твердой фотографии. – Это ж сколько ему лет?.. Он говорил, забылось… А если ему плохо станет от новости?.. Человек военный, понятно, но годы же…»
Николай решительно тряхнул головой, спрятал снимок в портфель и раскрыл дверь первого подъезда. Но тут же сделал шаг назад и снова полез за сигаретами. Пусть еще пять минут родители не узнают о том, что майор Сергей Юрьевич Варламов геройски погиб, выполняя интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан, в ущелье Панджшер, на подступах к господствующей над местностью высоте «Зуб»…
…В тот день батальон Варламова десантировался на базальтовое плато и сразу же попал под огонь стоявших на высотах душманских ДШК. Рассредоточились, укрылись за валунами; связались со штабом, доложили обстановку и координаты, выслушали, что на подмогу вышли три «вертушки». Тем временем Серега понял, что просто обойти скалы невозможно – 100-процентно заминированы, — и принял решение лично обследовать тропу. Первую мину заметил сразу же, американскую противопехотную М18 «Клэймор». Песок с нее сдул ветер, корпус мины обнажился, и она была хорошо видна. Варламов осторожно проверил пространство под ней – сюрпризов не было. Обезвредил, достал из земли, сделал шаг в сторону и… взрыв. Оказалось, «духи» установили две мины, одну приманку и вторую – на поражение. К Сереге тогда кинулись сразу двое бойцов. Но выносить с поля боя было уже нечего…
…Мимо Савицкого прошел вышедший из подъезда юноша, по виду студент. И снова с завистью покосился на пачку «Кэмэла» в руках офицера. Даже обернулся пару раз потом. Ну как же, иностранные сигареты.
…В коридоре больницы навзрыд плакала женщина лет шестидесяти. Высокий бородатый врач терпеливо успокаивал ее.
— Ну Господи, ну за что мне такое? – причитала, захлебываясь, женщина. – Ну как же я теперь, а? Ну что мне делать?..
— Давайте пройдем ко мне в кабинет, — предложил врач, обнимая женщину за плечи.
В кабинете он сделал потише маленький телевизор, транслировавший речь Брежнева, поднес женщине валерьянки. В комнату заглянул низенький очкастый коллега. Врач подошел к нему.
— Что тут у тебя за истерика?
— Да у нее сын в Афганистане погиб, — приглушенно пояснил врач. – А муж, 89 лет, лежит у нас… Ну и вот, не знает, как мужу сказать, боится, что не выдержит.
— А, полковник этот отставной?.. Ну да, рискованно, — согласился второй врач. – Что будешь делать?
— Наверное, действительно не будем ему сообщать. Пусть похороны пройдут, тогда уж…
…О том, что Сережа-второй погиб, Юрий Владимирович знал и без всяких сообщений. Просто ночью сын приходил к нему во сне. Выглядел он так же, как во время прощания – рослый, крепкий, с майорскими погонами на плечах, с суворовским «крабом», училищным знаком и планками медалей «60 лет Советской Армии и Военно-морского флота» и «За безупречную службу» 3-й степени. Но смотрел грустно, устало.
«Что ты грустишь, сынок?» — спросил Юрий Владимирович во сне.
«Не хочется расставаться с тобой и мамой… Но брат ждет. Я же его никогда не видел, он погиб за пять лет до моего рождения…»
«Рано тебе еще с Сережей-первым видеться. Куда торопиться?»
«У всех свой срок, папа, ты же знаешь… У всех свой срок».
Сын козырнул во сне, и его лицо начало отдаляться. Юрий Владимирович попытался его удержать, вскрикнул и очнулся… В окно палаты смотрела огромная полная луна, встревоженно заворочался сосед – подполковник в отставке Гришин, днями всю душу выматывавший своими бесконечными танкистскими байками.
— Юрий Владимирыч, худо вам? – сиплым со сна голосом спросил Гришин. – Сестру позвать?
— Не надо, Петя… Спи давай.
…По лицу жены Варламов понял, что сон его был правдивым, настоящим. Жена очень старалась собраться, она берегла его, боялась, все-таки 89 лет, любые волнения вредны, в особенности когда ты на больничной койке… Но он кивнул ей: я знаю, Сережа погиб, верно ведь?
— Да, — еле выговорила она и разрыдалась, упав ему на грудь…
А 89-летний полковник в отставке Варламов, гладя полуседую голову женщины, с которой он познакомился в 1948-м и с которой прожил тридцать три года, думал о том, что оба сына сейчас наверняка говорят между собой о том, о чем говорят в раю солдаты, погибшие на поле брани.
ЭПИЛОГ ВТОРОЙ. ИВАН ПАНАСЮК. ЛЕГНИЦА, 1989 ГОД.
Как именно начался семейный скандал, сказать было сложно, они у Панасюков в последнее время всегда так начинались – исподволь, слово за слово. Просто, видимо, накопилось у обоих уже до предела, вот и прорывалось. И хотя Юрий Панасюк старался не провоцировать жену, она, похоже, особых поводов уже и не искала. Ее не устраивала ее жизнь в целом, и она не скрывала этого. А когда человека не устраивает жизнь вообще, то сорваться можно на чем угодно…
Вот и сегодня, когда Юрий пришел со службы, вместо приготовленного ужина он не нашел на кухне ровно ничего. Жена даже в «раздатку» не удосужилась сходить, чтобы забрать продукты. Вместо этого она сидела перед телевизором, где показывали очередную серию «Рабыни Изауры», и красила ногти. На «Привет, ну как ты?» не отреагировала, даже не повернула головы. Только поджала губы.
Панасюк устал за сегодняшний день, к тому же не хотел ссориться, поэтому смолчал и сам сделал всё, что нужно. Умылся, переоделся в спортивный костюм, сварил спагетти, залил их кетчупом и молча сел есть. Но жена не хотела мира, она хотела ссоры, и ссора не заставила себя ждать.
— Ну, и чего судьбоносного ты сегодня сотворил? – Она стояла на пороге кухни, растопырив руки с только что накрашенными ногтями.
Юрий поднял голову от тарелки:
— В смысле?
— Ну, ты же занимаешься крайне важным делом. Прямо вот суперважным, без которого всё рухнет – защитой Родины…
Панасюк со вздохом отложил вилку. Понеслось. Села на свой любимый конёк. И как же не распознал этого в ней Юрий, когда начинал с Катей встречаться, когда делал ей предложение?.. А ведь первые два года всё было так хорошо. И как же она радовалась, когда он сказал ей, что его переводят в Северную группу войск, в Польшу, точнее, в старинный силезский город Легницу, которая до 1945 года была немецким Лигницем…
— Катя, я тебя очень прошу – не начинай, а, — пробормотал Юрий. – Мы с тобой двести раз уже это обсуждали.
— А меня это, между прочим, волнует, поэтому можем и в двести первый обсудить! – В голосе жены появились визгливые нотки. – Я, например, хочу знать, когда ты наконец поймешь, что выбрал в жизни неправильный путь?! Тебе уже 29, пора бы и повзрослеть…
Юрий чувствовал, что внутри закипает злость, но старался подавить ее. Он правда не хотел никакой ссоры, хотя она уже началась.
— Кать, — как можно более мягко проговорил он, — ты просто устала за сегодняшний день. Потерпи немножко, скоро отпуск, поедем в Союз…
— Не девальвируй то, что я тебе говорю! – крикнула жена. – При чем тут устала, при чем тут отпуск и Союз?! Речь о тебе в данную минуту! О том, что ты вообще не понимаешь, что творится вокруг и какие возможности сейчас открываются перед людьми, у которых есть голова на плечах! Ты посмотри даже не своих сослуживцев! Они все упакованы и все что-то везут. А самые нормальные уволились и создали свои кооперативы! И только ты, как идиот, цепляешься за свои погоны, за какую-то честь, за какие-то химеры, которые гроша ломаного не стоят! А я благодаря тебе сижу тут в казённой хрущёвке!
Юрий тяжело вздохнул. Ну как ты объяснишь человеку то, что он всегда, еще с рождения чувствовал благодаря отцу и деду?.. Как объяснишь, что украдкой целовал первые суворовские погоны, которые надел в 1974-м в Свердловске?.. Что никогда не представлял для себя иной судьбы, нежели связанной с армией?.. Это было в крови у Панасюка. И то, что сейчас он служил за границей, для Юрия никакого значения не имело. Он сам понимал свою старомодность, но уж таким он был. И, кстати, именно это его качество когда-то и привлекли Катино внимание – уж больно сильно он выделялся на фоне своих сверстников
— Ты пойми, у меня семья такая, корни… Отец был фронтовиком, дед еще в царской армии служил… — Юрий умолк сам, почувствовав, как жалко звучат его оправдания. Да и в чем он должен был оправдываться?..
— Зэком был твой отец, — зло проговорила Катя. – И дед твой был зэком, а потом стал дьячком в церкви, вот и всё.
Она направилась в коридор. Было слышно, как жена крутит диск телефона, набирая номер.
— Алё, Ленка?.. Привет, это я. Ты как насчет пообщаться?.. Ну давай возле двух Иванов через двадцать минут.
Хлопнула входная дверь.
Юрий подошел к окну, молча смотрел на то, как Катя быстрыми шагами выходит из подъезда их «хрущёвки» и направляется к выходу со двора. Опять пошла к подруге перемывать ему кости. Подруга, насколько знал Юрий, была замужем за ушлым майором, служившим в АХО и пригнавшим недавно в Союз уже вторую машину, японскую «Тойоту-Карину». Встречу назначили возле двух Иванов – так в Легнице называли памятник двум солдатам, советскому и польскому, — значит, будут сидеть где-нибудь в кафе в центре…
Серия «Рабыни Изауры» закончилась. Начался клип на песню «Ламбада» французской группы «Каома». Она звучала в последнее время из всех приемников, навязла в зубах, и Панасюк машинально переключил на польский канал. Голос у дикторши был ликующий, торжественный. Чему она так радуется, Панасюк уже знал – сегодня на выборах в сейм победила «Солидарность»…
— К событиям за рубежом, — произнесла дикторша и сменила тон на озабоченный. – Сегодня в Пекине с помощью танков была разогнана студенческая демонстрация на площади Тяньаньмынь. По разным данным, количество жертв колеблется от нескольких сотен до нескольких тысяч человек…
Юрий молча смотрел на экран. На душе было невероятно тяжело. Он сам прекрасно осознавал всё, о чем говорила жена, и в чем-то понимал ее. Она чувствовала смену эпохи, как птицы чувствуют перемену погоды, и понимала – жить так, как раньше, как жили отцы и деды, будет уже невозможно. Во всем мире происходило что-то громадное, колоссальное, и противостоять эту человек не мог. Он мог только встраиваться в происходящее, выживать, надеяться, крутиться – или идти на дно, не желая мириться с тем, что его не устраивало…
А действительно, как мириться с тем, что творится вокруг? С пошлятиной, которая вдруг стала считаться искусством? С потоками грязи, которые хлынули на армию со всех сторон? С неправильными, в корне неправильными решениями руководства великой страны? С друзьями, которые в отличие от тебя убеждены в том, что всё это – здорово и правильно, и давно пора было, и уж теперь-то, теперь-то мы заживем…
Да, конечно, многое было не так, и действительно давно пора было, и когда он, Юрий, стал лейтенантом (офицерские погоны он получил в 1981-м), ему, как и его сослуживцам, мучительно стыдно и гадко было смотреть на телеэкране на шамкающего Маршала Советского Союза, четырежды Героя Советского Союза, кавалера ордена «Победа». Потом наступил 1982-й, и были похороны у Кремлёвской стены, потом 1984-й, и опять похороны, и 1985-й, он тогда уже был старлеем… Тогда даже анекдот появился, сослуживец рассказывал. Начинается программа «Время», и диктор Игорь Кириллов со скорбным выражением лица произносит: «Дорогие товарищи! Вы, конечно, будете смеяться, но нас опять постигла тяжелая утрата…»
А потом наступил апрель 1985-го, и с каким восторгом, с какой надеждой все смотрели тогда на нового генсека! Молодой, всего 54, и без бумажки говорит, и с народом общается!.. Юрий грустно улыбнулся, вспомнив эти дни. Господи, да всего-то четыре года назад это было. И куда всё делось?.. Как говорил теперь тот же сослуживец, кто теперь смешит народ? Райкин-отец, Райкин-сын и Райкин муж.
Да и ладно бы только смешил. Но по тому, что творилось дома, в Новосибирске, о чем говорили люди, приезжавшие из Союза, о том, что показывали по телевизору, было ясно: происходит что-то глобальное, гибельное, непоправимое. Причем во всех сферах жизни одновременно. Наверное, такое же было в России году в 1916-м, когда все понимали, что всё плохо, всё разваливается, и так жить нельзя, но от отдельных человеческих воль ничего не зависело… И ведь не только же Союз сходил с ума, вся Европа сдвинулась с места, весь соцлагерь. И поляки на улицах уже смотрели на советских офицеров с плохо скрываемой ненавистью: оккупанты!.. Забыли о том, кто спас их от фашистов, кто подарил им Силезию в 1945-м, забыли и вспоминать не хотели. А теперь, когда к власти в сейме пришла «Солидарность» во главе с Валенсой, развернутся уже на полную катушку…
На фоне всего этого настроение в офицерской среде было угнетенное, раздерганное. Каждый решал для себя что-то важное. Кто-то просто старался не обращать внимания, кто-то горячо включился в происходящее и с восторгом делился любой новостью, кто-то пил, кто-то вовсю пользовался моментом – служим-то в Польше, чего ж не попользоваться?.. У таких весь разговор состоял из слов «Акаи», «Шарп», «Самсунг», «Панасоник», «Мерседес», «Ауди», «Опель», «БМВ»… Панасюк тоже недавно купил южнокорейский телевизор с пультом дистанционного управления – очень удобно, не надо ручкой щелкать, просто нажимаешь кнопки, и всё, — но не понимал, почему об этом надо говорить целый вечер, ликовать и рассказывать всем подряд. Вещь, она и есть вещь. Как и машина. Но жена упорно капала ему на мозги: ведь можно же взять машину нормальную, или «Опель-Сенатор», или «ФИАТ-Арджента», на самый худой конец — «Полонез» какой-нибудь, румынскую «Дачию» или гэдээровский «Вартбург», а то дома в Новосибирске стоит в гараже купленный еще отцом подержанный 408-й «Москвич», позорище, скоро выехать из дома нормально будет нельзя…
Тьфу ты. Опять о том же. Нет, как ни горько себе в этом признаваться, обманулся он в Кате. Думал о человеке одно, а оказалось – другое. Такое бывало еще в Суворовском. И в училище. Но одно – обмануться в приятеле, сослуживце, и совсем другое – в том единственном человеке, с которым, как ты думал, ты счастливо проживешь целую жизнь…
Юрий прошел во вторую комнату и молча достал с полки фотоальбом. Всегда, когда было тяжело на душе, смотрел семейные фотографии.
Вот отец. Фронтовых у него не было, все изъяли при аресте в 45-м. Только послевоенные, после освобождения… Вот он рядом с первым своим грузовиком, заляпанным грязью МАЗом-200. А вот машина уже посерьезнее – трехосный ЯАЗ-210. А вот 1965-й, День Победы. Отец и дед вместе в центре Новосибирска. Улыбаются. Во ртах у обоих не хватает зубов. Ну, понятное дело, после лагеря… И он сам, Юра, пятилетний, держит отца за руку, но смотрит куда-то в сторону, наверное, что-то отвлекло его внимание тогда.
А вот похороны деда, сентябрь 1975-го. На похоронах Юрия не было, он уже учился в Свердловском Суворовском. Смог побывать на могиле деда только когда приехал на каникулы. Как же он жалел, что мало расспрашивал деда, когда он был жив!.. Ведь эпоха, а не человек. Подсознательно Юра всегда это чувствовал, кое-что ему рассказывал отец – мол, дед был кадетом еще в царские времена, потом офицером, — но в подробности не вдавался, было опасно, да и сам дед не особенно откровенничал на эту тему. Похоже, что после всего, что с ним было, он хотел сосредоточиться именно на церковной своей жизни. Даже сказал как-то загадочную красивую фразу, Юрий ее тогда не понял, уже потом узнал, что это была цитата из Франциска Ассизского:
— Беспокойно сердце мое, пока не упокоится в Тебе, Господи.
Так и ходил по новосибирским улицам – несломленный никакими муками, непобежденный никакими врагами, светлый, всегда со стеснительной щербатой улыбкой, по-военному, по-кадетски прямой даже в свои 82. И в гробу в 1975-м, отец рассказывал, — лежал, больше похожий на старого отставного офицера, чем на дьячка…
С отцом в последний раз виделись во время отпуска прошлым летом. Павел Иванович тяжело переживал начавшийся и разворачивавшийся с каждым днем все шире бардак, новости по телевизору и радио его душили, томили, он даже заговаривал о том, как бы плюнуть на всё да уехать в Лёликово, в Белоруссию, на родину отца и матери. Лёликово в семье всё время присутствовало, хотя отец и Юрий были там всего единственный раз, в 1976-м, на каникулах. Летели самолетом до Москвы, потом до Минска, из Минска ехали поездом до Иванова, а оттуда на перекладных. Но добрались, и приняли там Панасюков радушно, и даже не особенно удивились, куда занесла судьба сына и внука Иванка Панасюка. И показывали: вон там, за лесом, озера Орехово и Ореховец, так то уже Украина, Волынская область. Граница, впрочем, была чисто формальной. Возвращались обратно уже другим маршрутом – доехали до Малориты, там сели на электричку до Бреста, а в Бресте уже на поезд до Москвы. И отец с волнением смотрел вокруг, потому что где-то неподалеку было Домачево, где он встретил 22 июня 1941-го, еще не зная о том, что защищает родные места своего отца…
— Может, поехать в Лёликово? – запомнился Юрию тоскливый голос отца. – Тяжко мне тут. Тяжко…
И Юрий с болью видел, каким стареньким стал отец. После смерти мамы в 1983-м он как-то резко, сразу сдал, обмяк, махнул на себя рукой. Потом выкарабкался, — его пригласили участвовать в создании заводского музея, он загорелся, взбодрился, — но тут как раз и началось – перестройка, ускорение, гласность… «Ну не могу я слышать, как Сталина ругают! – признавался он сыну. – Знаешь, как Черчилль говорил? Сталин принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой! Да все, кто после него был – и Хрущёв, и Брежнев, и эти все, — да они же просто живут тем, что он создал…» И дальше, дальше, мог часами на эту тему говорить, и во дворе с такими же, как он, стариками, трепать себе нервы после очередной программы «Взгляд» или «Прожектор перестройки»… Нравилась, и то относительно, ему только молчановская «До и после полуночи», но она выходила редко, раз в месяц.
А вот их с Катей черно-белые свадебные снимки. Счастливые, молодые, глупые. С какой нежностью, как доверчиво прижалась к нему Катя на фотографии!.. Но теперь на ту же самую фотографию он смотрел уже по-другому. В изгибе губ жены ему виделось что-то хищное, самодовольное. Как будто она заполучила первый приз и с презрением смотрит на соперниц: я, мол, вот кого ухватила, а у тебя что?..
«А может, все же смириться, простить?..» Ведь без прощения, смирения нет настоящей жизни. Только через прощение можно что-то понять и в себе, и в других. Мысли Юрия снова вернулись к отцу, во время последней поездки в Новосибирск рассказавшего ему потрясающую историю из жизни деда…
— Мне батя рассказал незадолго до смерти… В общем, история такая. Году в 63-м был он в гостях у бывшего друга по лагерю здесь, рядом с Новосибирском, километров двести. Сидели вечером, и тут прибегают за ним: в соседнем доме человек помирает и хочет исповедаться. Вроде как католик. А где ты священника-то возьмешь?.. Да ему, мол, хоть какого, если католического нет. Батя собрался, пошел. И представляешь, кого увидел? Того человека, который ему всю жизнь поломал. Во время войны он служил в абвере. Это из-за него отец попал в хорватский концлагерь. И вот он, помирая, рассказал отцу свою судьбу. О том, что в 1944-м его взяли в плен, но он назвался чужим именем, прошел все проверки и под этим чужим именем уехал в Польшу. Устроился там на работу какую-то и жил себе тихо. А лет через семь его совершенно случайно узнал на улице какой-то человек, которого он пытал в минском гестапо. Ну и сдал его польским властям. А те после разбирательств передали его в СССР. В общем, в 52-м получил он свою десятку за военные преступления в Латвии и Белоруссии. Отсидел, вышел и вот помирал теперь в Сибири, всеми забытый, жалкий, нищий…
— А он отца-то узнал?
— Нет. Это батя его первый узнал.
— И что?
— Да ничего. Исповедовал, отпустил ему грехи… Я у него тоже спрашивал: как же так? Ведь фашист, гад, жизнь тебе сломал! Это же из-за него ты в концлагерь-то попал! Батя посмеялся, говорит: да, да еще и друзей моих он тоже помытарил в свое время… А я его простил. Как так? Да вот так. Его теперь Божий суд ждет, не мой… А кроме того, я ведь через концлагерь к Богу пришел. А в концлагерь попал, в общем, благодаря ему. Так что никто на свете не знает, что, зачем и в какой последовательности творится, что за что зацепится и к чему приведет…
То есть простить можно даже злейшего врага, чуть не погубившего тебя самого. А тут не злейший враг, тут родная жена. Ну и что, что она не понимает тебя? Значит, плохо стараешься объяснить. Надо еще что-то попробовать.
…Юрий захлопнул альбом, положил на полку. Как всегда, после ссоры с женой на душе было пусто и холодно. И это была не та пустота, которая легко заполняется теплом снова. Как жить дальше? Как служить, когда то, чему ты служишь, расползается на глазах? Посоветоваться бы с отцом, но он далеко, в Новосибирске. И друзья по свердловской кадетке кто где: в Вильнюсе, Свердловске, Одессе, Москве, только вот в Легницу никого не занесло…
Панасюк подошел к окну, уперся разгоряченным лбом в холодное стекло. По затененной деревьями улице, по старой, еще немецких времен брусчатке, быстро шла пара – прапорщик и его коренастая, ярко накрашенная супруга с модной «химией» на голове. Оба, задыхаясь, перли здоровенные баулы, чем-то набитые. Ну да, машинально подумал Юрий, рядом же «гелда», вот с гелды и идут. Так в Легнице называли рынок, где торговали всяким барахлом.
ЭПИЛОГ ТРЕТИЙ. КАРЛ ПЕТЕРС. РИГА, 1993 ГОД.
Стоял сырой и промозглый март. По узким, вымощенный булыжником улицам Старой Риги медленно двигалась внушительная колонна седых и полуседых людей в штатском и военном. Над их головами колыхались красно-бело-красные национальные флаги Латвии. Глухими, надтреснутыми голосами люди выводили мелодию старой военной песни «Ухожу я на войну, крест на дубе зарублю…»
Когда колонна выдавились из узкого коридора к пространству памятника Свободы, ее встретили одновременно аплодисментами и свистом. Аплодировала молодежь, толпившаяся на тротуаре слева, а свистели и негодующе размахивали руками люди старших возрастов, стоявшие на тротуаре слева. Казалось, поколения поменялись местами: те, кто должны свистеть, сдержанно хлопали, а те, кому бурно проявлять чувства уже не пристало, проявляли их вовсю.
— Молодцы! Да здравствует Латвия! – доносилось по-латышски с левой стороны тротуара.
— Фашисты! Эсэсовцы! Как вам не стыдно? – доносилось по-русски с правой стороны тротуара.
Среди протестующих работала съемочная группа – разбитной корреспондент с микрофоном в руках и рослый кудрявый оператор с серьгой в ухе. Оии то и дело подходили к участникам акции, прося высказать свое мнение на камеру.
На левой стороне улицы Бривибас молодые, хорошо одетые люди, не стесняясь, говорили в микрофон:
— Сегодня мы чтим память тех, кто во время Второй мировой смело сражался с коммунизмом. Они успели почувствовать на своей шкуре, что такое коммунизм, когда Сталин оккупировал нас в 1940-м. Знаете, когда борешься с чертом, все средства хороши. Нам, латышам, нужно было выгнать русских и коммунистов, и если для этого нужно было сотрудничать с нацистами, это не проблема. Мы просто использовали оружие, которое они нам давали.
— У меня дед был призван в Ваффен-СС в конце 1943 года. Он честно выполнял свой долг, защищал Латвию, боролся против сталинского угнетения. После войны за ним пришли и посадили в лагерь на 10 лет. Ему не за что было любить русских и коммунистов, и я его понимаю.
— Сегодня прекрасный праздник, день ветеранов! Когда видишь наши знамена, слышишь песни, видишь мужественные лица тех, кто боролся со Сталиным, радуется сердце!..
Так говорила молодежь. На правой же стороне улицы Бривибас звучало совсем другое.
— Это позорище неслыханное, если бы они так вышли на улицу в современной Германии, их бы всех посадили лет на семь за пропаганду нацизма! Во всем цивилизованном мире это страшное преступление! – возмущался по-латышски низенький седобородый мужчина лет семидесяти. – Я в 44-м маршировал здесь на параде освобождения Риги, и вы бы видели, как нас приветствовали рижане! Они были счастливы, что мы спасли их от фашизма!.. А сейчас мне стыдно, что я, латыш, латышский стрелок, старший сержант Красной Армии, дожил до такого позора!
— Этих подонков сегодня покажут телекомпании всего мира, и какой образ Латвии сложится в глазах людей? – со слезами на глазах проговорил другой старик. – Все будут уверены, что у нас живут фашисты! А сколько латышей боролось с Гитлером, сколько погибло на фронтах в рядах Красной Армии?.. О них все забыли! А они ведь сражались рядом с другими народами СССР…
— Мы вообще выступаем за то, чтобы не было никаких различий между народами, потому что именно с этого начинается фашизм! – эмоционально подхватила по-русски женщина лет пятидесяти. – Когда был СССР, мы все были вместе – и латыши, и чуваши, и русские, и никто не спрашивал, какой ты национальности, все вместе готовы были защитить великую страну! А теперь из-за предательства Горбачёва и этой тройки, Ельцина, Кравчука и Шушкевича…
Корреспондент сунул микрофон к носу высокого седого мужчины лет шестидесяти с небольшим, в обшарпанном сером пальто и старомодной шляпе. Но тот смущенно замахал руками – мол, сказать нечего. Корреспондент, не теряя времени, набросился на очередную жертву, а седой вернулся к своему занятию. Он внимательно следил за теми, кто шел в рядах демонстрации, не отрывая глаз от высокого крепкого старика лет под восемьдесят, облаченного в дорогое модное пальто явно не европейского покроя. Старик шел, поглядывая по сторонам с независимым видом.
…После возложения венков к памятнику Свободы ветераны Латышского легиона СС начали большими группами разбредаться по окрестным ресторанам. Их заботливо сопровождали полицейские, следившие за тем, чтобы противники акции не помешали ветеранам «борьбы с коммунизмом».
Ивар Петерс отклонил предложение остаться на дружеский обед. У гостиницы «Рига» он взял такси и попросил водителя отвезти его сначала на угол улиц Бривибас и Миера, а потом на 1-е Лесное кладбище.
Мимо побежала улица, которую он не видел почти полвека, с 1944-го. Тогда по Бривибас ходили трамваи, а по мостовым проносились редкие машины с номерами вермахта и СС. Теперь же трамвайных рельсов не было, вместо трамваев были троллейбусы, желтые с красными поясками чехословацкие «Шкоды», а автомобильный поток на улице состоял по преимуществу из старых советских машин – «Волг», «Жигулей», «Москвичей», «Запорожцев», среди которых, впрочем, было уже немало европейских автомобилей – «Опелей», «Ауди», «Мерседесов», «ФИАТов», «Рено». Архитектурный облик улицы, насколько мог помнить Петерс, не особенно изменился: те же представительные, хмурые жилые пятиэтажки начала ХХ века. Лишь кое-где они были разбавлены новостроями явно 1970-х годов – безликими стеклянными коробками, которые одинаковы во всех странах мира.
На углу Бривибас и Миера Петерс вышел из такси и долго смотрел на пустое место на стыке двух улиц. Место, вернее, не было пустым, там стояли какие-то детские горки и качели, было устроено что-то вроде игровой площадки. Но 78-летний человек видел на этом месте огромный жилой дом, где прошли лучшие годы его жизни – детство и юность. Отсюда его забрала черная «эмка», разом стерев всё, что было раньше и дав старт новой жизни, которая причудливо продолжалась по сей день… А теперь ХХ век, выходит, безжалостно стер и сам этот дом, словно ему больше не было места на земле. Это было странно – ведь два соседних дома стояли по-прежнему, почему именно этот?..
Постояв перед пустым местом, Петерс снова уселся на переднее сиденье «Мерседеса». Такси косо съехало с мощенной булыжником обочины старой улицы на брусчатую мостовую и, обгоняя трамваи, пошло по улице Миера. Ни водитель, ни Петерс не обратили внимания на неприметный синий «Москвич-2140», который пристроился за «Мерседесом».
На улице Айзсаулес, у ворот, ведущих на кладбище, Ивар оставил такси и велел водителю подождать. Тот заворчал было, но Петерс молча сунул ему в руки новенькую коричневую бумажку в 20 латов; парень сразу умолк и начал рассматривать купюру – видимо, еще не видел такую, латы были введены в оборот всего-то две недели назад…
Когда Петерс скрылся в воротах, рядом с «Мерседесом» припарковался сильно отставший от него синий «Москвич». С водительского места поднялся седой мужчина лет шестидесяти с лишним в обшарпанном сером пальто и, прихватив с заднего сиденья обычный кладбищенский инвентарь – лопатку, ведерко и грабли, — направился на кладбище. Водитель проводил его сонным взглядом.
Справки о могиле Петерс навел заранее, еще из Австралии – помогли жившие в Риге старые соратники. И теперь он шел по кладбищу уверенно, словно был здесь только вчера.
«Где-то здесь я встречался в 1941-м с Йозефом Ляхором… — думал Петерс. – А потом на меня вышла русская разведка, и понеслось… Но вот прошло пятьдесят лет, и Рига снова латвийская. То есть русских тут, конечно, хватает, но власть уже не у них…»
…После 1945 года, когда Ивар Петерс дал согласие на сотрудничество с британскими спецслужбами, в его жизни было очень много всего, в том числе и того, о чем было неприятно вспоминать. Но он уже давно усвоил главное правило: чтобы жить дальше, нужно уметь забывать и не принимать близко к сердцу. Поэтому он практически не вспоминал то, что происходило с ним в конце 1940-х – начале 1950-х. А уж то, что было в 1941-44 годах, когда он сам расстреливал людей и водил в бой «Фокке-Вульф» со свастикой на киле, и вовсе не занимало память Ивара. Всё это было сто лет назад, давно прошло и не имело ровно никакого значения. Он даже возмущался, когда какие-то настырные люди беспокоили его судебными разбирательствами…
Впервые показания Ивару Петерсу пришлось давать в декабре 1979 года. Тогда он уже жил в Австралии, в Мельбурне, где состоял в местном отделении латышской эмигрантской организации «Даугавас Ванаги» — «Ястребы Даугавы». В 1979-м на письменный запрос суда ФРГ по поводу преступлений «команды Арайса» Петерс просто ответил, что ничего не слышал о такой команде. Тем не менее все 1980-е несколько австралийских чиновников – глава отдела специальных расследований при правительстве Австралии Боб Гринвуд, глава отдела по расследованию военных преступлений Грэхэм Блюитт, директор Бюро публичных расследований Майкл Розенес и председатель Мельбурнского Королевского совета Питер Фэрис, — усиленно собирали материалы по делу Петерса, рекомендуя правительству Австралии начать против него процесс. Материалов набралось предостаточно, но в 1992-м генеральный прокурор Австралии Майкл Даффи наконец вынес окончательный вердикт – следствие по делу Ивара Петерса прекращено, а 30 июля того же года Гринвуд и Блюитт лишились своих должностей…
В общем, для Петерса ничего сверхъестественного в таком исходе дела не было. АСИО – это было название Австралийской службы безопасности и разведки, Australian Security Intelligence Organisation, с которой он сотрудничал, — просто так своих людей не сдавала. Кроме Петерса, на АСИО работали также такие латышские военные преступники, как Карлис Озолс и Конрадс Калейс. Они тоже успешно избежали преследований и теперь наслаждались покоем в собственных домах на берегу теплого океана…
Но хоть Петерс и не верил ни минуты в то, что Австралия станет его судить и тем более выдаст на Родину (тем более, пока суд да дело, СССР развалился, а образовавшимся на его месте странам было явно не до престарелых нацистских пособников), но теоретическая возможность этого мешала жить, давила гирькой, и теперь, когда гирьку сняли, Ивар испытывал облегчение. Более того, он принял приглашение других ветеранов нацистского сопротивления в Латвии посетить Ригу по линии «Даугавас Ванаги». До развала СССР об этом не могло быть и речи. Но теперь, когда Советами в Риге и не пахло, а следствие против него было прекращено, кто мог ему помешать побывать на родине предков?.. Тем более что первые же новости из независимой Латвии были весьма обнадеживающими. Год назад, в 1992-м, в Военном музее Риги открыли зал в честь штандертенфюрера СС Пленснера, а в этом году, совсем недавно, в актовом зале Технического университета бывшему офицеру Латвийского легиона СС Андрейсу Фрейманису торжественно вручили Рыцарский крест Железного креста, который он не успел получить в 1944-м, в «Курляндском котле». Причем Фрейманис, приняв орден, воскликнул «Хайль Гитлер!». И ничего ему за это не было. Наоборот, все улыбались и аплодировали…
И вот он, Ивар Петерс, прилетел сюда, в город, с которым попрощался в далеком 1944-м. Из Мельбурна долетел до Франкфурта-на-Майне, а там пересел на самолет до Риги…
Кроме участия в демонстрации ветеранов и возложении венков у памятника Свободы, у Петерса была еще одна важная, сугубо личная миссия в Риге. Он уже давно собирался плюнуть на могилу своего отца, но, к сожалению, такой возможности у него не было. О том, кем был в Риге его отец, Ивар хорошо знал от тех агентов «Даугавас Ванаги», которые в советские времена работали в Латвии, поставляя информацию о самых разных сторонах ее жизни эмигрантам. Так вот, они сообщили Ивару, что гвардии подполковник Карл Петерс был неизменным организатором и активным участником всех антифашистских и антинационалистических мероприятий, которые проводились в Риге в 1960-70-х годах. Он всячески поддерживал дружбу между латышами и русскими, а выступая перед молодежью, эмоционально клеймил позором тех латышей, которые в 1940-х начали сотрудничество с нацистами, предав тем самым интересы Родины, противопоставлял им тех латышей, которые сражались за коммунизм в составе Красной Армии, и публично называл их героями.
Читая эти строки, Ивар наливался лютой злобой. Отец отрекся от него, плюнул ему в душу, растоптал всё, ради чего он жил… И больше всего он мечтал о том моменте, когда можно будет взглянуть в глаза этой старой сволочи. Но не пришлось. В июне 1977 года из Риги пришла информация, что Карл Петерс умер в возрасте 84 лет и похоронен на 1-м Лесном кладбище. Так что оставалось только добраться до его могилы…
…Время от времени сверяясь с планом и присаживаясь на примогильные лавочки для отдыха, Ивар продвигался вглубь кладбища. Нужная ему могила находилась далеко от входа. Над скромным памятником из серого камня росла высокая береза. Некоторое время Петерс просто стоял молча, переводя дух, и читая русскую надпись на плите: «ПЕТЕРС Карлис Андреевич. 2.4.1893 – 16.5.1977. Гвардии подполковник». Цветов на могиле не было. Ивар уже набрал было полный рот слюны, как вдруг за его спиной неожиданно прозвучал чей-то несильный голос:
— Обернитесь.
Ивар оглянулся. Перед ним стоял высокий седой мужчина лет шестидесяти с небольшим в обшарпанном сером пальто. В руках у него был пистолет, советский ТТ, нацеленный в живот Петерса.
Всё это выглядело настолько дико, что Петерс какое-то время даже не понимал, что именно происходит. Наконец, судорожно сглотнув слюну, он с трудом отвел глаза от ствола пистолета и проговорил по-английски:
— Я гражданин Австралийского Союза… У вас будут очень большие проблемы…
Мужчина невесело рассмеялся, и от этого смеха у Ивара мурашки побежали по коже.
— Петерс, вы всерьез думаете, что ваш австралийский паспорт спасет вас от возмездия? Вы правда уверены в том, что отмыли невинную кровь с ваших рук? Ту кровь, которую вы проливали ведрами?..
Это было произнесено по-латышски.
— Кто вы? – в ужасе выдавил из себя Петерс, тоже перейдя на латышский.
Мужчина придвинулся ближе.
— Вы, конечно, не помните ни одну из своих жертв… Ни тех, которых стакливали в ямы в Бикирниекском лесу, ни тех, кто был убит прямо в своих квартирах, ни тех, кто сгорел заживо в белорусских деревнях и задохнулся в душегубках минского гетто… Вы спите спокойно в своем далеком Мельбурне. И даже по ветеранским организациям проходите как летчик-истребитель латышской эскадрильи, а не как член «команды Арайса»… Но есть люди, которые помнят всё. И они не позволят такой мрази, как вы, разгуливать по земле.
Руки Петерса были липкими и холодными, словно на них действительно проступила кровь всех его жертв. В голове звенело, сердце сжало словно тисками.
— Вы решили приехать сюда, забыв, что Рига стоит на пролитой вами крови, — тихо продолжил седой. — И пока вы ходите по земле, мертвые не могут спать спокойно… У вас есть последнее слово. Видите, я гуманнее вас. У ваших жертв такой возможности не было.
Петерс торопливо облизнул губы.
— Если я был причастен к гибели ваших родных… простите меня, если можете. Все, кого я погубил, приходят ко мне по ночам. – Он не знал, что говорить, и нес первую попавшуюся чепуху, лишь бы растрогать неведомого палача, оттянуть время. Что бы еще сказать?.. Ага, о том, что у него рак, и он всё равно скоро умрет. – Не надо меня убивать. Пожалуйста. Дело в том, что у меня рак, и мне осталось недолго… Я не сплю уже долгие годы… Я хожу в церковь и ставлю свечи в память всех, кто не дожил до сегодняшнего дня… Может, вы хотите денег? Я достаточно обеспечен, вы сможете переехать в Австралию и пользоваться моими счетами… Видите, я приехал на могилу своего отца… Он был подполковником Красной Армии…
— Я знаю, кем был ваш отец, — оборвал его седой. – И знаю, как он мучился из-за того, что его сын стал палачом. Это отравило всю его старость… Но хватит лирики. Пора приводить приговор в исполнение. Думаю, ваш отец с удовольствием сделал бы это сам…
Петерс в отчаянии замотал головой:
— Это… это незаконно! Здесь уже не Советский Союз, мы в современной демократической Европе! Если вы считаете меня преступником, заявляйте в полицию!.. Вас… вас же посадят в тюрьму! Вы понимаете, что вы сейчас ломаете себе жизнь?!!
— Мне всё равно, — сухо ответил мужчина и поднял пистолет. Ивар понял, что сейчас прозвучит выстрел, и зажмурился.
Но шли секунды, а выстрела всё не было. Петер открыл глаза и увидел, что его палач стоит, глядя в сторону и опустив ТТ вниз.
— Я не могу, — еле слышно прошептал он. – Я не хочу становиться таким же, как вы. Я не палач…
Петерс бросился на него, целясь одной рукой в горло, второй – в запястье руки с пистолетом. Он издавал при этом какой-то глухой звериный рык…
Противник, несмотря на свой рост и то, что был моложе Ивара лет на пятнадцать, оказался намного слабее Петерса физически. Умело повалив его на сырую от мартовской влаги землю, Ивар безжалостно сдавил его горло. И только в самую последнюю секунду, когда его палач захрипел и выкатил глаза, вдруг услышал короткий глухой звук и ощутил сильный толчок в живот. Петерс еще удивился, почему рубашка, костюм и пальто стали неприятно мокрыми…
…С неимоверным трудом оторвав руку Петерса он горла, седой мужчина отвалил с себя труп и, задыхаясь, поднялся на ноги. Во второй руке убитый крепко сжимал ТТ. Видимо, в пылу борьбы он вырвал оружие, а выстрел, прозвучавший неожиданно для обоих, был случайностью… Случайностью ли?
Начался холодный мартовский дождь. Крупные капли падали на голые ветви деревьев, на могилу гвардии подполковника Карла Петерса и на его мертвого сына, на холодную кладбищенскую глину, на голову плачущего, дрожавшего от холода и волнения седого человека, который наконец-то смог отомстить за своих погибших в 1941-м родных…
ЭПИЛОГ ЧЕТВЕРТЫЙ. СЕРГЕЙ СЕМЧЕНКО. НЬЮ-ЙОРК, 2013 ГОД.
…Большой, отливающий вишневым лаком «Крайслер-Пасифика» несся по набережной Гудзона. Сидевший за рулем 83-летний сын полковника белой армии (и двоюродный брат Марины Влади) Владимир Борисович Федоров сделал погромче звучащий из CD-проигрывателя романс «Степь да степь кругом…» и обратился к сидящим в машине Максиму Мисько и автору этих строк:
— А такую музыку у вас знают, помнят?
Мы с Максимом переглянулись, не скрывая улыбок:
— Ну конечно, знают и помнят. Почему ж нет?..
Старик в очках одобрительно кивнул головой и крутанул ручку громкости так, что голос, рассказывающий историю замерзавшего ямщика, заполнил собой всю машину.
— Ну и слава Богу. Давайте послушаем.
Странно было ехать по Манхэттэну, мимо небоскрёбов, под ревущий из динамика русский романс о ямщике посреди глухой степи. Но другой музыки в машине не было. Только русское. Старинные марши, романсы, народные песни…
…Максим и я прилетели в Нью-Йорк из Минска несколько дней назад по поручению Белорусского союза суворовцев и кадет по очень важному поводу. Мы вели переговоры с Объединением Выпускников Русских кадетских корпусов заграницей о возвращении в Беларусь знамени Полоцкого кадетского корпуса, вывезенного в США в 1949 году. На второй день нас пригласили в Знаменский собор на Верхнем Манхэттэне, где председатель Объединения, кадет 1-го Русского корпуса Гордей Алексеевич Денисенко продемонстрировал нам реликвию и вручил несколько фрагментов старого полотнища. Тогда стало понятно, что передача знамени на Родину невозможна по причине его крайней ветхости – 168-летнее полотнище не выдержало бы даже перевозки в аэропорт, не то что 9-часового перелета. Поэтому в ходе долгих переговоров достигли следующего соглашения: в Беларуси будет изготовлена точная копия знамени образца 1816 года, освящена на оригинале, и это новое знамя будет признано кадетами всех поколений легитимным. А старое останется в Нью-Йорке в качестве музейного экспоната…
Когда гостеприимные хозяева, самому молодому из которых было 83, а самому старому, Валентину Мантулину – за 90, поинтересовались у нас, что бы мы хотели увидеть, мы с Максимом в голос ответили: «Ново-Дивеевское кладбище». Мы много слышали об этом погосте, на котором лежат выходцы из Российской империи, разными путями оказавшиеся в США. И вот теперь наша вишневая «Пасифика» вырвалась из душного сентябрьского Нью-Йорка на простор хайуэя и набрала скорость не меньше ста двадцати километров в час. Я, признаться, не без опаски косился на Владимира Борисовича – все-таки человеку 83 года, не фунт изюма, дорога достаточно дальняя, а полосы на хайуэе узкие, и по соседним, почти впритык с нашей машиной, с такой же приличной скоростью идут громадные трейлеры и междугородние автобусы… Но Федоров успевал и легко, играючи вести машину, и расспрашивать нас о Минске, и рассказывать о своих встречах с Высоцким, и вспоминать дни эвакуации из Югославии, когда их, последних кадет 1-го Русского корпуса, вывозили из Белой Црквы – думали, что в Мюнстер, а оказалось, что в неизвестность и рассеяние…
…Кроме нас, на освещенном вечерним солнцем кладбище никого не было. Бросилась в глаза ухоженность, которую нечасто увидишь на наших погостах. Никакого мусора, зарослей, все памятники выглядят так, будто их поставили только вчера. Федоров подвел нас к большому монументу, посвященному выпускникам всех русских кадетских корпусов, оказавшихся в эмиграции. Мы с волнением прочли на черном граните название Полоцкого кадетского корпуса. Да, судьба разбросала кадет-полочан по всему миру, а судьбы многих так и остались неизвестными по сей день…
В отдалении мягко зашумел мотор. На кладбищенскую аллею медленно въехал черный «Кадиллак», с водительского места которого поднялся князь Владимир Голицын, сын кадета 1-го Русского корпуса. На фоне остальных кадет Владимир Кириллович выглядел молодым, в январе 2013-го ему стукнул «всего лишь» 71.
— Да, кадетских могил здесь очень много, — с ходу включился он в разговор. – Вот, видите, могила генерал-майора Александра Григорьевича Попова, который был директором 1-го Русского корпуса в 1936-44 годах… Имя-отчество, как у вашего президента… Бросил корпус на произвол судьбы в конце войны и уехал в Берлин, к Власову. Ну а потом сюда. Видите, умер в 1968-м. Ну и там еще дальше есть могилы. Вы просто побродите по кладбищу, почитайте надписи. Очень интересно.
Мы с Максимом медленно двинулись по соседним рядам могил. Добротные каменные памятники, православные кресты, серые плиты, и очень подробные эпитафии, многие из которых рассказывали, в каком полку служил покойный, какие заслуги у него были на ниве научной деятельности… На многих памятниках лежали свежие цветы. Значит, живы потомки, помнят, приезжают…
Я остановился перед серым каменным крестом, на котором была помещена фотография в овальной рамке. С нее лихо улыбался молодой усатый офицер с четырьмя звездочками на погонах. Ниже было выбито: «СЕМЧЕНКО Сергей Сергеевичъ, род.в 1893 году въ Одессе, сконч. в 1972 году в Нью-Йорке. Штабсъ-Ротмистръ, кадет Полоцкаго кадетскаго корпуса».
— Смотри, вот полочанин лежит, — окликнул я Максима. – Вон куда судьба занесла…
— А почему на памятнике указан именно корпус, а не училище? – поинтересовался Максим у подошедшего князя.
— Значит, для него было важно, чтобы на памятнике указали корпус, — ответил Владимир Кириллович. – Был кадетом всю жизнь и умер кадетом… Хороший был старик.
— Вы его знали? – удивился Максим.
— Ну а почему бы мне не знать его? Он умер, когда мне было тридцать.
— Штабс-ротмистр… Он был кавалеристом? – спросил я.
— Да, начинал гусаром в 12-м Ахтырском. – Название полка Голицын произнес так обыденно, как будто полк существовал по сей день. – А потом, кажется, много где служил. И летчиком, и на бронепоездах, и на танках…
Подковылявший Владимир Борисович подслеповато взглянул на памятник сквозь очки, улыбнулся:
— А, Семченко… Я его хорошо помню. Он у нас в корпусе был сторожем, жил в каморке под лестницей. Вместе с нами был в Эгере, потом в Гмюнде, потом в лагере для ди-пи… В Нью-Йорк-Сити приехал году в 49-м, кажется. А в 70-м летал в Россию. Там интереснейшая история была. Вообразите, они с друзьями-выпускниками в 1910-м поклялись в Полоцке всегда помнить друг друга и помогать. И на шестидесятилетие этой клятвы все съехались из разных мест. Он рассказывал, я уж не упомню, кажется, один был полковником в Советской Армии, второй подполковником, третий священником стал… И он. Представляете?..
Мы с Максимом потрясенно переглянулись. Шестьдесят лет дружбе!.. В это сложно было поверить, но ведь было… И я совсем другими глазами взглянул на скромный православный крест из серого камня. Значит, под ним лежал не просто полоцкий кадет, а человек, верный данному слову и выбранным раз навсегда друзьям…
— Да-а… — протянул князь Голицын. – Вот что такое кадетская спайка. Когда зайдем в собор, надо будет поставить свечу за упокой души Сергея Сергеевича…
— А каким он был человеком, этот Семченко? – поинтересовался Максим Мисько.
Федоров усмехнулся:
— Ну а каким может быть настоящий одессит?.. Вот таким был и Семченко. Он еще в лагере ди-пи нас постоянно подбадривал какими-то одесскими байками. А когда вернулся из России в 70-м, всё рассказывал, как ездил в Одессу и как она по нему соскучилась. Это уже после Полоцка было, когда он повидал своих…
…Когда мы уходили с кладбища, я еще раз обернулся на освещенный закатным солнцем ряд могил, — огромный некрополь, семь тысяч захоронений, крупнейший русский погост в Америке. Нам успели показать могилы детей великого князя Константина Константиновича – Георгия и умершей в 2001-м Веры, — и многое другое, но я искал глазами только одну могилу, в которой лежал верный своим друзьям человек, снова увидевший их после 60-летней разлуки…
Так родился замысел этой книги.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
3-4 мая 2014 г., Бела Црква
День выдался серый, облачный. Утреннюю литургию в православном храме служил епископ Банатский Никанор. Церковь была переполнена кадетами – из Беларуси приехала делегация всех училищ, да еще Михайловский Воронежский кадетский корпус, резко выделявшийся в черной кадетской толпе своими белыми погонами с красным вензелем.
Служба шла на сербском языке. Потом к местным служителям церкви присоединился белорусский священник отец Александр Ширитон – выпускник Минского Суворовского военного училища. Рослый, румянощекий, с кудрявой пышной бородой, он стройно подпевал сербским священникам по-русски.
Впереди стояли последние кадеты 1-го Русского Великого Князя Константина Константиновича корпуса, выпускники 1944-го, специально прилетевшие из США – Гордей Денисенко, Виктор Бандурка, Георгий Лукьянов… Самому молодому из них было 83, самому старшему – 87. В одинаковых синих пиджаках и красных галстуках, они старательно подтягивали хору. Все кадеты-ветераны были иподиаконами, то есть имели право прислуживать священнику во время богослужения, и в совершенстве знали все тонкости церковных обрядов.
Вчера приезжие гости торжественным маршем прошли по Белой Цркве. Маленький сербский городок, семь десятилетий назад бывший столицей русского кадетства в Европе, восторженно аплодировал кадетам. Люди махали им с балконов, из окон, аплодировали, стоя на тротуарах, какая-то женщина подбежала к марширующей колонне и от души расцеловала одного из парней… Русские! Русские кадеты!.. Эта фраза слышалась из уст многих местных жителей. Центральная площадь Белой Црквы уже несколько лет носила название площадь Русских Кадет, но воочию их видели здесь немногие.
…После литургии небольшой караван из нескольких автомобилей, микроавтобусов и огромного трехосного автобуса с кадетами двинулся к месту захоронения офицеров-воспитателей 1-го Русского корпуса. Проехали пустынными окраинными улочками Белой Црквы, миновали заброшенный завод бетонных изделий, разваленный с распадом Югославии, и двинулись по проселочной дороге, ведущей вдоль поля. Близко виднелись горы – это уже Румыния, до нее здесь километра три, не больше.
В составе белорусской делегации было и четверо друзей-кадет Полоцкого кадетского училища, созданного в городе над Двиной в 2010 году. Все они впервые были за границей. Автобус провез их через Польшу, Словакию, Венгрию и Сербию. Конечно, впечатлений была масса – и чистенькая, ухоженная Польша, где на каждом частном доме висел национальный флаг, и бескрайняя венгерская равнина, и огромный, потрясающий величественной архитектурой Будапешт. Но больше всего кадет впечатлили руины югославского Генерального штаба, которые до сих пор стоят в центре Белграда после бомбардировки НАТО 1999 года. Огромный современный дом словно скрючился под ударами бомб. Да и сам Белград – прекрасный, обладающий только ему присущим шармом город, раскинувшийся над слиянием рек Савы и Дуная, — производил впечатление неухоженного, запущенного, ветшающего на глазах. А когда выехали из столицы, впечатление заброшенности лишь усилилось. Пустынные села с массой ничейных, запачканных граффити построек, потрепанные архаичные «Заставы-101» на дорогах, некошеная трава на обочинах, заглушенные сорняками поля, бедно одетые люди… Все это напоминало давно ушедшие 1990-е годы, какием-то чудом задержавшиеся здесь на двадцать лет.
…У огромного креста, увенчанного венцом из колючей проволоки, остановились, построились. С румынских гор дул сырой прохладный ветер. Вперед вышел старый кадет Алексей Ермаков.
— Здесь лежит мой офицер-воспитатель, капитан Лавров, — волнуясь, обратился он к присутствующим. – В 1944 году его убили без суда и следствия и закопали здесь, на скотомогильнике, как и других наших офицеров и преподавателей… Я помню, как капитан Лавров завещал нам донести светоч кадетского образования до будущих поколений, чтобы не прерывалась нить, связующая нас, стариков, с молодыми… Господин капитан, мы донесли этот светоч!
Последние слова Ермаков произнес сильным молодым голосом, и всем присутствующим на мгновение показалось, что наставник сейчас не может не слышать своего воспитанника…
У стоявших по стойке «смирно» кадет защипало в горле. Легли к подножию креста венки в память тех, кто до конца выполнил свой долг в 1944-м. Взлетели руки к козырькам фуражек. Минута молчания. Начал накрапывать дождь, словно само небо плакало вместе с людьми…
…А потом была репетиция сложной церемонии освящения нового Полоцкого кадетского знамени. В 2013 году между делегацией Белорусского Союза суворовцев и кадет и Объединением Выпускников российских кадетских корпусов заграницей было достигнуто соглашение об изготовлении нового знамени Полоцкого кадетского корпуса – взамен вконец обветшавшего оригинала, хранящегося в Нью-Йорке. Такое знамя было изготовлено в точном соответствии с образцом 1816 года и доставлено из Беларуси в Сербию, в Белу Цркву. Церемонию проводили в том самом здании, где в 1929-42 годах действовал 1-й Русский кадетский корпус – последний русский кадетский корпус в мире. А те малыши, которые покидали в сентябре 1944-го Белу Цркву и скитались потом по Эгеру, Гмюнду, одолевали дорогу до Зальцбурга, маялись в лагерях для перемещенных лиц – теперь они были глубокими стариками, бережно хранившими традиции, впитанные в детстве…
Здание 1-го Русского корпуса находилось на закрытой территории сербской воинской части и оттого сохранилось во вполне приличном состоянии. Но внутри – пустота. Ступив внутрь, кадеты сразу почувствовали атмосферу холода, уныния и заброшенности. Голые стены классных комнат, мертвые коридоры и лестницы… Даже не верилось, что все 1930-е годы здесь не смолкал гул веселых молодых голосов, звучали команды, проходили кадетские балы и экзамены.
Но это действительно были те самые, неподдельные стены, которые видели, считай, всю зарубежную историю русского кадетства. И церемония проходила в легендарном актовом зале на первом этаже, зале, который служил княжеконстантиновцам всем – и храмом, и бальной залой, и комнатой для экзаменов. И когда Гордей Алексеевич Денисенко – тот самый маленький кадет, которого остановил на улице капитан Панасюк в далеком 1943-м, — подал команду, в этот зал под величественные звуки Преображенского марша вплыли в руках знаменосцев овеянные легендами знамена – Симбирское и Сумское. Полоцкое, как самое ветхое (ему было уже 168 лет), не доставали из кисеи, куда оно было заключено ради сохранности, и знамя нес на руках князь Владимир Голицын, 72-летний сын кадета…
Все, как раньше, как положено по старинным уставам… Прозвучали слова молитвы, и в гулком зале застучал молоток, которым кадеты по очереди прибивали знамя к древку. Как и положено, первый гвоздь забивал самый старший кадет, последний – самый маленький. Каждый ставил после этого свою подпись в специальном акте, две копии которого хранятся теперь в Нью-Йорке и Минске.
— Полковник Бартошевич, прошу принять знамя, — произнес наконец Гордей Алексеевич Денисенко.
Коленопреклоненный выпускник Минского Суворовского военного училища Александр Бартошевич приник губами к священному полотнищу… А старые кадеты подумали, что фамилия последнего священника 1-го Русского кадетского корпуса, провожавшего их в изгнание 70 лет назад, тоже была Бартошевич, и, конечно, это не случайное совпадение – в таких вещах случайностей не бывает…
И вот – новое, уже официально ставшее символом белорусского кадетства Полоцкое знамя дрогнуло и поплыло по залу в руках полоцкого кадета-знаменщика Дениса Загдая. Его провожали глазами кадеты-воронежцы и вся сводная белорусская делегация, местные жители и Посол Беларуси в Сербии и Черногории Владимир Чушев, специально прилетевший из далекого Новосибирска предприниматель и благотворитель Иван Панасюк и заместитель председателя правления Банка Развития Василий Швед – оба в прошлом суворовцы, старые кадеты, давно уже живущие в Америке, и прошедшие через Афганистан боевые офицеры Александр Чирко и Леонид Багдасаров… Гремел старинный Преображенский марш. И оживал, снова становился теплым на глазах зал, в котором когда-то учились, радовались и грустили мальчишки в черных мундирах. И казалось, что тени всех, кто не дожил до этого часа, незримо присутствуют в этом зале…
И тогда четверо полоцких кадет, провожавших глазами знамя, мысленно дали друг другу такую же клятву, как в далеком 1910-м Юрий Варламов, Иван Панасюк, Карл Петерс и Сергей Семченко. Они никогда не слышали о них и ничего не знали об их судьбах. Но это было, пожалуй, и неважно. Важным было лишь то, что всё возвращалось на круги своя. Все снова определялось простой и высокой меркой – четыре судьбы, но одна Родина.
Сентябрь 2013 – июнь 2015 гг.
Минск – Бела Црква – Белград — Нью-Йорк – Москва
КОНЕЦ
