ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
76
Иван Панасюк, 11 октября 1943 г., Ясеновац
Острые струи ледяного дождя, казалось, впивались в лицо и голову, словно лезвия сабель. Десятки, сотни прозрачных капель скатывались по лбу, носу, подбородку Ивана Павловича и, мешаясь с потом, падали вниз — в могильную яму, на тускло блестящую поверхность лопаты, на чью-то жилистую руку, вытянутую в предсмертной муке. На кисти этой руки был выколот бледный православный крестик.
Панасюк поддел лопатой еще одну горку пропитанной влагой рыжей земли и отправил ее вниз, на тела погибших. Земля упала на кисть чьей-то руки, и через мгновение она скрылась из виду, только скрюченные пальцы по-прежнему вздымались вверх, словно человек, испытавший перед гибелью неслыханные муки, еще взывал о помощи…
Больше покойных не было – очередная партия запаздывала. Могильщики Эгон Бергер и Якоб Финци, работавшие рядом с Панасюком, обессиленно воткнули лопаты в грунт и опустились прямо на грязную раскисшую землю…
…В концлагерь Ясеновац Ивана Павловича привезли ярким мартовским днем 1943-го. Конечно, ему никто не объяснял, где именно он находится, и сначала Панасюк, с трудом пришедший в себя после трехдневных побоев в комендатуре Белой Црквы, думал, что находится в каком-нибудь сербском лагере. Но его товарищи по несчастью объяснили ему, что он в Хорватии, в Ясеноваце. Город Ясеновац находится вблизи впадения реки Уны в Саву, притока Дуная, на железнодорожной линии Загреб – Белград. До осени 41-го население города было в основном сербским. Хорваты-усташи уничтожили большую часть жителей, а в городе разместился усташский гарнизон.
Первые партии заключенных, состоявшие главным образом из евреев и сербов, были доставлены усташами летом 1941 года в село Крапье, расположенное примерно в двенадцати километрах от Ясеноваца. Здесь узники построили лагерь, получивший название «лагерь-I». По мере увеличения числа заключенных на реке Струг, между Ясеновацем и Крапье, был основан «лагерь-II». Заключенных заставили обнести оба лагеря колючей проволокой, построить сторожевые вышки, бараки, кухни, а также земляные валы вокруг лагерей, так как реки Струг и Сава, разливаясь, затопляли окрестности.
Возведенные на скорую руку земляные валы не выдержали наводнения, вызванного дождями в ноябре 1941 года. В середине ноября усташи ликвидировали оба лагеря и создали новый, получивший название «лагерь-III». Он размещался с восточной стороны Ясеноваца, на территории бывшего кирпичного завода. С восточной, северной и западной сторон он был обнесен трехметровым забором, а южной его границей служила глубокая и опасная для пловцов Сава.
На территории этого лагеря, кроме бараков для узников, находились также здания, в которых размещались администрация лагеря, мастерские и склады. Все здания лагеря были окружены колючей проволокой. В северо-восточной части находился огромный пустырь, тоже обнесенный колючей проволокой, на котором усташи создали весной 1942 года лагерь под открытым небом. Он был назван «лагерь III-C». А в самом городе Ясеновац, на улице Деметровой, находился «лагерь-IV».Здесь размещались огражденные несколькими рядами колючей проволоки промышленные цеха по переработке и сушке кож. Этот лагерь узники называли «кожевенным заводом».
Абсолютное большинство среди узников Ясеноваца составляли сербы, затем цыгане, евреи и коммунисты разных национальностей, в том числе и хорваты. Все эти категории лиц в Независимом Государстве Хорватия с лета 1941 года считались неполноценными. Так, сербы в Хорватии были обязаны носить на рукаве голубую повязку с буквой Р – pravoslavac, то есть православный. Им запрещалось выходить из дома после семи часов вечера, танцевать в общественных местах, гулять на бульварах… Такие же ограничения действовали по отношению к евреям и цыганам. На дверях всех хорватских кафан и ресторанов висели объявления: «Запрещен вход сербам, евреям, цыганам и собакам».
Официально Ясеновац считался рабочим лагерем, но на самом деле он был чудовищной фабрикой смерти. Людей здесь не просто убивали, а изощренно замучивали – живыми сжигали в печах, скармливали крысам, раздавливали прессом и распиливали пилами, протыкали иглами глаза, вбивали в рот гвозди и деревянные колья, забивали до смерти кувалдами, затаптывали сапогами. Нерожденных детей вырезали из животов матерей и вешали на стену с табличками «Сербское мясо – один динар за килограмм». Охрана лагеря коллекционировала отрезанные носы и уши заключенных. В качестве развлечения усташи играли в футбол головами своих жертв или стреляли по иконам. Смерть от голода или болезни считалась в Ясеноваце легкой и желанной…
Всех новоприбывших в лагерь усташи загоняли в барак, раздевали догола и тщательно обыскивали. За утаивание денег или ценностей полагалась немедленная смерть. На глазах Панасюка усташ молча распорол ножом живот старику, который попробовал спрятать во рту свой золотой нательный крестик.
Жили заключенные в огромных деревянных бараках. В середине каждого из них был проход, а слева и справа от него находились боксы, в которых могло поместиться по пять человек. Когда прибывала новая партия заключенных, усташи набивали ими боксы до отказа и людям приходилось лежать друг на друге. Спали на голых досках, укрываясь ветхими легкими одеялами.
От холода, голода и недостатка витаминов узники испытывали неимоверные страдания. У людей отекали колени, ухудшалось зрение, многие слепли. На ногах появлялись волдыри, которые постепенно вскрывались и кровоточили, пока человек не умирал. Все в лагере страдали кишечными расстройствами.
Узники лагеря-III работали на его территории и за ее пределами. В лагере были мастерская по изготовлению цепей, кирпичный завод, хлебопекарня, электростанция, лесопильня и подсобное хозяйство. Работали не менее десяти часов в день, без отдыха, — все лагерные предприятия считались «оборонкой», они обслуживали хорватскую армию. Узники также занимались разгрузкой и погрузкой железнодорожных вагонов, грузовиков и пароходов на Саве. Усташские надзиратели ходили по мастерским и придирчиво следили за тем, чтобы никто не отлынивал от работы, не задерживался слишком долго в туалете, работал без перерывов. Если же усташу казалось, что кто-то из узников «саботирует», он избивал или просто убивал его.
…Сразу же после обыска и регистрации Ивана Павловича направили в барак № 3, или больницу, как его называли в лагере. С порога Панасюка оглушил невыносимый трупный смрад. Тела умерших здесь лежали вперемешку с умирающими, еще живыми людьми. С трудом можно было сразу отличить живых от мертвых — мертвецы лежали с открытыми глазами, как живые, а живые лежали неподвижно, как мертвые. Тех, кто умирал, стаскивали с нар, бросали в грузовики и вывозили за пределы лагеря – умирать. На эту работу и поставили Панасюка: стаскивать железными крючьями трупы с нар и грузить их в машину. Здоровенный охранник-усташ презрительно осмотрел Панасюка с ног до головы и буркнул:
— Будешь медленно работать – сам с ними поедешь.
И выразительно провел у шее надетым на руку сербосеком – кривым ножом, специально предназначенным для убийства. В лагере рассказывали, что в августе 42-го в Ясеноваце состоялся «чемпионат» по скоростному убийству сербов, в котором победил бывший студент юридического факультета Загребского университета, а ныне поручик хорватской армии Петр Брзица. За ночь этот выродок зарезал сербосеком 1360 человек, за что получил золотые часы и жареного поросёнка…
…Так началась новая, чудовищная жизнь в лагере, не похожая ни на что из того, что приходилось видеть Панасюку прежде. Иногда ему казалось, что он сошел с ума; иногда все происходящее казалось каким-то нескончаемым бредовым сном, воплощенным видением Босха. Но это была реальность, страшная реальность, деловито происходившая вокруг него, совсем рядом…
Иван Павлович видел, как убивали маленьких детей – выстроив в ряд на краю ямы, деловито били их по затылкам деревянными молотками.
Видел, как выясняли, есть ли среди узников родственники, и заставляли брата убить брата, дочь – мать, а сына – отца.
Видел, как вырезли из спины жертвы ремни, палач садился на жертву верхом, брал ремни в руки, как уздечку, и погонял жертву, как скотину.
Видел, как палачи облизывали окровавленные ножи и, приставив к разрезанной груди жертвы резиновую трубку, пили ее кровь, причмокивая от удовольствия.
Видел, как отрезали груди и вспарывали животы у только что изнасилованных 16-летних сербских девушек.
Видел, как кормили сырым человеческим мясом детей, которые содержались в отдельном детском лагере, где было даже отделение для новорожденных.
Видел, как облаченный в рясу монах-францисканец Мирослав Филипович, по лагерному прозвищу Брат Сатана, со смехом подбрасывал в воздух сербских младенцев и ловил их на штык…
Всё это лежало за гранью понимания, за пределами человеческого сознания. Сначало это оглушало, вызывало слезы, гнев, ужас, шок. Потом наступало тупое оцепенение. Вокруг совершались чудовищные злодеяния, лилась кровь, люди гибли тысячами – как муравьи, как безымянные и безмолвные бабочки-однодневки… И ты ничего, ничего не мог с этим поделать. Ты мог только слушать, смотреть, запоминать или, напротив, пытаться не видеть ничего и сосредоточиться на одном – уцелеть самому. И еще пытаться понять, за что, почему, как в твоей судьбе возник этот ад?..
Снова и снова Панасюк вспоминал всё, что предшествовало его переселению в Ясеновац. О том, правильно ли поступил, вопросов себе не задавал: кадет не мог поступить иначе. Но всё же странно, загадочно. Жил себе, жил на протяжении двадцати с лишним лет (если вдуматься – полжизни прошло в Югославии, 23 года, а в России до этого – 27 лет), воспитывал кадет, гулял по вечерам, переписывался с Сергуном, вспоминал жену и сына, думал о том, что зря им увлеклась хорошая девушка Стана Мирчич; а потом вдруг появляется в твоей жизни некто Йозеф Ляхор, который, как выяснилось, был тем самым австрияком, вербовавшим еще Юрона в 1915-м, — и весь твой худо-бедно устоявшийся маленький мир летит под откос, и оказываешься ты, капитан русской армии, с лопатой в руках на краю грязной ямы, на дне которой лежат обезображенные трупы сербских крестьян, еврейских торговцев и бродячих цыган. Неисповедимы пути Господни. И никто из нас не может сказать определенно и чётко: да, сейчас в моей жизни всё правильно, и всё происходит во благо мне и моим близким. Возможно, пройдут годы, и схватимся мы за голову, и поймем, чем обернулось для нас и близких то благо, которым мы так гордились. И никогда никто из нас не может сказать: ужас сейчас в моей жизни, она катится под откос, незачем больше жить!.. Потому что через день, месяц, год, десять лет ужас этот может обернуться добром, и счастьем, и самого главного человека в жизни ты встретишь, может, только благодаря этому ужасу и безнадежности…
Панасюк всегда был верующим человеком, но никогда не чувствовал в своей душе такого высокого строя, как теперь, в ужасе и безысходности Ясеновацкого ада. Этот высокий строй он отчетливо ощутил, когда увидел сербских стариков, которых убивали на краю ямы молодые усташи. Нелюди отрезали старцам пальцы, выкалывали глаза, подносили к бородам горящие спички. А сербы продолжали читать вслух молитвы, и сила их веры была такой, что усташи могли разве что в лютой злобе убить этих людей. Но победить их они не могли. И после смерти лица этих простых сербских крестьян были прекрасны: они встретились с Господом и предстали перед Ним спокойно и праведно, как и жили…
…Чего Панасюк не мог понять – это того, почему его держат на должности могильщика, считавшейся в лагере желанной. В том, что человеческая жизнь в Ясеноваце не ценится ни в грош, Иван Павлович убедился в первый же день – и ждал, что скоро настанет и его неизбежный конец. Но ничего подобного не происходило. Вокруг него погибали люди, Dв том числе и могильщики (время от времени исполнителей грязных работ усташи убивали), но сам он жил, хотя жизнью это существование можно было назвать только с огромным трудом. А он знай махал лопатой, сваливал в грязные ямы страшные труды – изуродованные, обезображенные, без голов, с оторванными половыми органами, со следами побоев и сигаретных ожогов, — и мысленно читал над каждым телом молитву, мысленно призывал Господа увидеть, что же творится здесь, на земле, в окрестностях маленького хорватского города Ясеновац…
…Дождь немного ослаб. Панасюк откинул со лба мокрые отросшие волосы, взглянул в серое беспросветное небо над головой. Мокрядь висела над Савой, над Хорватией, над миром, и ничего сейчас не было в мире, кроме этой беспросветной серости, под которой тысячами погибали ни в чем неповинные люди.
«Господи Иисусе, Сыне Божий, — молча произнес Панасюк про себя, — если Ты явишь мне Твою великую милость и спасешь меня, я посвящу Тебе всю свою жизнь. Каждый мой вздох и каждый помысел будет исполнен бесконечной благодарности Тебе. Каждое мое действие будет направлено на то, чтобы славить Твою мудрость и благость… В том приношу Тебе обет, Господи Иисусе, Сыне Божий, здесь и сейчас, в лагере Ясеновац, под этим осенним дождем…»
Невдалеке показался мутный из-за стены дождя грузовик – тяжело приседающий на рессорах «Опель-Блитц». На его подножке висел усташ – совсем юный, совсем еще мальчик. Полы его мундира были мокрыми, но не от дождя, а от крови. В одной руке охранник сжимал полупустую бутылку ракии, в другой – голову серба…
— Новых везут, — проговорил Эгон Бергер, поднимаясь.
Якоб Финци заглянул в слегка присыпанную яму и озабоченно произнес:
— Сюда еще человек пятьдесят войдет, не больше. Потом надо будет новую рыть.
Каждый день могильщики в Ясеноваце закапывали около трех тысяч тел…
…Конечно, в Ясеноваце Панасюк не прожил бы и дня – охранники-усташи были прекрасно осведомлены о том, что он русский и православный, а такие узники в лагере долго не жили. Но Иван Павлович не знал о том, что в марте 1943 года к коменданту Ясеноваца сотнику Ивице Брклячичу приехал Йозеф Ляхор. Предъявив коменданту удостоверение сотрудника абвера, он проговорил:
— На днях к вам доставят необычного узника – русского офицера. Пожалуйста, проследите за тем, чтобы в лагере он испытывал максимальные моральные мучения… Можно поставить его закопщиком трупов, пожалуй… Но ни в коем случае не калечьте его, не пытайте и не убивайте. Пыткой для него должны стать изысканные моральные мучения… Делайте всё, чтобы он сломался, чтобы превратился в полное ничтожество, сдался… Всячески намекайте ему на то, что если он попросит пощады, его участь будет немедленно смягчена. Как только он сломается, сразу же, немедленно сигнализируйте мне. Помните, вы головой отвечаете за этого узника. И поверьте, я не позавидую вам, если узнаю, что вы меня обманули или же по вашему недосмотру с узником случилось что-то плохое.
Сотник Брклячич предложил гостю палинки, но тот вежливо отказался, показав в улыбке прекрасные вставные зубы. Больше всего на свете сотнику Брклячичу хотелось послать этого холёного господина к чертовой матери и напомнить ему о том, что в Независимом Государстве Хорватия действуют хорватские законы и сам Гитлер здесь никому не указ. Но за час до приезда гостя Брклячичу звонили из Загреба и предупредили о прибытии Ляхора. За визитером стояли страшные буквы СС, жуткая магия которых действовала и здесь, в Хорватии. Поэтому Брклячич, внутри проклиная себя, дал Ляхору слово офицера выполнить его просьбу. Всё-таки черт его знает, какие связи у этого визитера…
Сергей Семченко, 14-16 ноября 1943 г., София
После завтрака Сергей Семченко первым делом высунул нос на «церберную». Так среди русских больных прозывался пост, где сидела дежурная сестра милосердия. Если «цербером» была болгарка Цветана Поппетрова, то пиши пропало – не выпустит ни за какие коврижки, хоть ты расшибись. А вот если дежурила землячка, уроженка Орла Людмила Рудницкая, — тут можно было попытать счастья.
— Ну что? – нетерпеливо поинтересовался у Сергея 70-летний полковник Макар Матвеевич Краснопевцев. – Кто сидит-то?
— Порядок, господин полковник, — весело ответил Семченко. – Людмилочка сидит.
— А, ну слава Богу, — облегченно вздохнул полковник, — желаю удачи в вашем нелегком деле, Сергей Сергеич.
— Благодарю вас!
Опираясь на костыли, Сергей подпрыгал к посту. Людмила (вернее, Людмила Алексеевна, ей было лет пятьдесят с лишним), заполняла какую-то ведомость и глаза на больного подняла далеко не сразу, хотя Семченко заранее скроил самую жалостливую физиономию.
— А, опять вы… Ну, что на этот раз придумаете?
— Даже придумывать ничего не нужно, Людмила Алексеевна… У Панченко день рождения завтра. А подарка, как на грех, никакого нет пока. Ну вот, нужно купить… Заранее, чтобы упаковать и с самого утра поздравить. Ну хотите, проверьте по ведомости, — взмолился Сергей, видя, что лицо сестры не мягчеет. – У него правда день рождения 15 ноября!
Рудницкая молча вынула из белого шкафчика какую-то бумагу, сверилась с ней и со вздохом убрала бумагу обратно в шкафчик.
— Ну что мне с вами делать, Семченко? У вас же всегда причина сбежать найдется…
— Людмила Алексеевна, красавица моя, я ваш должник! Целую ручки и прочие штучки.
Грубое лицо сестры вспыхнуло, она засмеялась и погрозила Сергею пальцем…
…Подарок фельдфебелю Панченко, которому завтра исполнялось 64, действительно был нужен – уж так совпало, — но главным образом Семченко выбирался из палаты за газетами. Их больным приносить было запрещено – во избежание излишних волнений. Но что за лежание в больнице без разговоров, и что за разговоры без военных и политических новостей?.. Вот вчера целый день обсуждали взятие Красной Армией Киева, позавчера – форсирование Сиваша и шансы 17-й армии вермахта удержать Крым. Поэтому приходилось каждый день изобретать какой-нибудь повод, чтобы хотя бы на десять минут сбегать (правда, Семченко это слово давно уже не употреблял) в газетный киоск.
В Русской больнице Софии он лежал уже месяц. Время от времени русских инвалидов из разных частей Болгарии привозили сюда бесплатно – не лечить, а просто полежать в столичных условиях. Сергею такие поездки выпадали уже трижды – в 1925, 1933 и 1939 годах. После замкнутого, знакомого до последней мелочи шипкинского мирка любая перемена обстановки была праздником, поэтому эти поездки становились для Сергея чем-то вроде отпуска. Врачи его особенно не мучили, потому что прогресса в состоянии его ног не наблюдалось. Ну да, если случится с ним какое-нибудь внезапное хорошее или плохое потрясение, он может встать и пойти – в медицинской литературе описаны такие случаи. Но какое это имело отношение к нему, 50-летнему штабс-ротмистру Сергею Семченко?.. Да никакого…
…За воротами больницы Сергей некоторое время стоял неподвижно, просто наслаждаясь свободой. Хочешь – иди направо, хочешь – налево. Погода была для ноября замечательная: где-то плюс 11, небо с просинью, остатки листвы на деревьях выглядели просто чудесно. И вокруг огромный город, столица, а не крохотная Шипка, — с трамваями, автомобилями, кафе-сладкарницами, нарядными женщинами, красивыми зданиями… Софию Сергей знал плохо – вернее сказать, практически не знал, — но какая разница в его положении?.. И он заковылял по первой попавшейся улице, опираясь на костыли и уже прикидывая, какой именно подарок можно выбрать фельдфебелю Панченко на те 25 левов, которые насобирали товарищи по палате…
…Звук родился не сразу. Он рос, набирал силу, становился монолитным и плотным. Сначала Сергей подумал, что это гудит какой-то окраинный завод или поезда на вокзале. Но потом понял, что звук исходит сверху.
«Болгарские самолеты?.. Но зачем им летать над Софией?.. – подумал Семченко. – Или это опять американские бомбардировщики идут на Румынию?.. Но опять-таки — почему через Софию? Из Бенгази они идут на юг, напрямую на Плоешти… Что-то тут не так». Тревога в душе росла, как и надвигавшийся откуда-то с небес гул.
Непонятный звук встревожил не только Сергея. Остановилась шедшая впереди него по тротуару пожилая пара крестьянского обличья, замерла бежавшая куда-то девочка лет десяти. Они недоуменно всматривались в небо.
«Неужели это советские самолеты?..» Сергей хорошо помнил о том, что 13 сентября 1942 года советские ночные бомбардировщики атаковали города, находившиеся недалеко от Шипки – Казанлык и Стару Загору. Тогда в Старой Загоре один человек погиб и 17 были ранены. 2 октября по всей Болгарии было введено затемнение… Взволнованных разговоров тогда было много, но все же продолжения этот налет не имел. Неужели теперь советские летчики решили повторить бомбежку?.. Несмотря на то, что СССР и Болгария не находятся в состоянии войны?..
Гул стал настолько плотным, что, казалось, уже лежит на голове. Теперь уже невооруженным глазом можно было видеть настоящую стену из самолетов, медленно подползавших к городу с запада. Огромные бомбардировщики в сопровождении двухмоторных истребителей… Ноябрьское солнце блеснуло на плоскости одного из самолетов, ярко осветив белую звезду в круге – опознавательный знак американских ВВС.
«Вот оно, — мелькнуло в голове. – Вот то, чего я так боялся и о чем писал Панасюку… Американцы». С конца 1941 года Болгария находилась в состоянии войны с США и Великобританией, но пока что никаких последствий для страны это не влекло…
— Къде е мазето? Где здесь подвал? – преодолевая оцепенение, крикнул Семченко по-болгарски. – Кой знае, къде е мазето? Кто знает, где здесь подвал?
Пожилая пара, вздрогнув, обернулась. Мужчина и женщина растерянно и беспомощно смотрели на Сергея.
— Да мы не местные… К дочке приехали из Хасково…
— Здесь есть подвал, — растерянно проговорила девочка, указывая на соседний дом. – Я знаю, я там с подружками играла летом… А зачем нам туда?
— Увидишь, — коротко ответил Сергей…
…До подвала успели добежать (Сергей – допрыгать) как раз вовремя, и слава Богу, что он оказался незапертым. Разрывы тяжелых бомб больно ударили по ушам. Заплакали девочка и пожилая крестьянка, ее муж начал громко молиться вслух. К ударам бомб присоединился частый лай зенитных орудий – видимо, артиллерия ПВО начала отбивать налёт.
Девочка внезапно вскочила и бросилась к выходу из подвала. Сергей едва успел схватить ее за руки.
— Пустите! Там моя мама и сестричка! У меня мама и сестричка дома остались!..
— Нельзя, сейчас опасно!
Девочка с рыданиями повисла на руках Сергея. Он, сам чуть не плача, растерянно гладил ее по волосам.
Тяжелые удары бомб раздавались где-то неподалеку. Потом звуки бомбёжки начали смещаться правее. Воспользовавшись тем, что Семченко поудобнее брал костыль, девочка извернулась в его руках и, отпахнув тяжелую дверь подвала, бросилась наружу. Сергей с проклятиями запрыгал за ней – нельзя же отпускать девчонку во время налета!.. Но куда там – поди догони ее на костылях…
Первое же, что он увидел во дворе, его поразило. Внутренняя стена большого пятиэтажного дома рухнула целиком, обнажив нутро сразу нескольких квартир. Как в кукольном доме, были видны чьи-то буфеты, столы, застеленные постели, книжные шкафы… На последнем этаже, каким-то чудом зацепившись за крюк, раскачивался под остатками потолка большой розовый абажур. Людей поблизости не было – наверное, в этот дневной час обитатели дома были на работе, а другие попрятались и не рисковали выходить во время налета.
Хотя нет, рядом с домом металась охваченная паникой женщина. Хорошо одетая, с сумочкой в руках. Наверное, она только вышла из дома, когда в него попала бомба… Сергей торопливо заковылял к ней.
— Госпожо, не стойте под стената, той може да падне! Госпожа, не стойте под стеной, она может упасть!
Женщина не слышала. Похоже, она находилась в состоянии шока.
— Чувате ли ме? Вы слышите меня?
Незнакомка вздрогнула и обернулась. У нее было красивое породистое лицо и темные волосы с вкраплениями седины. В прозрачных глазах метался ужас.
— Нина? – тихо произнес Сергей.
И в ту же секунду понял, что не ошибся. Это действительно была его Нина, та самая, которая оставила его, когда он учился в Николаевском кавалерийском, вышла замуж за австрияка и уехала из Одессы. Та самая, с которой он прощался на Николаевском бульваре в июле 1910-го, которой он купил дорогие духи «Свежее сено», та самая, которую он вспоминал в последнее время так часто… Только прошло тридцать лет.
Женщина застыла на месте, она тоже явно силилась что-то вспомнить, глядя на Сергея. И в этот миг огромный кусок стены дома с хрустом сдвинулся с места и в облаке белой пыли полетел вниз, к земле…
— Нина!!! – закричал Семченко, отшвырнул костыли и… побежал к ней.
Он успел схватить Нину в охапку и оттолкнуть ее в сторону, но не мог предусмотреть того, что вместе с куском стены падали еще обломки стекол и стальной арматуры. Сергей и Нина упали на асфальт двора, а сверху их накрыло мутными от пыли острыми осколками и штырями. От пыли помутилось в глазах, от грохота на миг заложило уши… А когда Семченко взглянул в лицо Нины, он сразу понял, что она умирает. Он видел много умиравших на войне людей, он знал, что это такое…
— Нина, Ниночка, — забормотал он, ощупывая ее покрытое пылью лицо, — да что же это такое?.. Куда тебя?.. Куда?..
Он видел, что Нина хочет ответить, даже шевелит губами, но ничего не было слышно. Острый стальной штырь насквозь пробил ее тело. Из глаз Семченко хлынули злые беспомощные слезы. Он вынул из кармана мятый больничный платок и стер с умиравшего лица Нины побелку.
— У меня никого кроме тебя не было, — зачем-то громко сказал он ей. – Слышишь, никого. Ну, были женщины, но я никого не любил кроме тебя. Никого.
Нина услышала и даже слегка улыбнулась. Из ее приоткрытых губ хлынула кровь, рука женщины судорожно стиснула пальцы Сергея…
Какое-то время он тупо сидел у тела Нины, гладя ее лицо и разговаривая с ней. Потом их окружили люди, о чем-то спрашивали, и он машинально отвечал им что-то. Потом поднялся и куда-то пошел, ничуть не удивляясь тому факту, что он может ходить без костылей. Мимо с воем летели пожарные машины, с плачем бежали женщины, под ногами хрустело битое стекло и валялись обугленные книги – наверное, бомба попала в книжарницу. Зло, часто били где-то наподалеку зенитки. В лицо ветер нес дым с пожарищ, отчаянно трезвонили колокола на маленькой церкви…
Из оцепенения Сергея вывел только восторженный возглас, раздавшийся прямо над его ухом:
— Виж, виж! Той наваксва с него! Смотри, смотри! Он его догоняет!..
Радостная интонация настолько резко отличалась от всего, что происходило вокруг, что Семченко вздрогнул и взглянул на говорившего. Это был подросток лет пятнадцати с лицом, перемазанным копотью – видимо, запачкался, разбирая руины. Он восторженно приплясывал на месте, тыча пальцем в небо.
Семченко взглянул туда, куда он указывал. Где-то там, высоко в ноябрьской холодной синеве, плыл увесистый тяжелый гул, к которому примешивалось резкое, четкое стрекотанье. Огромный бомбардировщик яростно отстреливался от наседавшего на него истребителя. Болгарский «Мессершмитт» бесстрашно атаковал «Митчелл», не обращая внимания на ответный огонь. И вот за американским бомбардировщиком заструился тоненький шлейф дыма. Самолет дрогнул, снизил скорость, а «Мессершмитт», зайдя сверху, продолжал добивать его длинными очередями. «Американец» задымил гуще и косо начал снижаться.
Подросток, стоявший рядом, хохотал и пританцовывал на месте. Рядом аплодировали другие люди: пожарные, полицейские, женщины, выбежавшие из дома в чем были. Семченко выбрался из толпы и побрел по улице дальше. «Неужели я могу снова ходить? – только теперь, спокойно и как-то очень отстраненно подумал он и даже посмотрел вниз, на свои ноги. – Да, могу… Ах да, какое-нибудь плохое или хорошее потрясение…»
…В тот день, 14 ноября 1943 года, на столицу Болгарии обрушили смертельный груз самолеты 12-й воздушной армии США – 91 бомбардировщик В-25 «Митчелл» под прикрытием сорока шести истребителей Р-38 «Лайтнинг». Воздушную тревогу объявили с опозданием. На Софию в тот день упали 563 бомбы, разрушившие 47 зданий. Было убито 59 человек – 56 мирных жителей, один полицейский и двое военных. Ранения получили 128 человек, из них 49 были ранены тяжело.
Американским самолетам в тот день противостояли 17 болгарских истребителей «Мессершмитт-109». Поручик Николай Йорданов сбил над Софией «Митчелл», а подпоручик Петр Бочев – «Лайтнинг». Болгары тоже потеряли один самолет – был сбит истребитель фельдфебеля Йордана Славова.
…Через два дня в палату Сергея заглянула дежурная сестра милосердия и растерянно произнесла:
— Семченко, к вам тут посетитель…
Сергей поднялся с койки (как он ни уверял, что держат его в госпитале больше не стоит, врачи, конечно, никуда его не отпустили и мучили исследованиями; не каждый день пациент, ушедший в город на костылях, возвращается оттуда без них!..), вышел в коридор и увидел высокого оберста вермахта в наброшенном на плечи халате. Это был первый за несколько лет немецкий офицер, которого Семченко видел так близко. Точно такие же вот уже три года заливали кровью его Россию…
— Здравствуйте, — с сильным акцентом произнес полковник по-русски. – Вы Сергей Сергеевич Семченко?
— Я, — удивился Сергей. — С кем имею честь?
— Полковник Йоахим фон Траутинг, — представился немец. – Моя жена Нина погибла во время бомбардировки два дня назад…
Сергей дрогнул лицом. Вот оно что. Вот кто украл у него Нину тридцать лет назад… Но странное дело, он не чувствовал сейчас ни гнева, ни ревности.
— Мне очень жаль, — неловко произнес он. – Примите мои соболезнования.
— Спасибо… — Оберст подошел к Семченко вплотную. У немца были измученные глаза, в которых, казалось, застыли слезы. — Я знаю, что вы первый пришли на помощь моей жене, пытались спасти ее… И были с ней, когда она скончалась.
— К сожалению, я не смог ей помочь. Ранение, которое она получила, было смертельным…
Фон Траутинг вынул из кармана мундира бумажник и извлек оттуда плотную пачку купюр.
— Примите в знак благодарности… И… возможно, у вас есть какие-то просьбы? Я служу в военном атташате рейха в Болгарии и имею немалые возможности.
— Спасибо. Деньги мне не нужны.
Немец неловко пожал плечами, забрал рейхсмарки обратно и протянул Семченко визитную карточку.
— В любом случае, я к вашим услугам.
Фон Траутинг уже повернулся, чтобы уйти, когда Сергей окликнул его.
— Прошу прощения за вопрос… Ведь вы же австриец, верно?
Полковник удивленно вскинул брови.
— Да, родился в Зальцбурге. До аншлюса служил в австрийской армии, а потом в вермахте.
— У вас есть дети?
Брови на лице полковника поднялись еще выше.
— Сын Микаэль. Он сейчас обер-лейтенант. А почему вас это интересует?
— Так… И еще – на каком кладбище похоронили вашу жену?
— На Центральном, на 91-м участке.
…91-й участок Центрального Софийского кладбища был русским. Сергей медленно брел вдоль длинного ряда могил, на которых были запечатлены фамилии тех, кто нашел последний приют в болгарской земле. Самые ранние надгробия были помечены 1929 годом – наверное, в этом году был начат участок… Свежие могилы были видны сразу – на них был навалены венки и цветы, а вместо постоянных надгробий стояли простые деревянные кресты.
«Нина Александровна фонъ ТРАУТИНГЪ, уроженная БРАЙКЕВИЧЪ. Род.5 Апреля 1893 г., Одесса, сконч. 14 Ноября 1943 г., Софiя. Память скорбящаго мужа и сына». Ниже то же самое было написано по-немецки.
Сергей опустился перед могилой на колени и положил на груду сырых, остро пахнущих цветов две бледно-желтых розы.
— Вот так странно всё получилось, Нина, — вслух сказал он.
