ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
67
Юрий Варламов, 3-4 сентября 1941 г., Щомыслица – Минск
Выезжали со двора поздним утром. Перед выездом позавтракали. Хозяйка, Анна Сергеевна, и ее дочь Оля молча подавали на стол нехитрую еду, но по их взгляду Юрий Владимирович понял, что они сильно волнуются. Хозяин, Михаил Михайлович Селивончик, тоже молчал, но по его лицу понять что-то было непросто. Только перед самым выездом, уже когда оделись и были готовы выходить, он коротко проинструктировал Варламова:
— В кузове лежи тихо, понял? В Минске будет два блок-поста, один на въезде в город, второй у вокзала, перед мостом. Кроме этих случаев, останавливаться не будем.
— А кузов обыскивать не будут?
— Не должны. У меня же специальное разрешение на въезд в город с продуктами для рынка…
На дощатое дно кузова полуторки набросали сена. Перед тем, как сесть в машину, Юрий Владимирович попрощался со своими спасителями – Анной Сергеевной и Олей. Сверху Варламова, одетого в поношенную штатскую одежду, завалили крупными, терпко махнущими яблоками. Михаил Михайлович уселся за руль, заурчал мотор грузовика, и полуторка выползла за ворота подворья…
За прошедшие два месяца Варламов полностью восстановился после полученных в бою на железной дороге ранений. Благо что Анна Сергеевна была врачом от Бога и не жалела сил для того, чтобы поставить раненого на ноги. Лекарства у нее приносила из немецкого госпиталя, где работала медсестрой. Муж же хозяйки, Михаил Михайлович, и вовсе был старостой в оккупированном поселке.
— Да ты не бойся, — понизил он голос сразу же после того, как признался в этом Варламову, — меня ж с заданием таким нарочно оставили… Вызывали уже на второй день в Минск и предупредили: в случае отступления остаешься… Ну я, конечно, пытался отказываться, да куда там! Партийное задание… Ну, вот и крутимся как можем…
После того как немцы захватили Щомыслицу, Михаил Михайлович действительно был назначен старостой. Именно благодаря этому обстоятельству Селивончики смогли спрятать Варламова и укрывать его у себя, не опасаясь обысков. Они же делились с командиром той информацией, которую узнавали у немцев и в Минске.
— Наступают, гады, — приглушенно рассказывал Михаил Михайлович вечерами. – На Ленинград рвутся, на Смоленск. Одесса держится, Гомель держится, Таллин держится… Москву занять обещают еще до морозов. Наши Берлин бомбили 8 августа…
Всё это плохо укладывалось в голове. Но война, реальная война, а не та, о которой говорили и которую планировали в Генштабе, развивалась по своей собственной логике, и теперь предстояло действовать в тех обстоятельствах, которые сложились в реальности.
…Грузовик начал снижать скорость и вскоре остановился. Где-то рядом зазвучали немецкие голоса. Но мотор продолжал работать – видимо, водитель из кабины не выходил. Через полминуты машина снова тронулась и, наращивая скорость, пошла уже не по грунтовке, а по булыжной мостовой. «Въехали в Минск», — догадался Варламов.
Минут через двадцать притормозили еще раз. Теперь к звукам, доносившимся снаружи, прибавился сиплый гудок паровоза, и Юрий Владимирович понял, что это второй блок-пост, размещенный перед железнодорожным мостом. Здесь стояли уже подольше – наверное, очередь из машин была порядочной. Но и тут все обошлось благополучно.
Прошло еще минут десять, и полуторка наконец остановилась. Хлопнула дверь кабины, и Варламов услышал голос Селивончика:
— Приехали. Сенницкая, 1… Ну как ты там, не задохся еще от яблочного духа?
Он вызволил Юрия Владимировича из «плена». После терпкого аромата яблок Варламов с наслаждением вдохнул обычного воздуха. Полуторка замерла во дворе частного деревянного дома, высокий забор скрывал происходящее от глаз прохожих. Рядом с Селивончиком стояли молодой, но уже начинающий лысеть мужчина в ватнике и перемазанных чем-то штанах защитного цвета и сильно похожая на него внешне девушка лет двадцати.
— Воронков, — коротко представился мужчина, подавая Варламову руку. Девушка назвалась Аней.
— Побудешь тут пока, — сказал Селивончик, помогая Варламову выбраться из кузова, — а завтра тебя выведут из города.
— Куда? – недоуменно посмотрел на старосту Юрий Владимирович. Селивончик усмехнулся:
— Да есть тут добрые люди в лесах…
На прощанье Варламов крепко пожал руку своему спасителю.
— Век вас не забуду, Михал Михалыч! Если б не вы, лежать бы мне где-нибудь в братской могиле под Фаниполем…
— Да ладно, — отмахнулся Селивончик. – Будь здоров. А Бог даст, так и свидимся еще.
…Варламов надеялся, что Воронков расскажет какие-нибудь подробности о предстоящем, но новый хозяин предпочитал отмалчиваться. Он целый день хлопотал по хозяйству, лишь изредка перекидываясь словом с Аней, которая, как понял Юрий Владимирович, доводилась ему сестрой. Внешне ничто не могло намекнуть на то, что хозяева дома как-то связаны с партизанами. В том, что его переправят в партизанский отряд, Варламов не сомневался. Он знал, что в случае начала боевых действий базы для таких отрядов должны были развернуться в Белоруссии очень быстро. Для партизанской войны это благодатный край: масса лесов, труднопроходимых заболоченных мест, плохие дороги, слабо развитая телефонная сеть…
«Как же все-таки крепко я связан с Белоруссией! – думал Варламов. – Еще до революции у нас было имение под Сморгонью, потом Полоцк, корпус… Потом первая война, отступление из-под Бреста, потом Барановичи, газы… Потом 18-й год, ранение под Крево… И вот снова война, и снова здесь. Несчастный край, за что ему столько? Только-только люди успевают отойти, как-то отстроиться, что-то накопить, завести детей, и снова бои, снова пожары…»
…День тянулся утомительно медленно. Вечером хозяева пригласили Юрия Владимировича поужинать. За едой Воронков и его сестра стали немного разговорчивее. Воронков скупо рассказал о себе, что он – лейтенант милиции, а переправят Варламова в отряд, который называется «Мститель». После ужина Юрий Владимирович решил пораньше улечься спать – утро вечера мудренее. Хотелось бы, конечно, посмотреть на Минск, ведь в последний раз он видел его в 18-м, и тоже под германской оккупацией. Но выходить со двора было бы неразумно – а вдруг прицепится бдительный патруль?..
Наутро, после завтрака, Варламов начал собираться в путь. Его провожатым был высокий худой парень по имени Антось – он пришел к Воронковым еще затемно. Вышли со двора и пешком двинулись по городу, в котором, несмотря на сентябрь, еще господствовало лето – листва на деревьях была ярко-зеленой, небо – прозрачным, ощутимо пригревало солнце, в Свислочи купались мальчишки… Прохожие на улицах тоже выглядели вполне мирно: навстречу попались какие-то бабы с бидонами, точильщик с круглым точилом на плече, православный батюшка. И только минут через десять Варламов увидел первого оккупанта. Это был парень лет восемнадцати, который точил лясы с красивой девушкой на углу. Парень как парень, если бы не винтовка-трехлинейка, висевшая на его плече, да не бело-красно-белая повязка на рукаве – наверное, знак местной полиции,
Шли быстро и молча. Из низинного района Немиги, застроенного убогими маленькими домишками, поднялись в Верхний город, и здесь Варламов увидел, каким разрушениям подвергся Минск – вероятно, его зверски бомбили в первые дни войны. На месте семиэтажной красавицы-гостиницы «Европа», которую Юрий Владимирович хорошо помнил по временам империалистической войны, теперь громоздились уродливые, закопченные руины. На первом этаже старинного двухэтажного дома на той же площади красовалась вывеска «Generalkommissar fur Weissruthenien», у его подъезда стояли часовые и выстроились в ряд штук десять легковых машин с номерами вермахта и СС. Вялый летний ветерок шевелил на доме флаг со свастикой…
Здесь немцы встречались уже на каждом шагу. Какие-то из них явно направлялись по служебным делам, другие – о чем-то болтали или просто глазели по сторонам. В любом случае оккупанты выглядели спокойно и расслабленно, как у себя дома.
И снова руины напротив Театрального сквера – видимо, сюда пришлись авиабомбы. Два уцелевших больших каменных здания явно были построены недавно, их Варламов не помнил.
— У водокачки, то Дом Чырвонай Армии, — быстро проговорил Антось, кивая на здание справа, — а то гостиница округа.
Казалось особенно обидным то, что и у Дома Красной Армии, и у гостиницы округа спокойно стояли фашисты. Это казалось чудовищным театром абсурда и в то же время было реальностью. Ко во сне, когда ты видишь что-то чудовищное и ничего не можешь с этим поделать…
Улица ушла под гору. Миновали парк, пересекли по деревянному мосту узкую Свислочь и из низины начали снова подниматься вверх. Справа завиднелся небольшой костёл, католическое кладбище, а впереди – четырехэтажное каменное здание, судя по архитектуре, тоже явно построенное лет пять назад. Антось так же скупо пояснил, что это институт физкультуры.
Рядом с институтом прямо на проезжей части стоял остов обгоревшего советского танка Т-28. По-видимому, убирать его не собирались, и никто не обращал на него никакого внимания. На танке даже висели таблички с указаниями направлений по-немецки. Варламов вопросительно взглянул на спутника.
— То с липеня стаиць, — почти не разжимая губ, пояснил тот. – Яны ж пол-Минска на ём прошли. Немцау тады поубивали – жах… Так их тольки тут и подбили.
Неподалеку от танка стояла группа парней и мужчин в такой же полугородской-полудеревенской одежде, которая была на самом Антосе и на Варламове. К ним и направился провожатый. Мужчины сдержанно поздоровались с Антосем, а на Варламова посмотрели, как ему показалось, без всякой приязни. По-видимому, ждали только их, потому что сразу же после обмена приветствиями группа двинулась дальше уже вместе. Варламов обратил внимание на то, что у всех мужчин были с собой лопаты и мешки.
За институтом физкультуры пейзаж города снова приобрел почти деревенский характер. Редкие каменные здания только подчеркивали убогость деревянных домишек, выстроившихся вдоль улицы. Последними большими сооружениями на улице были величественное здание Академии наук и полиграфический комбинат на противоположной стороне. Чем дальше, тем меньше становилось прохожих и машин. Миновали парк Челюскинцев, напротив которого Варламов с болью увидел огороженную колючей проволокой территорию лагеря для военнопленных. Наконец у каких-то деревянных строений завиднелись полосатый шлагбаум и будка часового. Рядом стояли два мотоцикла с коляской и серый легковой «Ситроен» с номерами вермахта.
— Сыходим з горада, — так же, едва разжимая губы, пояснил Антось. – Не трухай, усё добра будзе.
Варламов ожидал, что часовые станут тщательно проверять документы у всех в группе и обязательно прицепятся к нему, но все оказалось гораздо проще, чем он думал. Антось переговорил о чем-то с немцем, предъявил какую-то бумагу, а немец пересчитал мужчин по головам, как гусей, и поднял шлагбаум. Отряд двинулся дальше. Настроение у всех заметно улучшилось, мужчины оживленно заговорили между собой.
— Что вы ему сказали? – поинтересовался Варламов.
— Мы ж на бульбу идем. Трэба, каб было чатырнадцать хлопцау. Вось нас и чатырнадцать.
— А обратно вы как пойдете, вас же на одного меньше станет?
— Не станет, — отмахнулся Антось.
После Минска шли еще не меньше часа. Дорога была пустынной, только два раза колонну обогнали груженные чем-то полуторки, на которых уже успели поставить немецкие номера. Как и прежде, зрелище наших трофейных машин почему-то казалось Варламову особенно обидным.
Возле какого-то смешанного леска, который ничем не отличался от других, мужчины замедлили шаг. И тотчас из придорожного кустарника показались двое парней точно такого же полудеревенского вида. Антось обменялся с ними рукопожатием и указал на Варламова:
— Трымайце.
Один из парней шагнул на дорогу, а второй молча мотнул головой в сторону леса: пошли, мол.
Идти пришлось не меньше получаса. И без того уставший после долгой ходьбы по городу и окрестностям Варламов то и дело спотыкался о поваленные стволы деревьев. Под ногами мягко пружинил мох, деловито работал где-то наверху дятел… А парень уверенно шел по лесу, словно провел в нем всю жизнь.
Пересекли по мосткам какую-то речку. И почти сразу же парень скомандовал «Стой!» А из кустарника к Варламову вышли четверо вооруженных людей. Впереди шел высокий командир РККА в звании майора. Форма на нем была потрепанной и побелевшей от солнца.
— Подполковник Варламов Юрий Владимирович? – требовательно поинтересовался он.
— Так точно.
— Здравия желаю. Майор Воронянский Василий Трофимович, командир партизанского отряда «Мститель». Добро пожаловать, вы у своих…
Карл Петерс, 4 сентября 1941 г., Ленинград
Дом номер 5 по ленинградской улице Профессора Попова был известен жителям города на Неве как Электротехнический институт имени Ленина. Рядом с высоким, тяжеловесным зданием института размещалась сильно перестроенная церковь Спаса Преображения Господня – бывший полковой храм лейб-гвардии Гренадерского полка, который уже 11 лет как занимала лаборатория электрофизической акустики. Но лишь немногие знали о том, что скрывается под полом этой лаборатории. Там под 600-миллиметровыми броневыми колпаками, спроектированными под руководством военинженера 1-го ранга Тихона Трофимовича Коновалова, размещался командный пункт Краснознаменного Балтийского флота…
Начальник 3-го отдела КБФ (в армии 3-и отделы еще 17 июля были переименованы в Особые, как они назывались до 8 февраля, но на флоте сохранилась прежняя структура) 35-летний дивизионный комиссар Алексей Павлович Лебедев занимал на командном пункте небольшой кабинет на втором подземном этаже. Сейчас он cидел за большим столом, заваленным бумагами, и вчитывался в строки поданного ему документа. Несмотря на то, что Лебедев был смертельно измотан – только что завершилось перебазирование Балтфлота из Таллина в Кронштадт, повлекшее за собой гибель 62 кораблей и судов и около 10 тысяч человек, и все дни Таллинского перехода Лебедев не сомкнул глаз, — его заинтересовала история человека, которого доставили из Риги на борту подлодки Щ-304 вернувшиеся ни с чем зафронтовые агенты флотской разведки. Из Таллина этот человек был эвакуирован на транспорте «Казахстан», а теперь содержался во внутренней тюрьме 3-го отдела.
Перед Лебедевым сидел его заместитель, капитан госбезопасности Леонид Карпович Щербаков, тоже с воспаленными от бессонницы глазами.
— Запутанная какая-то картина, — буркнул Лебедев. – Если Милда сказала, что миссия Петерса в Риге закончена, почему он не проходит ни по одному из списков оставленного там подполья?
— Возможно, получил индивидуальное задание, — предположил Щербаков.
— Но тогда он и действовал бы автономно, при чем тут Милда?..
После паузы Лебедев, не отрывая глаз от бумаг, спросил:
— Что в архивах по Петерсу есть вообще?
Щербаков заглянул в папку, которая была у него в руках.
— Родился в 1893 году, сын крестьянина, латыш. В 1910 году закончил Полоцкий кадетский корпус. Учился в Виленском военном училище, отчислен. Учитель в Риге. В 1915-м добровольцем вступил в царскую армию рядовым, за храбрость в бою произведен в офицеры, начальник команды разведчиков в Латышском стрелковом полку. В августе 1917-го тяжело ранен и оставлен в оккупированной немцами Риге. В январе 1919-го мобилизован в РККА, два года на фронте, комроты, воевал отменно, представлялся к «Красному Знамени», однажды даже расстреливался белыми, штурмовал Перекоп… После Гражданской вернулся в Латвию, дослужился до подполковника. С 1937-го работал на РУ Генштаба, завербован майором Варламовым… После установления Соввласти — в Народной армии Латвии и 24-м Латвийском стрелковом корпусе, в разведотделе штаба. В марте этого года арестован как отец заговорщика Ивара Петерса, освобожден за недоказанностью обвинения в конце апреля… — Щербаков захлопнул папку. – Попал под общую раздачу 14 июня, когда брали прибалтов. Но все документы по этой операции остались в Риге. В списках тех, кого успели вывезти из Латвии до начала войны, Петерса нет.
— Как он сам утверждает, эшелон был перехвачен десантниками 28 июня, документация сгорела… И все-таки что-то здесь не так. Вот с чего он настаивает на том, чтобы понести наказание? – Лебедев постучал пальцем по протоколу допроса Петерса и взглянул на часы: — Сейчас я к Трибуцу, а через два часа давай-как побеседуем с этим Петерсом лично. Посмотрим в глаза этому подполковнику…
…Начальник 3-го отдела флота и его заместитель были совсем еще молодыми людьми, обоим было слегка за тридцать. У старшего на рукавах было по два золотых шеврона и красная звездочка с золотой окантовкой – дивизионный комиссар. Петерсу вежливо предложили присесть. Старший без предисловий показал ему протокол его допроса:
— Вот вы здесь заявили: «В Риге я был завербован сотрудником абвера Юзефом Ляхором и согласился сотрудничать с ним. За это готов понести заслуженное наказание». Поясните эти строки…
Карл тяжело вздохнул.
— Эшелон, в котором меня везли из Риги, перехватили немецкие десантники. Часть заключенных присоединилась к ним, в том числе и мой сын Ивар, о котором я не знал, что мы с ним в одном эшелоне… Я участвовал в бою с десантниками, используя взятое у убитого конвоира оружие. После того как атаку удалось отбить, а все конвоиры погибли, я объединил остатки заключенных под своим командованием и решил пробиваться в Ригу, не сомневаясь в том, что она обороняется силами РККА… Когда довел группу до Риги, обнаружил, что на заставах уже немцы. Попытка обмануть их и получить свободу не удалась – они проверили данные по нам и заключили в лагерь… Туда и пришел агент абвера Юзеф Ляхор…
— Лично знакомый вам?
— Да… Это долгая история.
— Мы не торопимся, — обронил Щербаков.
Рассказ Петерс начал с 1915 года. Флотские командиры слушали молча.
— Понятно… Что предложил вам Ляхор?
— Жизнь сына. Они показали мне его в окно – порванная грязная одежда, изможденный, сзади часовой, который его бил… Меня сломали на сыне… Меня посадили на конспиративную квартиру, на которой, видимо, изначально была явкой нашей разведки, и дали задание «принимать» всех, кто туда приходит. Первыми пришли те разведчики, которые доставили меня на подводную лодку.
— Вы были готовы их сдать?
— Да… И именно поэтому прошу наказания.
Лебедев помолчал.
— Были готовы, но… не сдали.
— Благодаря Милде… Это бывшая служанка моей семьи… Она пришла на эту явку в качестве связной, сообщила разведчикам о том, что явки, на которые они собирались идти, провалены и попросила их вывезти меня из Риги. Кроме того, она сообщила мне, что мой сын служит немцам в расстрельной команде. Я понял, что шантаж Ляхора был блефом и что в случае моего ухода сын не погибнет…
В горле Петерса закипели слезы. Он с трудом взял себя в руки.
— В свое время я оправдал друга, оказавшегося в похожей ситуации, — тихо произнес он. – Но теперь я понимаю, что оправдания мне нет и не может быть… Я прошу у вас правосудия для меня. Тем более что я и так заключенный, — усмехнулся Петерс, — только срок мне неизвестен да сопроводительные документы остались в эшелоне…
…Когда заключенного увели, Щербаков помотал головой:
— И наплел же, а… Развел достоевщину. «На сыне сломали»…
— Тебя на сыне никто не ломал, Лёня, — после паузы неожиданно серьезно проговорил Лебедев. – И ты не знаешь, что это такое. А вина этого подполковника действительно велика. Только искупит он ее не лагерем и не тюрьмой, а работой…
Не обращая внимания на удивленный взгляд Щербакова, Лебедев придвинул к себе блокнот и быстро сделал карандашом пометку: «5.9. – идея Петерс, согласовать с Петровым и Кузнецовым». Это были фамилии его непосредственных командиров – начальника 3-го управления ВМФ майора госбезопасности Андрея Ивановича Петрова и наркома ВМФ адмирала Николая Герасимовича Кузнецова.
Сергей Варламов, 5 сентября 1941 г., Москва
На Москву опускался ранний осенний вечер. В полусумраке не горели привычные уличные фонари, не было видно огней в окнах квартир, машины шли по улицам с выключенными фарами. Люди, входившие и выходившие из троллейбуса, тоже казались тенями – серые, молчаливые, все на одно лицо, мужчины неотличимы от женщин. Даже кондукторша объявляла остановки вполсилы, словно для себя самой.
Как всегда, после дневной смены в порту Сергей возвращался на Метростроевскую с одной мыслью – хотя бы час полежать без движения. Он работал на разгрузке дровяных барж, работал вместе с такими же, как он, шестнадцати- и семнадцатилетними парнями, не подпадавшими под призыв, и девушками. Десять часов в день он, стоя по колено в холодной воде Москвы-реки, огромными крючьями вылавливал из реки обвязанные канатами бревна, выкатывал их по перекладинам их на берег и волок к поджидавшим поодаль грузовикам. В кузова их грузили уже другие. Через час такой работы казалось, что разогнуться не сможешь больше никогда. Спина быстро превратилась в одну сплошную ссадину, руки, несмотря на рукавицы, покрылись саднящими волдырями, а ноги, казалось, никогда не высохнут.
Перед сменой, каждым утром, Сергей вместе с Женей Лопухиным привычно забегали в военкомат. Здесь все было знакомо уже до последней черточки – хмурая толпа во дворе, хмурые лица командиров. Менялась только одежда призывников – летние рубашки и пиджачки сменились на плащи и пальтишки, — да приказы, наклеенные на стенд у кабинета военкома.
Военком, лысый майор, тоже привык к Варламову и Лопухину, как к неизбежному злу, и встречал их без особых эмоций. Так же было и сегодня — скучающе покосившись на умоляющие лица Сергея и Жени, майор вздохнул:
— Ну что, герои, не надоело ходить?
— Никак нет, товарищ майор, — преданно отчеканил Женя, глядя в водянистые глаза военкома. – Есть же постановление ГКО номер 10 от 4 июля о добровольной мобилизации трудящихся Москвы в дивизии народного ополчения. А там сказано – с 17 до 55 лет.
— Ох-хо-хо… — с завыванием зевнул майор. – Вы хоть до конца дочитали-то постановление, умники? Кем могут такие дивизии комплектоваться? Рабочими, служащими и студентами. Вы у нас кто?.. Студенты? Нет. Рабочие? Непохоже…
— Мы работаем, товарищ майор! – обидчиво вскинулся Сергей. – На разгрузке барж в порту.
— Вот и молодцы, — кивнул командир. – Значит, ваши баржи вас уже заждались. Поэтому кру-хом и шагом марш отсюда!
— А повестки? – уже безнадежно спросил Сергей.
— Сегодня без надобности, пацаны. Были бы – дал бы…
«Пацаны, пацаны… — досадливо думал Сергей, покачиваясь на задней площадке троллейбуса. – И какие мы тебе пацаны?..» Пацаны – это те, кто стремится как можно скорее уехать из Москвы под любыми предлогами, или те, кто ведет прежнюю, внешне беззаботную жизнь. А они с Женькой были никакие не пацаны, а полноправные граждане своего великого города, который вел смертельную борьбу с наседавшим врагом… Но в душе они не злились на лысого майора: до их призыва оставалось всего-ничего.
Выходной на разгрузке дров был только один, причем считался он еще по старой, действовавшей до лета 40-го системе – шестидневке. До этого времени выходные приходились на 6, 12, 18, 24 и 30 числа каждого месяца. Вот в эти числа августа и выпадало повидаться с Леной, когда она сбегала из дому под предлогом встреч с подругами. В остальные дни она занималась на курсах медсестер, хотя родители и были против; мечты о поступлении в МГУ остались мечтами, занятия на филологическом факультете 1 сентября не начались. Учебный год в школах тоже не начался, многие школы были заняты под госпитали и общежития. Двести тысяч детей из Москвы увезли в эвакуацию, многие уехали с родителями. Другие учились очно-заочно, приходя три раза в неделю на консультационные пункты, или просто шли работать на многочисленные военные заводы и фабрики.
Ночами Сергей служил в первом взводе комсомольско-молодежной роты пожарной охраны, обслуживавшей его и соседний по Метростроевской дом. Поэтому так и получалось, что, натаскавшись тяжеленных бревен в порту, вечером он отлеживался дома только до того момента, пока по радиоточке Левитан не произносил «Гра…» Следующие слова: «…ждане, воздушная тревога!» Варламов уже не слышал: он срывался с места и несся к гидропультам, каскам и брезентовым робам, чтобы занять позицию на крыше своего или соседнего дома.
Москву бомбили начиная с 22 июля. Правда, «Вечерка» написала о первом налете только через пять дней. Потом были бомбежки 2, 3, 4, 6, 7, 10, 11, 12 августа… В газетах писали почему-то о нескольких одиночных самолетах, прорвавшихся к Москве, хотя Сергей своими глазами видел, что самолетов прорывалось много. Появились первые разрушения, на которые сначала ходили смотреть, как на диковинку. 3 августа тонная бомба снесла с постамента памятник Тимирязеву у Никитских ворот, а десятиметровую воронку запорошило мукой в проезжавших мимо телег… А потом уже пошло-поехало почти каждый день, и никого это особо не удивляло. От бомб сгорели Центральный, Ваганьковский, Тишинский и Зацепский рынки, попали под удары Большой и Вахтанговский театры, Третьяковская галерея, заводы и фабрики – и гиганты наподобие ЗИСа и «Красного Пролетария», и всякая мелочь вроде «Метширпотреба» или завода патефонных иголок. И конечно, жилые кварталы.
К налетам Москва готовилась заранее, поэтому уже в конце июля все более-менее значительные объекты в столице были качественно замаскированы. Над Мавзолеем построили двухэтажный «домик», зеленые крыши сделали коричневыми, золотые купола соборов скрыли под брезентом, на на проезжей части улиц нарисовали крыши, а на кремлевских стенах – окна и двери. Самое приметное для летчиков место, излучину Москвы-реки, прикрыли баржами, на которых были построены макеты домов.
В жизнь москвичей быстро вошли правила поведения во время бомбежки. Сначала все вели себя инстинктивно и потому неправильно: жались к стенам домов и прятались в воротах и подъездах, то есть там, где легче всего и заваливает обломками здания. Но очень быстро все выучили элементарное: если тревога застала в трамвае, троллейбусе или машине, нужно бежать в метро, бомбоубежище или траншею в ближайшем дворе; если дома – нужно сперва выключить газ, затушить печь, керосинку или примус, закрыть в посуде или завернуть в клеенку продукты (а вдруг сбросят химическую бомбу?) и только после этого бежать в убежище.
Для бойца ПВО, которым с полным основанием считал себя Сергей Варламов, совершенно необходимы были и другие сведения. Им никто не учил, они усваивались как бы сами собой, по мере практики. Ну, может, пару раз ошибешься, но быстро насобачишься. И к середине августа Варламов уже понимал, прорвались ли к Москве «Юнкерсы-88», или «Хейнкели-111», или «Дорнье-217».Заикающиеся моторы «Мессершмиттов-109» сразу отличались от наших «Як-1», или «ЛаГГ-3», или «МиГ-3». Двухмоторную «раму» — разведчик «Фокке-Вульф-189» никогда не спутаешь с двухмоторным тяжелым истребителем «Мессершмитт-110». Так же легко было отличить и звуки артобстрела от бомбежки: звук падающей бомбы менялся от низких тонов к высоким, а звук уходящего вверх зенитного снаряда – от высоких к низким.
…От троллейбуса до родного дома на Метростроевской Сергей тащился уже еле-еле. Удобнее было бы, конечно, на метро, но теперь оно прекращало работу в восемь вечера, а не в час ночи, как до войны. Открыв ключом дверь квартиры, он с порога услышал голос тети Юли, старшей сестры отца. Она говорила, как обычно, с резкими, безапелляционными интонациями, сохранившимися в ее голосе со времен Гражданской войны.
— …и вот теперь, представь себе, Лиза, я вынуждена объяснять своим подчиненным, почему мы вынуждены эвакуироваться! Это же прямо ужас какой-то! Люди спрашивают, волнуются, а что я им расскажу, если в сводках по радио одно и то же – упорные бои с противником на всем фронте?..
Вообще тетя Юля почти не бывала у Варламовых дома с тех пор, как в 1937-м переехала работать в Калинин, и ее приезду Сергей удивился, но как-то устало, смазанно, как многому в последнее время. Умывшись в ванной комнате и пригладив перед зеркалом волосы, он направился в столовую, откуда доносились голоса. Тетка с матерью сидели под знакомым оранжевым абажуром, в котором теперь тускло тлела 16-ваттная лампочка. 25-ваттные разрешалось использовать только на кухнях, а о прочих, более мощных лампочках москвичи и думать забыли. Окна в комнате были плотно занавешены одеялом для светомаскировки. Перед матерью и теткой стояли красивые старинные кофейные чашечки. Значит, пьют желудевый кофе. Эта гадость распространилась в Москве в последнее время. Для того, чтобы сделать такой «кофе», нужно было высушить половинки желудей, снять с них кожицу, обдать кипятком, поджарить на медленном огне и смолоть в кофейной мельнице. Для запаха в «кофе» добавляли цикорий, корни одуванчика, кожицу тыквы или кабачка – кому что нравилось…
— Сереженька!.. – Юлия Владимировна, вся засветившись, поднялась навстречу племяннику. – Какой же ты стал взрослый! Успел хотя бы на выпускном отгулять?
— Только это и успел. Здравствуй, тетя Юля, привет, мам.
Сергей поцеловал тетку в твердую морщинистую щеку. Одетая в какой-то старомодный жакет, с сухо сжатыми губами, в простых железных очках, она выглядела настоящей старушкой. Впрочем, на жакете этой старушки поблескивали ордена Красного Знамени и «Знак Почёта» — последние напоминания о том, что еще каких-то пять лет назад Юлия Владимировна Варламова была могущественным человеком…
— Суп есть будешь? – спросила мать.
— Мам, ты же знаешь – я буду всё и даже больше… Как ты приехала? – спросил у тетки Сергей, усаживаясь за стол. — В Москву же только по пропускам пускают.
Мать направилась на кухню. Тетка тяжело вздохнула.
— Видишь ли, на носу эвакуация, нас должны вывозить в Куйбышев, а нужное количество вагонов не дают. Оказывается, это дело в компетенции НКПС, вот я и приехала хлопотать… Сегодня переночую и завтра уезжаю назад. Никто ведь не знает, где именно находятся немцы.
Сергей нахмурился.
— Как это – никто?
— Вот так, никто. Болтают, что они могут выйти к Калинину уже через месяц. А месяц, знаешь ли, пролетит быстро…
Варламов покосился на тетку с неприязнью. Приехала и распространяет паникёрские провинциальные слухи. Болтали и в Москве много – о том, что нарком обороны маршал Тимошенко оказался предателем (недаром наркомом 19 июля стал сам Сталин!), о том, что налетами на Москву командует пропавший в 37-м во время перелета в Америку летчик Леваневский, о том, что когда придут немцы, то всех вождей будут вешать на Красной площади, а тело Ленина вынесут из Мавзолея и сожгут. Еще с 6 июля за распространение таких слухов начали давать «как у Корнея Чуковского» — от двух до пяти лет тюрьмы. Но через паузу Варламов все же решил, что тетка просто расстроена и к тому же в силу возраста далека от современных военных дел…
— Как ты похудел! Один нос на лице остался… — продолжала Юлия Владимировна. – Мама рассказала мне, что ты днем таскаешь дрова в порту, а по ночам дежуришь на крышах?
— Ну, как по ночам… Только когда бомбежки. Они ведь не каждую ночь летают. А Калинин бомбили уже?
— Да, несколько раз.
Тетка помолчала, понизила голос:
— Об отце по-прежнему никаких вестей?
— Никаких, тетя Юля… Но я верю в то, что с ним все в порядке.
Лицо тетки исказила гримаса боли. Но в этот момент в столовую вошла мать с тарелкой супа, и Юлия Владимировна деланно-оживленным тоном произнесла:
— Представляете, Лиза, мне в ночь на 23-е июня почему-то приснился отец… Вот уж странно, я не вспоминала о нем тысячу лет… И тут представляете – снится! И главное, в день, когда немцы напали…
— Я тоже вижу родных во сне, когда с ними случается что-то плохое, — сдержанно отозвалась Елизавета Петровна. – Но Юру ни разу еще не видела…
Варламовы неловко притихли. Поев, Сергей ушел в свою комнату и растянулся на кровати, вытянув ноги. Отчаянно ныла спина, болели ссадины на содранных в кровь руках… Погруженная во мрак комната, где прошло детство Сергея, казалась ему каким-то странным обломком прошлого, не имеющим никакого отношения к реальности. Все эти фотографии школьных лет, зачитанные журналы «Техника – молодежи», — к чему они, зачем?.. Варламов сам не замечал, как уходил в сон, даже не в сон, а в тяжелое, мутное забытье…
…Сколько времени прошло, он не знал. Но раздавшееся по радио «Гра…» теперь действовало на него как будильник: мгновенный подъем, ботинки, бегом на лестницу. Из коридора он успел крикнуть матери и тете Юле нарочито грубым «военным» голосом:
— В убежище, живо!..
Грохнула дверь в прихожей. «Граждане, воздушная тревога», — повторял Левитан в приемнике. С близкой реки доносился заунывный рев парохода – видимо, бомбежка застала его неподалеку от Кремля. Женщины начали одеваться: Юлия Владимировна суматошно и испуганно, Елизавета Петровна – спокойно.
— Мы уже привыкли, — пояснила она в ответ на удивленный взгляд золовки. – И в убежище идти вовсе не стоит.
— Почему?
— Темно, влажно, душно, двести человек в одном помещении… И к тому же опасно, если попадет большая фугаска, всех может завалить. Так недавно случилось у Белорусского вокзала. Лучше добежать до метро, тут совсем рядом.
По неосвещенной лестнице женщины наощупь спустились вниз, вышли на темную Метростроевскую. Две полуторки торопливо сворачивали с улицы в 1-й Обыденский переулок, как и требовали инструкции. В московском небе чертили известный только одним им рисунок прожекторы. Где-то на окраинах отрывисто били зенитки. Видимо, к центру вражеские самолеты еще не прорвались.
Со всех сторон – с Гоголевского бульвара, Волхонки, Кропоткинской улицы и арбатских переулков – к станции метро «Дворец Советов» бежали люди, так что на входе образовался порядочный затор. Тем более что несколько предприимчивых или излишне мнительных граждан волокли в метро чемоданы, в то время как разрешалось брать только постельное белье и еду для детей. Длинная широкая платформа станции была заставлена деревянными нарами, на которых сидели и лежали женщины с детьми до двух лет. Прочие москвичи имели право размещаться только на нарах, стоявших на рельсах. В глубине тоннеля виднелись два застывших молчаливых состава метро, неярко освещенных изнутри – туда тоже пускали только мам с маленькими детьми. Несмотря на то что поезда стояли, было немного жутко – возникало ощущение, что они вот-вот тронутся и раздавят всех, кто приютился на рельсах. Еще дальше, за поездами, в тоннелях стояли кабинки туалетов. Посередине платформы работали несколько фонтанчиков с питьевой водой.
В метро стоял приглушенный гул сотен людских голосов, в основном женских и детских. Время от времени то здесь, то там начинал плакать маленький ребенок или кашлять старик.
Елизавета Петровна и Юлия Владимировна устроились на нарах рядом с угрюмым очкариком лет сорока и небритым инвалидом, кисть правой руки которого украшала татуировка «Кто не был, тот побудет, кто был – тот не забудет». Они резались в шахматы и недовольно покосились на новых соседок. Инвалид даже ёрнически промычал, подражая голосу, объявлявшему остановки в метро: «Места для пассажиров с детьми и инвалидов». Но после того как Елизавета Петровна молча скинула пальто и показала ему свой пустой левый рукав, инвалид заткнулся и, пробормотав под нос что-то сочувственное, сосредоточился на шахматах.
Под землей лай зениток был почти не слышен. Неожиданно где-то наверху раздался тупой удар, от которого, казалось, вздрогнул пол. Откуда-то с потолка посыпалась тонкая струйка побелки. Люди встревоженно подняли головы, сразу в нескольких местах станции расплакались дети.
— Положил, — вяло сказал угрюмый очкарик, двигая вперед пешку.
— Тонную, наверно, — буркнул инвалид.
— Не, полутонную, не больше. В Кремль целят, суки…
— А Сережка сейчас где-то на крыше… Не страшно вам за него? – шепотом спросила Юлия Владимировна у родственницы.
Елизавета Петровна грустно улыбнулась.
— Конечно, страшно… Но, знаете, я горжусь им. Он вырос таким, каким мы с Юрой мечтали видеть своего сына.
Женщины помолчали.
— Вы еще верите в то, что Юра жив? – изменившимся голосом спросила Юлия Владимировна.
Елизавета Петровна сухо сжала губы, лицо ее напряглось.
— Да. Верю…
