ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
60
Павел Панасюк, 22 июня 1941 г., Домачево
…- Всё понял, лейтенант?
Панасюк только сейчас обратил внимание, какими страшными были глаза помполита – красными, воспаленными; наверное, от недосыпа и напряжения полопались сосуды. «У меня, наверное, вид не лучше», — мелькнуло в голове.
— Так точно, товарищ батальонный комиссар.
— По моей команде, не раньше! Иначе весь эффект пропадет…
Коротко кивнув, батальонный комиссар Попета, пригибаясь, направился к огневой позиции соседнего взвода. А лейтенант Павел Панасюк вернулся к своим бойцам…
Подходил к вечеру день 22 июня. Бесконечный день, для многих сослуживцев Павла ставший последним днем жизни. Сколько его ровесников полегло в то воскресенье по всей гигантской границе?.. Сколько людей погибло во сне, едва проснувшись, едва одевшись, едва выбежав во двор, успев сделать только один неточный выстрел по Бог весть откуда взявшемуся врагу?..
Павел избежал этой участи – первый бомбовый и артиллерийский удар фашистов пришелся по лагерю-макету, сооруженному в полкилометре к югу от настоящемго полкового лагеря, и поэтому Панасюк успел скомандовать своему взводу «В ружье!» и вывести его из палаток. Люди во взводе были опытные, старослужащие красноармейцы призыва 39-го, его ровесники, 23-летние, в основном белорусы из-под Витебска и Могилёва, стойкие, спокойные хлопцы, которые под огнем не растерялись и не ударились в панику, а действовали хладнокровно и четко, им даже особые команды не требовались. 28-й Краснознаменный стрелковый полк был из тех, которые встретили внезапное нападение противника с честью и дал ему достойный отпор.
…Первыми удар врага приняли пограничные заставы, затем в бой вступили 28-й и 34-й стрелковые, 68-й легкий артиллерийский полки и противотанковый дивизион. К половине пятого успели занять заранее подготовленные районы обороны, и когда немецкая пехота вышла на дистанцию атаки, ее встретил отлично организованный встречный огонь. Косили врага станковые «Максимы», работали самозарядки СВТ и трехлинейки, четко, как на учениях, били 76-миллиметровые полковушки образца 1927 года… Фашисты, явно надеявшиеся прорвать участок обороны «на хапок», откатились назад, так и не сумев прорвать границу. На часах было семь утра, когда бой временно прекратился.
Что именно происходит, никто в полку не знал и не понимал. Воспользовавшись паузой, Павел сбегал в соседний взвод, к Мише Миронову. Тот был цел, более того – его бойцы приволокли на позиции оглушенного немца-рядового. Тот ошарашенно вертел головой по сторонам.
— Что это такое? – Миша сам решил допросить пленного. – Провокация? Зачем напали на СССР? Отвечай!
Пленный вяло промычал что-то. Миронов махнул рукой:
— Оклемается – заговорит… Факт, провокация.
— Как-то странно для провокации, — возразил Павел. – Уж больно масштабно. Разве что танков не было…
— Ничего не масштабно. Помнишь, как Финляндия начиналась? Обстрел с вражеской территории и попытка прорвать границу. То же и у нас. Ну ничего, сейчас их долбанут в ответ, узнают, как рыпаться…
Но вместо ответного удара на позиции полка налетели немецкие самолеты. Их было около двадцати, кургузые, некрасивые одномоторные бомбардировщики «Юнкерс-87» с длинными шасси, торчащими под брюхом. Раньше Павел видел такие только в кинохронике про Польшу и Грецию. И вот сегодня такие же самолеты бомбили его страну, его полк… Летели к небу оторванные руки и ноги, разбитые в щепы винтовки, изуродованные орудия и пулеметы, обрывки обмундирования…
Бомбили методично, упорно, на протяжении четырех часов. Потом с другого берега Буга заработала артиллерия. И снова пошла в атаку пехота. Те самые угнетаемые Гитлером рабочие и крестьяне Германии, о которых еще вчера рассказывал лектор. Черт их знает, какие они там были угнетаемые, но на их лицах Павел видел только одно – ненависть и желание насладиться смертью. «Фашисты, — зло думал он про себя, следя в бинокль за тем, как приближаются к позициям его взвода серые мундиры. – Настоящие фашисты».
Впервые он услышал это шипящее слово еще в детстве, лет десять назад, когда в одесской школе им рассказывали о Муссолини. Потом оказалось, что фашисты есть не только в Италии, но и в Германии. Это они задушили испанскую революцию, они захватили почти всю Европу. Потом, конечно, мы вынуждены были заключить с ними пакт, но это ни о чем не говорило. Эти шипящие гады рано или поздно должны были сойтись с нами один на один. И вот этот день пришел. А что гады напали из-за угла, так на подонков обижаться глупо, они на то и подонки, чтобы действовать подло, по-воровски…
В том утреннем бою Павел впервые убил людей. Это произошло в тот момент, когда цепь немцев вышла на близкую дистанцию и погибли оба номера ручника ДП – ефрейтор Заблуда и красноармеец Щербович. Панасюк тогда оказался ближе всех к пулемету и несколькими короткими очередями отбросил кинувшихся вперед немцев. Он отчетливо видел, как падали фашисты, как текла кровь на их серую форму, у одного было залито кровью все лицо – от лба до подбородка. На мгновение внутри всё сжалось и неприятно загудело, ноги стали слабыми-слабыми, а ДП, на котором он хорошо работал еще в училищные годы, вдруг превратился в какую-то тяжелую неподъемную дубину. Но Павла уже подстраховали, уже подоспел опытный старший сержант Коровайко (прошел Халхин-Гол и финскую), что-то сказал, вынул из рук ложе ручника и пристроился с ним на бруствере, а красноармеец Клепко принялся набивать новый диск…
Было около пяти часов вечера, когда Павел впервые подумал о том, что сегодня может погибнуть и сам. Это произошло тогда, когда во взводе в очередной раз подсчитывали потери. И на миг ему стало по-настоящему страшно. Когда он шел в училище, он не задумывался о сути профессии, которую он выбирает, а суть ведь проста: убивать и быть убитым. Как это согласуется с самой сутью человека, которую можно выразить одним словом – жить?.. В мирное время, во время учебы, обычной службы, на парадах и во время речей отступает на задний план и даже как будто забывается эта страшная суть, но вот сегодня, под Малоритой, на этом крошечном пятачке ничего больше не значат ни петлицы, ни парадная форма, ни ордена – только голая, страшная суть войны и военной службы: убивать и быть убитым. Или ты, или тебя… Павел вспомнил тех, кого он срезал несколькими очередями из ДП. Ведь это были люди! Чьи-то дети, братья, может быть, уже и отцы.
— Тяжело, лейтенант? – раздался над ухом голос помполита полка батальонного комиссара Попеты.
— Так точно, — торопливо отозвался Павел и тут же поправился: — То есть никак нет, держимся…
— Ну и добро. Соседние участки тоже хорошо, рота Дуранкова трижды в контратаку ходила, Самчук сам себя перевязал и остался у пулемета… — Попета коротко передохнул. – Через десять минут идем в атаку со знаменем.
— Со знаменем?!
— Да. А что ты удивляешься? Пусть они видят, куда сунулись и с кем имеют дело…
«Действительно, пусть видят, — подумал Павел, чувствуя, как все в нем наливается какой-то новой злой силой. – И что это я разнюнился? Люди, не люди… Никакие они не люди. Фашисты это, понял? Фашисты. Сволочи. Империалисты». Он мысленно подбирал самые страшные слова, чтобы настроить себя на нужный лад. «И я сейчас защищаю от этих фашистов свою Родину. Лёликово, где родилась мама… и отец».
— …только по моей команде, понял, лейтенант? Дружно, вместе… Иначе эффект пропадет.
— Так точно, товарищ батальонный комиссар!
…Перед атакой он собрал оставшихся бойцов своего взвода. Запыленные, измученные жарой и многочасовым боем, с красными, воспаленными глазами, многие – раненые, они молча смотрели на него.
— Товарищи красноармейцы… — начал Павел, тут же понял всю фальшь этих слов, неуместных после спаявшего всех в единое целое дня, но «Друзья» прозвучало бы еще более неуместно, а «Ребята» — глупо, и он, покраснев, продолжил: — Через десять минут наш полк покажет зарвавшимся фашистам, что такое сила духа сталинской Красной Армии. Мы будем атаковать фашистов со знаменем! Полковое знамя – это символ нашей боевой славы, стойкости и верности заветам отцов…
Павел сбился, покраснел. «Отцов»… Но тут же взял себя в руки.
— Недаром наш полк носит почетное звание Краснознаменного… Это звание он добыл в бою! И сегодня нам предстоит повторить подвиг тех, кто отдал свои жизни за Родину и Советскую власть годы назад. За нами – родная Советская Белоруссия, весь СССР!
Павел замолчал. Молчали и бойцы, хотя, наверное, комсорг взвода мог бы и сказать что-нибудь в дополнение. Но сейчас никакие слова не были нужны. Только молчание перед тем, как 28-й Краснознаменный пойдет в атаку со знаменем, чтобы зарвавшиеся фашисты увидели, куда они сунулись…
…Атаковали по красной ракете. Знамя нес батальонный комиссар Попета, рядом с ним бежал командир полка майор Бондаренко. Павел тоже бежал во главе своего взвода с ТТ в руках, кричал на бегу «Ура» и смотрел на знамя, которое нес помполит. В эту минуту Пансасюку верилось, что сейчас они отбросят немцев не на полкилометра, а далеко-далеко, за госграницу, и пойдут со знаменем дальше, пока не дойдут до самого Берлина, чтобы и Гитлер увидел, куда он сунулся со своим хваленым вермахтом…
…Это была первая на всем советско-германском фронте атака с развернутым полковым знаменем.
Иван Панасюк, 22 июня 1941 г., Бела Црква
К вечеру Иван Павлович почувствовал, что один в своей комнате не высидит – нужно выйти, развеяться, поговорить с кем-нибудь. Он читал что-то, пробовал проверять сочинения кадет, но ничего не помогало, мысли снова и снова прибивало к тому главному и страшному, о чем он узнал сегодня. Карта Европы лежала на столе, и он снова и снова вглядывался в нее, шевелил губами: вот Литва, вот Белоруссия, Украина, вот Крым… Неужели все это горит сейчас под германскими бомбами? Неужели рвутся вперед танки с «крестами Святого Николая» на броне, прут волнами солдаты со свастиками на касках, завывают в пике «Юнкерсы»? Неужели повторяется то, что совсем недавно было с Югославией?..
Панасюк вспомнил страшный апрель 1941 года, положивший конец старой, мирной Югославии, приютившей стольких русских. После того как принц-регент Павел подписал военный союз с Гитлером, по всей Югославии поднялась буря возмущения – люди толпами, не сговариваясь, выходили на улицы, скандируя «Болье гроб, него роб!» — «Лучше гроб, чем рабство!» А на следующий день из Белграда пришла ошеломляющая новость – правительство свергнуто офицерами-патриотами во главе с генералом Симовичем, новый премьер-министр немедленно вылетает в Москву, чтобы заключить союз с Советской Россией… Этого «предательства» Гитлер Югославии не простил — на страну напали одновременно Германия, Италия и Венгрия, позже к ним присоединилась Болгария. Вновь, как и в 1914-м, на беззащитный Белград посыпались бомбы и снаряды… Но если Сербия в той Великой войне мужественно сопротивлялась и сумела сохранить костяк армии, то судьба Югославии решилась неожиданно быстро. Ее армия частью была разгромлена, частью взята в плен, а саму страну оккупанты начали рвать на части. В Загребе провозгласили создание «Независимого Государства Хорватия», создали формально независимую Сербию, восстановили Черногорию, которую Муссолини объявил королевством под покровительством Италии, а другие югославские земли Венгрия, Италия и Болгария просто включили в состав своих территорий. Всё это происходило так быстро, что напоминало какую-то страшную пьесу, заранее сочиненную кем-то. Государство, существовавшее двадцать лет, рушилось, как рушится карточный домик, мгновенно и необратимо…
Кадеты и преподаватели 1-го Русского корпуса восприняли поражение Югославии очень болезненно. Для многих ребят младшего возраста эта страна была родиной в прямом смысле слова, старшие выросли в ней… На маленькой провинциальной Белой Цркве, правда, перемены в жизни страны не особенно отразились. В городке появился немецкий оккупационный гарнизон, но в силу того, что немцы и раньше составляли в Белой Цркве большинство населения, особой разницы никто не почувствовал. Первое время все опасались, что немцы могут закрыть корпус, но этого не произошло. В мае 21-му выпуску разрешили сдать выпускные экзамены, и к 25 мая кадеты съехались в Белу Цркву. 20 июня начались письменные экзамены, 22-го – устные… В этот день в корпусе узнали о нападении Германии на СССР.
Как Панасюк ни старался отвлечь себя от мрачных мыслей, их волей-неволей прибивало к одному и тому же: раннее утро, рев самолетов, заходящих в пике на спящие города, бомбы по целям, матери, бьющиеся в истерике над телами детей… А что будет с корпусом теперь, когда Германия и Россия в состоянии войны?.. Потолок давил на голову, стены комнаты казались клеткой. Разнылись старые раны, которые беспокоили только в дни самых больших волнений. «Пойду в кафану, — решил Иван Павлович. – На людях хоть немного полегче будет».
Над маленьким городком тихо истаивал теплый июньский вечер. На окраинных улицах Белой Црквы не было ни души; коты бесшумно, словно привидения, прогуливались по тротуарам или сидели на подоконниках. Немноголюдно было и в центре. Только влюбленные пары шушукались и пересмеивались в тени деревьев, да местные старики, собравшись в кружок, жарко обсуждали что-то. Проходя мимо, Иван Павлович услышал имя Миле Будака и сразу понял, что именно взволновало местных. Это была фамилия министра культуры Хорватии. В сегодняшнем интервью он заявил, что треть живущих в Хорватии сербов нужно повесить, треть – выгнать в Сербию и треть – обратить в католичество. Давняя вражда между хорватами и сербами теперь, после Апрельской войны, вырвалась на поверхность и грозила обернуться для страны еще одной катастрофой…
На углу площади и главной улицы Белой Црквы Панасюк буквально лицом к лицу столкнулся с германским военным патрулем. Трое мордатых солдат в касках, живо напомнивших времена первой Великой войны, обвели Ивана Павловича равнодушными взглядами и протопали мимо. Панасюка передернуло от омерзения, хотя, казалось бы, что такого – обычные солдаты, сколько он перевидал на своем веку таких…
Кафана с порога оглушила Панасюка густыми звуками дудука и гуслей, запахами кофе и ракии. Местные посетители отозвались на появление русского офицера приветливым гулом. Ивану Павловичу послышалось в нем сочувствие. Из дальнего угла кто-то помахал Панасюку, и он обрадованно направился к своим – там за столиком сидели воспитатели корпуса, полковник Барышев и подполковники Орлицкий, Прибылович и Филимонов.
— Здравствуйте, господа, разрешите присоединиться?
Барышев махнул рукой на свободный стул:
— Прошу вас, Иван Павлович. Тоже не усидели сегодня вечером дома?
— Да как тут усидишь, когда такое творится, – отозвался Панасюк, пожимая сослуживцам руки и усаживаясь за стол.
Хозяин кафаны, пожилой седоусый серб, принес на стол бутылку белой «Смедеревки», печене (жаркое), мусаку и голубцы из щавеля. Сочувственно положил руку на плечо Ивана Павловича, крепко сжал и отошел.
— Переживают они за нас, — заметил Прибылович. – Как за себя переживают!
— Переживают, а тонкости момента, увы, не чувствуют… Ну что же, господа офицеры, предлагаю тост за осуществление нашей давней мечты! — Петр Владимирович Барышев поднял стакан, полюбовался цветом вина. – За свержение большевиков, гибель Совдепии и возрождение великой России!
Офицеры чокнулись, выпили. Подцепив на вилку кусочек аппетитно пахнущей мусаки, Панасюк поинтересовался:
— Петр Владимирович, а как, по-вашему, связаны возрождение великой России и нападение Гитлера?
— Да напрямую, — жуя, пожал плечами Барышев. – Гитлер разгромит красных максимум за месяц. А скорее всего, их верхушка перегрызется между собой и бросит власть еще раньше. Так что Совдепия обречена. Интересно, как именно будут казнить Сталина?.. – Барышев даже засмеялся от удовольствия. — А мы, вполне вероятно, пригодимся в новой русской армии. Должен же кто-то учить современную русскую молодежь традициям, освобождать их головы от советского бреда и так далее…
Иван Павлович усмехнулся.
— Позвольте с вами не согласиться, Петр Владимирович…
— Отчего ж нет, давайте, люблю поспорить. – Барышев налил в стакан еще вина.
— Во-первых, с чего вы взяли, что красные будут разгромлены за месяц? Да, Красная Армия была сильно ослаблена Сталиным три-четыре года назад. Но она блестяще показала себя в Финляндии, прорвав линию Маннергейма…
— Ценой колоссальных жертв?
— А какой еще ценой можно прорвать такую линию? Думаете, германцы, французы, англичане положили бы там меньше народу?.. Над большевиками тогда все смеялись, а напрасно. Какая еще армия смогла бы воевать в пятидесятиградусные морозы, в сложнейших условиях, с отлично обученными и ведущими оборонительную войну финнами?.. Так что уроков Финляндии Гитлер явно не учел. Он считает, что война с Россией – это что-то наподобие французской кампании, когда правительство и народ запаниковали, а армия оказала только условное сопротивление. Но Россия не Франция, в нее легко войти, но из нее невозможно выйти…
— Правильно, — кивнул Орлицкий.
— Далее, о том, что верхушка Совдепии перегрызется между собой… А почему, собственно? Из всего, что мы знаем о СССР, следует, что эта верхушка очень ревностно отстаивает интересы своей страны, ничем не смущается и никогда не идет на попятный. Это опять-таки не Франция и не Бельгия. Ну и по поводу новой русской армии… Петр Владимирович, да неужели вы всерьез думаете, что Гитлер, буде он разгромит Россию, разрешит там создание какого бы то ни было правительства и армии? Немцы всегда были заинтересованы только в территориях и рабах, которые будут снабжать Германию мясом и хлебом. Так они поступали в 15-м, так станут поступать и теперь. Тем более что идеология национал-социализма прямо объявляет славянские народы неполноценными. Вы, с точки зрения современных немцев, недочеловек, простите мне это выражение.
Барышев покрутил головой, усмехнулся.
— Занятно говорите, Иван Павлович… То есть, по-вашему, затея Гитлера обречена?
— Разумеется, с самого начала.
— И несмотря на то, что у него есть союзники, румыны и финны, а на него работает практически вся Европа?
— Конечно. Тактический успех возможен и даже вероятен, стратегический – никогда в жизни. Я помню пятнадцатый год, когда многие у нас ужасались тому, что немцы стоят в пятидесяти верстах от Минска… И что же? Как стояли, так и ушли. Тем более что у Советской России в союзниках Англия, а в перспективе и Америка.
— Ерунда, — буркнул Барышев, — формальных договоров между ними нет, а Америка и вовсе нейтральна.
— А по мне так хотя бы и обречена, — включился в разговор Прибылович. – Это первый за столько лет реальный шанс разрушить Совдепию. Удачный он или неудачный – этого мы не знаем, чтобы сделать яичницу, нужно разбить яйца, ввязаться в драку… А кто это делает – Гитлер, румыны, финны – не так уж важно. Важно использовать их в качестве тарана, развалить Красную Армию и убрать Сталина. После этого русский народ должен все брать в свои руки и строить новую свободную страну.
— Вы романтик, Сергей Николаевич, — усмехнулся командир роты Его Высочества Филимонов.
— Нет, просто молод духом. Спросите свою роту, сколько ребят оттуда сегодня же поехали бы на фронт против Советов? Уверен, что большинство.
— Все это хорошо, но существует нравственная сторона дела, — снова заговорил Панасюк. – Не грешно ли нам, русским, холодно рассуждать со стороны о шансах в тот вечер, когда германские бомбы валятся на головы других русских людей?
— Советских, а не русских, — угрюмо заметил Барышев, — ничего русского там давно нет-с.
— Ошибаетесь, — покачал головой Филимонов, — русская натура очень живуча, ее никакой большевизм не задавит полностью.
— Так или иначе, напали на Россию, какой бы она ни была. И наш долг как русских, на мой взгляд, — по меньшей мере не желать Гитлеру успеха, — проговорил Панасюк.
Барышев зло взглянул на него, отложил вилку.
— Помните, как Петр Николаевич Врангель говаривал: хоть с чертом, но против большевиков? Что до меня, то я стою на именно такой позиции… А вам, господин капитан, не мешает почаще вспоминать жену и сына, погибших на Днестре в начале 20-го. Их убили не германцы, а большевики. И сегодня вы сидите здесь и рассуждаете о том, что желать победы над большевиками – безнравственно?! Как ваши родные посмотрели бы на вас, будь они живы?!
Иван Павлович почувствовал, что его охватил жар. Удар был очень грубым, все в корпусе знали о давней трагедии Панасюка, знали и о том, что он продолжает в глубине души надеяться на спасение жены и сына. Офицеры примолкли. Только Барышев продолжал злобно смотреть на Панасюка, и седые усы на его лице топорщились, как у разъяренного старого кота.
«Он очень хочет, чтобы я нагрубил ему в ответ, — думал Панасюк, глядя на напряженную позу Барышева. – Хочет сорваться, напомнить о чинах, о субординации… Но этого удовольствия я ему не дам. Хорошо, что зашел этот разговор, он кое-что помог мне понять в сослуживцах».
— Благодарю за напоминание о жене и сыне, господин полковник, — сдерживая себя, проговорил капитан и встал. – Прошу простить, господа, мне нужно еще проверить, как проводят время кадеты перед экзаменами. Я в корпус, до встречи на завтрашнем испытании…
Кадеты 21-го выпуска не спали. Хотя перед завтрашним экзаменом не мешало бы отдохнуть, сон не ше ни к кому из выпускников. Вполголоса княжеконстантиновцы обсуждали сегодняшнюю новость, услышанную днем.
— Это наказание Совдепии за то, что не помогла Югославии в апреле. Югославия же подписала договор с Москвой о дружбе и взаимопомощи. На следующий день Гитлер напал, и что сделал Сталин? Да ничего! Вот теперь пусть сам получит.
— Послушайте, а ведь после того как большевиков скинут, будет же какая-то русская армия? – приглушенно спросил Жора Яновский.
— Конечно будет. Не станут же немцы свои силы держать на такой территории. Немцев не хватит, — ответил вице-фельдфебель Алеша Йордан.
— А давайте всем выпуском отправимся в Россию и поступим в эту новую армию? – предложил Юра Ольховский.
— Делишь шкуру неубитого медведя, Юрон, — хмыкнули в темноте.
— А если красные отбросят германцев и сами пойдут в Европу?
— Станем драться здесь, что ж еще? – ответил Андрей Высоцкий.
— А я не верю в то, что Гитлер победит. И вообще считаю, что как русским нам надо сочувствовать русскому солдату, а не германскому.
Замолчали… Тридцать семь человек. Все они родились уже здесь, в Югославии, в начале 1920-х, и все знали о России только по рассказам родителей и преподавателей. И тем не менее все мысли были сейчас там. Там, где они никогда не были, но твердо знали – это их Родина, родная земля. И как же страшно все перепуталось сейчас в 17-летних головах – желание обрести эту родную землю, служить ей, а не кому-то другому, и надежда на то, что Гитлер свалит, сметет ненавистную Советскую власть, двадцать лет назад выкинувшую их родителей на чужбину…
— Русскому солдату сочувствовать можно и нужно. А вот большевику – нет. Ты бы в 19-м сочувствовал бы большевику на том основании, что он русский?
— Н-нет…
— Ну а в чем тогда разница? Та же Красная Армия, те же комиссары…
— Не знаю… Все-таки двадцать лет прошло. И… как-то неправильно это… Не умею сказать точно.
— Спим!
Кадеты мгновенно среагировали на тихую фразу вице-фельдфебеля и упали на кровати. Дверь в спальню раскрылась через секунду, но натренированные годами учения уши не подвели кадет.
Иван Павлович Панасюк обвел глазами ряды молчаливых кроватей. Кто накрыт с головой, несмотря на разгар южного лета, кто тихонько похрапывает, уткнувшись носом в подушку… Актер-актерычи, насобачились же. А впрочем, все это в кадетской крови. Сами в Полоцке так же изображали спящих, расслышав чуть слышный скрип половицы в коридоре… Где сейчас Полоцк? Что с ним? Наверное, уже объявили мобилизацию…
Тридцать семь русских ребят, рожденнях в Югославии, стране, которой больше нет, и больше всего любящих Россию, страну, которой больше нет… Кем им быть в страшном будущем? Что они выберут для себя? Никто не знает. Июньская ночь плывет над Белой Црквой. Там тихо, но сколько же русских жителей городка так и не заснут сегодня до рассвета, представляя себе тот ужас, который творится сейчас в далеком русском приграничье…
Cергей Семченко, ночь с 22 на 23 июня 1941 г., Шипка
Посреди ночи дверь палаты неожиданно распахнулась. Двое тяжело дышащих санитаров (санитарами были свои же, те, кто мог ходить) внесли на носилках укрытого одеялом человека. Вспыхнула тусклая лампочка под потолком. Разбуженные обитатели палаты, ворча, щурились спросонья.
— Новенького, что ли, принесли?
— А чего посередь ночи? – хрипло поинтересовался бородатый донской сотник Семен Шевцов.
— Так он только что в дом постучался, — отдуваясь, пояснил один из санитаров, Семен Суменков, бывший красноармеец из Астрахани, перешедший к белым в 1919-м. – Говорит, хочу среди своих помереть… Как узнал, что Гитлер на Россию напал, плохо стало.
— Понятное дело… — пробурчал седой войсковой старшина Сергей Макарович Афонин.
Новенького положили на свободную койку. Сергей взял костыли, подковылял к новоприбывшему. Это был седобородый и седоусый старик, которому наверняка было уже за восемьдесят. Он тяжело дышал, но глаза его еще жили. Увидев Семченко, он протянул к нему исхудавшую руку, поманил: наклонись, мол.
— В… каком… вы… чине? – услышал Сергей еле слышный старческий голос.
— Штабс-ротмистр Семченко.
— Генерал… лейтенант… в отставке… Варламов…
«Варламов?..» Фамилия резанула по сердцу. И Сергей пристально вгляделся в заострившиеся черты старческого лица…
«Господи… да это же отец Юрона! Ну да… я помню, я же видел его в Петербурге, юнкером! И тогда, когда мы с Юроном надрались как свиньи, и потом, во время «кавалерийской атаки»!..» Сомнений не было – это действительно был Владимир Петрович Варламов, только очень-очень старый и немощный…
— Вашего сына зовут Юрий? – чтобы убедиться в своей правоте, дрожащим голосом спросил Сергей. – Он закончил Полоцкий кадетский корпус и Владимирское училище?
В глазах старого генерала мелькнуло удивление.
— Да… А откуда…
— Мы с вами знакомы, Ваше Превосходительство. Я бывал у вас дома в Петербурге… давно. А с Юрой мы вместе учились в корпусе…
По лицу генерала прошла какая-то тень, он судорожно сглотнул и попробовал слабо улыбнуться.
— Да… наверное… столько лет прошло…
В палату вошел врач инвалидного дома, Александр Иванович Нечаев. Властным жестом отстранив Семченко, он присел на койку и приложил к груди старика стетоскоп. Генерал с трудом закашлялся.
— Скоро… преставлюсь… Нарочно… сюда… шел… чтобы… среди… своих… помереть…
— Помолчите, не мешайте проводить осмотр, — раздраженно бросил врач.
Старик обессиленно замолчал. Когда врач вышел, Семченко снова склонился к Владимиру Петровичу.
— Ваше Превосходительство, вы знаете, где Юра, что с ним?
Старик перевел дыхание.
— Сын… и дочь… у красных… Думали… с матерью… не простим… никогда… Жена… умерла… в Гельсингфорсе… пять… лет… тому… узнал… что… болгары… пенсии… платят… ветеранам… турецкой… войны… я же… здесь… воевал… в семьдесят… седьмом… освобождал… Шипку… «клюкву» на шашку получил… — Варламов с трудом сглотнул. – У финнов… все… чужое… решил… сюда… жил… в Бургасе… а как немцы… напали… стало… худо…
Старик вытянул руку из-под одеяла. Худые пальцы сжимали толстую клеенчатую тетрадь и пакет из плотной бумаги. Владимир Петрович с неожиданной силой вцепился в руку Семченко.
— Записки… о моей… жизни… ордена… дайте… слово… офицера… что найдете… сына… отдадите ему… скажите, простил…
Сергей, с трудом справившись с волнением, принял из рук старика тетрадь и пакет.
— Слово офицера, Ваше Превосходительство.
Владимир Петрович облегченно вздохнул, слабо улыбнулся. По телу старика пробежала дрожь.
— Преставился, — мрачно сказал в углу ротмистр Михаил Михайлович Иванчин-Писарев.
— Вечная память.
— Вот Хитлер проклятый… Сколько наших вот так вот по всему миру померло, когда узнало…
Нападение Германии на СССР было новостью вчерашнего дня. Узнали об этом из болгарских газет часа в два, и с тех пор инвалидный дом походил на гудящий улей. Спорили, плакали, прикидывали шансы, проклинали Гитлера и радовались тому, что он наконец-то скинет Советскую власть и можно будет вернуться домой. Ссорились насмерть под эту марку, не разговаривали, не подавали друг другу руки… Конечно, нашлись и желающие вступить добровольцами – кто в вермахт, кто в Красную Армию. Эти не общались между собой особенно…
Сергея Семченко услышанная новость потрясла, как и всех остальных. Но, как и большинство обитателей инвалидного дома, он сразу же забыл всё плохое, что было связано у него с Советской Россией. На его Родину напал враг, напал подло, в воскресенье, в предрассветной тиши… Напал враг, подмявший под себя всю Европу. Выстоит ли его Родина? Справится ли с этими нелюдями?.. Эх, была бы возможность – уехал бы в Россию хоть рядовым, хоть кем…
Особенно тревожило всех то, что вместе с Германией на Россию напали Румыния и Финляндия. Выходит, и Болгария могла присоединиться к походу? Ведь болгарский царь Борис III подписал с Гитлером договор о взаимопомощи, болгарская армия стояла в Греции и Югославии, так же, как и немецкая… И в 1915-м Болгария выступила на стороне Германии. Болгары и русские тогда сходились на поле боя, хоть и нечасто. Сергею тогда воевать с болгарами не пришлось, но от знакомых он слышал о том, что форма у обеих армий была настолько похожей, что нашим офицерам и солдатам, стоявшим против болгар, выдавали сербские шапки-шайкачи, чтобы внешне отличить их от противника… Неужели сейчас будет то же, и народ, братский русскому, пойдет на него, повинуясь политическим интересам своих властителей?
— Да не может такого быть. Царь не допустит. К Греции и Югославии у Болгарии были территориальные претензии, она вернула то, что утратила по мирному договору 1918-го… А к СССР у нее какие претензии? Ну, Румыния и Финляндия понятно – Бессарабия, Выборг…
— Очень даже может быть. Болгария сильно зависит от Хитлера. Политика! Прикажет фюрер, и пойдут как миленькие…
— И все равно – это каким же немыслимым дураком нужно быть, чтобы напасть на Россию! Он что, не знает историю? Шведы, Наполеон, кайзер… Да даже если он дойдет до Москвы, что дальше? Сталин просто уедет куда-нибудь в Екатеринбург…
— Это все было при царях, а сейчас в России армия Красная, а не Русская Императорская. Вот попомните мое слово – не будут они защищать Сталина. Что им защищать? Колхозы? Порушенные церкви?..
— Так что ж вы, за то, чтобы Хитлер вошел в Москву?
— Лично я – за. Лишь бы там большевиков не было!
Вот такие шли разговоры. Семченко быстро выделил среди товарищей по несчастью тех, кто поддерживал Гитлера, и прекратил с ними всякое общение. И ночью с 22 на 23-е лежал без сна, представляя себе тучи германских самолетов над Киевом, Севастополем, Каунасом… Может, и его родную Одессу тоже бомбили?..
…Когда тело старого генерала вывезли из палата, Сергей вскрыл пакет из плотной бумаги. В руки ему, увесисто звякнув, выпали четыре потемневшие от времени орденские звезды: Святой Станислав, Святая Анна, Белый Орёл и Святой Владимир. Крестов было только два – Святой Георгий 4-й степени на замусоленной ленточке цветов дыма и пламени и Святой Владимир 4-й степени с мечами и бантом. Видимо, остальные кресты были либо утеряны в лихолетье, либо обменяны на продукты в голодном советском Петрограде, либо ушли к антиквару в Хельсинки и теперь лежали где-нибудь на зеленом бархате под стеклом, оцененные в финских марках, никому не нужные, мертвые, безымянные…
— Как же вы теперь передадите их его сыну? – спросил у Семченко ротмистр Иванчин-Писарев. – Он же в России…
— Не знаю… Но слово свое сдержу, будьте уверены.
