ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
80
Сергей Семченко, 26 сентября 1944 г., Вена
…В бараке воцарилась мертвая тишина. То, что сказал генерал-майор Александр Григорьевич Попов, было настолько ошеломляющим, что служители 1-го Русского кадетского корпуса просто молчали. Молчал и Сергей Семченко, переваривая только что услышанное. Как же так? Зачем тогда они вообще эвакуировались из Сербии?.. Ведь впереди была вполне конкретная цель, к ней все и стремились…
…Дорога последних русских кадет лежала из Белой Црквы через Белград и Суботицу к венгерской границе. На следующий день после отъезда, 11 сентября, кадетам и персоналу корпуса наконец объяснили, что «частные русские берлинские круги, главным образом бывшие военные императорской армии, взяли на себя заботу и хлопоты об эвакуации кадет и Первоиерарха Русской Церкви за рубежом». Сначала едем в Судетенлянд, точнее в Эгер, а оттуда в Мюнстер — город в сорока пяти милях от голландской границы. Согласно существующим предположениям эта область должна быть оккупирована англичанами. Союзники уже была на подходе к Аахену, а Аахен – в ста десяти милях от Мюнстера…
На маленькой станции недалеко от Суботицы состоялось производство в вице-унтер-офицеры и сразу в вице-фельдфебели Миши Скворцова, благодаря которому, в сущности, и состоялась эвакуация. Затем долго стояли у венгерской границы: советские самолеты бомбили Сцегед.
Утром 12 сентября поезд пересек границу Венгрии. Здесь Семченко впервые увидел венгерских пограничников, живо напомнивших ему времена далекой Великой войны – выглядели они очень похоже на тогдашних австро-венгров, только на кепи были зеленые петушиные перья, насмешившие кадет. Погода стояла еще солнечная и теплая. По Венгрии ехали два дня, 12-го и 13-го, смещаясь на северо-запад. Потом целую ночь стояли на границе Венгрии и Остмарка – так называлась Австрия после того, как ее в 1938 году присоединили к Германскому рейху. Впрочем, и Венгрия с марта 44-го была оккупирована немцами, хотя и сохранила формальную независимость. Говорили, что англичане и американцы сильно бомбят Вену, и пути впереди забиты железнодорожными составами.
17 сентября в 14.30. поезд подошел к перрону станции маленького городка Эгер. До 1938 года это была Чехословакия, теперь же – германское рейхсгау Судетенлянд, населенное судетскими немцами. На перроне Эгера кадет встречал приехавший из Берлина полковник Николай Александрович Швецов, бывший командир батальона лейб-гвардии Преображенского полка, по инициативе которого и проводилась эвакуация корпуса в Мюнстер. 58-летний Швецов не видел русской военной формы четверть века и как мальчик разрыдался при виде бравой выправки кадет, их малиновых погон и русского флага.
— Ах, как прекрасно! – повторял он растроганно. – А фельдфебель? Это же гвардеец… Я ведь сам заканчивал 1-й кадетский в пятом году… Спасибо за доставленное удовольствие, господа!
Кадетская рота с песней, под барабан, двинулась по улицам Эгера к окраинному аэродрому, на котором уже давно не было немецких самолетов, а размещался лагерь для беженцев. Местные жители-немцы, ничего не понимая, глазели на четко марширующую по улицам колонну. Что это за русские дети, откуда, куда идут?.. Бог их знает…
В лагере кадет первым делом погнали на дезифекционную обработку. А когда после душа с каким-то вонючим едким порошком первые кадеты вышли в раздевалки, то ошеломленно примолкли. Вместо родных черных шинелек и гимнастерок с малиновыми погонами на лавках грудами лежало какое-то неприглядное сизое обмундирование – шинельки, курточки и кепи, очень похожие на вермахтовские. Через минуту стало понятно – это форма так называемых люфтваффенхельферов, добровольных помощников люфтваффе, ребят от 15 до 20 лет, которых вербовали для выполнения вспомогательные функции на аэродромах…
— А где же наше? – жалко произнес кто-то.
Равнодушный немец-солдат махнул рукой на сизое: забирай, дескать…
Полковник Швецов побежал узнавать и вскоре вернулся расстроенный. Оказывается, произошла ошибка, и фрицы (он так и выразился: фрицы) применили к кадетам общую процедуру при приемке людей в лагерь. Кадетская же форма прошла через горячую камеру, была спрессована в тюки и стала непригодной для носки. Увы. Придется надевать фрицевское либо ходить голыми зимой…
…Почти все кадеты безутешно рыдали. Неожиданная гибель родной формы от рук равнодушных немцев показалась предвестницей гибели всего, что было родным. И предчувствие не обмануло кадет.
Персоналу корпуса в Эгере остаться не разрешили – якобы из-за наличия среди них женщин, и 18 сентября Семченко вместе с другими двадцатью служителями вернули на поезде в Вену, где разместили в каких-то бараках рядом с железнодорожной станцией. Что делать дальше, никто не знал. Сидим и ждем, когда же нас отправят в Мюнстер – таким было общее состояние. Пленными русские не считались, но кормили их скудно, еле-еле.
Воспользовавшись паузой в судьбе, Сергей на целые дни уходил бродить по Вене. Во-первых, после того как он двадцать лет пропрыгал на костылях, уже само по себе занятие ходьбы доставляло ему удовольствие, а во-вторых, когда ты еще раз повидаешь Вену? Может, и никогда. Жизнь такая, что всем надо пользоваться, если везёт… «А ведь когда-то я мечтал въехать в Вену вместе со своим 12-м Ахтырским полком, — усмехнулся Сергей воспоминаниям тридцатилетней давности. – Господи, и где всё это – я, Ахтырский полк, мечты?..»
Столица Остмарка не произвела на него такого впечатления, какое он ожидал. Прекрасные здания времен Австро-Венгерской империи были покрыты копотью от многочисленных пожаров, там и сям виднелись руины разбомбленных домов. По знаменитым венским бульварам, завывая сиренами и лихо объезжая воронки, неслись огромные пожарные «Бюссинги». У подъездов суетились пожилые санитарки, вынося раненых и убитых. Их складывали прямо на тротуары, среди хрустящих осколков стекла. Спаренные 128-миллиметровые зенитки и зенитки «ахт-ахт» — «восемь-восемь», 88-миллиметровые, задрали стволы в небо на специально возведенных в центре города «зенитных башнях» — флактурмах. Эти уродливые сооружения из серого бетона высились над окружающими их старинными домами как монументы, символизирующие бесконечность и бессмысленность войны…
Давным-давно не работали знаменитые венские кафе и рестораны. Поразило Сергея полное отсутствие на улицах легковых машин. (Уже много позже он узнал, что к концу войны в Вене остался всего 41 исправный автомобиль.) А на станции, рядом с которой стояли бараки, на открытые платформы, точно такие же, на которых приехали из Белой Црквы кадеты, с кряхтением и руганью забирались мобилизованные в армию австрийские старики с такими же, как они, стародавними «Манлихерами» в руках. Наверное, их собирались отправлять в Венгрию, куда уже вошла Красная Армия. На борту одной из платформ Семченко увидел большой плакат, написанный стариками от руки: «Wir neue Waffen, wir alte Affen» — «Мы новое оружие, мы старые обезьяны». Старики что-то ёрнически пели сорванными голосами, кажется, они были пьяны…
Ночами было невозможно спать. Удручающе выли сирены воздушной тревоги, шарили по небу прожектора ПВО, лаяли с крыш флактурмов «ахт-ахты». Из района паровозного завода и авиационного завода «Хейнкель» доносились тяжелые удары бомб. Авиация ПВО небо Вены не защищала – у люфтваффе давно не было столько горючего…
…20 сентября в Вену приехал из Эгера генерал Попов с двумя кадетами. Он обрадовал всех тем, что переезд в Мюнстер – дело решенное, и места в тамошнем замке с лихвой хватит всем. Но через шесть дней Попов снова пришел к служащим в бараки и заявил:
— Я посоветовался с генералом Крейтером и родителями кадет… Устройство корпуса в Северо-Западной Германии он считает неудобным, и я с ним согласен. Слишком далеко от наших… Хорошо бы в славянскую землю, поближе к Вене, да и климат здесь теплее, — несвязно заключил генерал.
Присутствующие остолбенели. Ведь до этого речь вполне определенно шла о Мюнстере. Уже ходили разговоры о самом замке, который будет якобы отдан кадетам – трехэтажном, рассчитанном на 350 человек, в тихом месте, которое не бомбят ни англичане, ни американцы…
— Ваше Превосходительство, — сломал общее ошеломленное молчание Семченко, — нужно ли понимать вас в том смысле, что корпус прекращает свое существование?
Попов нервно поправил очки, провел ладонью по лицу. На его щеке остались красные пятна.
— Нет-с, отчего же… Я же говорю, мы можем разместиться в славянской земле.
— Ваше Превосходительство, — очень тихо проговорил Семченко, — я надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что происходит?.. Для того, чтобы разместить корпус, как вы выражаетесь, в славянской земле, нужно получить подходящее здание в безопасном месте, обеспечить кадет пропитанием, топливом, обмундированием и учебниками. Если у вас есть запасной вариант – рассказывайте нам, и мы пойдем за вами. Если же вы сейчас пребываете в растерянности и не готовы нести ответственность за судьбы наших детей, я больше не вправе считать вас своим начальником.
Генерал покраснел еще больше. На его высоком лбу выступили капли пота. Он промокнул их грязным серым носовым платком.
— Как вы смеете, штабс-ротмистр… — жалко произнес Попов. – Вы что, не видите, что творится вокруг?.. Всё же рушится… Новый двадцатый год… Я думаю, что лучшим выходом для нас будет сейчас расстаться… Я поеду в Эгер к кадетам и останусь с ними до конца… Думаю, что лучше всего будет уходить к Власову…
И еще что-то жалкое, каким-то куриным клёкотом, а не мужским голосом. Семченко смотрел на генерала с презрением. Да он и не воспринимался как генерал – на его плечах висело серое драповое пальто, в руке он комкал шляпу.
…Через два часа поезд увозил из Вены обратно в Эгер генерала Попова и Сергея Семченко. Оба возвращались к своим кадетам, но сидели при этом в разных концах вагона и не смотрели друг на друга.
Обшарпанный «региональцуг» уныло раскачивался на стыках. Мимо тащились закопченные станционные пакгаузы, остовы сгоревших при недавнем налете паровозов и вагонов. Сергей машинально проводил глазами длинный состав, на платформах которого стояли укутанные брезентом «Пантеры». В Венгрию, сдерживать наступление красных. А может быть, и на западный фронт, сдерживать американцев под Аахеном… Рушился мир, Европа трещала по всем швам, и хотя еще можно было строить какие-то иллюзии и надеяться на лучшее, на какой-то магический «авось», умным людям было очевидно – всё меняется, иное грядёт, возможно, надолго, на десятилетия, на век…
«Ладно, всё равно… Иванко погиб, теперь это очевидно, гестапо проглотило его с головой и уже не отдаст… Где Юрон и Карлуша, Бог весть… Нина – на кладбище в Софии… Но есть эта сотня растерянных, голодных мальчиков, которые не знают, что делать, которых обманули в последний момент, обещали спасение и не спасут… Теперь мой долг – быть с ними. До конца с ними. Как бы ни поступила судьба».
Йозеф Ляхор, 1 октября 1944 г., Бухарест
В Бухаресте лил проливной дождь. Унылый барабанный бой струй по карнизам наводил тоску. Вода с грохотом изверглась из водосточных труб. На обширных лужах вспухали крупные пузыри, означавшие, что дождь зарядил всерьез и надолго.
В кабинете начальника Управления контрразведки «Смерш» по 2-му Украинскому фронту было полутемно. Неяркая лампа под зеленым абажуром придавала комнате почти интимный вид. 37-летний генерал-лейтенант Николай Андрианович Королёв, облаченный в китель с планками орденов Ленина, двух орденов Красного Знамени, ордена Отечественной войны 1-й степени и ордена Богдана Хмельницкого 2-й степени (этот орден он получил первым из работников НКГБ), сидел за столом под портретом Сталина и лично вел допрос пленного – немолодого мужчины в штатском.
История этого пленного заинтересовала Королёва своей необычностью. 21 сентября на дороге между Тимишоарой и Арадом советская танковая разведгруппа уничтожила легковую машину, в которой ехали четыре человека – водитель, двое эсэсовцев – гауптштурмфюрер и обергруппенфюрер – и этот вот штатский без каких-либо документов и оружия. Он не оказывал никакого сопротивления и, казалось, был только рад тому, что его взяли в плен. Из первых допросов, снятых с него еще в «Смерше» танкового полка, следовало, что его зовут Юзеф Матусевич, 1885 года рождения, по национальности поляк, заключенный концлагеря Ясеновац, переводчик при штабе обергруппенфюрера СС Артура Флепса. Свои слова он тут же доказал тем, что предоставил обширные сведения о составе немецких и венгерских войск оборонительного района, которым руководил Флепс. Эти сведения оказались настолько ценными, что пленного направили в «Смерш» 53-й армии. А его начальник, подполковник ГБ Сергей Яковлевич Кузовлев, в свою очередь счел нужным направить пленного еще выше – в «Смерш» 2-го Украинского фронта.
И вот теперь Королёв допрашивал Матусевича лично. Всё в его рассказах было логично и правильно, но все-таки что-то мешало генералу поставить точку в этом деле. А интуиция подводила Королёва редко. Иначе не получил бы он генеральские погоны в 35 лет…
— Почему вы сидели на заднем сиденье рядом с Флепсом?
Матусевич удивленно посмотрел на Королёва:
— Видимо, потому что больше в машине не было места. На переднем сиденье сидели водитель и адъютант Флепса. Третьему человеку там места нет. Вот меня и посадили сзади.
— Флепс не опасался, что вы попытаетесь бежать?
— Нет, — грустно улыбнулся Матусевич. – Видите ли, я мирный человек, еще в школе был недотёпой… Про таких, как я, говорят: мухи не обидит… Поэтому нацисты не опасались, что я нападу на них или попытаюсь бежать. Я просто маленький человек, который старался выжить в этом страшном мире…
— Помогая фашистам? – усмехнулся генерал-лейтенант.
Матусевич снова грустно улыбнулся.
— Пан генерал, если бы вы хотя бы день побыли в лагере Ясеновац и увидели то, что там происходит, вы бы захотели выбраться оттуда любой ценой… Поэтому когда там появились СС и сказали, что им нужен хороший переводчик с русского, я сразу же согласился. Я не хотел сойти с ума, видя то, что там творили хорваты-усташи…
— Вы надеялись, что немцы будут к вам милосерднее?
— Уверяю вас, они и были гораздо милосерднее.
Королёв замолчал. «Проверить слова этого Матусевича нет никакой возможности… Ясеновац – в Хорватии, там мы будем еще не скоро… Архивы Минска и Вильны сгорели еще летом 41-го… По Флепсу он ничего не таит и действительно знает ровно столько, сколько знал бы переводчик… Так что, отпускать?.. Что-то в нем не то, но что именно?…»
— Ладно, — устало произнес Королёв. – Расскажите еще раз, как именно вы оказались в Ясеноваце…
Матусевич тяжело вздохнул, но покорно заговорил:
— Я родился в Польше, в Миньске-Мазовецком… До революции в польских гимназиях учили русский язык, поэтому хорошо его знаю. До 1939 года я жил в Вильне… Потом, когда Вильна стала литовской, мы с женой уехали в Миньск… Когда пришли немцы, меня арестовали за то, что я не захотел рассказывать детям на уроках о том, какое счастье принес им Гитлер… Потом я сидел в лагере Гросс-Розен, это в Германии… Из Гросс-Розена два года назад меня перевели в Ясеновац… Это случилось после того как в Гросс-Розен приехала делегация из Хорватии. Они, видимо, перенимали у немцев опыт и попросили у них нескольких представителей разных национальностей, чтобы сравнить, как разные люди переносят страдания… Вместе со мной отобрали русского, голландца и бельгийца…
Королёв дослушал до конца и приказал увести Матусевича обратно в камеру. Когда за ним закрылась дверь кабинета, генерал вызвал адъютанта.
— Готовьте бумаги на СПП и отправляйте. Держать его здесь нет никаких оснований.
…Вопреки ожиданиям Ляхора, его не выпустили из «Смерша» 2-го Украинского фронта просто так, а вместе с группой других вчерашних пленных посадили в крытый брезентом «Студебеккер» и под конвоем отвезли на железнодорожный вокзал, где лейтенант вручил ему проездной литер на поезд до Кишинёва. Через полчаса пассажирский состав тронулся. Мимо поползли окутанные серой пеленой дождя пригороды Бухареста. Там и сям на улицах виднелись танки с красными звездами на башнях, грузовики с орудиями на прицепах, длинные колонны солдат…
Глядя в забрызганное окно, Ляхор улыбался своим мыслям. Проверить легенду, изложенную им в «Смерше», было невозможно – до Ясеноваца Красная Армия дойдет еще не скоро, а архивы погибли еще в начале войны. Тем более что рассказывал он историю реального человека, погибшего в Ясеноваце в 1943-м. Документация в этом лагере не хранилась; тела не найти, оно было замуровано в железнодорожной насыпи вместе с телами других десяти тысяч жертв… К тому же он оказал красным немалую услугу, сообщив им всё, что знал по оборонительному району, которым командовал Флепс.
«Неважно, — думал Ляхор. – Это всё уже неважно, потому что прошло. Думай о будущем, думай, соображай… Ты молодец, Йозеф, ты снова проявил себя настоящим поплавком. Думай о будущем…»
Поезд набирал скорость, его раскачивало. Вокруг Ляхора смеялись и возбужденно разговаривали люди, освобожденные Красной Армией в Румынии и возвращавшиеся после проверки в «Смерше» домой, в СССР. А навстречу поезду ползли и ползли по разбитым румынским дорогам, обгоняя телеги, бесчисленные мокрые от дождя «Студебеккеры» и «Доджи» с орудиями на прицепах, полевые кухни и походные радиостанции, бензозаправщики и типографии дивизионных и армейских газет…
Павел Панасюк, 3 октября 1944 г., Бела Црква
На въезде в Белу Цркву уже успели установить временный указатель на двух языках – сербском и русском. Ниже было указано, сколько километров до Вршаца и сколько до Белграда. Сидевший за рулем водитель, гвардии красноармеец Ермоленко, весело обернулся к Павлу:
— Ну, товарищ лейтенант, сразу видно – Югославия пошла! Названия наши, понятные. У нас на Украине тоже Била Церква есть, а в России — Белгород… А то едешь по Румынии – и ни хрена не понятно: Николинт, Оравита, Резита, Терегова…
— Союзника не задави, — оборвал его излияния Панасюк.
И точно, наперерез «Виллису» уже бежал стоявший рядом с указателем регулировщик, по виду – югославский партизан с немецким автоматом МР-40 на шее. В свете фар он лихо кинул ладонь к пилотке-титовке, на которой была большая красная звезда. Водитель притормозил, шедшие позади четыре «Студебеккера» тоже остановились.
— Смрт фашизму! До центра града на право и на канцеларију командату је директно, — радостно произнес регулировщик.
— Во, всё понятно, — удовлетворенно отозвался Ермоленко. – Не то что у румын…
— Директно – это прямо? – переспросил Панасюк у серба и для верности махнул рукой в темноту. – Ладно, поехали директно…
На прощанье партизан еще раз приложил руку к пилотке и крикнул:
— Живео Црвеној армији! Живео Стаљин! Смрт фашизму, слобода народу!
— Будь здоров, земляк! – крикнул водитель, выкручивая руль, чтобы объехать регулировщика…
…144-й гвардейский стрелковый полк, в котором гвардии лейтенант Павел Панасюк командовал взводом, входил в состав 49-й гвардейской стрелковой Херсонской Краснознамённой ордена Суворова 2-й степени дивизии, прошедшей долгий и славный путь. Будучи сформированной в октябре 1942-го, дивизия сражалась на Южном фронте в составе 2-й гвардейской армии, в апреле-сентябре 44-го входила в 5-ю ударную армию, а 1 сентября была переведена в состав 46-й армии генерал-лейтенанта Ивана Тимофеевича Шлёмина. Командовал дивизией Герой Советского Союза генерал-майор Василий Филиппович Маргелов.
Павлу было особенно приятно, что именно 49-я гвардейская освобождала его родной город – Одессу (за освобождение города и дивизия, и ее командир получили одинаковые награды – ордена Суворова 2-й степени). Но попал Панасюк в дивизию уже много позже, когда фронт стоял в Молдавии, перед Ясско-Кишинёвским выступом, прикрывавшим путь вглубь Румынии. Левый фланг немецкой и румынской обороны упирался в Карпаты, правый – в Чёрное море. Немцы и румыны ждали, что командующий 3-м Украинским фронтом Толбухин ударит прямо на Кишинёв, но план полководца был другим: сломать оборону врага северо-западнее Ясс и южнее Бендер. 49-я дивизия стояла на правом фланге фронта. Вовсю шла подготовка к наступлению. Предстояло прорвать три линии обороны глубиной 80 километров, преодолеть десятки крупных и малых рек и речек… Ясско-Кишинёвская операция началась 20 августа.
За восемь дней дивизия прошла более четырехсот километров по изнуряющей жаре, по тяжелым горным дорогам. Затем были бои западнее Кишинёва – пресечение попыток отдельных немецких и румынских частей вырваться из огромного Ясско-Кишинёвского «котла», где оказались 420 тысяч человек. Обстановка тогда была такой, что иной раз было непонятно, кто кого окружил: мы немцев или наоборот. Дивизионные тылы стояли на передовой… Но к 3 сентября молдавские «Канны» закончились полной победой советских войск. 210 тысяч офицеров и солдат противника были убиты, 208 600 сдались в плен. Фашисты потеряли 351 самолет, 9586 танков и самоходок, 5576 орудий, 19 105 пулеметов, 46 640 автомобилей. По дорогам брели огромные толпы немцев и румын, которых конвоировали один-два солдата либо просто местные крестьяне. Ориентировались по простым указателям, поставленным на дорогах: «В плен – сюда»…
27 августа около 15 часов полки 49-й гвардейской дивизии на понтонных средствах переправились через Прут в районе Кагула и вступили на румынскую землю. Весь сентябрь совершали марш через страну, не входя в соприкосновение с противником. Миновали Галац, Браилу, 6 сентября переправились через Дунай и по правому берегу продолжили двигаться к болгарской границе. 7 сентября у деревни Стына Кадыней 144-й гвардейский стрелковый полк вступил на территорию Болгарии. Настроение при этом было напряженное, как встретят Красную Армию болгары, можно было только гадать. Но всё обошлось – болгарский гарнизон не оказал сопротивления, местные жители искренне радовались при виде русских, а небольшая часть вермахта, стоявшая в селе, была уничтожена после скоротечного боя.
Но в Болгарии долго не задержались. Через два дня, 9 сентября, страна объявила о переходе на сторону СССР. Дивизия вернулась в Румынию и начала тяжелый переход через Трансильванские Альпы к Югославии. Здесь наткнулись на крепкую оборону немцев. К тому же в середине сентября начала портиться погода, а вновь прибывшие пополнения, как на грех, не имели шинелей. Приходилось выдавать им трофейные одеяла и шить «постолы» из пришедших в негодность резиновых покрышек.
Особенно тяжелый бой разгорелся у села Шопотул-Нову 28 сентября. Лобовой атакой взять его не получалось очень долго. И только удар 1-го стрелкового батальона 144-го полка с тыла оказался успешным. Немцы покатились к югославской границе, минируя за собой дороги и взрывая мосты. Ночная атака города Кэрбунари вовсе оказалась «суворовской» — двигались ночью, сквозь каменистый горный лес, катя на руках пушки. Перед этой операции замкомандира батальона по политчасти гвардии капитан Алексеенко специально рассказал бойцам о переходе Суворова через Альпы… В том бою погиб хороший приятель Павла, командир 1-й стрелковой роты гвардии старший лейтенант Топчиенко.
1 октября стало известно, что пограничный городок Бела Црква захвачен югославскими партизанами, которые обеспечат советским войскам быстрое и беспрепятственное продвижение вглубь страны. В тот же день части 49-й гвардейской дивизии спустились с гор на равнину и вошли в Белу Цркву, которую солдаты по привычке все переиначивать тут же начали называть между собой Белой Церковью.
Панасюк отлично помнил тот день, когда впервые ступил на югославскую землю. При подходе к городу гвардейцы подтянулись, зашагали в ногу. Оркестр 144-го полка грянул «Прощание Славянки». Все жители Белой Црквы высыпали на улицы, встречая освободителей. Люди плакали от радости, обнимали и целовали шагающих по улицам воинов, дарили офицерам и солдатам цветы, совали в руки гроздья винограда и бутылки вина… То и дело раздавались возгласы «Живео краль Петар!» — «Да здравствует король Петр!» И хотя Павел знал о том, что население Белой Црквы многонациональное, что живут там и немцы, и венгры, но радость, охватившая городок, казалась искренней. То ли местные фольксдойчи и мадьяры сбежали перед приближением Красной Армии, то ли тихо сидели по домам и не высовывались.
День 1 октября, на счастье, был теплым и солнечным, и парад на главной площади Белой Црквы удался на славу. Дивизия выстроилась по полкам, и вскоре на площади появились командующий 3-м Украинским фронтом Федор Иванович Толбухин и командующий 2-м Украинским фронтом Родион Яковлевич Малиновский. Оба в начале сентября получили звания Маршалов Советского Союза. Стоя в строю, офицеры вполголоса сравнивали командующих.
— А наш-то пободрее будет, — прошептал комвзвода связи лейтенант Валентин Стежин. – Толбухин какой-то больно толстый.
— И по лицу интеллигент, — отозвался командир пулеметной роты старший лейтенант Любим Ефременко.
— И вообще Малиновский – мой земляк! – заключил Панасюк. – Одессит – он везде себя проявит…
С югославской стороны ждали Тито, но он в то время был в Москве. Народно-освободительную армию Югославии представлял начальник ее генштаба, 37-летний генерал-полковник Арсо Йованович, который на фоне Толбухина и Малиновского выглядел просто мальчишкой.
На торжественном митинге выступили Малиновский и Йованович. Потом полки развели по квартирам. Оружие было приказано сдать командирам отделений, быть внимательным с местным населением и по улицам без надобности не ходить. Павел тогда еле добрался до нужного дома, еле стянул с себя сапоги, галифе и гимнастерку и бухнулся спать, ничего не соображая – сказывалось напряжение последних дней.
На следующий день Панасюк покинул гостеприимную Белу Цркву и вернулся в Румынию. Там на марше застряли несколько полковых «Студебеккеров», в том числе очень важный – автокран, а с ремонтом местные мастера явно не торопились. Вот комполка гвардии подполковник Андрей Григорьевич Лубенченко по прозвищу Батя и дернул Павла вернуть машины. Пока то да сё, прошли сутки. Небольшая колонна возвращалась из Румынии в Югославию уже в темноте.
…Пока машина ехала по темным улочкам уже спящего маленького города, Павел с интересом смотрел по сторонам. Это был первый югославский город, в который его занесла судьба. До этого довелось видеть только Румынию, оставшуюся в его памяти как страну гор, плохих дорог, нищих, бесконечно вымотанных войной людей и дешевого красного вина, да совсем немного, краешком, два дня – Болгарию.
Павел вспомнил тот день, когда его полк входил в первый крупный румынский город – Галац. «Студебеккеры» двигались по улице Киселёва, а вокруг ликующие люди размахивали трехцветными румынскими флагами, портретами Сталина и короля Михая, кричали что-то приветственное. Видно, что они были искренне рады освободителям…
— Конечно, простой народ рад, — разъяснил на политзанятиях заместитель командира батальона по политчасти гвардии капитан Алексеенко. – И нынешнее руководство Румынии – наши союзники. Они объявили войну Германии и Венгрии и теперь будут сражаться рядом с нами. А что у них на троне по-прежнему король – так король королю рознь. Этот король арестовал фашистского диктатора Румынии Антонеску и принял предложение Советского Союза о перемирии…
Бойцы во взводе Панасюка не очень-то понимали, как это в Румынии были король и одновременно диктатор. Диктатор – он вроде как сам себе хозяин, вроде как Гитлер. Павел и сам не особенно понимал этот момент, но говорил, что Антонеску был при короле вроде как премьер-министр и одновременно главнокомандующий. Как и в Италии – Муссолини был премьер-министром, почему король и смог отправить его в отставку. Вот Гитлера, того в отставку никто не отправит и не арестует, поэтому с ним придется биться до конца…
— Скорей бы уж, товарищ лейтенант, — помнится, сказал ему тогда старший сержант Матвей Ляпунов, родом из Калязина. – Теперь уж, когда Париж-то взяли, может, американцы с англичанами порезвей пойдут?..
— Пойдут они, как же, — хмуро отреагировал полтавчанин сержант Сергей Малеванный. – Будут ждать, пока мы своей кровушкой всю Европу от фрицев не освободим, тогда и пойдут. Чтобы первыми в Берлине быть…
— Ну, такой радости мы им не дадим, — заключил тогда Панасюк. – Не для того мы больше трех лет немца душили, чтобы союзникам Берлин подарить…
Сказал и запнулся – больше трех лет?.. Сколько же было всего за это время… Плен, лагеря, кононовский эскадрон, партизанство… И бои под Кишинёвом, куда он, с непривычными погонами на плечах, окунулся прямо из эшелона. Конечно, сердце рвалось в родную Одессу – она, свободная, была совсем рядом! – но, как говорится, дан приказ ему на запад…
14 сентября 1944-го, уже в Румынии, младшему лейтенанту Панасюку за проявленные во время ликвидации Ясско-Кишинёвского «котла» доблесть и мужество во второй раз в жизни было присвоено воинское звание «лейтенант». Одновременно со вторыми звездочками на погоны он получил и взвод – битый, спаянный кровью взвод, шагавший к молдавской границе от стен Сталинграда. Правда, тех, кто видел Волгу, во взводе оставалось всего двое – Малеванный и Ляпунов, оба имевшие «За отвагу», «Красные Звезды» и «Отечественные войны» 2-й степени, а Ляпунов еще и «Славу» 3-й степени. Павел же первую награду получил тоже в Румынии, через неделю после присвоения лейтенантского звания. Комполка перед строем вручил ему медаль «За боевые заслуги»; вечером ее по фронтовому обычаю обмывали с офицерами роты.
…- Ну заехали! – в сердцах произнес водитель и дал по тормозам. «Виллис» резко остановился посреди какого-то перекрестка. – «Директно», «директно»… Ну и где тут комендатура? Хоть бы указатель установили, что ли! Или решили, что того, на въезде, хватит?
Шедшие сзади «Студебеккеры» тоже начали останавливаться, автокран недовольно гуднул. Панасюк огляделся. Машины стояли на скрещении темных улиц, выглядевших совершенно одинаково: одноэтажные каменные домики с покатыми крышами, широкие тротуары. Ни указателей, ни табличек с названиями улиц на стенах. Окна домов были темными – видимо, ложились здесь рано. Только в одном доме сквозь притворенные ставни пробивалась полоска света.
— Сейчас всё выясним, — решительно произнес Павел.
На стук кулаком в дверь долго никто не отзывался. Наконец испуганный женский голос за дверью спросил:
— Ко je ту?
Прозвучало как имя индейца из детской книжки, но Павел понял, что это означало «Кто тут?»
— Я офицер Црвеной Армии… Мне нужно спросить дорогу. Откройте, пожалуйста!
Осторожно звякнул замок, и в образовавшуюся щель испуганно выглянула высокая черноволосая девушка. Раньше Павел сказал бы «типичная цыганка», но насмотревшись на румын и болгар, понял, что это просто общий южный тип внешности. «Теперь понятно, что на югославов он тоже распространяется», — подумал он.
— Мне нужно в комендатуру… На канцелярию команданту, — вспомнив, как говорил регулировщик, поправился он. – Вы не знаете, где она?
Девушка так же испуганно и растерянно помотала головой.
— А водички можно у вас попить, гражданочка? – всплыл за спиной неожиданно голос Ермоленко. – А то глотка горит, прямо беда…
Панасюк зло повернулся к водителю:
— Ты что, машину без присмотра оставил?
— Да вот же она, прямо напротив. Да и земляки на «Студерах» присмотрят. А глотка и впрямь горит, и фляжка, как на грех, пустая.
Как ни странно, просьбу Ермоленко девушка поняла и отворила дверь, впуская вечерних гостей в дом.
На маленькой кухне Панасюк с интересом осматривался вокруг. К господствующим классам хозяйка дома не относилась — это был факт. Еще в Румынии офицерам полка рассказывали об особенностях страны, где им предстоит воевать дальше, о том, что югославы могут встретиться самые разные – православные сербы, католики-хорваты и мусульмане-боснийцы, те, кто ждет возвращения из эмиграции короля Петра и те, кто безоглядно поддерживает коммуниста Тито, те, кто всю войну работал на немцев, итальянцев, болгар, венгров, и те, кто ушел в партизаны еще до того, как Германия напала на СССР. Эта девушка явно была из небогатых – дешевое грубое платье, неухоженное лицо, молодое, но уже начинающее стареть. На столе гора школьных тетрадей – наверное, учительница. О том, что хозяйка была православной, говорили многочисленные иконы в углу. Перед ними теплилась лампада. Наверное, этот свет и увидел Павел с улицы.
Хозяйка подала Ермоленко кружку с водой. Поблагодарив по-русски, он жадно припал к кружке. Сделав большой глоток, еще раз поблагодарил хозяйку и весело произнес:
— Гляньте, товарищ лейтенант, какой у нее снимок на столе занятный! На царского офицера похож… А может, это югославский, хрен их знает, какая у них до войны тут форма была…
Панасюк непроизвольно взглянул туда, куда указывал Ермоленко. Снимок в простой деревянной рамке стоял несколько на отшибе, его заслоняла гора тетрадей, поэтому он сразу и не обратил на него внимания.
…Во всякую мистику и чертовщину Павел Панасюк не верил никогда, поэтому сначала постарался найти этому какое-то объяснение. Но никакого объяснения не находилось. На снимке были изображены его мать, он сам в возрасте примерно одного года и незнакомый офицер в кителе с погонами.
Сам не понимая, что делает, Павел взял снимок в руки, поднес поближе. Да, всё правильно, это мама в молодости. Кофточка, в которой она пришла на эту съемку, до войны еще хранилась где-то в комоде их одесской квартиры. А это… он сам. Надутый, сердитый, видно, не больно-то хотелось сниматься. И офицер лет 26-27. То есть в таком же возрасте, в каком он сам сейчас, ему 26 исполнилось в августе, в Молдавии… На кителе какие-то ордена в виде крестов и знаки. На погонах по четыре звездочки, такие в Красной Армии носят капитаны.
— А мужик со снимка на вас здорово похож, — заметил Ермоленко, допивая воду. – Ну, хозяюшка, спасибо за ласку! Поехали, товарищ лейтенант? Нам же комендатуру хошь не хошь найти надо…
— Откуда это у вас? – не слушая, обратился Панасюк к хозяйке.
Девушка удивленно взглянула на него.
— Ова фотографиjа Руски коjи живео овде…
— Овде – здесь? Это фотография русского, который жил здесь?
Она неуверенно кивнула.
— Кто он был? Как его звали?
Девушка продолжала смотреть на него с возрастающей тревогой и недоумением.
— Био jе официр… Иван Панасюк. Од Одесе.
Павел молча опустился на грубый деревянный табурет посреди кухни. Ермоленко и хозяйка изумленно смотрели на него…
…Как выяснилось, Стана Мирчич вполне прилично говорила по-русски. То, что сначала притворилась, что не понимает, объяснила просто:
— Нас тут сильно напугали… Сказали, что когда придут русские, всех объединят, а храмы закроют. Я и подумала: ночь, а вы увидели, что горит лампада перед иконами. Ходит патруль и арестовывает тех, кто молится…
Ермоленко хмыкнул, но Панасюк зло взглянул на него, и водитель притих.
— Я знаю немного… Он жил у дяди с самого начала, как приехал сюда. А я приехала только три года назад. Дядя хорошо знал Ивана Павловича… Но дядя умер в мае. А Ивана Павловича забрали в марте прошлого года…
— Как именно забрали?
Стана виновата пожала плечами:
— Я не знаю. Он ушел на занятия в корпус и не пришел. Я ходила туда, спрашивала. Мне сказали, что он вел урок, когда приехала машина с немцами и его увезли. И больше его никто не видел. Мы думали, что немцы придут к нам с обыском, но они не пришли. Все его вещи остались. Эта фотография, летняя форма, ордена…
— Можно посмотреть? – глухо произнес Павел.
Погоны на летней форме отца были старые, с сильно потускневшим золотым галуном и одним красным просветом, без звездочек. Что это было за звание, Павел не знал – в Красной Армии все погоны были со звездочками. Два ордена тоже были Павлу неизвестны — старые и исцарапанные, с поблекшей эмалью, оба со скрещенными мечами. И какой-то красный знак в виде креста с наложенным поверх двуглавым орлом, короной, вензелем Н II и двумя датами – 7 октября 1812 и 1835.
— Я его любила, — раздался от входной двери тихий голос хозяйки. – Очень любила… Но он любил свою семью. Аню и Павлушку. Рассказывал о них. Не верил, что они погибли… И был прав, они не погибли. Это точно ваш отец, здесь нет ошибки?
Павел вздохнул.
— Ошибки нет. Это мама, это я сам… А есть ли в Белой Церкви еще люди, которые его знали?
— Конечно есть. Почти все офицеры, которые служили в корпусе, остались здесь…
…К подполковнику Филимонову Панасюк отправился утром. Не по-октябрьски яркое солнце заливало светом улицы городка, разом ставшие оживленными. По мостовым с важным видом курсировали патрули югославских партизан, лихо козырявшие каждому встречному советскому офицеру со словами «Смрт фашизму!» Ветер доносил запахи полевых кухонь, мимо то и дело на большой скорости проносились «Виллисы» и «Доджи».
К тому, что стучать нужно долго, Павел уже привык. Наконец дверь нужного дома приоткрылась. На пороге стоял высокий немолодой человек в офицерской форме. Сам Павел, как и все офицеры его полка, ходил в обычной полевой – пилотка, гимнастерка с полевыми погонами, галифе, — а этот был в кителе с золотыми погонами. Два красных просвета, три серебряных звездочки – полковник. Взгляд полковника был высокомерным и сухим.
— С кем имею честь? – сдержанно произнес он, глядя прямо в глаза Павлу.
— Гвардии лейтенант Панасюк, — козырнув, представился Павел. – Можно видеть Филимонова?
— Я подполковник Филимонов. Чем обязан?..
Павел не понял, почему Филимонов вдруг оказался подполковником, а не полковником – ведь на его погонах были три звездочки, — но уточнять не стал.
— Видите ли… я сын Ивана Павловича Панасюка. Ищу сведения об отце. Мне сказали, что вы хорошо его знали. Вместе служили в кадетском корпусе…
Лицо Филимонова дрогнуло.
— Вы… его сын? Но как же это возможно?..
— Возможно. Я родился в Одессе в 1918 году, отец через два года ушел в эмиграцию… Я долго не знал о его существовании, а потом думал, что он погиб. И вот… обнаружил, что он жил здесь. Мне передали его ордена, фотографии, письма, которые писал ему его друг из Болгарии… Я знаю, что его арестовали немцы…
— Да, в марте прошлого года. За помощь красным, — отчетливо произнес офицер, высокомерно глядя на Павла. – Точнее, его кадеты приносили красным военнопленным еду, и немцы узнали об этом. А после поражения Паулюса в Царицыне кадеты колонны, которую вел он, пели немцам в лицо советскую песню. После ареста я более не видал его.
Павел растерянно переступил на месте. Значит, отец помогал нашим пленным?..
— А… какой он был, отец? По характеру, по натуре?..
Филимонов холодно обвел Панасюка взглядом.
— Господин… или как вас, товарищ подпоручик…
— Гвардии лейтенант, — поправил Павел.
— Лейтенант – это флотский чин, в армии – подпоручик, — поморщился Филимонов. – Так вот, капитан Панасюк был из тех неустоявшихся натур, которые покинули Россию скорее под воздействием эмоционального момента, нежели по твердым убеждениям. И я уверен, что два дня назад он с цветами встречал бы ваших, как все эти… — Филимонов пренебрежительно махнул рукой, явно имея в виду весь остальной город. – Так что, знаете, даже неудивительно, что его сын оказался командиром у красных.
— Офицером, — покраснев, снова поправил Павел.
Филимонов пристально взглянул на него, и Панасюк похолодел: во взгляде старого офицера застыла откровенная ненависть. Как будто на дворе по-прежнему был 1920 год.
— Молодой человек, вы знаете, как ваши поступили с полковником Барышевым?
— Н-нет… А что это за полковник?
— Петр Владимирович Барышев был заведывающим музеем нашего корпуса. Когда в город вошли ваши, они пришли и в здание корпуса и начали требовать открыть музей. Полковник Барышев запер двери и сказал, что из музея не уйдет и останется умирать среди святынь. Знаете, что с ним сделали?.. Его выбросили в окно со второго этажа. А потом расстреляли. Это сделали те, кого вы называете офицерами.
Панасюк ошеломленно молчал.
— Но ведь… но ведь 1 октября был бал у командующего фронтом, — неуверенно произнес он. – И я знаю, что туда были приглашены и те русские, кто жил в городе…
— В городе много разных русских, молодой человек. Есть и такие, кто с нетерпением ждал ваших. А были люди чести, как полковник Барышев, упокой Господь его душу. – Филимонов медленно перекрестился. – Не смею больше задерживать.
Дверь перед Павлом захлопнулась.
…Русским офицерам, чьи судьбы были связаны с кадетским корпусом, оставалось жить в Белой Цркве недолго. В декабре 1944-го все они были арестованы новыми югославскими властями и помещены в здание Донского Мариинского института, где в 1942-44 годах функционировал кадетский корпус.
Подполковник Николай Евгеньевич Филимонов так вспоминал те дни:
«Так называемое освобождение Югославии», принесло нескончаемые бедствия для нас русских. Уже впервые дни «свободы» нас стали сгонять в лагеря, вместе с местными немцами — фольксдойчерами. В одном из них были заключены многие русские жители Белой Церкви, включая меня и других офицеров-воспитателей, преподавателей последнего кадетского корпуса на чужбине.
Нас заключили в здании бывшего кадетского корпуса, где все спальни были набиты заключёнными русскими, в большинстве стариками и старушками. Спали на полу, на соломе. Я и ещё некоторые раздобыли кожаные подушки-матрацы из гимнастического зала и спали на них.
Отношение к заключённым было прескверное. Многие больные старики лежали без медицинской помощи. Стоял холодный декабрь месяц, а помещения не отапливались. Вечером, в сочельник, в нашу спальню ворвалась группа партизан, крича и ругая, что в помещении смрад приказали нам убрать старую солому, помыть полы, внести новую солому и оставить окна открытыми всю ночь, пока пол не высохнет. Издеваясь над нами, они нас «поздравили» с праздником Рождества, желая нам «сретно Баднье вече». На следующий день многие старики простудились, ибо им пришлось спать на мокром полу при открытых окнах всю ночь. Вскоре многие умирали от воспаления легких.
В одну ночь в наше помещение вошли вооружённые «кнойевцы» (корпус народной обороны), разбудили всех заключённых и стали вызывать по списку некоторых из нас, сказав, чтобы приготовились к выходу. Вызван был и кап. Лавров, инвалид без одной руки, которую он отдал Отечеству в войне. Он Человек, с большой буквы, никому в жизни ничего плохого не сделавший. Он предчувствовал беду, обнял свою супругу и сказал: «Дора, больше никогда мы не увидимся, прощай!»….
С ним были выведены офицеры-воспитатели полк. И.Н. Потапов, кап. Б.В. Шестаков, М.Т. Кныш и преподаватель В.Н. Кожин. О них больше никто ничего не слышал…»
В этом отрывке есть одна неточность – полковник Илья Николаевич Потапов и капитан Павел Иванович Лавров были арестованы и расстреляны еще в середине ноября. Капитан Михаил Терентьевич Кныш был в январе 45-го вывезен в СССР и погиб в лагере. Владимир Николаевич Кожин был расстрелян тогда же по дороге во Вршац. Преподаватель математики полковник Даниил Данилович Данилов в феврале 45-го покончил с собой, повесившись на ремне в югославском лагере. Из преподавателей корпуса чудом уцелели только полковник Иван Павлович Трофимов, два подполковника, два Николая Евгеньевича – Филимонов и Карпов, Елена Ивановна Козырева и Николай Иванович Александров. Они были выброшены на улицу без работы и без пенсии и зарабатывали на хлеб как могли – трудились на городских складах, продавали на улицах газеты… Там же, в Белой Цкрве, они и умирали в 1950-60-х – нищие, лишенные Родины, забытые всеми, кроме своих бывших воспитанников.
Остальные же были расстреляны югославскими коммунистическими властями в конце 44-го. Их тела отвезли на окраину Белой Црквы и бросили в скотомогильник.