ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
32
Юрий Варламов, февраль 1918 года, Минск – Крево
Шофер Варламову попался, к несчастью, разговорчивый. Он начал молоть языком сразу же, как автомобиль отчалил от здания штафронта, и продолжал словоизвержения не меньше часа. За это время водитель успел рассказать Юрию всю свою фронтовую биографию, высказал мнение о марках современных машин, а потом перешел на политику. Сначала Варламова раздражала его болтовня, но скоро он понял, что шофер не ждет от него никакой реакции. Постепенно монолог водителя начал убаюкивать его, как шум прибоя. Юрий машинально следил за мелькавшими мимо заснеженными холмами Молодечненской возвышенности, а мысли его были далеко…
По прибытии в Минск он явился в штаб Западного фронта, размещавшийся там же, где и осенью 1915-го – в двухэтажной гимназии на углу Захарьевской и Губернаторской. Теперь это была нетопленая, неосвещенная коробка c красным флагом над входом, продымленная самодельными печурками. Часовой с красной лентой на папахе утомительно долго проверял у Юрия документы – все не мог поверить, что тот прибыл из самого Петрограда.
В небольшом кабинете с табличкой «Контрразведотдел штафронта» сидел за грудой каких-то бумаг человек, лицо которого показалось Варламову знакомым. «Господи, да ведь это Генштаба подполковник Павел Антонович Дюльбер!» – сообразил он в следующую секунду. Человек поднял глаза, и теперь никаких сомнений уже не оставалось — это был тот же самый офицер, который осенью 1915-го здесь же, в этом кабинете дал ему задание сообщить австрийской разведке ложную информацию о том, что Брест-Литовская крепость обороняться не будет… Правда, теперь Дюльбер сидел, кутаясь в шинель без погон, а его усы и бородка сильно поседели. Видать, 1917 год дорого дался подполковнику Генштаба.
— Чем могу служить? – сухо осведомился он.
— Павел Антонович? – дрогнувшим голосом произнес Юрий.
Какую-то секунду Дюльбер смотрел на него неузнающим взглядом, потом по его лицу прошла тень, и оно стало теплым, растроганным, сразу постарело, пошло морщинками.
— Господи твоя воля… Варламов? Вы ли это? Какими судьбами? Вас же командировали в САСШ… Да вы присаживайтесь к печурке, иначе здесь совсем невозможно находиться.
Юрий вкратце рассказал свою эпопею. Дюльбер слушал и сочувственно кивал. Когда Варламов дошел до своего возвращения в Петроград, офицер изумленно поднял брови:
— Вы что же, сами вернулись? И сами, добровольно пошли к НИМ на службу?!
— Так точно. А вы, значит…
Дюльбер понизил голос:
— Голубчик, у меня семья в Москве. Престарелый отец-полковник, жена и две дочки, которых я очень люблю. И поверьте, ради своей семьи человек часто сделает то, о чем он даже думать не мог без содрогания… Так что вы меня удивили. Вы часом не большевик, кстати?
— Никак нет. Но поскольку власть в России в данный момент принадлежит им, а война с внешним врагом продолжается, долг порядочного человека, по-моему…
— Я понял, понял, — закивал Дюльбер, и в глазах его Юрий уловил легкий холодок брезгливости. – Это всё личный выбор. Время такое, что каждый решает все сам… или за него решают. Вы, получается, «идейный». Ну, и среди «идейных» попадаются порядочные люди. Так, значит, вас назначили сюда, ко мне в отдел? С одной стороны – слава Богу, будет с кем словом перемолвиться… С другой – не представляете вы, что вас ждет, Юрий Владимирович, ох, не представляете…
— Вы же сами говорили, Павел Антонович – делай что должно и будь что будет, — улыбнулся Варламов.
— Это не я, это преподаватель в корпусе нам говорил. Ну что же, станем работать. Вы, конечно же, еще не знаете всей специфики момента, так что буду вводить вас в курс дела. Были у главкозапа?.. Фронтом командует бывший прапорщик Мясников…
Специфика новой службы действительно в корне отличалась от той, к которой привык Юрий. Все должности в штабе по-прежнему занимали бывшие офицеры Генштаба, но в каждом отделе штаба теперь был свой комиссар, который выполнял функции надзирателя. Комиссары в армии появились еще при Временном правительстве, но теперь они были не правительственные, а партийные – большевистские. Комиссар КРО Липман, которому Юрий представлялся в первый день, листал его послужной список с таким видом, словно Варламов пришел наниматься к нему с улицы. Особенно сложно было привыкнуть к отсутствию чинов и званий, к тому, что обращаться к сослуживцам нужно было со словом «Товарищ» и по должности. Того же Липмана «товарищем» назвать язык просто не поворачивался. Да и с солдатами было непросто – говоришь ему «Вы», а он в ответ глядит зверем или в глаза называет контрой.
По мере того как Дюльбер вводил его в курс дела, Юрий с ужасом убеждался в том, что от Западного фронта, на котором он когда-то служил – самого мощного фронта России, свыше полутора миллионов офицеров и солдат! – осталось, в сущности, одно название. С 4 декабря действовало заключенное в Скоках под Брест-Литовском перемирие, и боевые действия не велись (фактически перемирия на корпусном, дивизионном и полковом уровнях начали заключать в середине ноября). Еще 10 ноября началась демобилизация – тогда были уволены в бессрочный запас солдаты призыва 1899 года. А потом понеслось: 10 декабря был уволен призыв 1900 года, 20 декабря – 1901-го, 30 декабря – 1902-го, 10 января 1918 г. – 1903-го и 1904-го, 22 января – 1906-го, 25 января – 1907-го… Впрочем, часто никаких приказов солдатам и не требовалось: они попросту массами уходили в тыл (чаще всего с оружием) и не возвращались на позиции. К началу января 1918 г. во многих полках насчитывалось всего по 100-200 штыков, а вся линия Западного фронта, по «сильно преувеличенным данным», составляла не более 150 тысяч штыков – то есть семь дивизий комплекта мирного времени. К февралю 1918-го число боеспособных солдат на фронте сократилось до 70 тысяч. Полностью перестали существовать фронтовая артиллерия, кавалерия, авиация, воздухоплавательные части. Массовым стал падеж лошадей из-за отсутствия фуража, в некоторых частях погибало до полусотни лошадей в сутки. В частях не было ни продовольствия, ни дров, давным-давно уже не выплачивалось жалованье. Поэтому на братаниях (они были официально разрешены 4 декабря) солдаты стремились выменять у германцев и австрийцев главным образом еду. Взамен давали оружие, боеприпасы, остатки обмундирования… Функции штаба сводились к тому, чтобы фиксировать весь этот развал и регистрировать бесконечное множество документов, которые теперь напоминали акции, чья стоимость падает с каждым днем.
В январе 1918-го Юрий несколько раз по служебной надобности выезжал на позиции, и везде вместо прекрасно обустроенных передовых позиций видел одно – полуосыпавшиеся, занесенные снегом окопы, ходы сообщения и остатки землянок, брошенные, заржавевшие орудия, пулеметы и полевые кухни, остовы автомобилей, опустевшие НП и штабные избы… Службу в окопах несли только передовые посты из бывших офицеров. Небритые, полуголодные, замерзшие, эти люди без погон и кокард уже напоминали выходцев с того света, каких-то страшных теней, но в глазах у них по-прежнему сиял упрямый огонек, не задутый двумя революциями. Они по-старому были на посту. «Если не они, то кто?..» — думал Юрий, вглядываясь в бинокль в близкие германские позиции…
Поскольку 16 декабря все чины и звания в армии были отменены и введно единое звание «солдат революционной армии», формальной разницы между бывшими офицерами и солдатами теперь не было никакой. На деле же пропасть существовала по-прежнему. Юрию рассказали о нескольких случаях расправ над командирами, которые просто приказывали что-то солдатам. Да и с ним, приезжим из штафронта, те редкие солдаты, которых он встречал в окопах, обращались без всякого почтения.
— О, приехал тут… — со злобой процедил какой-то бывший ефрейтор в окопах под Барановичами. – Мало нам своих бывших благородиев, так еще из штафронта шлют…
Как реагировать на такое обращение, Юрий не знал.
— Послушайте, товарищ, мы же с вами солдаты одной армии…
Бывший ефрейтор засмеялся.
— Солда-а-аты?.. А тебе часом кишки наружу не выпустить, солдат?
— Что-что? – не понял Юрий.
Бывший ефрейтор сплюнул ему на сапог.
— Вали, говорю, отсюда, пока цел, сука штабная…
Как бы поступил в таком случае офицер старой армии, Варламов знал. Но в том-то и дело, что в старой армии никакому солдату, даже самому грубому, и в голову не пришло бы вести себя так с офицером. Как ответить бывшему ефрейтору, Юрий не представлял. Униженный и ошеломленный, он просто как можно скорее покинул расположение полка…
Одновременно с распадом старой армии начиналось формирование новой – народно-социалистической гвардии, как ее называли. Но ее создание продвигалось туго. Желающих было мало, несмотря на поистине царские условия – 50 рублей для рядовых добровольцев, а для «инструкторов», то есть командиров, еще и усиленный паёк и деньги для покупки продуктов по рыночным ценам. Общее количество гвардейцев на фронте не превышало пяти тысяч – полк по нормам довоенного времени. На фронте Юрий видел всего пару взводов гвардейцев. На фоне своих однополчан смотрелись они неплохо, были подтянуты и дисциплинированы, их «инструкторы» (это слово заменяло понятие «офицер») все были из бывших прапорщиков и подпоручиков, часто идейных большевиков или левых эсеров. Но погоды на фронте эти части никакой не делали.
Всё происходящее напоминало театр абсурда. Юрий совершал какие-то механические действия, что-то подписывал, что-то подшивал или отдавал на подпись Дюльберу и Липману, но всё это время искренне пытался понять: что же происходит вокруг? Почему армия, которую он помнил в конце 1916-го вполне боеспособной, за год превратилась в хаос, в чудовищную неуправляемую толпу, с которой можно сделать только одно – скорее демобилизовать ее? Что будет с фронтом, если германцы вдруг нарушат перемирие и перейдут в наступление? И не совершил ли он чудовищную ошибку, во-первых, вернувшись из Штатов в Россию, а во-вторых – явившись с рапортом в Генеральный штаб?.. Стоило ли это всё разрыва с родителями?..
В головах его новых сослуживцев царил тот же хаос. В этом Юрий убедился на вечеринке по поводу встречи Нового 1918 года. Встречали на квартире у Дюльбера, снимавшего половину частного дома на тихой улице Садовой в центре Минска, почти на берегу Свислочи. Дюльбер разжился к празднику несколькими бутылками спирта (выменял у какого-то солдата, участвовавшего в погроме винного склада). Посиделки были невеселыми. В углу дымила печурка, в плохо законопаченное на зиму окно поддувало с реки ледяным ветерком. С улицы доносилось пьяное пение и выстрелы. Все разговоры быстро свелись к тому, как быть дальше.
— Я не знаю, не знаю, что делать… — шептал, глядя в одну точку, бывший штабс-капитан Митяков. – Служить под властью врагов России? Это невозможно. Но уйти, бросить всё, оставить армию в руках людей, которые неспособны ей управлять? Это тем более невозможно, это анархия. Ведь война продолжается.
— Но большевики заключили перемирие с германцами! Это же прямая измена союзникам… А сейчас в Бресте ведутся переговоры об окончательном мире.
— Воображаю, какой из Троцкого переговорщик…
Юрий невесело усмехнулся. Да, это был тот самый Троцкий, на которого он, Варламов, в конце 1916 – начале 1917 годов собирал в Нью-Йорке досье. А теперь он находится в шести часах езды отсюда, ведет в Бресте переговоры о мире. Как же все страшно перемешалось в этой жизни!
— Боюсь, теперь нам вовсе не до союзников. Нам надо думать о нас самих… Признавая власть Совнаркома, мы спасаем тем самым армию – хотя бы то, что осталось. И если бы в этих кабинетах не сидели мы, там сидели бы безграмотные Липманы.
— К тому же армия не существует сама по себе, она служил государству. А государство сегодня, как ни крути – это Совнарком…
— Мы, офицеры, бессильно изменить что-либо, — хмуро произнес бывший капитан Свицкий, глядя в одну точку. – У нас нет для этого ни средств, ни возможностей, и лучшее, что мы можем делать – это оставаться в армии, честно делать свою работу и ждать, чем кончится дело. Конечно, большинство уехало в тыл к семьям, ссылаясь на то, что работать невозможно. Но ведь германцы-то никуда не делись, он все так же стоят в пятидесяти верстах отсюда…
— К тому же у многих из нас в заложниках семьи, — договорил Дюльбер и залпом допил остатки спирта…
«Господи, как всё это жалко, мерзко, неправильно, — думал Юрий сквозь алкогольный сумрак, — и всё равно, всё равно – если Родина гибнет, надо гибнуть вместе с нею…»
Кто-то из бывших офицеров шатким, нетрезвым голосом затянул недавно появившуюся, но уже популярную песню «Молитва офицера».
Христос все благий, все святый, бесконечный,
Услыши молитву мою.
Услыши меня, мой заступник предвечный,
Пошли мне погибель в бою…
Второй куплет уже подхватили все присутствующие. Пели со слезами в голосе, с болью, вкладывая в нехитрый текст песни все переживания последних месяцев…
Смертельную пулю пошли мне навстречу, —
Ведь благость безмерна Твоя.
Скорее пошли мне кровавую сечу,
Чтоб в ней успокоился я.
На Родину нашу нам нету дороги,
Народ наш на нас же восстал.
Для нас он воздвиг погребальные дроги
И грязью нас всех закидал.
Товарищи наши, в бою погибая,
Без меры, числа и конца,
Нам всем завещали одно, умирая:
Войну довести «до венца».
Пока здесь грохочет гроза боевая,
Мы все на местах, не уйдем,
И край наш родимый от немцев спасая,
За Родину нашу умрем.
За наши страдания, жертвы и муки
Нам русский народ заплатил,
На нас в ослеплении поднял он руки,
Своих офицеров убил.
Спешите ж в окопы, товарищи-братья,
Семьей офицерской своей.
Нам смерть широко раскрывает объятья,
И мы успокоимся в ней.
Христос всеблагий, всесвятый, бесконечный,
Услыши молитву мою.
Услыши меня, мой заступник предвечный,
Пошли мне погибель в бою…
…Ранним туманным утром 18 февраля (только что московское правительство ввело «новый стиль» — после 31 января сразу наступило 14 февраля) Дюльбер вызвал Юрия и приказал ему отправляться на позиции в Крево. Там вроде бы еще стоял какой-то полк, бывший старший штаб-офицер которого сохранил брошенный архив корпусного КРО и хотел передать его в штафронт. Под это дело Варламову даже выделили автомобиль, трофейный красавец «Опель», который давно уже перестал быть красавцем, а стал облупленным, грязным уродом, которого вместо бензина заправляли какой-то жуткой бурдой. Да еще шофер этот попался болтливый, прежде шофер и слова не посмел бы офицеру сказать без разрешения, а теперь можно – свобода в армии Советской России…
— Юрий Владимирович, — услышал Варламов какой-то странный, изменившийся голос водителя. – А Юрий Владимирович… Поглядите.
Юрий с трудом оторвался от своих невеселых дум, рассеянно взглянул на шофера:
— Что?
— Да вы вперед поглядите.
Варламов взглянул на дорогу. По ней навстречу «Опелю» торопливо двигалось несколько облепленных вооруженными людьми саней. Дальше еле полз перегруженный грузовик – пятитонный американский «Уайт», потом снова сани с телегами вперемежку. Зрелище было для начала 1918-го необычным: никакие воинские колонны никуда давно уже не следовали, тем более в таком странном составе.
Тем более непонятным было поведение людей, сидевших в санях. Издалека завидев легковую машину, они начали спешиваться, многие брали наперевес винтовки. Жидкая цепь с оружием в руках перекрыла дорогу. Водитель неуверенно оглянулся на Юрия и снизил скорость.
— Освободите проезд, особое поручение штафронта! – приказал Варламов с места.
Цепь засмеялась. Это были совсем молодые солдаты, лет по 18 – призыв прошлого, революционного года. Одеты кто как, вооружены тоже чем попало. Один целился в машину из ручного пулемета «Льюис». Цепь подошла вплотную, один даже поставил ногу на подножку машины.
— А ну давай из мотора живо, – хрипло проговорил в ответ стоявший чуть впереди рыжий детина в шинели и папахе. – Считаю до трех.
— А я считаю до двух. – Варламов вынул из кобуры «наган» и навел на пулеметчика. — Приказываю очистить дорогу, после чего открываю огонь.
Солдаты в цепи аж переглянулись от такой наглости. Но стрелять никто не начал. Им нужен был целый автомобиль с водителем, и они просто кинулись на Юрия – быстро, по-воровски, и успел он выпустить в упор только одну пулю из «нагана», отбросившую первого нападавшего…
…Сколько он пролежал в придорожной канаве, неясно. Дезертиры не собирались его убивать, их целью была машина. Избили сильно, но торопливо, даже оружие не отобрали. В сознание Юрия привела метель, поднявшаяся над дорогой.
Остудив разбитое в кровь лицо пригоршней снега, Варламов с трудом встал на четвереньки, ощупал ноги-руки – целы ли. Вроде бы переломов не было. Судя по сменившемуся освещению, прошло не меньше двух часов. Голова раскалывалась, нещадно болели ребра и почки – его били ногами. «Ну вот, — с трудом усмехнулся он разбитым ртом, — вот и отставка моя пришла… По старой традиции теперь я должен увольняться из армии вчистую. Избитый на улице офицер – это не офицер. Впрочем, теперь офицеров нет, но всё равно… Сначала не повезло Карлуше в Вильне, а теперь вот…»
Но что «теперь вот», он толком не смог додумать, потому что поднялся и увидел ту дорогу, с которой его сволокли пару часов назад. На размочаленном колесами снегу еще виднелись слабые следы его крови.
Теперь по этой дороге деловито, молча шла длинная колонна наших войск. Рядами угрюмо шагали солдаты – большинство в шинелях без погон и папахах без кокард, у некоторых на папахах и шинелях были красные ленты – явно «согвардейцы». Измученные, еле живые лошади вяло тащили переполненные людьми телеги и санитарные повозки. Но их было мало, в основном колонна была пешей.
К выковылявшему на дорогу Юрию подбежал только один – судя по интеллигентной внешности, бывший офицер. Прапорщик или подпоручик, совсем юный, с красным бантом и двумя нашивками за ранение на шинели.
— Что с вами, товарищ? Какого полка?
— Бывший штабс-капитан Варламов, штафронт, — просипел разбитыми губами Юрий. – Что за колонна?
— Бывший прапорщик Чернушевич, команда Красной гвардии, честь имею… Отходим по решению полкового комитета, германцы прорвали фронт…
— Как – прорвали?!
Бывший прапорщик оглянулся на угрюмо месившую снег колонну, вздохнул.
— Сегодня утром перелезли через проволочные заграждения со своей стороны и пошли на нас. Передовые посты после короткой схватки погибли. Бывшие солдаты без сопротивления начали покидать позиции, попросту – бежать в тыл… Уже в пути устроили собрание комитета… А вы как оказались здесь, что с вами?
— Помогите встать, — прохрипел Юрий вместо ответа.
…Колонна с бывшим прапорщиком давно уже прошла, прошли и другие (колоннами их можно было назвать очень условно – это были просто бегущие в панике толпы людей с оружием), а Варламов все месил и месил сапогами снег в сторону линии фронта. На него никто не обращал внимания, и он шел, ковылял, кусая губы от боли и время от времени умывая лицо снегом. Один раз он упал, попав ногой в яму на дороге, и лежал не меньше десяти минут, собираясь с силами. Потом снова встал и пошел, вбирая заплывшими от побоев глазами скромный белорусский пейзаж кругом – покрытые снегом холмы, бедные хаты немногочисленных деревень, серое небо января, несколько дней назад ставшего вдруг февралем…
Первых германцев он увидел, наверное, часа через два. Это тоже была колонна, шедшая той же дорогой. В отличие от отступавших (вернее, бежавших) советских войск, немцы шли в строгом походном порядке, да и лошадей у них было побольше. Впереди шел полковой оркестр, исполнявший какой-то незнакомый марш. Знаменосцы несли полковое знамя. Сапоги слитно хрупали по зимней дороге. Ать-два, ать-два. По его Родине спокойно маршировали вперед германцы, и никто, никто не собирался больше воевать с ними – разве что те безвестные бывшие офицеры с передовых постов, которые пали в окопах, словно Господь услышал их молитву офицера…
Юрий попробовал вспомнить всё самое яркое, связанное с Великой войной в его жизни – и не смог. Не было ни Восточной Пруссии, когда он остался с пулеметчиком прикрывать отход 119-го Коломенского, ни госпиталя, ни плена, ни Йозефа Ляхора, ни штабной службы, ни отступления из Брест-Литовска, ни газовой атаки под Барановичами, от которой его легкие до сих пор не оправились полностью, ни Нью-Йорка… Есть только эта бесконечная февральская дорога, и по ней беспрепятственно движутся на Минск вражеские войска. Великая война завершается.
Ну что же, теперь германцы будут знать, что их марш на Минск оказался не таким уж и мирным.
— …Что это там за фигура маячит? – недовольно спросил ехавший шагом слева от колонны командир передовой роты германского полка, лейтенант Бруно Либер.
– Судя по всему, это какой-то пьяный ру…
Выстрелы грянули неожиданно. Незнакомец выхватил револьвер и открыл огонь по колонне. Правда, стрелял он плохо, неуверенно, словно его не слушались руки; пули легли под ноги знаменщику, но знамя он выронил, и оркестр, не ожидавший нападения, смолк. «В цепь!» — заорали фельдфебели, и привычные к бою солдаты распластались на грязном придорожном снегу… Захлопали «Маузеры». Первая же пуля лучшего стрелка в роте гефрайтора Курта Йоахимсталера отбросили нападавшего на землю. Некоторое время немцы настороженно ждали продолжения, но, судя по всему, это был все же безумец-одиночка…
— Осмотреться и продолжать движение, — скомандовал лейтенант Либер и, спрыгнув с коня, нагнулся над телом неизвестного нападавшего. К нему подбежал ротный санитар.
— Русский, — зачем-то сообщил он офицеру, хотя это и так было понятно. – Наверное, бывший офицер. Глядите, Herr Leutnant, он еще дышит!
— Что значит «дышит»? – нахмурился Либер. – Значит, Йоахимсталер плохо стрелял!
— Ранен, но дышит… А вообще его здорово кто-то помял. Глядите, били наверняка ногами.
— Если бы все русские так разбирались друг с другом, мы бы сэкономили кучу патронов… Сволоките его куда-нибудь на обочину. Все равно он скоро подохнет от холода и потери крови…
— Но Herr Leutnant, — неуверенно возразил санитар, — это все же офицер…
— Вы что, Граубе, не знаете, что у русских нет теперь ни офицеров, ни солдат? – повысил голос лейтенант. – Это не армия, а стадо баранов! И любого барана, который посмеет встать на пути у моей доблестной роты, я скручу в бараний рог!
…Последним актом Первой мировой войны на территории Белоруссии стало наступление германо-австрийских войск по всему фронту, начавшееся утром 18 февраля 1918 г. Эта операция, носившая название «Фаустшлаг» («Удар кулаком»), была призвана подтолкнуть большевиков к скорейшему подписанию мирного договора. В «Фаустшлаге» на территории Белоруссии участвовали 11 пехотных германских дивизий, одна кавалерийская дивизия и одна кавалерийская бригада.
Операции предшествовала краткая артподготовка, после которой началось продвижение противника вперед – где в походных колоннах, где на грузовиках, а где и на поездах. В тот же день главкозап А.Ф.Мясников с пометкой «Весьма срочно. Очень секретно» известил командующих армиями фронта о том, что необходимо «в случае нападения немцев оказывать сопротивление в виде партизанских вылазок», «вооружить все надежное местное население», «эвакуировать казначейскую наличность и самое необходимое штабное имущество 2-й и 10-й армиям в Минск, 3-й в Витебск… Остальное имущество и пути сообщения уничтожить». Нечего и говорить, что этот запоздавший приказ не был выполнен. Кроме того, командование армейского уровня зачастую издавало собственные приказы, предписывавшие отнюдь не «сопротивление в виде партизанских вылазок». Так, начальник штаба 10-й армии К.И.Рыльский приказал подчиненным ему войскам «вооруженного сопротивления не применять… Войскам необходимо спокойно оставаться на местах, а штабам немедленно сообщить штабу армии и предложить немцам войти в переговоры со штабом армии для объяснения цели их движения».
Впрочем, все эти распоряжения так и остались пустыми словами. Большевизированные остатки регулярной армии (их насчитывалось 250 тысяч человек, из них строевых – всего 70 тысяч) повсеместно в панике бросали позиции при одних слухах о приближении германцев, из-за чего многие города были заняты поистине смехотворными немецкими силами в 10-30 человек. Германский генерал М.Гофман в эти дни записывал: «Самая комичная война из всех, которые я видел. Малая группа пехотинцев с пулеметом и пушкой на переднем вагоне следует от станции к станции, берет в плен очередную группу большевиков и следует далее… Свинства в русской армии гораздо больше, чем мы предполагали. Вчера один лейтенант и шесть солдат взяли в плен 600 казаков».
Сводки конца февраля 1918 г. свидетельствовали: «Части армии продолжают отходить, причем отход носит самый беспорядочный характер… К утру остались одни лишь штабы, о судьбе которых в настоящее время сведений не имеется»; «Германские разъезды кавалерии вызвали панику… Наступление крупных сил противника не обнаружено»; «В 7 верстах от Речицы показался окруженный мотоциклистами германский грузовой автомобиль… Солдаты, находившиеся на дороге к Речице и в самом городе, с криком «Спасайся!» бросились бежать, бросая на пути ружья и пулеметы… Точных сведений о судьбе Речицы нет, по слухам, там царит страшная паника»; «Через Слуцк дезорганизованно отступают в страшном беспорядке солдаты 9-го корпуса. Часть членов армейского комитета исчезла из Слуцка».
В ходе наступления германские войска захватили штабы 2-й армии и 35-го армейского корпуса 3-й армии, полностью отрезали от своих сил Гренадерский и 9-й армейский корпуса, частично – 3-й Сибирский и 50-й армейский корпуса 2-й армии, 3-й и 38-й армейские корпуса 10-й армии. Помимо пленных, немцам достались огромные трофеи – скопившееся на крупных железнодорожных узлах фронтовое имущество, так и не вывезенное в тыл с конца 1917 года.
23 февраля главкозап А.Ф.Мясников, уже находясь в Смоленске, отдал приказ о мобилизации в Красную Армию всех годных к строевой службе мужчин. Однако немногочисленные и разнозненные отряды новорожденной армии только в некоторых местах сумели оказать сопротивление противнику. Бои с германцами произошли на подступах к Минску, Толочину, Калинковичам, Жлобину, Речице, Витебску, Гомелю, Ветке. Бои за Оршу продолжались несколько дней причем, по свидетельству коменданта Орши И.Ф.Скуратовича, немцам так и не удалось полностью захватить железнодорожный узел: они контролировали товарную станцию, а Орша-Пассажирская оставалась в руках красных. Последние бои произошли 6-7 марта 1918 г., когда 2-й Гомельский красногвардейский отряд очистил от германцев только что занятый ими Добруш и отбил потерянный 3 марта бронепоезд.
И тем не менее операция «Фаустшлаг» завершилась полной победой Германии. 20 февраля немцы вступили в Полоцк, 21-го — в Минск, Режицу и Двинск, 24-го – в Калинковичи, 25-го – в Борисов, 27-го – в Жлобин, 28-го – в Рогачёв и Речицу, 1 марта – в Гомель, 3 марта – в Оршу, 5 марта – в Могилёв. Из крупных белорусских центров неоккупированным остался только Витебск. В ходе февральско-мартовского наступления 1918 г. германская армия практически без потерь, малыми силами захватила 23 белорусских уезда из 35, за две недели осуществив то, к чему противники России безуспешно стремились больше двух лет…
К этому времени Великая война для великой страны уже закончилась. 3 марта 1918 года в Брест-Литовске советской делегацией во главе с Львом Троцким был подписан сепаратный мир с Германией и Австро-Венгрией, согласно которому от России отторгалась территория с населением 56 миллионов человек – Польша, Финляндия, Прибалтика, Белоруссия, Украина, Карсская и Батумская области. Армия и флот демобилизовывались, причем Черноморский флот в полном составе передавался Германии и Австро-Венгрии. Россия обязывалась выплатить своим противникам репарации в размере 93,5 тонн чистого золота…
