ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
30
Сергей Семченко, январь-март 1918 года, Юго-Западный фронт, Бердичев – Проскуров — Киев
…Штаб Юго-Западного фронта размещался в центре Бердичева. Первый же прохожий указал Сергею и сопровождавшим его двум членам дивизионного комитета, бывшему фельдфебелю Краевому и бывшему канониру Дякину, на двухэтажный дом на Соборной площади. Из форточек дома торчало множество чугунных труб, курившихся тоненькими дымками. Внутри царил лютый холод. Дымили, как выяснилось, чугунные печки, стоявшие почти в каждой комнате. Электричества в штабе не было, по углам чадили какие-то коптилки первобытных времен.
В первой же комнате на Сергея и его спутников набросились с расспросами пятеро штабистов – все в папахах без кокард и шинелях без погон, со споротыми кантами, как было предписано Ставкой.
— Ну что слыхать у вас?
— Где австрийцы?
— В каком состоянии фронт?
Краевой и Дякин дружно уставились на Семченко: отвечай, мол. А что отвечать?
— Пока все тихо. А у вас что же, нет связи с армией?
Сергей говорил стесненно – непривычно было, обращаясь к другому офицеру, никак его не называть. Видно, что по возрасту и чину старше, но кто его знает – бывший он капитан или подполковник?.. Теперь все равны, нет ни капитанов, ни подполковников.
— Нет, — хмуро ответил седоусый штабист. – Связь есть только с Могилёвом, со Ставкой. Вернее, с главковерхом Крыленкой… У вас какая-то просьба к нам?
— Так точно. Мы представители одного из Сибирских тяжелых артдивизионов. Я – командир, это – председатель и член дивкома… На нашем участке уже давно нет никакого продовольствия, все скормлено лошадям, люди голодают. Нужно спасать имущество дивизиона, иначе он просто вымрет от голода. В штабе 7-й армии в довольствии и фураже нам отказали. Вся надежда на штафронт…
Штабисты переглянулись и невесело рассмеялись.
— И что же здесь смешного? – нахмурился Сергей.
— Конечно, ничего, коллега. Просто сейчас от голода вымирают армии, а вы со своим дивизионом… Ну, подойдите в 215-ю, там, кажется, сидит представитель Сибирской рады при штафронте. Раз дивизион Сибирский – может, поможет.
Но в 215-й обнаружился только подбрасывавший полешки в печурку бывший зауряд-полковник, который сказал, что он здесь «для представительства» и все, что у него есть – это неработающий телефон и чернильница с замерзшими чернилами.
— Ну что будем делать, Сергей Сергеич? – спросил Краевой, когда они снова вышли на продуваемую зимним ветром бердичевскую площадь.
Сергей молчал. С этими людьми военная судьба свела его всего полтора месяца назад, а время теперь шло такое, что каждая неделя могла считаться за месяц…
…После того памятного боя у станции Красный Берег 20 ноября 1917-го ударные батальоны через Жлобин и Гомель направились на Белгород. Там и нарвались на настоящую большевицкую засаду. Силы были неравны, и после боя, длившегося несколько часов, почти все ударники были уничтожены. Спастись удалось немногим, в том числе и Сергею. Единственную уцелевшую горную трехдюймовку прикрыли плотным пулеметным огнем, всех конников, пытавшихся догнать ее, срезали сразу же. Минут через двадцать красные отстали: нужно было оприходовать пленных и трофеи. Когда ударники убедились, что погони нет, устроили совещание: кто куда?.. Решили по-разному: двое рядовых пошли пешком до железной дороги, добираться до родного Воронежа, один двинул назад, в свою минскую деревню (отговаривали – там же красные! – но не убедили), а остальные под командованием Сергея и артиллериста-поручика Антоненко по-прежнему собирались пробираться на Дон. Общим решением от старой формы избавились: спороли погоны, канты, сняли кокарды с папах. Конечно, конспирация была наивная: ведь на рукавах у всех был ударный шеврон, и его следы отчетливо читались на серых шинелях. Сцена была тяжелая, у всех на глазах стояли слезы. Погоны – чуть ли не последнее, что осталось от прежней жизни… Но все понимали: если местные увидят офицерские погоны – осложнений не миновать. А до Дона можно добраться только слившись с толпой, безликой темной толпой, заполнившей в те месяцы полустанки и станции России…
Задумка с Доном провалилась на второй же день. Карт не было, вьюжило, заплутали и у какого-то хутора выскочили прямо на бронедивизион без знаков различия, а он оказался большевицким. Поручика Антоненко убило сразу, пушку пришлось бросить, уходили от «Гарфордов» по мерзлой пашне врассыпную, позорно, как шкурники. Отдышавшись в овраге, Сергей оглядел свое воинство: пятеро измученных, полузамерзших людей, из них трое раненых. Плача злыми слезами, Семченко отдал им последний, единственно возможный в этой ситуации приказ: рассредоточиться. На ближайшем полустанке Сергей на ходу вскочил на подножку тащившегося мимо эшелона. Куда он идет, почему – было неважно, нужно было спутать следы, оторваться, отдышаться хотя бы немного…
Вот так он вернулся на Украину. Умирая от холода на пустой платформе, решал, как быть дальше. Никакими присягами он связан больше не был: правительства, которому он присягнул в марте, не существовало, каждый решал сам за себя. Сергей пытался откровенно ответить на вопрос: что же осталось от его жизни? Друзья. Отец. Братья. Боевые награды. Послужной список, еще не окончательно размокший в кармане шинели. Шашка. Револьвер… Что происходит вокруг, он понимал плохо. Знал только, что это страшное, гибельное зло, с которым нужно бороться. Но шли дни, и Семченко все отчетливее понимал другое: чтобы бороться со злом, нужно где-то ночевать, что-то есть и пить, найти соратников по борьбе. Ничего этого у него пока не было. И тогда его охватил позорный, гадкий страх – страх замерзнуть и умереть с голоду здесь, в молчаливой украинской степи, как никогда ветреной и морозной в этом чертовом декабре 1917-го…
Постепенно Сергей понял, что нужно двигать в Одессу, к отцу, брату и Иванко. Там по крайней мере есть жилье, можно прийти в себя, отогреться, переодеться, а оттуда уже двигать на Дон. Но задумка оказалась не такой уж простой в исполнении. На первом же полустанке эшелон начали проверять какие-то солдаты с красными повязками на рукавах, и Семченко почел за благо сойти, вернее, воровато спрыгнуть под откос. До следующего перегона добирался Христа ради, в паровозной будке какого-то шального маневрового локомотива. Машинист и помощник были пьяны в стельку, им все равно было, кого везти. А то признали бы бывшего офицера – и все, пиши пропало…
Звонким от мороза розовым утром Сергей сошел в каком-то сонном промерзшем городке к юго-востоку от Киева. Какая тут была власть, не поймешь – внешних примет нет. И тут же, на перроне, увидел группку что-то горячо обсуждавших солдат без знаков различия. Завидев Семченко, они дружно повернулись к нему.
— Эй, товарищ!
— Вы это мне? – не своим голосом просипел Сергей, стискивая в кармане рукоять «нагана». От поручика Антоненко он уже был наслышан о расправах над офицерами, которые волной катились в эти дни по русским, украинским и белорусским станциям и городках. Лицо интеллигентное – значит, офицер. И тут же, на месте, шашками или штыками…
— Ну а кому же еще? – К нему приблизился рослый бородатый солдат лет тридцати пяти с рукой не перевязи. Лицо вроде доброжелательное. На поясе бебут – значит, артиллерист. – Ты ж офицер, верно? Да не бойся, не тронем мы тебя… Мы по другому вопросу. Наш тяжелый дивизион без офицеров остался. Разбежались все, понимаешь?.. И фуража никакого нет. А лошади и орудия пропасть могут. Вот приехали сюда, тут у Заманского родня живет, хотели хоть каким кормом для лошадей разжиться – а их нет никого, поубивали всех… — Один из солдат всхлипнул, вытер глаза кулаком. – Вот.
Сергей пожал плечами.
— Ничего не понимаю. И при чем же тут я?
Солдат терпеливо вздохнул.
— Я тебе о чем толкую?.. Нам командир нужен, хотя бы один. Из офицеров. Необязательно артиллерист. Чтобы фураж добывать…
— А у вас что, комитета в дивизионе нету? Он пусть и добывает.
— Да есть у нас комитет. Но, как его председатель, откровенно скажу — не тянем, — сокрушенно махнул рукой солдат. – А ты, сразу видно, из образованных. Давай к нам, не обидим и в обиду другим не дадим. А то сам знаешь, как сейчас к офицерью на фронте относятся…
По-видимому, на лице Сергея отобразилось сомнение, потому что бородатый артиллерист кивнул на еще одну группу солдат, проверявших у станционного здания документы:
— Ты подумай, офицер. Вона патруль стоит, а он страсть как вашего брата не любит. Так что выбор за тобой: хочешь – командуй, не хочешь – пойдем с патрулем познакомлю…
Вот так Сергей Семченко из кавалериста и авиатора превратился в артиллериста. Впрочем, «его» тяжелый дивизион давным-давно никуда не стрелял. С конца октября 1917-го он стоял на позициях в городке Збараж, в широкой долине, по которой протекал приток реки Серет. До австрийских позиций было десять верст, и дивизион стоял на замаскированных позициях по левому берегу реки, чуть позади первой линии русских окопов.
В этой долине русские и австрийцы давно уже сосуществовали мирно. На ничейной земле русские и австрийские фуражиры косили траву коням и неубранный хлеб. Там же происходили братания, выражавшиеся в обмене мылом, сахаром и табачком. Огня никто не открывал и не собирался этого делать. Как рассказали Сергею, командир дивизиона и все командиры батарей в октябре сбежали в тыл, потом понемногу исчезли и другие офицеры, и командование дивизионом взял на себя комитет. После появления Сергея его единогласно избрали командиром дивизиона. Как объяснили комитетчики, затем, что фураж и продовольствие нужно выбивать, наверное, через штаб армии или фронта, а там разговаривать будут только с офицером, пусть и бывшим. Приняли Сергея на новом месте нормально, без теплоты, но и без вражды. О своем «ударном» прошлом он почел за благо умолчать, да и не интересовали никого подробности его биографии.
Семченко появился на збаражских позициях в середине декабря 1917-го. Через две недели в дивизион доползло распоряжение Ставки о демократизации армии – уже официально отменялись погоны, кокарды, чины, звания и ордена, вводилось общее звание «солдат революционной армии». Эксцессов по этому поводу не случилось – приказ, значит, приказ: построились и сняли погоны. Сергей свои снял еще под Белгородом, в ноябре, а гусарские остались в обозном чемодане. Свои боевые награды он носил в нагрудном кармане френча и выбрасывать их, естественно, и не подумал. С какой стати?..
Продовольствие в дивизионе кончилось, подвоза никакого не было, в окрестных деревнях не найти ни клочка соломы – все ушло на корм лошадям. Окопы слева и справа опустели – вся пехота самостийным порядком ушла с позиций. У австрийцев тоже было тихо, словно они вымерли. Дальше стоять на оголившемся, умершем участке фронта не было никакого смысла. И 6 января 1918 года дивизион последним снялся с позиций и через неделю прибыл в Проскуров, где находился штаб 7-й армии под командованием бывшего прапорщика Кузьмина. Город был забит ушедшими в тыл войсками. Почему отступили именно в Проскуров, Семченко не понимал – ведь дивизион входил в состав не 7-й, а 9-й армии, а ее штаб стоял в Старо-Константинове. Но как он ни убеждал на заседании комитета, что в чужой армии им не дадут ни фуража, ни продовольствия, дело решили большинством голосов. И вот теперь убедились – никто в 7-й армии их ничем снабжать не собирается. Оставалась надежда только на штаб фронта, стоявший в Бердичеве… Но и там никто ничем не помог. Каждый сам за себя…
— Ну что, Сергей Сергеич? – снова услышал Семченко голос Краевого. – Чего делать-то будем?
Сергей вздохнул.
— Созывать собрание дивкома и решать, как жить дальше. Другого выхода я не вижу.
На бердичевском вокзале шесть часов ждали хоть какой-нибудь эшелон в сторону фронта. С запада на восток почти непрерывно ползли поезда, загруженные до предела. Пассажирские, состоявшие из синих, желтых и зеленых вагонов и вагонов-«микстов» (наполовину синих, наполовину желтых), почтовые, теплушки, открытые платформы, цистерны, санитарные… И все они были сплошь забиты солдатами без погон и кокард. Небритые, в большинстве своем пьяные, они высовывались из выбитых окон, висели на подножках, лежали на крышах вагонов и сидели верхом на цистернах. В Бердичеве серая шинельная толпа с чайниками в руках кидалась на поиски кипятка. Время от времени какой-нибудь состав неожиданно трогался и начинал наращивать скорость, и тогда с десяток отставших солдат, оглашая воздух густым матом, принимались догонять уходящий поезд.
В сторону фронта поезда почти не ходили. Только к вечеру Семченко, Краевому и Дякину повезло сесть на какой-то шальной санитарный эшелон, по бортам которого еще просвечивали замазанные в марте прошлого года слова «Е.И.В. Великой Княжны Анастасiи Николаевны». Курившие у уходяшего в тыл состава солдатики заржали:
— Эй, землячки, направление не перепутали?
— Тыл в другой стороне…
— Не навоевались еще?
— Ну и вали в свой тыл, — глядя в сторону, огрызнулся Дякин, — а нам еще заседание дивкома провести требовается по всей форме.
Сергею досталось место в купе зауряд-врачей – недавних университетских студентов. На их шинелях красовались сине-желтые банты – знак того, что врачи признают власть Украинской Рады. Услышав, что Семченко обратился к ним по-русски, врачи подчеркнуто ответили ему по-украински и дальше общались только между собой… Трясясь в холодном тамбуре с горькой махоркой, чудом выменянной у какого-то дезертира, Сергей тупо думал о том, что жизнь подхватила его и целую страну и несет куда-то, как нелепую щепку…
Итоговое заседание комитета собрали 26 января. Председатель дивкома Краевой рассказал о сложившейся обстановке и предложил высказываться. Первым руку поднял бывший подпрапорщик Зябликов, продолжавший носить поверх борта шинели Георгиевскую ленту, несмотря на то, что награды были упразднены.
— Предлагаю всем дивизионам походным порядком идти в тыл и там найти эшелон для погрузки, чтобы дальше двигать до Сибири, — глухим, как из бочки, голосом, часто кашляя (был отравлен газами), проговорил он. – Кони у нас хоть и худые, но пару сотен верст еще протянут.
— А зачем эшелон в тылу искать? – недовольно протянул рыжеусый бывший бомбардир Коновалов. – Здесь добудем, и всего делов. Вона их сколько на станции стоит!.. Гаубицу на паровоз наведем – любой эшелон наш.
Артиллеристы зашумели. Руку поднял бывший бомбардир Алпаков, татарин из Казани.
— Поддерживаю!.. Только от имени татар заявляю, что мы доедем до Казанской губернии, а там расходимся по домам.
— Правильно! – в пять голосов крикнули с места земляки Алпакова.
— А нам навіщо в Казанську? – встрял бывший канонир Петренко, у которого на шинели красовался большой сине-желтый бант. — Наші хати тут поруч. Ми і без поїздів до них доберемося.
Шум усилился. Краевой поднял руку:
— Тихо, товарищи! Давайте послушаем, что командир скажет. Вам слово, товарищ Семченко.
Сергей поднялся с места. Артиллеристы стихли. Семченко видел глаза этих людей, и понимал, что они ждут от него решения.
— На мой взгляд, положение у дивизиона безвыходное. Реальность такова, что в Проскурове, как и в любом другом месте, эшелона нам не дадут. Предложение Коновалова с гаубицей остроумное, но для нас неприемлемое – мы солдаты, а не разбойники… Поэтому предлагаю следующее: ввиду тяжелого положения дивизион расформировать.
— А матчасть куда? – скептически осведомился Зябликов.
— Орудия, зарядные ящики, обозы и ручное оружие сдадим на ближайший артсклад. Лошадей, кто хочет, берет с собой или продает.
Собрание снова зашумело. Сначала Сергей не мог понять характер этого шума, но скоро разобрался, что артиллеристам его предложение пришлось по душе. Но ручное оружие после ожесточенных дебатов решили забирать с собой – время такое, что в хозяйстве пригодится.
…Следующим утром колонна тяжелого дивизиона, растянувшаяся на версту, — три батареи с обозами и артиллерийский парк, — начала втискиваться на привокзальную площадь Проскурова. Именно втискиваться, потому что площадь и без того была забита под завязку. Больше всего в этот январский день 1918-го она напоминала какую-то гигантскую военную выставку-ярмарку. На черном от грязи снегу рядами стояли сотни орудий всех калибров – от горных трехдюймовок до французских гаубиц-«марианок», от трофейных германских 77-миллиметровок до каких-то диковинных ветеранов времен русско-турецкой войны 1877-78 годов, которые, наверное, полагалось взрывать при отступлении ввиду ненадобности дальнейшего использования. Тут же стояли зарядные ящики, подводы со снарядами, тысячи фургонов, походных кухонь, санитарных двуколок, грудами были навалены телефонные аппараты, стереотрубы, свертки проводов, седла, рядами стояли станковые пулеметы – русские «Максимы» и «Кольты» и трофейные австро-венгерские «Шварцлозе» на треногах. Среди всего этого хаоса бродили сотни людей в шинелях без погон и кокард, к чему-то приценивались, щупали хомуты и колеса двуколок, как на невольничьем рынке. Над площадью стоял глухой, слитный людской гул, в котором изредка прорывался тяжелый, тупой удар станины о булыжник или испуганное конское ржание. Там и сям коптили какие-то странные маленькие костерки. Как выяснилось, это горели корпусные, дивизионные и полковые архивы – карты, схемы, приказы, переписка, послужные списки и аттестации, наградные документы…
К Сергею подошел высокий седой человек лет пятидесяти в шинели без знаков различия и папахе без кокарды. Он устало попросил не загораживать проезд между кучами брошенного имущества.
— Скажите, как найти начальника артсклада? – поинтересовался Семченко. – Нам нужно сдать имущество дивизиона под расписку.
— Я начальник артсклада, бывший полковник Шаповалов. И какие вам тут еще расписки нужны? Не видите, что творится? Здесь же имущество всей 7-й армии…
— А с лошадьми что делать?
— Продавайте, вон торговцы бродят. А имущество сваливайте на булыжник. Только смажьте орудия пушечным салом с белилами…
Так и сделали. Сергей был в этом дивизионе чужим, он не прошел с ним все три с лишним года войны, но у него слезы навернулись на глаза, когда он увидел, как два трубача плющат молотком на грязном снегу серебряные Георгиевские трубы, полученные дивизионом еще за Мукден в 1905 году. Он попытался уговорить солдат сохранить трубы для истории, но те деловито, молча превратили знаки воинской доблести в бесформенные куски серебра и тут же сплавили его тому же барышнику, которому десять минут назад продали оптом табун дивизионных лошадей…
Тут же, в сторонке, развели костерок из дивизионного архива. Вокруг обнимались на прощанье солдаты, получившие справки о том, что они являются чинами такого-то бывшего дивизиона, уволенными из армии и следующими к месту жительства. Писать никто никому не обещал – не то время. Украинцы весело грузились на двуколки и фуры, туда же грудами сваливали карабины, кто хотел – ставил «Максимы», и шагом пробирались между орудий к выезду с площади – им ехать до дома было всего-ничего. Рядом с Семченко остановился кто-то и тоже смотрел на огонь. Сергей оглянулся – председатель комитета Краевой.
— Еще год назад ни одной стреляной гильзы австриякам не оставляли, ни одного камышового мата, — изменившимся голосом произнес он, не глядя на Сергея. – А теперь что? Что ж мы своими руками делаем, а?..
Семченко взглянул на солдата, и увидел, что у него в глазах стояли слезы. А кругом смеялись, прощадись, продавали и покупали, бросали на грязном снегу то, без чего еще недавно не представляли жизни…
Куда деваться теперь?.. Сергей несколько раз пробовал сунуться на вокзал, но уехать из Проскурова пока не было никакой возможности. Немногочисленные эшелоны уже захватили солдаты, мест не было даже на крышах, на перронах рядами лежали тела тех, кто был убит в бою за место в поезде – застрелен, задавлен, попал под колеса, упав с буфера или крыши. Семченко решил остаться в Проскурове хотя бы на несколько дней, пока из города не схлынул самодемобилизованные. Компанию ему составили артиллеристы-татары и сибиряки. Жить, к счастью, было где – местный торговец, еврей Айзенберг, нанял бывших артиллеристов охранниками на базар, где ему принадлежали прилавки с битой птицей и поросятами. Жалованья Айзенберг не платил, зато Сергей с солдатами столовались у него дома и жили в большой светлой комнате во втором этаже. Уставали за день так, что в сон проваливались мгновенно. И лишь на какую-то секунду Сергей смутно успевал удивиться, как приспосабливается человек к обстоятельствам. Скажи еще осенью кто-нибудь ему, штабс-ротмистру ударного батальона, что снимет погоны, будет охранять еврейские прилавки на рынке в Проскурове – рассмеялся бы в лицо.
В Проскурове между тем продолжался хаос. На улицах постоянно слышалась ружейная и пулеметная стрельба – стреляли демобилизованные, просто так, от избытка чувств. Через город валом валили ушедшие с фронта солдаты, и их поток не уменьшался. Семченко и его товарищи по несчастью ходили на вокзал, как на работу, ежедневно, но прошла неделя, другая, а положение не менялось: облепленные людьми поезда и трупы на перронах. Выживал тот, кто сильней…
Так продолжалось до 19 февраля. Рано утром Семченко почувствовал сквозь сон, как кто-то осторожно трогает его за плечо. Это был хозяин дома, Айзенберг.
— Пойдемте, я покажу пану офицеру что-то интересное, — шепотом произнес он.
Зевая, Сергей подошел к заиндевевшему окну, в котором хозяин уже отдышал чистое пятно, и остолбенел: посреди улицы стоял седоусый человек в грязно-голубой шинели, стоптанных ботинках и каком-то странном черном кивере, украшенном пучком ярких петушиных перьев. За спиной у него болтался «Манлихер».
— Кто это? – спросил Сергей у хозяина – почему-то тоже шепотом.
— То мадьяр, пан офицер. Ночью в Проскуров вошли австрийцы и мадьяры.
«Как мадьяр? – ожгло Сергея изнутри. – Неужели венгры были так близко, что смогли беспрепятственно приблизиться к городу, да еще войти в Проскуров без боя?» И его тут же окатила волна стыда. Действительно, а почему бы венграм не войти в Проскуров без боя, когда им противостоит только гигантская серая толпа без знаков различия, озабоченная одним – как бы поскорее уехать с проклятущего фронта в желанный тыл?!..
Понемногу проснулись солдаты-артиллеристы. Семченко рассказал им последние новости. На первом уличном столбе вместе прочли объявление на пяти языках: немецком, русском, украинском, польском и еврейском. Всем русским военнопленным приказывалось сдать оружие в указанных по городу пунктах, при этом украинцам нужно было встать на учет в местной Украинской Раде, а остальным – получить проездные литеры до своего места жительства в воинского начальника и немедленно покинуть Украину.
Сергея такое положение дел в принципе устраивало – фамилия у него была украинская, не подкопаешься, а положение такое, что этим обстоятельством можно и воспользоваться. Но в местной Украинской Раде на него посмотрели как на сумасшедшего. Пятеро солдатиков с сине-желтыми ленточками на папахах презрительно выслушали его сбивчивый рассказ, и наконец один из них соизволил процедить в ответ:
— Значить, зараз, коли важко стало, ти відразу українцем зробився? Україна таких не потребує. Обійдемося без вас, офіцерні! Давай вали до своїх російських, поки не пристрелили…
Артиллеристы, когда Сергей рассказал им эту историю, хмуро посмеялись.
— Ладно, Сергей Сергеич, не получилось у вас стать украинцем, так хоть похвостись с нами, пленными…
«Хвоститься» предстояло долго. Как и следовало ожидать, к воинскому начальнику уже стояла очередь, растянувшаяся примерно на десять кварталов. Заняв в ней места, артиллеристы прикинули, что стоять придется не меньше месяца. Значит, предстояло и дальше как-то существовать в Проскурове.
К счастью, Айзенберг тем же днем сделал Сергею мудрое предложение:
— Охранниками на базаре вам сейчас оставаться нельзя – вся торговля перейдет к немцам, а они сразу будут задавать вам ненужные вопросы. Лучше всего вам наняться в обоз ночных золотарей. С лошадьми вы обращаться умеете. Ночью поработаете, а днем ни одна собака не догадается, чем вы живете. К тому же на рынке вы работаете за стол и кров, а тут я плачу хорошие деньги.
Посовещавшись, решили предложение принять. Конечно, возить по ночному Проскурову бочки с дерьмом было унизительно, но что делать – денег ни у кого не было, не возвращаться же домой с пустыми карманами. В итоге все вышло, как и говорил Айзенберг – ночь поработаешь, утром перво-наперво в баню, отсыпаешься, а днем не упускаешь возможность понаблюдать вблизи за теми, с кем воевал все эти годы, но толком так никогда и не видел вблизи – много ли увидишь из «Ильи Муромца»?..
Проскуров попал сразу под две оккупации – австро-венгерскую и германскую. Немцы появились в городе через неделю после австрияков. Несмотря на внешние различия (австро-венгры в голубом, немцы в сером), обе союзные армии выглядели как скопище оборванцев – заношенные, залатанные шинели и ботинки, разномастные, перелицованные мундиры на офицерах, усталые, изможденные лица немолодых солдат-заморышей. Первым делом эти горе-воины кидались на базар, где скупали все подряд продукты и отправляли их на родину, голодающим семьям. Семченко много слышал о том, что в Австро-Венгрии и Германии на рубеже 1916-17 годов стоял чудовищный продовольственный кризис – война поставила обе страны на грань разорения и краха. И вот теперь эти оборванцы-заморыши захватывают русские города!.. На глазах то и дело закипали слезы. А вокруг звучала немецкая, венгерская, польская, чешская, словацкая, украинская речь – завоеватели говорили на всех этих языках вперемешку…
Кстати, Сергей быстро заметил, что между собой союзники практически не общаются. Немцы явно считали себя главными и держались подчеркнуто высокомерно и заносчиво. В свою очередь, офицеры и солдаты австро-венгерской армии (даже немцы по национальности) дружно ненавидели германцев. Особенно это касалось австрийских славян. Через неделю к Айзенбергу встал постоем какой-то юный австрийский фенрик (прапорщик), по национальности галичанин. Он быстро перезнакомился с русскими артиллеристами и вечерами длинно жаловался им на «чертовых немцев», которые заставляют Австро-Венгрию воевать с русскими. Выпив, фенрик начинал «заспивать» песни родного села, которые ничем не отличались от украинских. Татары, сибиряки и Семченко подтягивали в меру сил. В 1915-м такой хор показался бы диким, а сейчас – пожалуйста. Фенрик даже пригласил новых знакомых на концерт полкового оркестра, и все убедились, что австрияки довольно прилично исполняют арии из русских опер.
Сразу же после оккупации Проскурова начала пустеть походившая на военную выставку привокзальная площадь. Сотни русских солдат, понукаемых немцами и австрийцами, волоком тащили на погрузку недавно оставленные на площади пушки, по цепочке передавали в вагоны снарядные ящики. Бредовее картины было не придумать – русские пушки, которые сами русские добровольно оставили, теперь уезжали на итальянский фронт, против вчерашних союзников. Впрочем, а что теперь, в феврале 1918-го, не было бредовым?..
Сидение в Проскурове прекратилось для Семченко только 20 марта. Накануне до застрявших в городе артиллеристов наконец дошла очередь на регистрацию у воинского начальника. Тот выдал им железнодорожные литеры, на которых красовалась крупная немецкая печать с одноглавным орлом. По этим литерам можно было получить место в поезде, шедшем на Киев. Толпы жаждущих попасть в эшелон теперь не было – перроны охраняла цепь немецких часовых, пропускавших на посадку лишь счастливых обладателей литер, а остальных хладнокровно убивавших на месте. Семченко достался синий вагон, в котором от 1-го класса оставался только цвет: диваны были вырваны с корнем, обивка с уцелевших диванов срезана, стекла выбиты. Ехать пришлось стоя – в купе набилось пятнадцать человек, которые не имели возможности пошевелить ни рукой, ни ногой. На беду, конец марта на Украине выдался суровым, в полях и лесах лежал снег, пару раз поезд проезжал через полосы сильных метелей, и за двое суток до Киева все промерзли до костей. Семченко не повезло – простуда началась незаметно, через час он уже чихал и кашлял вовсю, а к Киеву подъезжал уже совершенно больным.
Утром 20 марта 1918 года поезд наконец остановился на киевском вокзале. Из вагонов повалила галдящая толпа в серых шинелях. Первым делом кидались на поиски станционного сортира. Осторожно выносили потерявших сознание во время двухсуточного стояния на ногах. К ним тут же подошла немецкая сестра милосердия. Семченко, держась за поручень, с трудом выбрался на чисто выметенный перрон – от температуры и кашля его шатало. Откуда-то появился низенький немецкий военный чиновник, который неожиданно зычным голосом объявил по-русски:
— Всем прибывшим эшелоном номер 18 из Проскурова надлежит зарегистроваться на вокзале и получить билеты до Москвы.
До Москвы? Почему до Москвы? Нет, ему не нужна Москва, он едет в Одессу к отцу, братьям, и еще Иванко должен быть там, в Одессе, судя по его последним письмам, которые он читал Бог знает когда…
Вместе с толпой Сергей вышел на привокзальную площадь. Она тоже была чисто выметена, всюду были расставлены плевательницы и ведра для мусора, важно прохаживались германские шуцманы-полицейские. Из подъехавшего серого «Ауди» вышел долговязый немецкий оберст и, не обращая внимания на русских, заговорил о чем-то с услужливо подскочившим к нему железнодорожным чиновником… Да, Киев уже месяц как был под германской оккупацией. Странно и дико смотрелись немецкие часовые-коротышки с «Маузерами» за плечами на фоне тянущихся вверх стройных киевских тополей…
«Боже мой, — думал Сергей, безвольно, как автомат, передвигаясь в толпе весело гомонящих вчерашних солдат, — прошло меньше четырех лет с того дня, как блестящий корнет 12-го гусарского Ахтырского полка Семченко вышел на Великую войну… Сколько было надежд, надменности, жажды славы, желания утереть нос кому-то неведомому!.. И вот все заканчивается – на привокзальной площади оккупированного немцами Киева… А еще раньше вы, господин штабс-ротмистр, возили телегу с дерьмом по улицам ночного Проскурова. А еще раньше – руководили расформированием артдивизиона, чьи пушки сейчас едут на Изонцо, против итальянцев. А еще…» Каждая фраза словно впивалась в его мозг десятком раскаленных крючьев, лоб ломил, по вискам струился обильный пот. Семченко чувствовал, что его колотит, и эта тряска была какой-то нехорошей, неправильной. Это была уже не простуда, а что-то другое…
— Семченко? Вы ли это?.. Господи, прямо настоящий мальчик с вокзала…
Мальчик с вокзала… Эта фраза мгновенно отбросила Сергея далеко-далеко назад, в тот день, когда он, лопоухий одессит, впервые ступил на перрон полоцкого вокзала…
Сергей Семченко, Полоцк, август 1903 года
…Зал ожидания на вокзале в Полоцке оказался маленьким – буквально на десяток человек. Да и сам вокзал выглядел по сравнению с одесским почти игрушечным. Отец указал Сергею на деревянную лавку и велел:
— Сядь здесь и подожди меня. Скоро вернусь, и поедем в корпус.
Сергей послушно кивнул и примостился на лавке. Сначала он рассматривал сидевшую наискосок молодую даму в черной траурной вуали и черном платье, которая часто подносила платок к глазам и покрасневшему носу. Но вскоре ударил колокол, с перрона донесся голос дежурного «Дамы и господа, прибывает пассажирский поезд, следующий маршрутом Рига — Витебск», и дама торопливо вышла. Другие пассажиры в зале ожидания были скучные – старичок в теплом не по сезону плаще и уткнувшийся в газету юноша в черной студенческой тужурке. В углу буфетчик, тихонько насвистывая под нос, протирал тарелки за стойкой с закусками. Шаркая ногами по полу, вошел городовой, небрежно кивнул буфетчику, задержался взглядом на читающем студенте и неторопливо вышел на перрон.
Сергей перевел взгляд на циферблат больших часов, висевших над буфетом. Время шло, отец все не появлялся. Семченко знал, что будущий кадет должен быть терпеливым, но они с отцом завтракали в последний раз еще в поезде, и голод все сильнее давал о себе знать. А тут еще эта буфетная стойка!..
Не выдержав, Сергей подошел к буфету. Денег у него, понятное дело, не было. А буфетчик, как раз закончив протирать тарелки, расставлял по стойке новые ценники. Булка – 2 копейки, фунт вареной колбасы – 15 копеек, две сельди – 14 копеек, свежая щука – 10 копеек… Сергей звучно сглотнул слюну и даже не сразу расслышал, как его окликнули сзади:
— Что, на щуку не хватает?
Семченко обернулся. Перед ним стоял высокий мальчик, по виду его ровесник, одетый, что называется, бедно, но чисто.
— А тебе-то что? – неприязненно буркнул Сергей.
— Да ничего. Я просто в последний раз еще в поезде ел. А до корпуса еще дожить надо.
— Ты что, тоже в корпус приехал? – догадался Семченко.
— Ага. Меня Карлом зовут.
— Карлом? Ты что, немец?
— Почему это немец? – нахмурился мальчик. – Латыш. А ты не местный?
— Нет, из Одессы…
Оба сами не заметили как разговорились. Выяснилось, что фамилия Карла – Петерс, что он приехал с недавно пришедшим рижским поездом и тоже ждет отца, ушедшего куда-то по делу. Мальчики так увлеклись разговором, что не заметили, как к ним подошел станционный городовой.
— Что вы здесь забыли, молодые люди?
— Да ничего, — вежливо отозвался Карл. – Стоим, разговариваем…
— Это у буфетной стойки делать необязательно. Где ваши сопровождающие?
Карл и Сергей наперебой принялись рассказывать про отцов. Лицо городового помягчело.
— А, мальчики с вокзала… Понятно.
— Простите, а почему это мы мальчики с вокзала? – обиженно поинтересовался Карл.
Полицейский усмехнулся.
— Ну, вы же в кадетский корпус приехали, да?.. Значит, мальчики с вокзала. Так у кадет называется новичок в штатском, который только прибыл в корпус и ничего еще не знает – ни обычаев, ни правил… Понятно? Так что вы мальчики с вокзала и есть.
— Понятно, — озадаченно отозвался Сергей.
Городовой удалился. Мальчики с вокзала переглянулись и засмеялись. Их было двое, а значит, никакие полоцкие аборигены им были не страшны…
Сергей Семченко, Киев, март 1918 года
— Семченко, вы ли это?.. Господи, прямо настоящий мальчик с вокзала…
Преодолевая гулкое оцепенение, Сергей обернулся на чей-то голос, показавшийся ему знакомым. На него с веселым изумлением смотрел какой-то высокий, стройный господин в хорошем штатском костюме. Через секунду Сергей понял, что господин вышел из того же «Ауди», что и немецкий полковник.
— Простите, мы знакомы? – непослушным языком выговорил Семченко.
Господин даже развел руками от удивления.
— Вот-те на! Чтобы «зверь» да не узнал своего «корнета» — подобной наглости я не припомню в анналах Славной Школы. Молодой, вы совсем потеряли страх за годы войны?
«Лебедев! Евгений Лебедев!» Горячей вспышкой в памяти возник тот сентябрьский день 1910 года, когда он, вчерашний кадет, представлялся юному «корнету» Николаевского кавалерийского училища Лебедеву, а тот безжалостно гонял его взад-вперед, добиваясь истинно юнкерской отчетливости. Да, вне сомнения, перед ним стоял тот самый Лебедев, о котором он не было ни слуху ни духу с момента его выпуска из училища.
— Ну, молодец, вспомнили, — добродушно улыбнулся Лебедев и тут же заговорил беспечным тоном истинного «тонняги»-кавалериста, остающегося собой даже в самых дурных обстоятельствах. – Вижу, вас здорово потрепала жизнь, коллега. Но это хорошо – куда хуже было бы, если бы вас потрепала смерть… Предупреждаю ваши расспросы – других «корнетов», третировавших вас, на свете уже не осталось. Саша Мезенцев убит под Инстербургом в августе 14-го, Никиша Лепилов пал в Галиции осенью 16-го, посмертно получил Георгиевское оружие. Графа Ванечку Соймонова под Двинском растерзала солдатня за отказ снять погоны полгода назад. Жив только Лёня Багдасаров, он подался в Эривань, насколько я знаю. А вы чем намерены заниматься дальше, молодой? Надеюсь, не ехать к большевикам в зубы? Рекомендую оставаться здесь и поступать в армию Украинской Державы. У вас хохляцкая фамилия, вы из Одессы – этого вполне достаточно. Между нами, армии еще нет, но скоро она начнет формироваться. Говорю вам как человек, имеющий непосредственное отношение к этому… Эй, эй, молодой, вы куда это?! Как вы смеете падать в обморок, когда с вами говорит «корнет»?!
…Подоспевшая немецкая сестра милосердия, осмотрев потерявшего сознание Семченко, озабоченно проговорила:
— У него сильный жар. Наверное, болен уже давно, но надеялся перенести болезнь на ногах… Ему срочно нужно ложиться в госпиталь.
— Я понял вас, — склонил голову с идеальным пробором Лебедев и почтительно повернулся к немецкому полковнику. – Herr Oberst, мой друг опасно болен, ему требуется госпитализация… Могу ли я рассчитывать на вашу помощь в этом смысле? Этот человек очень пригодится мне в ближайшем будущем, когда начнется формирование украинской армии, и его нужно оставить в Киеве…
