ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
17
Иван Панасюк, ноябрь 1914 года, Петроград
На первый выход «в люди» Ивана провожала вся палата. Вместе с ним лежали кадровики, раненые под Августовом и Сувалками, — гусарский поручик Леонид Богдасаров, штабс-капитан стрелкового полка Константин Ралль и капитан инженерных войск Петр Пашечкин. Все они были старше Панасюка и знали его историю, но относились к нему без всякого высокомерия, как к младшему брату.
— Так. Пройдитесь… — Пашечкин критическим взором окинул смущающегося Панасюка. – Ну что же, совсем хорошо. Хотите для аромата моего «Убиганчика»? – Капитан взял с тумбочки, заваленной салфетками и мятыми листами, расчерченными под преферанс, полупустой флакон одеколона.
— Полно, господа, — попытался остановить сопалатников Иван, — я же не на свидание иду, в конце концов.
— Вы идете к генералу, прапор, это гораздо возвышеннее, чем свидание! – поучительно поднял палец вверх Богдасаров. – Ну, ни пуха вам ни пера.
— Или бон шанс, как говорят наши доблестные союзники, — добавил Ралль. — И запоминайте все, вернетесь – расскажете.
— Само собой, — улыбнулся Панасюк. – Честь имею, господа, счастливо оставаться!
— Счастливо!..
Спешившая мимо сестричка милосердия помогла ему отпахнуть тяжелую дубовую створку двери – левая рука Ивана еще не полностью разработалась после ранения. Неловко поблагодарив, он вышел наружу и некоторое время стоял, просто вбирая в себя окружающее – серое ноябрьское небо, тяжелый сырой воздух военного Петербурга…
На самом деле никакого Петербурга не существовало уже скоро как три месяца – в порыве ненависти ко всему германскому столицу 31 августа переименовали в Петроград. Правда, в быту никто ее так не называл, все продолжали по-старому говорить «Петербург». Но это и вправду был другой город – тяжелый, хмурый, лишенный довоенной беспечности и шика. Разбрызгивая лужи, мимо печатала шаг колонна запасных, к крыльцу, хрипло сигналя, грузовые автомобили подвозили раненых – наверное, на вокзал пришел очередной эшелон… И запах, запах — пахло водой из канала, бензином, гниющим деревом, сырым камнем домов… Дворник уныло отдирал от булыжника присохший навоз, ветер волок по мостовой обрывок большого плаката «Вторая Отечественная война». Нет, не таким представлял себе Иван Петербург.
Собственно, он и не видел его толком до этого дня. Когда его привезли сюда два месяца назад, он успел увидеть только перрон Царскосельского вокзала да фасад госпиталя, а потом видел из окна палаты кусок внутреннего двора с помойкой и беседкой, где собирались на перекур врачи и сестры милосердия. А теперь он, уже перешедший в разряд даже не ходячих, а вполне годных к выписке (для этого требовался только ряд формальностей), может пойти куда угодно – к Зимнему дворцу, Адмиралтейству, в Летний сад… Но пойдет в другое место. Иван нащупал в кармане брюк бумажку с адресом – нет, она никуда не задевалась…
Только третий прохожий подсказал ему, где остановка трамвая (все прочие извинялись и сообщали, что сами не местные), и всё время тряски, вцепившись в кожаную петлю здоровой рукой, Панасюк разглядывал сквозь мутное заплаканное стекло город, о котором только читал и слышал. Но видно было немногое. И в центре это был такой же сумрачный город, как и на окраине – много серой воды, серого камня и много вывесок на высоченных, как минский отель «Европа» или виленский «Жорж», домах. И серые, серые шинели вокруг. Иван обратил внимание, как уважительно относились к нему другие пассажиры – едва он вошел в вагон, барышня-гимназистка немедленно поднялась и попыталась уступить ему место, а пожилой господин в хорошем пальто, стоявший рядом, смотрел на Панасюка с откровенным благоговением. Смутившись, Иван усадил барышню обратно. «Наверное, все эти люди видят во мне героя, — думал он. – Или просто привыкли с почтением смотреть на офицеров?»
Вздохнув, он скосил глаза на погон. Золотое поле, светло-синий просвет, и лежит на нем одинокая серебристая звездочка… Иван с улыбкой вспомнил, каким сюрпризом оказалось для него производство в чин прапорщика за боевое отличие. Новенькие погоны принесли ему прямо в палату, после чего его в тот же день перевели из солдатской в офицерскую. А еще через две недели в свежем номере «Разведчика» штабс-капитан Ралль прочел о том, что прапорщик 119-го пехотного Коломенского полка Панасюк награжден орденом Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом. Пиршество ему закатили тогда отменное – несмотря на сухой закон, Богдасаров разжился где-то у знакомых шампанским, угостили даже заглянувшего на шум дежурного врача. «Обмывать», правда, было пока что нечего – казённые знаки ордена доходили до награжденных через несколько месяцев, а заказывать крест у ювелира за свои деньги – такая роскошь была не для Ивана…
В ночь после присвоения чина он не спал. Неужели он – офицер? Вот так просто? Буднично входит в палату незнакомый военный чиновник с двумя погонами и выпиской из приказа, и ты – офицер?.. И тут же думал о том, где сейчас Юрка. Ведь это благодаря ему он получил офицерские погоны и орден. Это он спас ему жизнь, доверив командование над остатками роты. Панасюк вывел ее к своим через два дня, вынес замки от орудий и исправные пулеметы, за что и был произведен в прапорщики и представлен к «Станиславу». Юрку и его денщика Филимонова ждали долго, надеялись, что они выйдут, прорвутся… И уже когда измученных людей отправили в тыл, Ивана как прорвало – он выл на перроне какой-то литовской станции в полный голос, не слушая пытавшихся его успокоить сестер. Да, боль в раненой руке тогда была такая, что завоешь, но причина-то в другом.
Адрес Юрона он помнил еще с тех времен, как они переписывались в училище. По Среднему проспекту утомительно долго шел обоз, мостовая была замусорена навозом и почему-то капустными листьями. Проходивший мимо запасной неумело кинул руку к папахе, приветствуя прапорщика. Ноябрьский ветер нес по низкому небу дымные клочья облаков, а может, это дымил какой-нибудь военный завод.
На звонок долго никто не открывал. Наконец послышалось неприветливое женское «Кто там?»
— Прапорщик Панасюк. Можно ли видеть его превосходительство?
Загремели какие-то цепочки, замки, горничная приоткрыла дверь.
— Вам назначено?
— Нет, я… — Иван запнулся. – Я с фронта, однополчанин Юрия Владимировича.
— Барина? – ахнула горничная. – Господи Боже ты мой…
Она бросилась куда-то вглубь квартиры, оставив дверь незапертой. Панасюк осторожно вошел внутрь, неловко ступил на мозаичный пол, дивясь про себя размерам гигантской прихожей. «Верно когда-то Юрон хвастался, что в корпусе помещения поменьше будут…» И тут же сжался, закаменел, увидев шедшего к нему высокого седоусого человека в кителе с погонами генерал-лейтенанта. Это был первый генерал, которого Иван видел так близко: в Виленское училище они как-то не заглядывали, во время вольнопёрской службы начдив 30-й пехотной дивизии Колянковский тоже не баловал Коломенский полк своими посещениями…
— Здравия желаю, ваше превосходительство! Честь имею, прапорщик Панасюк.
Генерал быстрыми шагами приблизился к нему, впился большими темными, словно исплаканными глазами в лицо Ивана.
— У вас есть какие-то сведения о судьбе Юры?..
— Я видел его в последний день, ваше превосходительство. Мы воевали в одном полку.
В лице генерала что-то мгновенно дрогнуло. Он подошел вплотную к Ивану и протянул ему большую теплую руку.
— Прошу вас, пройдемте в кабинет…
Иван впервые был в настоящей петербургской квартире, в кабинете у генерала. Кабинет этот был больше, чем вся та квартирка, которую снимала перед смертью мать Панасюка. Огромные книжные шкафы за стеклом (Иван узнал золото-зеленый ряд энциклопедии Брокгауза-Ефрона), письменный стол размером с двуспальную кровать. Вся стена над столом была увешана фотографиями в рамках. Присмотревшись, Иван узнал Юрия – в кадетском мундире, в форме портупей-юнкера Владимирского военного училища и с погонами подпоручика гвардии. Рядом висели снимки каких-то дам – наверное, жены генерала и дочери, Юрка упоминал, что у него есть сестра Юля…
— Присаживайтесь, прапорщик. – Владимир Петрович Варламов указал Панасюку на кресло у низкого столика и, обернувшись к двери, громко произнес: — Агаша, принеси две чашки чаю.
Иван подождал, пока усядется генерал, и неловко присел на краешек массивного кресла.
— Вы сказали, что видели его в последний день?
— Так точно. От нашей роты осталось сорок человек, Юрий был единственным офицером. Он назначил меня старшим над остатками роты, а сам остался с денщиком задерживать германцев. Я хотел остаться с ним, но Юрий не позволил.
Генерал помолчал.
— Странное решение для офицера…
— Тогда мне тоже так показалось. Я даже заметил ему, что, как офицер, он обязан выводить роту к своим, а не оставаться прикрывать отход. Но он сказал, что все хорошо обдумал. Он надеялся отбиться и нагнать нас, а в том, что я выведу роту, был уверен.
— Как он вел себя в бою?
— Прекрасно. Как образец офицера. Возглавил роту после гибели капитана Аскерова и штабс-капитанов Мухина и Копанидзе. Действовал хладнокровно, умело и храбро…
Владимир Петрович покачал головой.
— Я не об этом вас спрашиваю… Иван Павлович. Каким он запомнился вам перед расставанием?
Иван вздохнул.
— Он ни минуты не сомневался, что мы выберемся. Часто улыбался, несмотря на то, что был измучен, как и мы все… Я ждал его до тех пор, пока не понял – он уже не придет. Пулеметная стрельба, которую мы слышали, была очень жаркой…
— А потом – плен… — одними губами произнес генерал, глядя мимо Панасюка.
Иван судорожно вдохнул воздух, привстал, опираясь на подлокотники:
— Как… плен? Юра разве жив?..
— А вы не знали? – изумился в свою очередь генерал.
— Н-нет… Я считал его погибшим!
Вместо ответа Варламов-старший взял со стола октябрьский номер «Разведчика», раскрытый на заложенной странице, и протянул Ивану. Панасюк так и впился в страницу. Списки награжденных… убитых… раненых… А вот и попавшие в плен. «В плену: подполковник Мысловский, капитаны Крашенинников, Айхман, Дыгаев, ротмистр фон Гилленшмидт, штабс-капитаны Дизер, Иванов, Лыморев, Михайличенко, Раух, Малявин, штабс-ротмистры Зайцев, де-Жерве, Зноско-Боровский, Эйсмонт, поручики Вакулин, Тимонов, Юферев, Шершень, Засс, Липницкий, Носов, Довгирд, Варламов…» Иван даже головой помотал: мало ли Варламовых на свете? Но нет, поручик 119-го пехотного Коломенского полка Юрий Варламов, ошибки не было! Жив!!!
— Господи, слава Тебе, Господи! – Иван встал, перекрестился на большую икону Спасителя, висевшую в углу кабинета, и взволнованно повернулся к генералу: — Ваше превосходительство, вы не представляете себе, насколько я счастлив!
Генерал через силу улыбнулся, принял у вошедшей горничной две чашки с дымящимся чаем.
— Рад, что смог вас порадовать… Берите чай. Вы были очень дружны в корпусе?
Иван в волнении продолжал стоять, разглядывая Юркины фотографии на стене.
— Признаться, поначалу не особенно. Все же сложно подружиться, когда все такие разные. А с Юрием нас сблизил один случай…
Юрий Варламов и Иван Панасюк, Полоцк, ноябрь 1904 года
Если кадеты столпились в кружок и галдят – ясное дело, в центре кружка происходит что-то интересное. Разумеется, Иван Панасюк не мог пройти мимо интересного и усиленно начал ввинчиваться в толпу однокашников. Те подавались с трудом.
— Что там такое? – пропыхтел он, ожесточенно орудуя локтями.
— У нас тонняга завелся, — саркастически отозвался кто-то.
— А что такое «тонняга»? – озадачился Иван.
Кто-то из кадет постарше щелкнул его по макушке.
— Тонняга – это тот, кто соблюдает во всем тон. Понятно, турок необразованный?..
— Чего ж тут непонятного, — обиженно отозвался Иван и еще активнее начал пробиваться вперед…
Центром внимания, как выяснилось, был Юра Варламов из его взвода. Вообще Иван знал, что Юра – сын генерала из Петербурга, и особенного желания знакомиться с ним поближе не испытывал. Слишком хорошо помнил он слова отца, сказанные пару лет назад: «Иванко, никогда не надейся, что люди, которые выше тебя, станут тебе равными». Поэтому был с Варламовым просто в ровно-хороших отношениях, как и с другими ребятами из взвода. Это было нетрудно – характер у Панасюка неконфликтный, настроенный на общение.
Сейчас Варламов неторопливо, с ощущением собственной важности поворачивался вокруг своей оси, а окружившие его кадеты возбужденно обсуждали что-то. Приглядевшись, Иван с изумлением увидел, что полы Юриной шинели явно короче уставных.
— Дурак ты! – снисходительно ответил Юра, когда Иван сказал ему об этом. – Это же и есть признак настоящего кадета. Нижний край шинели должен во-от настолько не доходить до голенища. – Варламов показал нужное расстояние пальцами. – Тогда всем сразу видны лампасы. Это меня наши «старички» научили.
— Заметут – такое начнется! – опасливо высказался кто-то. – Выгнать могут запросто…
— Ну, уже день как не замели! – отмахнулся Юра.
— Но ведь рано или поздно заметут, — резонно возразили ему. – Что тогда?
Юра на мгновенье запнулся. Похоже, он и сам не знал, «что тогда». И вдруг Панасюк, сам не зная почему, предложил:
— А давайте все шинели обрежем. Если кто не обрежет до утра и Юру накажут, виноваты будем все мы.
Кадеты на миг притихли, а потом зашумели снова, уже одобрительно:
— Правильно, Иванко!
— Дело говоришь!
После отбоя Варламов снова оказался в центре внимания – теперь он показывал всем, как нужно правильно обрезать полы шинели. Сначала кадет надевал шинель и отмерял нужную длину, делая на полах отметку. Потом шинель снималась, раскладывалась на полу, по метке прикладывался поясной ремень и проводилась мылом черта. Ну а дальше – ножницы в руки и вперед! Чтобы не болталась бахрома, ее аккуратно подпаливали на керосиновой лампе…
И утром вся третья рота красовалась на построении в подрубленных по моде шинелях. Ротный командир, подполковник Владимир Николаевич Кузичев, так и ахнул, увидев это.
— Господа, кто допустил порчу имущества?! Или вы не знаете, что это прямое нарушение строевого устава?!!.. – Панасюк стоял в строю прямо напротив офицера, и, видимо, поэтому гневный взгляд подполковника остановился на нем. – Панасюк, кто тебе разрешил обрезать шинель?..
— Никто, господин подполковник! — рубанул Иван в ответ.
— Почему же в таком случае ты ее обрезал?
— А я ее не обрезал, господин подполковник. Утром просыпаюсь, беру шинель, а она короткая.
Кузичев побагровел.
— Ты что – издеваешься?.. Ракицкий!
— Я!
— Почему обрезал шинель?
— Не обрезал, господин подполковник, она сама укоротилась…
— Голубев?
— Не могу знать, господин подполковник! Утром беру, а шинель короткая…
Казалось, Кузичев сейчас взлетит, как воздушный шар, но в дверях внезапно появился недавно, в августе, назначенный ротным командиром первой, строевой роты корпуса подполковник Иван Николаевич Свентицкий.
— Да это Варламов всем пример показал, Владимир Николаевич, — неторопливо произнес он. – Я вчера проходил по коридору и случайно стал свидетелем примечательной сцены… Первым шинель обрезал, да еще и всей роте хвалился, какой он отчетливый кадет. Ну, не буду мешать, извините.
Рота замерла. Кузичев медленно перевел взгляд со спины неторопливо удалявшегося Свентицкого на побагровевшего Варламова.
— Варламов, это правда?
Юрий закаменел с неподвижным лицом, только щеки его рдели так, как будто к ним приложили угли из костра.
— Вы что же, думаете, что если вы сын генерала, вам будет какая-то поблажка?.. – тихо произнес Кузичев. — Знаете ли вы, что за порчу казенного имущества вы будете немедленно отчислены из корпуса?!
Юра судорожно, со всхлипом втянул в себя воздух, но ничего не сказал…
— Господин подполковник, разрешите обратиться?.. – неожиданно раздался из строя голос Панасюка. – Варламов тут не при чем. Это я подговорил всех обрезать шинели, и отчислить из корпуса нужно меня.
— Что-с? – запнулся на полуслове Кузичев. – Вы, Панасюк?
— Так точно, я.
— Почему же молчали сразу?
— Испугался, господин подполковник, — с улыбкой ответил Иван.
…Его судьба решалась тем же днем на общем совещании офицеров корпуса. Командиры всех трех рот – Свентицкий, Овсянников и Кузичев – были за отчисление. Мнения офицеров-воспитателей разделились: семеро были за отчисление, пятеро против. Судьбу Ивана решил в тот день директор корпуса, генерал-майор Евгений Семенович Гутор. Выслушав мнения подчиненных, он заметил:
— Наверняка зачинщиком безобразия был не Панасюк. Он просто взял вину на себя, чтобы выгородить Варламова. Но прямых доказательств этому нет, ведь Варламов так ни в чем и не признался. Поэтому отчислять Панасюка – глупо, а отчислять Варламова – неумно…
Но об этом ни Юра, ни Иван так никогда и не узнали. За порчу имущества оба отделались понижением оценки за поведение и пятью сутками карцера.
В тесном каменном мешке было сыро и холодно. Какое-то время кадеты молчали – оба впервые оказались наедине в замкнутом тесном пространстве и чувствовали себя неловко. Наконец Юра вздохнул и негромко проговорил:
— Спасибо. Если бы не ты, отчислили бы меня. И отец бы не помог…
— Не за что, — отозвался Иван.
— Почему ты сказал, что это твоя идея?
Панасюк хмыкнул.
— Да потому что это правда. Это ж не ты придумал, чтобы всем шинели подрезать. Ты просто первым подрезал. А придумал-то я.
После паузы Юра прыснул, следом рассмеялся и Панасюк. И этот смех почему-то сблизил их, заставил взглянуть на соседа иначе, не так, как прежде…
Стены карцера были буквально испещрены надписями, которые сделали предыдущие поколения кадет. Панасюк и Варламов, перебивая друг друга, читали вслух: «Не успел приехать с Рождества и на тебе», «Кутузка препоганая, скамейка, стол стоит, и шельма бородатая у двери сторожит», «Сюда попал по воле рока за то, что спал в конце урока»…
— Нет, сколько же поэтов было у нас в корпусе! Как тебе это? «Скорей померкнет мира свет, на землю явится Создатель, чем прав окажется кадет, а виноватым воспитатель». Смотри, и год подписан: 1893-й, 1 февраля.
— Год моего рождения…
— И моего. Ты когда родился?
— 19 сентября.
— А я 30 июля.
Оба притихли.
— Вот странно, нас еще не было, а тут уже кто-то томился…
— И может, тоже за то, что шинель подрезал.
— И его тоже друг спас.
Иван улыбнулся:
— А мы что, друзья?
Юра протянул ему ладонь:
— С этого дня – конечно.
Иван Панасюк, ноябрь 1914 года, Петроград
…Генерал улыбнулся, отставил чашку с недопитым чаем.
— Вот уж не знал, что вас сблизил карцер.
— Ну, потом-то и многое другое.
За окном постепенно гас тусклый петербургский день. Начался дождь – злой, холодный. Крупные капли забарабанили по стеклу. Где-то поблизости рявкнул автомобильный гудок, процокали по булыжнику копыта.
— Юра говорил мне, что в корпусе у него было три друга. Одного я имел удовольствие видеть… николаевский юнкер, они с Юрой как-то напились вусмерть и пришли сюда ночевать. Но он даже подшофе бодро вылетел меня встречать и даже поприветствовал по форме. – Владимир Петрович снова грустно улыбнулся. — Второй друг — вы, а кто же третий?
— Его зовут Карл Петерс, он родом из-под Риги. Это…
— Да, эта прошлогодняя история с вашим отчислением… — Владимир Петрович тяжело вздохнул. – Прошу простить меня, что я не смог вам никак тогда посодействовать. Великий князь Константин Константинович ясно дал мне понять, что никаких исключений не сделает. Печально… Я же знаю, как вам было нелегко… вы ведь из простых, верно?
— Так точно, ваше превосходительство, из простых.
Варламов-старший грустно усмехнулся.
— Как и я. Мой отец был солдатом, из кантонистов. Потом, при государе Николае Павловиче, сдал экзамен на прапорщика… М-да. Я поступал в армию обычным вольноопределяющимся, как и вы. Так что знаю, что такое солдатская лямка. Из полка вышел в училище… Но вы от армии не отказались, а что же ваш друг?
— Насколько я знаю, Карл служит учителем гимнастики в Риге.
— М-да… у всех судьбы, у всех жизнь…
Владимир Петрович тяжело поднялся, прошелся по кабинету. Панасюк торопливо вскочил, но генерал махнул рукой – садитесь, мол.
— Завидую я вам, прапорщик… — проговорил он. – Вы были на фронте, дрались… были ранены. А моя дивизия стоит в охране побережья Балтийского моря. Будто германцы собираются высаживать здесь десант и идти на Петербург. – Владимир Петрович саркастически усмехнулся. – Недавно я подавал рапорт о переводе в действующую армию, но… великий князь Николай Николаевич теперь Верховный, а генерал от инфантерии фон Ашеберг, который заменил его, лишь исправляет обязанности главного начальника Петербургс… то есть Петроградского округа, к тому же его, насколько я знаю, собираются сменять… Неприятное положение.
Варламов-старший обернулся к Панасюку. От резкого движения на генеральском кителе качнулись кресты Святого Георгия 4-й степени и Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом.
— А вы возвращаетесь в армию? Здоровье уже позволяет?
— Так точно, ваше превосходительство, ранение было пустяковым, по большому счету.
— В прежний полк?
— От него ничего не осталось. Так что… куда направят. Мне все равно, лишь бы не отсиживаться в тылу.
Иван сам понял, что сморозил, и густо покраснел. Но генерал только усмехнулся.
— Да, мне тоже не хотелось бы отсиживаться… Но на все воля Божья… и старшего командира.
Он подошел к Панасюку и крепко пожал ему руку.
— Берегите себя, прапорщик. Спасибо, что зашли ко мне… на душе полегчало. И будем молиться, чтобы Юра вернулся из плена живым и здоровым.
— Я делаю это каждый день, — тихо ответил Иван.
Иван Панасюк, январь 1915 года, Леликово – Пинск
У дверей в хату деда Павла Иван замешкался. Оглянулся на минуту, но заваленная снегом сельская улица была пустынна. Было тихо-тихо, как будто и не было войны, которую уже все называли Великой. Погода стояла такая, какую любят изображать живописцы – прозрачный, неподвижный январь, вольготно раскинувшийся по окрестностям на белых пуховых подушках. Рождественская погода, как в детской книжке. И при этом не так уж и холодно, морозец был градусов восемь по Цельсию, не больше, и временами начинало сыпать снежком, особенно когда поезд подходил к станции Янов-Полесский…
Панасюк неуверенно взялся за дверную скобу, потянул. Дверь отозвалась долгим, умирающим скрипом, словно разрушившим оцепенелую тишину. «Ну что я ей скажу вот сейчас, что?.. Гануся, все это время я думаю только о тебе?.. О тебе я думал, когда, матерясь, менял перекосившуюся ленту у нашего «Максима», а германцы как раз, улюлюкая, шли в атаку?..» Голова горела, сердце стучало так, что прапорщик прислонился лбом к ледяному дверному косяку. Сейчас, сейчас он увидит ту, которая навсегда изменила его жизнь…
Облегчил ему первый шаг чернявый тщедушный подросток лет четырнадцати, внезапно отпахнувший дверь изнутри. Увидев незнакомого офицера, он изумленно отпрянул, но тут же упрямо нахмурился и загородил собой вход в избу:
— Вам кого?
— Здравствуй… Я к диду Павлу.
— До дида? – Подросток хмуро рассматривал непрошеного гостя. – Помирает он.
— Как – помирает? – ошарашенно выдохнул Иван.
— Да так. От старости. Срок его вышел. – Паренек вздохнул, как взрослый. – Сегодня помрет чи завтра.
— А ты…
— Меня Данилой зовут. Заходите.
Дед Павло лежал в горнице под старинными иконами. В комнате стоял крепкий запах трав, видимо, больного лечили настоями, но еще крепче был запах тлена, небытия. Жизнь уходила отсюда на глазах, ее становилось все меньше, и совсем скоро полновластным хозяином здесь станет смерть. Как в какой-то декадентской пьесе, которую Иван читал в училищной библиотеке в Вильне…
— Диду, это я, Иванко, — тихо проговорил он, касаясь крупной руки деда, вытянутой вдоль одеяла. Старик приоткрыл глаза, слабо улыбнулся.
— А… Иванко… — Он попытался цокнуть языком, но у него не получилось. Поднял руку и бессильно уронил ее вновь. – По… по… оф…
— Что? – беспомощно обернулся Панасюк к Даниле.
— Погоны, — неохотно пояснил тот, коснувшись пальцем плеча. – Офицер. То он рад, шо вы офицер с погонами.
— Офицер, — сглотнув комок в горле, кивнул Иван. – Я после ранения в лазарете лежал, а теперь у меня отпуск. Слышите меня, диду?
— Да… Ближе…
Иван приблизил ухо к губам старика. Тот пошевал ртом, собираясь с силами, наверное, хотел сказать что-то важное.
— Га… Гануся. Понравился ты ей… С того раза, что видела… Не обижай ее, слышишь?
«Может, мне кажется? – ошеломленно думал Иван. – Или дед что-то перепутал?» Он хотел переспросить деда Павла, но тот, утомленный длинным разговором, уже закрыл глаза.
«Вот и еще одна примета прошлого уходит на глазах… Отец, мама… И дед Павло, срок которого вышел. Что это значит – вышел срок? Отчего всё это зависит?.. Ну, Божья воля, понятно, но всё-таки…»
— Его врач смотрел?
— Смотрел фершал в самом начале, когда дид слег. Так, говорит, ничего ужо не поделаешь, старый он и помрет все одно. Гануся вон всего привезла, так оно и стоит без дела. – Данила махнул рукой на подоконник, уставленный стеклянными баночками с лекарствами.
Панасюк смущенно отвел взгляд. Спрашивать о том, где Гануся теперь, было бы неделикатно, но Данила, сам не зная того, помог ему:
— Она кажеть, у нее в Пинске в лазарете без пригляду столько всего лежить, шо хоть всё выноси. Ну так она и взяла…
— А в каком она лазарете? – уточнил Иван.
Спросил и сам понял, что совершил ошибку. Данила с подозрением уставился на него.
— А вам зачем?
— Ну… я ее знакомый. Хочу навестить перед тем, как поеду на фронт.
Данила презрительно скривился.
— Знако-омый… Знаем мы таких знакомых. Небось ухажёрить будете… А сеструхе не до того сейчас, она в лазарете ночей не спит. К диду хотела часто ездить, так не пускают ее, а пока с Пинска до нас доберешься… Я у ней два раза был, тоже помогал…
— Не буду я ухажёрить, — невольно улыбнулся Иван. – Просто хочу попрощаться с твоей сестрой. Сам я местный, родился в Леликове, а дид Павло после смерти отца был мне как родной.
Какое-то время Данила исподлобья рассматривал Ивана – видимо, прикидывал, стоит ли ему доверять. И наконец решился:
— Ну ладно… Гостиница «Швейцария», она под лазарет занята, на Школьной улице. Угол набережной против монастыря.
Извозчик на пинском вокзале, когда Иван назвал ему адрес, ехидно уточнил:
— На какую Школьную?
— Как на какую? У вас их много, что ли?
— Много не много, а две имеются. Продольно-Школьная и Поперечно-Школьная.
— Ну, вези на какую-нибудь, там разберемся. Не обижу…
Нужная Школьная оказалась Поперечной. Над входом в гостиницу «Швейцария» висел большой белый флаг с красным крестом. Пока Панасюк расплачивался с извозчиком, сзади требовательно засигналил большой грузовой автомобиль, тоже с красным крестом на стенках кузова.
— Чего встал у подъезда? Места мало?.. – Увидев, что из извозчичьих санок выходит офицер, водитель резко сбавил тон, но все равно продолжал ворчать под нос: — Стал так, что ни пройти-не проехать, а мне разгружаться надо…
Спрыгнувший с пассажирского сиденья рядом с водителем низкорослый юноша в пенсне, облаченный в николаевский полушубок, резким, подчеркнуто «военным» голосом отдавал какие-то распоряжения. Иван улыбнулся: лежа в петербургском лазарете, он уже успел насмотреться на таких персонажей, предпочитавших служить Родине подальше от фронта. На плечах у юноши были узенькие серебристые погоны с одной звездочкой на черном просвете, красным крестом и вензелем императрицы Марии Федоровны – знаки различия младшего фельдшера Красного Креста в чине коллежского регистратора.
— Простите, вы не поможете мне найти здесь Анну Самусевич?..
Юноша холодно блеснул пенсне в сторону Ивана:
— Увы, не помогу.
— Но у меня есть точные сведения, что она служит в этом лазарете…
— А у меня еще более точные сведения о том, что каждая пара рук в этом лазарете на вес золота! – сварливо отозвался фельдшер. – И времени на свидания у Анны нет, уж простите, что рушу ваши планы!..
Панасюк шагнул вперед, взял юношу за новенький, необмятый ворот полушубка:
— Потрудитесь выбирать тон, когда говорите с офицером, любезный!.. Я полстраны проехал, чтобы повидать эту барышню, а вы…
— Руки! – взвизгнул фельдшер, отпрыгивая. – Вы что себе позволяете, прапорщик?! Совсем озверели у себя на фронте?!!
Неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, если бы Ивана не окликнули с крыльца лазарета. Он обернулся и увидел… Анну. Несмотря на то, что до этого он видел эту девушку только раз, он мгновенно узнал ее. Под строгой косынкой ее лицо казалось еще красивее, чем тогда, в Леликове…
— Вы меня спрашивали, Иван Павлович?..
— Вы… вы знаете, как меня зовут? – только и выговорил Панасюк.
Девушка смущенно улыбнулась.
— Ну конечно знаю. Мне же дид Павло о вас рассказал потом…
На Припяти оцепенело стояли вмерзшие в лед колесные пароходики. Бесстрашно чирикал снегирь, перепархивая с ветки на ветку. Где-то в городе звонили колокола. А два человека медленно шли вдоль реки и говорили, говорили, словно были знакомы с детства, потом расстались и сейчас наверстывали упущенное…
— …как же вы – сестрой милосердия?
— Что вы, куда мне сестрой. Там образование нужно. Я просто помогаю в лазарете там, где знания особые не требуются. У меня, видите, и красного креста на переднике нет, и повязки на рукаве. Народу не хватает…
— Да, в лазарете, где я лежал, тоже такие барышни были.
— Ой, ну вы и скажете тоже, Иван Павлович… барышни. А вы что же, в Леликове были?
— Да, приезжал… на могилу отца. И к диду Павлу зашел. Он совсем плох, не сегодня завтра…
— Я знаю. – Лицо Ани мгновенно омрачилось. – Я через Данилу, моего брата, передавала лекарства, но он…
— Данила подсказал мне, как разыскать вас, — тихо проговорил Иван.
Аня отвела взгляд в сторону, как тогда, во время их первой встречи.
— Я всё время молилась, чтобы вас не тронуло. Дид Павло сказал, что вы в Минск поехали, в Коломенский полк. А потом война… И в списках убитых и раненых столько офицеров этого полка было, столько… Я читаю и плачу – значит, бьют этот полк… И где вы, что вы – кто же мне скажет… — Она судорожно вздохнула. – Закроешься от всего по ночам, молишься и плачешь, пока не уснешь. Лишь бы не ранило, лишь бы не плен… Видите, плохо молилась, ранило вас.
— Царапина чепуховая, не беспокойтесь. А я в свободную минутку тоже все время думаю – где вы, как? В Леликове, а может, уже замуж выйти?..
— Замуж? – засмеялась Аня. – Нет, моя судьба уж сговорена.
Иван остро вспомнил: Вильна, костёл Святой Анны, бормотание Виленки под мостиком. И слова Карлуши: всё уже расписано на небесах, всё, всё…
Они добрели до места впадения Пины в Припять. Панасюк взял холодную руку Ани в свою, взглянул в глаза той, о которой думал все это время.
— Аня, я не прошу вас ни о чем. Я хочу чтобы вы знали – я счастлив тем, что есть вы. Позвольте, я буду писать вам с фронта?
— Обещаете?
— Обещаю. Если можно, то часто.
— Нужно, — вздохнула Аня. – Я очень-очень буду ждать…
Продолжение следует
