ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
10
Сергей Семченко, май 1911 года, Петербург
С конца марта, как только сходил снег с плаца Николаевского кавалерийского училища, начались репетиции «майского парада» — большого смотра всех частей лейб-гвардии в Высочайшем присутствии. Юнкерский эскадрон «съезжали» по липкой грязи по два часа ежедневно, без всякой жалости. После таких занятий грязные как черти юнкера просто падали с седел. Чем ближе парад, тем суровее становилась муштра. За неделю до смотра репетиции перенеслись на Марсово поле, где за ними наблюдал командующим столичным военным округом и войсками гвардии – великий князь Николай Николаевич-младший. Высоченного роста, поджарый, с жестким скуластым лицом, обрамленным седой бородкой, с зычным голосом, он пристально вглядывался в проходящие перед ним части, вызывал на разнос командиров, по двадцать раз пропускал поэскадронно полки, меняя аллюр, и не останавливался перед тем, чтобы с позором выставить с плаца целую бригаду.
После таких учений Сергею, как и его однокашникам, не хотелось уже ничего. Валишься после отбоя мешком, справа обессиленно храпит Петя Племянников, слева молится на сон грядущий Марк Цвецинский. И только рука сама собой тянется к тумбочке, за недавно полученным, заветным, уже измятым, но каждый раз бережно разглаженным и изученным во всех подробностях. Вот здесь чернилами капнула, здесь сначала хотела написать «Люблю» и даже вывела букву «Л», но в последний момент передумала на «Сильно люблю»…
Сколько таких ночей, когда нет никаких сил и желаний, и только письма от далекой и единственной тебя держат!.. Нина писала подробно, часто. Хотя и не обещала этого. А вот он, как раз-таки клявшийся писать ежедневно, находил время для писем только раз в неделю, а так все открытки: жив, здоров, скучаю, люблю…
Ночь в училище. В выставленные с Пасхи форточки плывет свежий весенний воздух (cами собой лезут в голову знакомые с детства строки Майкова: «Весна! Выставляется первая рама…») Недавно по Неве прошел ладожский лед, уже зеленеют почки на деревьях Летнего сада, на газонах проклюнулась первая травка. Здесь тебе не Одесса, где и зимой тепло. И долго еще мешают заснуть нервишки перед завтрашним смотром. Ну и конечно, неизменно среди ночи раздумчивый голос Лебедева:
— Молодой, а как называлась та немецкая речка, в которую доблестные гусары Ахтырского полка загнали французишек при свете молний?..
— Кацбах, господин корнет!..
— А как называется город, стоящий на этой речке?..
— Лигниц, господин корнет!..
— Благодарю вас, сугубец, спите дальше.
Утром, перед выходом, Сергея осматривал Богдасаров. И волновался, кажется, не меньше самого Семченко: смахнул с его мундира (вернее, «курточки» — мундиры только у «господ корнетов», у «зверей» — «курточки») какую-то несуществующую пушинку, отошел, подошел еще раз. Его угольные глаза смотрели в упор тревожно, будто Семченко шел в свой последний бой.
— Молодой, что такое ленчик?
— Строевое седло при полном вьюке, господин корнет!
— Готов ли ваш ленчик к сегодняшнему смотру?
— Так точно, господин корнет!
— Ну смотрите мне, вандал. Не дай Бог подведете эскадрон!..
У носа Сергея закачался внушительный кулачище, и Семченко хотел уже бодро грянуть, что не подведет, но «корнет» резко отвернулся и зашагал прочь. Волновался не только Богдасаров, остальные старшекурсники тоже не могли спокойно сидеть на месте – осматривали «сугубых» как рождественскую елку, не дай Бог где-то что-то не так. Ну и сами, конечно, вертелись у «корнетских» зеркал и не на один час застревали в училищном храме. Помоги, Господи — майский смотр, не фунт изюма!..
Но вот в полном облачении – шашка с вложенным в гнездо штыком, винтовка-драгунка с обоймами – юнкера выехали с училищного двора на Ново-Петергофский проспект. Здесь эскадрон строится, выравнивается. Впереди училищный штандарт с ассистентами и четверо трубачей. Звучит команда «Справа по три!», и сотни копыт одновременно ударяют по мостовым. Проспектом, поворот на набережную Фонтанки, за Измайловским мостом начинается старинная, времен Николая I, торцовая мостовая, сделанная из темного от времени, все повидавшего дерева, и кони идут по ней мягко, без стука.
Сергей шел в одном ряду с ребятами из взвода – Племянниковым и Цвецинским. Зубы слегка постукивают от холода – откуда-то с Невы веет майским ветром – и от волнения. А Дворцовая площадь уже впереди, уже вырастает Александровская колонна, но, в отличие от обычных дней, все пространство площади сегодня запружено гвардейскими полками. Закованные в латы кирасиры, красные черкески конвойцев, уланские султаны, роскошные доломаны царскосельских гусар… Глаза разбегаются с непривычки. Взволнованные, радостные лица, блеск орденских звезд на генеральских мундирах, конское ржание, хлесткие выкрики команд. И какофония, грохот полковых оркестров: все одновременно, будто музыканты взбесились по поводу праздника и решили отметить встречу. Конно-гренадеры играют кирасирский марш, кирасиры – конно-гренадерский, гусары – кавалергардский, кавалергарды – гусарский…
— Чего это они? – крикнул Цвецинский на ухо.
— Полки друг друга маршами приветствуют!..
Наконец училище заняло положенное ему место в строю. «Ого, — подумал Сергей, — а мы ведь на правом фланге, правее даже конвойцев и кавалергардов… Мундиры у нас, конечно, не такие картинные, но ничего – все еще впереди». Он уже хотел было поделиться этой мыслью с Племянниковым, но тут его настиг быстрый шепот невесть откуда взявшегося «корнета» Лебедева:
— Молодой, вы на царском смотру! Помните, что вы – юнкер-николаевец, да к тому же кадет-полочанин!.. Короче – молчать!..
Лебедев смотрел грозно, и Семченко под этим взглядом застыл, как кролик перед удавом. Но «корнет» неожиданно подмигнул ему – мол, не волнуйся, юнкер-николаевец, тем более полочанин, не должен теряться ни в какой ситуации.
Первым объезжал строй великий князь Николай Николаевич, чья фигура за время репетиций на Марсовом поле стала уже почти привычной. На этот раз все обошлось: сверлящие глаза великого князя не помягчели при виде юнкеров, но и гневом не налились, а это было уже очень много. И вот вдалеке показался верхом невысокий человек, облаченный в мундир полковника лейб-гвардии Преображенского полка. После двухметрового Николая Николаевича этот человек выглядел почти маленьким, но Сергей внезапно почувствовал, как непонятная дрожь побежала по рукам, по всему телу. Ближе, ближе… Глаза впились в этого ничем вроде внешне не примечательного усатого и бородатого человека с полковничьими погонами, который был центром всего, ради которого собрались сегодня на площади все эти тысячи, от чьего слова и повеления зависела жизнь и судьба огромной страны, да что там – всего мира…
— А царица где? – одними губами прошептал Племянников.
— Заткнись!..
Государь придержал коня как раз перед той частью строя, где стоял Сергей. Так близко Семченко видел царя впервые. Пытался увидеть семь лет назад, когда тот приезжал в Одессу, да разве там можно было что-то разглядеть за ревущей в восторге толпой!.. А сейчас ему показалось, что внимательный, спокойный взгляд государя словно отмечает каждого в отдельности, неважно, кто он – генерал, офицер, юнкер. И Сергей постарался вложить в обычное училищное «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество» столько души и силы, насколько был способен…
Император уже давно был на другом краю площади, но вся она продолжала жить: полки, ответившие на приветствие, ревели «Ура», там и сям вспыхивала мелодия гимна, распевно слышалось «Смирно! Гос-по-да офицеры!» И медленно двигалась в хвосте царской свиты коляска, запряженная белыми лошадьми, с двумя прекрасными дамами в белых платьях – матерью царя, Марией Федоровной, и женой, Александрой Федоровной…
Команды «вольно» все еще не было, но «корнеты» уже беззвучно шептали «сугубым» по всему фронту училища:
— Господа, помните, что сейчас самая ответственная часть смотра – Марсово поле! Поход и кавалерийская атака… Честь славной школы в ваших руках!
И это наставление звенит в ушах всю дорогу от Дворцовой до Марсова поля. Не видишь уже ни столичных улиц, запруженных любопытными, ни жалонёров, расставленных со своими значками по всем тротуарам, ни охваченных ранней зеленью деревьев Летнего сада. Где-то далеко впереди – императорские трибуны, откуда будет оценивать проход училища сам государь. Уже отмаршировала перед ним пехота, но что тебе до пехоты!.. Есть Славная Школа, которую ты не можешь подвести, есть честь русской кавалерии, есть корпусные годы, есть друзья, разбросанные по свету, но незримо стоящие здесь, рядом, и стыдно будет сделать что-то плохо под их пристальными взглядами.
Четыре юнкерских взвода построили фронт эскадрона. И тут далеко-далеко, чуть ли не у маленького отсюда памятника Суворову, раздался внятный распев боевой трубы. «Всадники, шагом выступайте в поход»… Ну что же, шагом так шагом. И вся Славная Школа трогается с места одновременно, как единый механизм.
— Смотрите, сугубцы, — шелестит вдоль рядом шепот Богдасарова, — сейчас будет командирский заезд. Запоминайте, учитесь.
Семченко невольно вытянул шею. В самом деле, есть чему поучиться. Так красиво и непринужденно командир эскадрона на своем гнедом «арабе» дал легкие шпоры и полным карьером сделал изящный полукруг перед царской трибуной. Так резко посадил коня на задние ноги и замер в трех шагах перед императором. Так стильно свистнула и блеснула на солнце шашка, резко брошенная из положения «подвысь» к шпоре. Обычный командирский заезд, но попробуй ты сам так сделай его на глазах у всего Петербурга, всей гвардии, перед лицом государя!..
И вот, наконец, – самая ответственная, самая сложная часть парада: кавалерийская атака. «Корнеты» уже давно просветили «зверей», откуда она взялась. Оказывается, в 1873 году, в честь визита в Россию германского императора Вильгельма I, деда нынешнего кайзера, на Марсовом поле впервые показали грандиозную кавалерийскую лаву, на полном скаку мчавшуюся прямо на царя и его гостя. С тех пор «атака» (с перерывом на эпоху не любившего военной пышности Александра III) стала неизменным элементом смотров на Марсовом. И вот сегодня в этой атаке участвует он, Сергей. Горло сушило, в животе бурчало, в какие-то секунды хотелось вырваться из этого строя и с криком «Ааааааа» ускакать куда глаза глядят… И нельзя. Нельзя. Всё уже решено заранее, всё предопределено, что будет и чего никогда не будет. Стой, смотри, успокаивай себя и коня в эти последние мгновения перед атакой…
Чтобы прийти в норму, нужно глубоко дышать – это Сергей помнил хорошо. Вдох. Выдох. Вдох. Громко, понимающе фыркнул Аякс, и Семченко слегка погладил шею коня пальцами, чтобы он не волновался. Ветер с Невы колышет деревья Летнего сада, облепленные мальчишками. Тысячи любопытных глаз. Там, впереди, государь. И площадь, расцвеченная армейской радугой – алые шеренги конвойцев, павловцы в золотых гренадерках времен Семилетней войны, артиллерия: первые батареи на рыжих конях, вторые — на гнедых, третьи – на вороных. Серебряные кавалергарды, золотые кирасиры и конногвардейцы. Смолкло всё, точно гигантское странное облако нависло над площадью и разом впитало в себя все эмоции, страсти, амбиции, прошлое этих людей, собравшихся в одном месте и подчиненных сейчас одному… Ждут.
И вот в центре поля, перед всей застывшей кавалерийской массой, появляется великий князь Николай Николаевич. Он медленно поднимает вверх шашку, и взгляды всех прикованы к тонкому лезвию, в котором горит весеннее солнце. Гробовое молчание. Ни звука ни от людей, ни от коней, точно они сговорились.
«Ну… ну… сейчас… сейчас же!»
И вот резкий свист разрубаемого шашкой воздуха, и на Марсово поле рушится топот тысяч копыт. Дрожит земля, ходят ходуном окрестные здания, трясутся ветви деревьев Летнего сада – вся гвардейская кавалерия единым потоком устремляется вперед, за своим главным командиром. Все, как в настоящем бою. Рвущееся из глоток «Ура» слышно далеко за городом. Ветер быстро забил Сергею дыхание, и он только орал «Аааааа…» на одной ноте, невидящими глазами вцепившись в фигуру возглавлявшего атаку великого князя…
Все ближе, ближе линия, на которой стоят царь, царица, где блеск свитских мундиров и восхищенные лица иностранных дипломатов. Если не скомандовать ничего этой гигантской разноцветной лаве – она не остановится. И сладко, щемяще замирают сердца у публики, облепившей площадь со всех сторон – а ну как и в самом деле не остановится?.. Что тогда?..
Уже отчетливо было видно лицо императора. Он спокойно, с гордостью любовался несущейся на него лавиной. Вот он слегка наклонился к французскому послу Жоржу Луи и что-то сказал ему, на что француз засмеялся и кивнул…
Тридцать шагов до царской палатки. Двадцать. Пятнадцать. Какой-то тщедушный свитский старичок в расшитом золотом мундире не выдержал и инстинктивно начал пятиться, прячась за спины других. У стоявшей рядом с ним полной дамы на щеках появились алые пятна, другая изо всех сил впилась пальцами в рукоять зонтика…
— СТОЙ!!!
И в десяти шагах от царя вся конная лава, повинуясь голосу и жесту великого князя Николая Николаевича, встала как вкопанная.
Сергей с трудом сдержал своего разгоряченного скачкой Аякса. И, слушая волну поднявшихся на площади восторженных аплодисментов и криков «Браво», скользя счастливыми глазами по стоявшим совсем близко от него людям, вдруг увидел… Юрку Варламова. Черт, точно, это же он!.. Владимирцы в параде не участвуют, и значит, он нарочно пришел на Марсово, чтобы полюбоваться на друга. Юрка жарко отбивал ладони и что-то кричал вместе со всеми. «Мо-ло-дец!» — разобрал Сергей по губам. Теплая волна прокатилась по горлу, захотелось тут же спрыгнуть с коня и обнять друга. Спасибо, Юркин!!!..
А что это за генерал рядом с ним?.. Да это же Владимир Петрович Варламов, Юркин отец! Щеки Сергея опалил уже жар стыда — сразу вспомнилась та ночь, когда их, вдрызг напившихся, распек внезапно вернувшийся домой генерал… И теперь Семченко не сразу смог взглянуть на Владимира Петровича. Черт, как же стыдно было тогда, и сейчас стыдно.
И, пересилив себя, он все-таки поднял глаза на генерала Варламова…
Владимир Петрович аплодировал ему жарко, щедро, не скрывая эмоций. Да, именно ему – Сергей понял это, когда генерал еле заметно кивнул с улыбкой. И поднял ладонь к козырьку фуражки, отдавая юнкеру честь. «Он давно уже не держит на нас зла и никогда не держал, — мелькнуло у Семченко в голове. – Он видит в нас будущих офицеров…» И счастливо, освобожденно он улыбнулся в ответ Юрке и генералу, и майскому небу, сиявшему над Петербургом, и царю, и всему этому прекрасному, щедрому дню, которых так много бывает в молодости.
Карл Петерс – Леокадия Загурская, Вильна, май 1911 года
— …а еще один друг, Сергей, учится в Николаевском кавалерийском, в Петербурге. У него уже майский парад прошел, наверное… Но давайте вернемся к вам. Сознайтесь, отчего же вы все-таки пришли?
— Честно признаюсь, не знаю. Та наша встреча в декабре запала мне в голову. Сначала запала, потом, зимой, как-то забылась. А теперь почему-то снова вспомнилась и меня начала мучить совесть. Ведь вы тогда, помните, обещали все время меня ждать у костёла…
— Я и ждал, а вас все не было…
— Не было, потому что отца перевели в Ковну. Он служит по ведомству министерства путей сообщения, ну и вот – перевели. Там какая-то поломка на трассе была, что ли… Мы с мамой, конечно, поехали с ним. Это было в январе, буквально через неделю после Рождества. Только устроились в Ковне, как вдруг, представляете, умер здешний начальник отца, назначили нового, и этот новый спешно затребовал отца назад в Вильну! Вот чехарда!.. И вот мы три дня как вернулись обратно. И я сразу кинулась к костёлу. Совсем не только потому что в нем хорошо молится. Я представила вас, в шинели, на холодном ветру…
— Но нынче май уже…
— А я почему-то все зимой вас представляла… Смотрю, а вы там. Действительно там… Странно. Как будто все заранее кем-то придумано.
— Так и есть. То есть я верю в то, что так и есть.
— Вы говорили, что из-под Риги родом, Карл?
— Да, есть там такая маленькая рыбацкая деревушка Апшуцием. Все мои предки были рыбаками. Только Марис, мой брат, он старше меня на десять лет, уехал в Америку на заработки и там остался…
— Как интересно! Я бы тоже хотела в Америку. Я читала в «Иллюстрированном обозрении» — в больших городах, Нью-Йорке и Чикаго, строят такие огромные красивые дома, какие нам и не снились…
— В Вильне тоже очень много красивых домов. И в Риге тоже.
— Рига похожа на Вильну?
— Нет, они совсем разные. Рига скорее немецкий город, а Вильна польский…
— Знаете, я полька… вернее, наполовину полька, папа поляк, а мама русская, они познакомились, еще когда папа служил офицером… но нас поляки, которые живут в Польше, почему-то не считают настоящими поляками. Есть даже такое присловье: «Какой он поляк, он виленский». Какая глупость все эти различия между народами, правда?..
— Почему глупость?.. Наоборот, интересно – много разных…
— А вот будет война – и люди возненавидят друг друга только из-за того, что они принадлежат к разным народам. Разве это хорошо?
— А почему вы уверены, что будет война?
— А я первая спросила!..
Сергей Семченко – Ивану Панасюку, Красное Село-Вильна, август 1911 года
«Иванко, от красносельского юнкера-николаевца, он же кадет-Полочанин – виленским юнкерам привет и поклон!
Мы в летних лагерях. Убыли туда еще 10 мая, на следующий день после училищного праздника. Можешь себе вообразить все прелести – картография, палатки, комары летают и шакалы бегают. Насчет шакалов не пугайся – так у нас зовутся торговцы, у которых с лотков можно купить булки, пирожки и все такое прочее. Только мы остановимся на минутку, шакал уж тут и вовсю торгует. Тронемся, а он еще сдачу отсчитывает. Машешь рукой и скачешь без сдачи, а шакалу только того и надо.
После училища лагеря – отдых. Тут природа иногда как-то даже напоминает Полоцкую. Сразу на ум всплывают наши кадетские года. Хорошо это было! Правда же?
В конце лагерей предстоит царский парад. На репетициях нас «гоняет» Великий Князь Ник.Ник. Вчера наш эскадрон сбился с темпа и тут же услышал от него, что мы – «пансион благородных девиц». Сегодня постарались пройти лучше и получили от него, что мы – «парад беременных»!
Не дело жаловаться в письме, но поговорить на эту тему не с кем (здесь есть у меня хорошие приятели, но не друзья). Нина так и не приехала. Писала исправно, а на лето как я ни упрашивал ее прикатить сюда и снять дачу, как это делают другие, — нет. Тошно от этого на душе. Неужели я для нее ничего не значу?.. Не бери этот вопрос в голову, просто нужно выговориться, хоть бы и на бумаге. Какое-то корявое состояньице.
А в остальном стараюсь не грустить. Да и я уж теперь, просьба заметить, не сугубый вандал, а благородный корнет, так что держусь соответственно. Очень трогательно попрощались с нашими старшими. Все они по очереди подходили к нам, целовали (наша училищная традиция) и говорили что-нибудь важное.
Каждый корнет – дядька над молодым, он его обязать обтесать и превратить из мохнатого и хвостатого сармата в истинного кавалериста. Мой сугубый родом из Старого Борисова, тоже полочанин выпуска этого года, зовут его Митя Охлёстышев. Смешной. Не знает даже, что такое этишкет. Муштрую его без сожаления, потому что вырастет из него хороший офицер.
Правда, что у Карлуши большая любовь?.. Вот кому я завидую. А ты уж когда?..
Моего брата Льва произвели в поручики.
Обнимаю и пиши, пожалуйста, почаще.
Твой Сергун».
Продолжение следует
