ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
52
Сергей Семченко, 19 ноября 1939 г., Шипка
Ночью Сергей Семченко проснулся от сильного сердцебиения. Такое бывало с ним, когда он видел сны времен своей юности. Первые годы он почти каждую ночь просыпался с тяжело колотящимся сердцем и лежал потом, глядя в серый потолок комнаты инвалидного дома. Но шли годы, и прошлое постепенно смывалось в памяти, таяло, начинало казаться то ли вовсе не бывшим, то ли где-то прочитанным. И теперь он видел бои своей молодости нечасто, главным образом после того как выпивал накануне.
Вчера как раз было такое – полковник-дроздовец Евгений Дмитриевич Круглик разжился у местных несколькими бутылками красного. Повод был печальный – 19 лет начала изгнания, прибытия на первую чужбину. За вином вспоминали вслух последние дни Крыма и первые дни Константинополя. У каждого инвалида была своя извилистая дорога, которая привела его в итоге сюда, на неуютную койку в Приюте для увечных и престарелых воинов Российского Общества Красного Креста в болгарском селе Шипка.
…В ноябре 1920-го тяжелораненый штабс-ротмистр Сергей Семченко после выгрузки с транспорта «Херсон» был размещен в константинопольском инвалидном доме «Арнаут-Кей» вместе с двумястами другими ранеными. Там Сергею было суждено провести больше года. Ранение ног оказалось гораздо более серьезным, чем ему казалось в Крыму, но врачи прилагали все усилия и смогли спасти его ноги от ампутации. В 1921-м ему вынесли тяжелый приговор – передвигаться он сможет только на костылях. Семченко до сих пор помнил момент, когда ему сообщили об этом: яркий майский день за окном, беспечный гомон турецкой толпы на улице и глаза врача – утешающие и равнодушные одновременно: мало ли вас таких?..
Потом остатки Русской армии Врангеля начали перебазироваться из Турции в те страны, которые согласились принять разбитое воинство – в Болгарию и КСХС. Семченко в ноябре 1921-го вместе со всем инвалидным домом отправили в Болгарию. Грузились на тот же самый «Херсон», который год назад увозил из Крыма. На пристани друга провожал Иван Панасюк. Без его поддержки Сергею было бы совсем худо, но Иванко был рядом с ним все самое тяжелое время…
В душе Сергей понимал, почему Панасюк не может, не имеет права поехать вместе с ним. В Русской армии и за рубежом продолжала поддерживаться строжайшая дисциплина, все эвакуированные были приписаны к своим частям и передвигаться куда бы то ни было могли только с разрешения начальства. Полку Панасюка выпало перебазироваться в КСХС, и никакие разъяснения Ивана, что он не может и не должен оставить друга в беде, не помогли. И хотя они договорились, что будут держать связь (Семченко сразу же по прибытию на место напишет на имя Панасюка по адресу «КСХС, Белград, до востребования», а уж Иван как-нибудь доберется до Белграда и прочтет) и при первой же возможности Панасюк приедет в Болгарию – чай, соседняя страна, ехать недалеко, — Семченко не смог во время прощания скрыть раздражения. Сам теперь вспоминал об этом с досадой.
— Ну что, Сергунчик, до свиданья?.. Не говорю «прощай», потому что обязательно свидимся.
— До свиданья, до свиданья, — зло пробурчал Семченко, вцепившись в костыли. – Если бы постарался, могли бы не прощаться сейчас.
— Ты же знаешь, я сделал все что мог…
— Плохо, значит, делал! – взорвался Сергей. – Зачем мы с тобой встретились тогда в Ялте? Чтобы вот так вот расстаться?! Не мог, что ли, нужные доводы у начальства подобрать?
Панасюк побледнел, нахмурился, но сдержал себя.
— Верно, не для того, чтобы расстаться вот так… Поэтому давай расстанемся хорошо. Еще раз: как только устроишься, пишешь мне. Договорились?.. Всё, за тобой уже идут санитары. Дай обниму, дурында. Ты помнишь клятву у Святой Софии?
Из глаз Сергея медленно покатились слезы.
— Помню. Прости…
Семченко молча обхватил обеими руками шинельную спину друга. Панасюк поцеловал его в небритую щеку, перекрестил. Двое санитаров подхватили Сергея под руки, помогли встать и повели к сходням транспорта. Уже на палубе Семченко в последний раз обернулся и выхватил взглядом из толпы провожающих высокую фигуру капитана в серой шинели… Последний брат на свете, Иванко. Где остальные? Карлушу Иванко вроде бы видел у красных в тот проклятый день 14 октября, где Юрон – и вовсе неведомо… В горле защипало, по щекам снова побежали слезы. «Опять солёная водичка», — зло выругал себя Семченко…
После гигантского Константинополя болгарский порт Бургас, куда «Херсон» причалил после однодневной качки, показался провинциальным, маленьким и до смешного тихим. Тяжелораненых разместили в здании местной мужской гимназии, а через несколько дней на поезде повезли через всю Болгарию в городок Берковица, где действовал русский инвалидный дом. Там Семченко находился до декабря 1923 года, после чего был переведен на Шипку, в приют Российского Общества Красного Креста. Его финансировал Комитет по делам русских беженцев при болгарском МИДе.
Как объяснили новоприбывшим, они будут жить на русской земле: огромный, очень красивый храм-памятник Рождества Христова, возведенный в 1902 году в честь 25-летия освобождения Болгарии от турок, и примыкавшие к нему постройки считались экстерриториальной собственностью России. Это порадовало Сергея – выходит, в самой России ее уже нет, а здесь, в Болгарии, — пожалуйста. Русский приют занимал второй этаж каменного здания, строившегося для духовной семинарии. До осени 1928 года в нем размещался еще болгарский детский дом, а потом его сменил второй русский приют, переехавший из Новой Загоры и подчинявшийся Союзу Русских Инвалидов в Болгарии. В обоих домах постоянно проживало примерно по 120-130 человек – тяжелораненые и больные чины Русской армии, члены их семей и немногочисленные штатские, оказавшиеся в Болгарии после Гражданской войны самыми разными путями.
И началась новая жизнь, так непохожая на ту, к которой готовил себя одессит, полоцкий кадет и николаевский юнкер Сергей Семченко. Палата для тяжелораненых, в которой он был самым «легким». Замкнутое пространство инвалидного дома – клетка, откуда не вырваться. И самое страшное – ты сам себе клетка. Был молодым, ловким, полным сил – и куда все девалось?.. Смотришь на себя в осколочек зеркала, и видишь подавленного, угнетенного человека, готового от злобы на судьбу разорвать весь мир в клочья. Его лицо год от года стареет – режут кожу морщины, все больше и больше седых волосков в бровях и усах, уходит блеск из глаз. И никакого прогресса, никаких перемен. Год за годом Семченко осматривал единственный врач приюта, Александр Иванович Нечаев, и качал головой: нет, никаких перемен и не предвидится. Хотя сколько Сергей наслушался историй о героических офицерах, которые силой воли и упорными занятиями преодолевали недуги и возвращались к жизни!.. Сам он тоже не лежал пластом – и гимнастикой занимался постоянно, и старался разрабатывать ноги, но организм словно издевался над ним – никак не реагировал на эти старания…
Окружение соответствующее. Бывшие полковники и поручики, есаулы и рядовые, артиллеристы и инженеры, тыловики и те, кто целый век не вылезал с передовой. Разные судьбы, разные заслуги. Кто-то прошел четыре войны – русско-турецкую, еще со Скобелевым, русско-японскую, Великую и Гражданскую, кто-то неудачно поймал свой первый и последний осколок в ноябре 1920-го на Перекопе… Были среди инвалидов и кадетские воспитатели – например, полковник Григорий Матвеевич Еременко, в 1899-1915 годах служивший в Варшавском Суворовском корпусе, ему до сих пор писали со всех концов Европы его ученики, — а вот из кадет-полочан был только один, старый отставной генерал-майор Алексей Федорович Макалинский, с которым Сергей до его смерти в 1933-м был по полоцкой традиции на «ты». Разные политические взгляды. В основном монархисты, но монархисты делятся на николаевцев и кирилловцев, легитимистов и конституционалистов… Кто состоит в Союзе Русских Инвалидов, кто в принципе не желает в нем состоять. Разговоры сводились к бесконечным воспоминаниям, иногда перетекавшим в сварливые споры, а те выливались в свою очередь в обиды и склоки. Начинали меряться заслугами, чинами и орденами, упрекать друг друга в «непонимании», «недооценке»… И все жадно следили за новостями из СССР (их печатала выходившая в Софии газета «Русь»). Проклинали, оплакивали, завидовали, были и такие, кто подбивал вернуться в Россию, и в начале 1920-х многие действительно возвращались. Поскольку вестей от них больше не было, судьбы вернувшихся тоже обрастали слухами – кто говорил, что в одесском порту их тут же ставили под пулеметы, кто – что отправляли в Соловецкий лагерь…
Ровесников Сергея в приюте хватало, но теплых, душевных отношений как-то не складывалось ни с кем. Загнанные в свою болезнь или рану, люди были плохо способны на настоящую открытость, предпочитали оберегать свою душу от посторонних. Поэтому в доме никто не стремился помочь безногому фельдфебелю, забившемуся в угол коридора и плачущему о чем-то, или сутками молчащему поручику, у которого германский «дум-дум» когда-то разворотил пол-лица. Все справлялись со своим горем сами, по-военному.
По-настоящему сплачивала в приюте только смерть. Умирали здесь много и часто: были годы, особенно в начале 1930-х, когда за неделю было по пять-шесть смертей. Да и с начала 41-го скончалось семнадцать человек, последним 2 июня умер 68-летний подполковник-артиллерист Александр Михайлович Бирилев. Умирали седовласые ветераны турецкой и японской войн, отставные полковники и генералы, и умирали потерявшие в Крыму руки и ноги, ставшие калеками в 19 лет рядовые, умирали уроженцы Варшавы и Вильны, Минска и Киева, Петербурга и Москвы, Орла и Курска, Казани и Енисейска, Тифлиса и Батума, Архангельска и кубанских казачьих станиц, умирали русские, малороссы, белорусы, поляки, немцы, литовцы, калмыки-бузавы… И тогда, когда над могилой очередного ушедшего собирались все жильцы и настоятели храма-памятника – сперва отец Николай, позже отец Петр – произносили слова надгробной молитвы, Сергей остро чувствовал, что хоронят старую, прежнюю Россию, которая не возродится уже никогда. Инвалидное кладбище быстро разрасталось, поднималось по склону холма в гору… Мало-помалу Семченко примирился с тем, что рано или поздно здесь появится скромный крест и над его могилой.
С родственниками он уже давно мысленно попрощался навсегда. Надеялся до последнего встретить брата Льва, пропавшего без вести в конце 1919-го под Екатеринодаром, даже объявления давал в константинопольских газетах, но тщетно. Жив ли отец в Одессе, Сергей не знал. Наудачу написал в 1922-м письмо по старому адресу, но ответа на него не получил. Пессимисты уверяли, что на почтамте такие письма сразу же, не читая, бросают в специальные печи, или, еще хуже, везут в ГПУ, а оно потом арестовывает адресатов за связь с заграницей. И Сергей еще долго мучил, казнил себя за это письмо – а вдруг и отца, уже смирившегося с потерей среднего сына, арестовали за это нежданное письмо из-за границы?..
Заняться в инвалидном доме было решительно нечем. Работать можно было разве что в картонажной мастерской, которая клеила папиросные коробки для Казанлыкской фабрики. В день можно было сделать 100 коробок, стоила эта сотня семь левов. До лета 1929-го инвалиды продавали богомольцам и немногочисленным туристам открытки с видами храма-памятника, но потом им запретили это делать. Те, кому повезло, работали в самом храме – псаломщиком, регентом, заведующим пасекой, ночным сторожем, — или в инвалидном доме санитаром и помощником повара. Деньги это приносило тоже не Бог весть какие – левов 700-800, — но этих вакансий, конечно, на всех не хватало.
Но так устроен человек, что в любом он ищет хорошее. И иногда Сергей с ужасом думал о том, как он жил бы, окажись он в чужой стране просто на улице, по примеру тысяч других эмигрантов. Спился бы, наверное, или пустил себе пулю в лоб. А так у него были одежда, крыша над головой, он был обеспечен всем необходимым, мог молиться в русском храме. Кормили хорошо: в день полкило хлеба, чай, в час дня – обед (первое и второе, причем на второе обязательно мясо), в шесть вечера – ужин (жареная картошка с мясом, каша или бобы). Само по себе село Шипка, где размещался инвалидный дом, очень живописно, особенно летом, когда из Долины роз поднимается к небу дурманящий запах тысяч цветов. Да и в Болгарии к русским беженцам относились прекрасно – в вопросах трудоустройства русские приравнивались к болгарам, дореволюционные документы везде принимались без ограничений, даже обмен керенок, которыми в России уже давно топили печки, был проведен очень выгодно: 1000 керенок на 800 левов.
К тому же в жизни Сергея Семченко все-таки был настоящий светлый луч – Иван Панасюк. Иванко писал ему регулярно, раз в месяц, подробно описывая свое житье-бытье в Югославии. А в 1927, 1931, 1933, 1935 и 1937 годах летом приезжал в Болгарию – навестить друга. Каждый приезд он нарочно делал сюпризом. В первый раз Сергей, когда увидел его, подумал, что обознался. Но это был он, Иван, только непривычно было видеть на нем штатский костюм, мятый от дальней дороги. На голове шляпа, в руках чемодан. Видно, что добирался на перекладных. Впрочем, до Шипки иначе и не доедешь. До Старой Загоры еще ходили автобусы, а оттуда – на попутной телеге или, если повезет, автомобиле.
— Иванко?.. Господи… — Сергей, сидевший на лавочке у входа в приют, начал неловко подниматься, опираясь на костыли, от неожиданности запутался в словах и вопросах: — Как ты… когда? Как добрался?
Панасюк молча подошел к другу, бережно обнял его.
— Здравствуй, Сергунька, здравствуй, мой дорогой…
Гостил Иван в приюте каждый раз по нескольку дней. Приезд любого человека со стороны всегда был для инвалидов целым событием, поэтому Сергею приходилось «делить» Панасюка с другими любопытствующими, которые жадно расспрашивали Ивана обо всем: есть ли в Югославии такие же инвалидные дома для русских, где он воевал и не встречал ли в Белграде штабс-капитана Ниточкина, как он относится к Хитлеру (немецкого рейхсканцлера поначалу по-русски звали именно так) и к тому, что Сталин начал расстреливать своих маршалов, будет ли новая европейская война, кто победит в Испании – Франко или коммунисты…
Панасюк жил в Югославии, в маленьком городке Бела Црква, и служил офицером-воспитателем в Первом Русском Великого Князя Константина Константиновича кадетском корпусе. Все эти годы он не раз пытался перевезти Семченко из болгарского приюта к себе, но каждый раз наталкивался на упорное противодействие Сергея. Столкнувшись с ним, Иван был удивлен и слегка обижен: почему?.. А Семченко и сам не мог в точности объяснить, почему не хочет переезжать. В первую очередь, наверное, потому что здесь, в Шипке, он был среди своих – калека с калеками. А там он чувствовал бы себя должником Ивана, на его попечении, среди здоровых людей, которые бы его жалели и считали убогим. Конечно, радостно было бы жить рядом с другом, но не в таком качестве, как сейчас.
— Понимаю, — медленно произнес Панасюк, когда Сергей сбивчиво попытался объяснить ему то, что чувствует. – И давить на тебя не буду. В любом случае знай, что отсюда, если что, тебе есть куда ехать.
…Шли годы. Десять лет. Пятнадцать. До последней трещинки был изучен грязно-белый потолок палаты. Менялись соседи на продавленных койках. Увеличивалось число крестов на русском кладбище Шипки. А сам штабс-ротмистр Сергей Семченко все реже и реже видел страшные сны времен своей молодости. Только когда выпивал, что случалось не так уж часто. Алкоголизмом в приюте страдали многие, и, наверное, именно вид этих опустившихся несчастных людей, бывших офицеров и солдат, оттолкнул Сергея от алкоголя: не хотелось заканчивать жизнь таким же трясущимся безвольным полуживотным, которое выклянчивало у приютских сестер полсотни стотинок на выпивку…
Но вчера был повод. Девятнадцать лет назад началось всё это. Девятнадцать лет назад его лишили – и он сам лишил себя Родины… Выменял на Родину вот это существование в болгарской глуши, коротание срока до могилы. А может, лучше было все же тогда, в трюме «Херсона», еще на рейде Севастополя, когда рука тянулась к кобуре пистолета?..
Нет, уже не заснуть. Почитать, что ли?.. Кровать стояла как раз у окна, а огромная, синюшно-бледная луна заливала палату светом не хуже чем днем. Сергей осторожно, стараясь не разбудить соседей, потянул с тумбочки газету.
Германские подданные выезжают из Риги. На фронте во Франции никаких перемен не наблюдается. По непроверенным слухам, Хитлер и Сталин лично встречались во Львове 17 октября сего года. Попытка убить Хитлера с помощью адской машины в мюнхенском ресторане 8 ноября будет обязательно раскрыта, заявил в Берлине г-н Кальтенбруннер. Евреи области Кракова с 1 ноября должны носить на одежде отличительную звезду Давида. Писатель Т.Бой-Желенский подписал обращение польских писателей, приветствующее воссоединение Западной Украины с СССР. В Литве повсеместно проходят массовые праздники по случаю присоединения Вильны и Виленского края.
Объявления. Спешно продается не новая пишущая машина «Ундервуд» с болгарским шрифтом. Ищу место приходящей. Порядочная барышня из русской семьи согласна на любую работу. Встреча-чай. Встреча-блины. Бесплатная консомация. В Софии можно посмотреть новый советский тон-фильм «Волга-Волга». Матч прошел со счетом 3 на 2, центр-форвард играл со свойственным ему брио. Семья Галлиполийцев с глубоким прискорбием извещает о безвременной смерти в Старой Загоре поручика Карасёва Карпа Петровича, 43 лет, покончившего с собой из-за крайне тяжелого положения. По достоверным данным, две недели назад от долгой болезни умерла жена К.П.Карасёва…
«Карп Карасёв, — машинально отметил Сергей. – Смешное сочетание… Наверное, в детстве дразнили. А финал – не смешной».
— Не спите? – шепотом окликнул Семченко кто-то.
Сергей отложил смятый лист газеты, обернулся к соседу справа. Из темноты на него глянули горячечные цыганские глаза 40-летнего подпоручика-артиллериста Дмитрия Бесядовского. Дмитрий был прикован к постели все эти девятнадцать лет: нижнюю часть туловища парализовало после ранения, полученного на Каховском плацдарме. Свои страдания Дима переносил мужественно, но иногда на него все же «накатывало», как он выражался.
— Не сплю. Что, Дима, болит? Позвать сестру?
Бесядовский страдальчески двинул бровями.
— Нет, не то… Просто вспомнилось. Меня ведь после ранения барышня бросила. Пришла в госпиталь в Севастополе и объявила… А вас бросали когда-нибудь?
Сергей нахмурился.
— Да.
— Вы вспоминаете ее?
Семченко пожал плечами.
— Это было очень давно. Я как раз выпустился из училища… Она вышла замуж и уехала из России. – Он усмехнулся. – Нина… Духи ей еще купил… Нет, не вспоминаю. Постарайтесь заснуть, Дима, до утра еще далеко.
— Да какое тут утро, — с неожиданной злобой отозвался Бесядовский. – Вечная ночь в ожидании конца…
