ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
23
Юрий Варламов, декабрь 1915 года, Москва — Петроград
В том, что понятие «отпуск» существует даже во время Великой войны, Юрий во время службы в штабе убедился быстро. Об отпуске мечтали, грезили, его выбивали и отправлялись в него всеми правдами и неправдами.
Ему самому казалось странным и неприличным отдыхать, когда на фронте творится такое, но в декабре 1915-го пришла и его пора: все нужные бумаги были подписаны и выправлены, воинский эшелон довез его от станции Замирье до Минска, где предстояла посадка уже на обыкновенный мирный поезд, и ночь до Москвы, душное одинокое купе в синем вагоне и старенький проводник, первым делом поинтересовавшийся, не хочет ли господин офицер чего горячительного, а то в поездном ресторане можно. Нужно только дать официанту рубль сверху и эдак выразительно подмигнуть три раза…
Конечно, будь его воля, Варламов поехал бы из Минска прямо в Петербург. В Москву его попросил завернуть отец – нужно было отвезти в Земгор отчеты о количестве израсходованных «штатских» снарядов, присылаемых в дивизию. «Штатскими» назывались боеприпасы, выпускавшиеся не казёнными, а частными заводами. Согласился Юрий нехотя. Ему не терпелось скорее обнять маму и сестру, а вместо этого нужно было тратить день из двух недель в Москве, где у него не было решительно никаких знакомых.
Перрон Александровского вокзала Москвы встретил поручика оживленным гомоном, женским смехом, возгласами, звуками поцелуев. Юрий сразу же направился в кассу за билетом до Петербурга, но, к его огорчению, места оставались только на поезд, уходивший в два часа ночи. Взяв билет, Варламов тут же, с вокзала, отправил телеграмму матери и решил сразу же отправиться в Земгор. «Лучше уж сразу разделаться с неприятным делом, а потом побродить по городу до вечернего поезда», — подумал он.
На заснеженной привокзальной площади на Юрия сразу же набросились со всех сторон извозчики:
— Вашсиятельство, с поезда, для завтрака – в «Самарканд» али в «Эрмитаж»?
— С Платоном, вашсиятельство, пожалте – прокачу!
— Вашсиятельство, с Иваном на резвой!..
— С Петром, вашсиятельство! По таксе свезу, не как другие!..
Варламов выбрал извозчика, стоявшего ближе к нему. Это был крепкий бородатый мужик с военной выправкой, лет шестидесяти на вид. Юрия это удивило и заинтересовало – до войны извозом в таком возрасте заниматься было запрещено, и еще в мае, будучи в Петербурге, он не встречал таких извозчиков. Кучер охотно объяснил ему, что теперь дозволено быть извозчиками с 16 до 65 лет.
— Да что там, и бабам теперь можно, — рассказывал мужик, нахлестывая коня. – Теперь уж всё не то. Как езду по таксе в мае ввели, так невозможно зарабатывать. Еле концы с концами свожу. Лета дождусь, да в деревню к себе, там денег побольше… А вы с фронта, вашбродь?
— Да, с фронта.
— Что у вас говорят – дойдет герман до Москвы али нет?
— Нет, конечно, — улыбнулся Варламов. – У него сил нет сразу на два фронта воевать. Сейчас он даже до Минска дойти не может.
— А у меня уж внук в тыловом гарнизоне, в Ставрополе, — вздохнул извозчик. – Сердце ноет – ну как на передовую пошлют? Всё понимаю, сам под Плевной в семьдесят седьмом воевал, а всё ж таки боязно за внучка… Эх, да чего там говорить. А ну, па-берегись, милай!..
Помещение московского Земгора поразило Юрия странным сочетанием «военного» и «делового». С одной стороны, кругом мелькали господа абсолютно штатского типа, воплощенные «шпаки» — толстенькие, лысенькие или, наоборот, очень тонкие и высокие, с холёными высокомерными лицами, типичные служащие довоенных банков. С другой стороны, все эти господа были одеты в форму, издали очень напоминавшую офицерскую. Только присмотревшись, можно было увидеть, что кокарды на фуражках господ – не овальные, офицерские, а круглые, чиновничьи; что погоны у них – не с офицерским галуном, а с чиновничьей «рогожкой»; что шашки, которые болтаются у них на поясе, именно что «болтаются», и придерживают господа их при ходьбе так бережно, словно боятся, что шашка выстрелит. Так Юрий воочию увидел «земгусар» — так молва назвала служащих Всероссийского союза земств и городов, в большинстве своем вполне здоровых и подлежащих призыву мужчин, которые всеми правдами и неправдами стремились как-нибудь «приспособиться» в тылу. Они готовы были заниматься чем угодно – поставками в армию продовольствия, пошивом обмундирования, производством боеприпасов, колючей проволоки и лекарств, — лишь бы не идти в окопы.
Правда, открыто гордиться своим тыловым положением «земгусары» не рисковали. Наоборот, всячески подчеркивали связь с фронтом, с армией. Именно поэтому и стремились выглядеть более по-фронтовому, чем сами окопники. За это желание и за форму, стремившуюся к армейскому шику, народ и прозвал таких героев тыла «земгусарами».
В большой конторе, за столом, заваленным картонными папками и заставленным телефонами, Варламова принял коротко стриженый усатый «земгусар» лет сорока пяти в чине надворного советника. Формально этот чин был равен подполковничьему, и, следовательно, Юрий должен был вести себя с его обладателем почтительно. Но, глядя в сытую самодовольную физиономию тыловика, Варламов не испытывал ничего, кроме гадливости. Когда «земгусар» начал расписывать ему чудесные качества «штатских» снарядов, Юрий не выдержал:
— А знаете ли вы, что артбригада нашей дивизии оставила под Кобрином совсем особенное кладбище?
— Какое же? – поинтересовался «земгусар».
— Кладбище убитых своими же снарядами. Они разрывались сразу же после выстрела, еще у ствола. Вся прислуга – наповал. Так погибло около двадцати человек, в их числе четверо офицеров. Кончилось тем, что начали приделывать к гаубицам длинный шнур и стрелять из укрытий… Это были именно «штатские» снаряды.
«Земгусар» нахмурился и покачал головой.
— Прискорбно, конечно. Но, знаете ли, в любом деле есть свои недостатки, накладки. Надо, думается, более оптимистично смотреть на вещи. Главное, что мы преодолели этот проклятый «снарядный голод». Вот вы привезли мне отчет по количеству потраченных снарядов, а через месяцок-другой этого уже не нужно будет. Уже сейчас на наших ящиках с боеприпасами, которые уходят на фронт, написано «Снарядов не жалеть». Теперь их будет столько, сколько понадобится!.. Ну а если один-другой разорвется прежде времени – так на то и война, поручик, — снисходительно заключил «земгусар». – Там люди гибнут.
Юрий вскочил, его рука сама собой упала на эфес шашки.
— И вы мне будете рассказывать, что такое война?!
«Земгусар» примирительно улыбнулся, воздел руки кверху, словно сдаваясь.
— Ну-ну-ну, молодой человек… Спокойнее, не нервничайте так. Одно общее дело делаем. Я по-своему, а вы по-своему. И все для матушки-России, для ее процветания… Вы в Москве надолго? Сегодня уезжаете? Знаете что, сходите вечерком к Балиеву. У меня и билет лишний имеется. – «Земгусар» полез в ящик стола и вытянул оттуда затейливо оформленный билет. – Отдохнете, развеетесь, посмотрите, что к чему. Билет на двоих, так что можно с барышней. Опять же и вся выручка в пользу раненых офицеров… Ну? Будем считать, что помирились?..
«Земгусар» рассмеялся добродушным густым смехом. На столе тренькнул телефон, тыловик удобно облапил его трубку и, не обращая больше внимания на Юрия, уютно забасил:
— А-а, Арсений Николаевич?.. И вам здравия желаю, дорогой мой. Нет-с, мел у нас идет по 175 рублей за пуд и дешевле давать никак нельзя. А вот по поводу полушубков вам лучше поговорить с Федосеенкой. Ну, вы его знаете – из простых, до войны меблирашками владел у Александровского вокзала… Да-да, низенький такой. Сейчас хорошо поднялся. Он же и по японскому йоду может вас проконсультировать… Ну, что значит «неудобно»? Неудобно голым задом не еже сидеть. Сейчас всё удобно, время такое. Давайте-ка я вас сведу. Скажем, через час, — «земгусар» небрежно вынул из кармана золотые швейцарские часы, взглянул на циферблат, — через час в «Стрельне»…
«Какой мерзавец! – думал Варламов, вышагивая по Тверской по направлению к Кремлю. – И ведь он не один, сколько еще народу так устроилось вместо того чтобы отправиться в окопы! Проделывают свои тёмные делишки, наживаются, обставляют квартирки, обеспечивают любовниц, а на фронт отправляют снаряды, которые убивают своих же!.. И ведь никто с этим не борется, не преследует. А ведь для таких нужна собственная, отдельная контрразведка, которая будет выводить негодяев на чистую воду!»
Но тут же сам Юрий с тоской подумал о том, как наивны его мысли. Казалось, что вся Москва вокруг отрицала его возмущенный настрой – столько вокруг было дорогих автомобилей, прекрасно одетых, чему-то смеющихся дам и барышень, самодовольных мужчин, шикарных, заваленных всевозможными деликатесами витрин… И редко-редко в этой веселой, нарядной толпе мелькала сестра милосердия, ведущая под руку раненого, или такой же, как Варламов, офицер-фронтовик – их сразу же можно было узнать по сумрачному, замкнутому виду и особенной манере носить форму. Год назад перед этим людям на улицах аплодировали и забрасывали цветами. Теперь же никто не обращал на них внимания.
После завтрака в ресторане Варламов оставил пожилому официанту на чай завалявшийся в портмоне с довоенной поры полтинник. Официант, увидев серебряную монету, сначала изумился, потом рассмеялся:
— Господин офицер с фронта?.. Тогда понятно. У нас в Москве никаких монет еще с августа не видать – ни серебра, ни меди. Всё прячут до конца войны…
Зимний день выдался приятным по погоде – ясным, с легким снежком, который время от времени будто сам собой начинал сыпаться с неба. Юрий гулял по Москве, рассматривал дома и улицы, любовался Кремлем, Большим театром, храмом Христа Спасителя, но первоначальное впечатление от города, навеянное «земгусаром», никуда не уходило. Это был сытый, беспечный, грешный город, не имевший никакого отношения к войне, фронту, страданиям. Хотя нет, почему же – он активно наживался на этой войне, он был ей благодарен и рад и готов был делать всё, чтобы она продолжалась как можно дольше. Ведь тогда и дальше можно будет всласть торговать мелом, йодом, бензином, иглами для шприцев, сукном для кителей, колючей проволокой и патронами, проворачивать миллионные сделки и обмывать их в кабаках запрещенным алкоголем…
По пустым бульварам Юрий добрел до памятника Пушкину. Уже вечерело, на Москву опускались декабрьские сумерки. Постояв немного перед памятником, Варламов решил зайти в Страстной монастырь, что напротив. Осенив себя крестным знамением, он миновал ворота под башней, пересек дворик, усаженный старыми деревьями, и вошел в храм.
Служба только что началась. Хор монахинь стоял на амвоне. Несколько старух и солдат запасного батальона тихо, сосредоточенно стояли по сторонам. Монотонный голос читал у аналоя. Юрий прикоснулся губами к теплому окладу иконы. «Господи, спаси и помоги всем моим близким, отцу, маме, сестричке, моим дорогим братьям-кадетам – Карлуше, Иванко и Сергуну, — подумал он. – Господи, пусть по возможности все будет хорошо у всех, кто мне близок и дорог. Господи, если это возможно, пусть я еще хоть раз увижу Елизавету Сиверс…»
И в эту минуту кто-то осторожно тронул его за локоть.
— Это вы?..
Юрий обернулся и остолбенел – перед ним стояла… Елизавета. Но в каком она была виде!.. В строгом облачении сестры милосердия ее с трудом можно было узнать. И лицо похудело, стало строже, спокойнее. Ничего общего с той дерзкой авиатриссой, что катала его в Гатчине на своем «Моране». Только зеленые, как крыжовник, глаза сияли по-прежнему странно.
— Боже мой… вы? Лиза?.. – Почему-то он назвал ее «Лизой», хотя между ними не было так принято раньше. – Я… я даже не знаю что сказать. Каким образом вы здесь?
— Я лежу в местном лазарете.
— Лежите? – непонимающе поднял брови Варламов.
Елизавета вздохнула. Приподняла рукав. Юрий невольно вскрикнул – вместо левой руки у девушки была лишь короткая культя. Рука была ампутирована по локоть.
— Боже мой!.. Где, когда?..
— В сентябре, в Белоруссии. Наш поезд бомбил германец… Видите, какая странная ирония судьбы – авиатрисса пострадала от самолета… Но пойдемте отсюда, вы так вскрикнули, что на нас монахини смотрят. Неудобно.
Они вышли из храма и побрели по Тверскому бульвару. Елизавета, заметив, что Юрий смотрит на нее с ужасом и состраданием, улыбнулась:
— Ах, не стоит. Операцию мне сделали хорошо, и левая рука гораздо менее важна, чем правая. А сейчас она просто… заживает. И мне совсем не больно, и не плачу я по ночам, и не жалею свою загубленную женскую долю. Видите, это я всё сразу вам говорю, чтобы предупредить ваши расспросы и сочувствие. Лучше вы рассказывайте, где были и что видели. А то ведь мы не встречались с вами с того самого дня, когда сломал шею Грэй Бой и мы летали в Гатчине.
Они бродили и говорили несколько часов подряд, словно не виделись много лет, а не полтора года. Устали, сели на лавку на Пречистенском бульваре, рядом с сумрачным, засыпанным снегом андреевским памятником Гоголю, и говорили снова. А потом им захотелось есть, и они пошли в «Прагу». Но не обедали толком, а говорили, говорили – всё, что накопилось в душах за это время, всё, что волновало и о чем думалось бессонными ночами…
«Невероятно, — думал Варламов. – Я видел людей, оставшихся без рук, в кёнигсбергском лазарете, помню, как они вели себя… А тут – она сидит передо мной, и говорит так просто, и смеется, а ведь она была ранена, стала калекой… И почему же мы встретились именно в Москве, именно вечером, именно в храме?» Голова гудела от мыслей и эмоций, Юрий краснел и часто разглаживал усы. А Елизавета со спокойной улыбкой рассматривала его, словно восстанавливая в памяти полузабытые черты.
— А я ваше письмо все время ношу с собою. – Варламов вынул из внутреннего кармана кителя письмо в порыжелом конверте. – И был у вас дома, когда его получил. Но горничная сказала, что вы на фронте… А ваша матушка живет в Швейцарии.
— Да, она порывалась приехать, когда узнала, что со мной случилось, но сейчас из Швейцарии не выбраться – вокруг война. А я не знала, что вы сумели спастись из плена…
Варламов помрачнел. Елизавета тронула его запястье. Юрий взглянул на трофейные наручные часы, циферблат которых был защищен металлической сеткой:
— Вам уже пора в лазарет?
— Нет-нет, я же там своя — и лечусь, и одновременно работаю. Так что меня пустят в любое время. Кроме того, я же в Москве родилась, у меня до сих пор здесь своя квартира на Остоженке. Просто… вы не пропустите ваш поезд?
— Нет, он уходит ночью. А знаете ли что? У меня есть билеты на Балиева. Хотите, сходим?
— В «Летучую мышь»? – Сиверс рассмеялась. – Вы шутите? Туда же билеты не достать.
— Ну, значит, мне повезло. Давайте сходим, а потом я поеду на вокзал, а вы в лазарет. Нельзя же заканчивать такой необыкновенный день обычным расставаньем!
— Ну хорошо, пойдемте…
Знаменитое кабаре Никиты Балиева «Летучая мышь» занимало подвал в огромном десятиэтажном доме Нирнзее – самом высоком жилом доме Москвы, три года как высившемся над окрестностями Большого Гнездниковского переулка. В городе его звали и «тучерезом», и «домом холостяков» — небольшие квартирки без кухонь в нем снимали в основном молодые мужчины, не обремененные семьями. У подъезда кабаре в несколько рядов стояли дорогие автомобили и извозчики-лихачи. Беспрестанно распахивались входные двери, и морозный воздух смешивался с острыми, пряными запахами «Убигана» и «Герлена», которым были надушены горностаи и соболя на женских плечах. Звенели шпоры военных, слышались приветственные возгласы. Из машин и экипажей выходили веселые, всем довольные, прекрасное одетые люди, которые не знали, что такое война, кровь, мужество, любовь к Родине. «Хотя что такое «предательство» они, пожалуй, знают прекрасно», — мельком подумал Варламов.
В гардеробной или, на московском театральном языке, раздевалке, Юрий помог Елизавете снять пальто, сам сбросил шинель. В зеркале рядом отразились высокий поручик в полевой форме со знаками Владимирского училища и Полоцкого корпуса и сестра милосердия с Георгиевской медалью 4-й степени на переднике. На фоне прочих гостей – блестящих дам и их кавалеров во фраках и парадных мундирах – оба выглядели странно, словно актеры, олицетворявшие собой тяготы войны на каком-нибудь благотворительном празднике. Юрий едва успевал приветствовать старших по чину – здесь он был, наверное, единственным поручиком. И замечал обращенные на него удивленные взгляды – мол, что ты забыл здесь, окопник, со своей «сестричкой»?..
Распорядитель провел Варламова и Елизавету в зал кабаре, рассчитанный на триста мест, усадил за маленький, крытый красным бархатом столик на двоих. Слева и справа от них сидели прекрасно одетые светские львы и львицы, косившиеся на пару с недоумением. Ровно в десять часов вечера в складках занавеса появилась круглая улыбающаяся физиономия хозяина кабаре – самого Никиты Балиева. Всеобщего любимца встретили громовыми аплодисментами.
— Приветствую всех, и до директора Археологического института Александра Ивановича Успенского включительно! – хриплой скороговоркой произнес тучный подвижный Балиев, выходя на авансцену и тыча пальцем в зал. – Александр Иваныч, дорогой, потрудитесь подняться, всякому москвичу лестно поглядеть на вашу многоуважаемую бороду!
Выбранная Балиевым жертва — обладатель пышной бороды, несмотря на свои сорок лет, профессор Успенский, приподнялся за своим столиком и, краснея от смущения, раскланялся под хохот публики. А Балиев продолжал:
— Знаете ли, господа, что проделал Александр Иваныч месяц назад в Петергофе, в кабинете Его Величества?
Зал замер. За ближним столиком звякнул шпорой главный начальник Московского военного округа и главнокомандующий над Москвой, седоусый генерал от инфантерии Мрозовский.
— Там он был весьма обласкан и удостоился Высочайшего рукопожатия. А потом вышел в приемную и похвастался: как же можно от Государя требовать всё знать и всё видеть, когда я, грешный, впопыхах забыл воротничок и галстук надеть. Слава Богу, борода спасла, а Его Величество ни малейшего внимания не изволили обратить!
Шутка ничуть не показалась Юрию смешной. А зал уже хохочет вовсю, гремят аплодисменты, всемогущий Мрозовский смеется со всеми, соседние столики жмут руки горящему со стыда Успенскому, и на сцене уже ударил рояль, и вся труппа кабаре, а следом и зал запели шутливую кантату, открывавшую каждый балиевский вечер…
К столику Юрия и Елизаветы величественно, как английский король, подплыл рослый официант лет тридцати. По его виду в нем сложно было заподозрить больного, а вот поди ж ты – не на фронте. Презрительно глядя перед собой, официант изрек:
— Что угодно господину офицеру и его даме?
— Подайте воды и мороженое с клубникой.
— У нас есть и кое-что поинтереснее. – Официант развернул огромное меню. – Не желаете ли чай «Мартель» или лимонад деми-сек?
— Что-что? – не понял Юрий.
— Не желаем, — пришла ему на помощь Елизавета и, когда официант гордо удалился, пояснила: — Это чтобы кабаре не накрыла проверка. Торговля алкоголем запрещена, вот рестораторы и выкручиваются как могут. Шампанское как лимонад продают, коньяк как чай. Посмотрите сами.
И точно, за соседними столиками посетители вовсю налегали на «чай» и «лимонад», который наливали из пузатых самоваров в чайные чашки и высокие стаканы для оранжада.
Скетчи, инсценировки, пародии, юморески, романсы неслись сплошным огневым вихрем. Одна за другой выпархивали на сцену то Юлия Бекеффи, отбивавшая чардаш, то Виктор Хенкин с песенками кинто, то зажигательная Тамара Дейкарханова. А зал ел, пил «лимонад» и «чай», аплодировал, смеялся, бурлил, обменивался визитками – вечер у Балиева был в самом разгаре.
— А теперь потребую от вас особой тишины и внимания, — торжественно возгласил со сцены хозяин действа, — ибо в том, что пройдет теперь перед вами, речь не о нас с вами – здесь, а о них – там!
И на сцене, которую подсвечивало бледно-красное зарево, возникли носилки с «раненым солдатиком», неслышно вышла из-за кулис тоненькая «сестра милосердия». Набеленный, словно Пьеро, солдатик лежал молча, а сестра под тихий аккомпанемент рояля начала читать стихи о «серых героях»… Зал примолк. Слушали, напустив на лица приличествующую номеру серьезность, но пить и жевать не переставали.
«Господи, как же это фальшиво, пошло… Какая гадость! И все эти сливки Москвы, все эти любители «чая» в самоваре, новоявленные миллионеры, нажившиеся на йоде и полушубках для фронта, — выходит, за ним мы воюем, их защищаем?.. Ужасно…» — тоскливо думал Юрий, морщась и стараясь не глядеть на сцену.
Последняя строфа полетела в зал с особенным пафосом:
Далеко, за пургой и метелью,
Сколько милых в бою полегло…
Расступитесь пред серой шинелью,
Вы, которым тепло и светло!
Музыка смолкла. «Те, которым тепло и светло» с облегчением захлопали. «Сестра» и «солдатик» долго раскланивались. Сам Балиев с удовлетворением аплодировал в углу сцены – приличия были соблюдены, о войне вспомнили, можно продолжать веселиться…
И на сцене появилась тахта, а на ней загримированный под германского кайзера актер. Началась сценка «Сон Вильгельма». Кайзеру по очереди снились Аттила, Фридрих Барбаросса, Наполеон, и все они предрекали ему скорую гибель. Персонажи из сна говорили стихами, а Вильгельм отвечал им почему-то прозой. Зал хохотал…
Юрий наклонился к уху Елизаветы:
— Хотите, уйдем?
— Да, конечно, — с готовностью отозвалась она.
К выходу они пробирались под недоуменными и презрительными взглядами публики. «Летучая мышь» считалась самым модным московским заведением, программы Балиева пользовались бешеным успехом. Встать и уйти посреди представления – это значило, что уходящий ничего не смыслит в современном искусстве, не придерживается моды, не принадлежит к высшему классу московского общества да еще имеет наглость противопоставлять себя ему…
Швейцар отпахнул перед парой дверь. К ночи разыгрался настоящий крепкий мороз. Под ногами скрипел слежавшийся снег. Юрий с радостью вдохнул ледяной воздух декабрьской ночи. Он не был пропитан запахами дорогих духов и запрещенного алкоголя, он был настоящим, правильным.
— Ужасная пошлость была с раненым и фальшивой сестрой, — глядя в сторону, заговорил Юрий. – Мне никогда не нравилась мелодекламация, а теперь она вовсе будет вызывать у меня тошноту.
— Да, это было неприятно смотреть. А наш поезд однажды неделю стоял в Витебске рядом с другим, мы ходили друг к другу в гости и, знаете, я видела там одного занятного санитара, так он развлекал раненых особенным образом. Придумал пришить к халату черные помпоны, гримировал лицо под Пьеро и пел песни собственного сочинения. Так весь поезд собирался на его выступления. И это было не пошло, а по-настоящему – трогательно и хорошо. Его звали Вертинский, по-моему, — припомнила Елизавета.
— Простите меня, что завлек вас на это сборище, — искренне произнес Юрий. — Я думал, это будет весело, и мы запомним этот вечер.
— А мы и запомним, — улыбнулась Елизавета. – Тем, что на все смотрели одинаковыми глазами. А это так редко бывает… Раньше это был мой мир, а теперь мне казалось, что все эти люди – сумасшедшие. Вокруг творится Бог знает что, а они…
— Да, — тихо произнес Варламов.
До вокзала решили добираться трамваем. Несмотря на поздний час, вагон был переполнен, Елизавету притиснуло к Юрию, и они, смущаясь, старались не смотреть друг на друга. Чтобы отвлечься, оба слушали монолог кондукторши – женщины (ее сложно было назвать дамой или барышней) лет сорока в синей шинели, с блестящей кожаной сумой на боку. Она ловко протискивалась в вагонной толпе, выдавала билеты и без устали молола языком:
— Получайте билеты, господа!.. Которая дама с перьями, давайте платите. Знаем вас, таких мадамов… Перья нацепишь, а сама норовишь, как бы не заплатить… Военный, давайте платите. Ишь ты какой ирой выискался!.. Защищают отечество – так я за них платить должна?.. Вас тут, чертей, много, а я одна. А ты не груби, не груби!.. Думаешь, ежели в котелке, так я тебя в участок не отправлю? Выходим только через переднюю площадку… Получите билеты, господа!..
Перрон Николаевского вокзал был почти пуст. Ночным поездом в столицу уезжали немногие. У дверей вагонов переминались с ноги на ногу и зевали немолодые проводники. Юрий и Елизавета остановились у синего вагона.
— Странная у нас встреча получилась.
— Да, странная… Как все наши встречи.
— Когда мы теперь увидимся?
— У меня отпуск две недели. Если позволите, обратно я снова поеду через Москву и навещу вас.
— Я буду ждать…
Хрипло рявкнул паровоз, лязгнули буфера. Проводники поднялись в вагоны. Юрий тоже вскочил на подножку, провожая глазами уплывающее вдаль лицо Елизаветы…
…За завтраком Мария Сергеевна говорила мало. Просто любовалась сыном и одновременно читала письмо от мужа, которое привез Юрий. А он пил кофе, наслаждаясь, каждой клеточкой кожи впитывая атмосферу мирного дома, огромной комфортной квартиры. За месяцы плена, а затем фронта он ловил себя на том, что полностью отвык от такого уютного, размеренного быта.
— Это что же, вы с папой?.. – Мать дочитала письмо и перебирала свежие фотографии с фронта. – Боже, как он похудел… Один нос остался. Что это здесь на обороте написано – Вилейка?
— Да, Вилейка. Это такой маленький городок в Белоруссии, наша дивизия освобождала его в сентябре. Мы снялись на память у вокзала, он в том бою дважды переходил из рук в руки. – Горничная внесла в столовую дымящийся кофейник, подлила в чашку Юрию кофе. – Спасибо, Агаша. Я совсем отвык от женской заботы, мне всё кажется, что сейчас войдет денщик…
— А я отвыкла вам подавать, Юрий Владимирович. Кушайте, отдыхайте…
Горничная с улыбкой вышла из столовой. Мать, вздохнув, отложила фотографии.
— Господи, как я рада, что ты вместе с папой в штабе. Да, война, но всё же не передовая, не стреляют каждый день… – Мать встала, подошла к Юрию, склонилась, целуя его в стриженую голову. – Как я волнуюсь, если бы ты знал… После твоего плена всё время кажется, что с тобой случится что-то плохое.
— Ну, мама… — Варламов поцеловал руку матери. – Я же приехал, буду здесь две недели, и все прекрасно. Одно плохо – Юльки нет…
— Да, она после гибели жениха очень переменилась, — вздохнула Мария Сергеевна. – Работает в обществе помощи потерпевшим от войны. И вот неделю назад поехала читать лекции куда-то в Саратовскую губернию. Доход от таких лекций идет в помощь беженцам… — Агаша снова появилась в столовой, чтобы забрать со стола тарелки, и мать обратилась к ней: — Возьми, пожалуйста, эти фотографии и отдай в мастерскую, вставить в рамки. Лучше на Малом проспекте, там хорошие мастера.
— Так там уже месяц как закрыто, Мария Сергеевна, их всех в армию забрали. Вроде как на этом месте скоро аптека будет.
— Мало у нас пьяных под окнами шатается, — вздохнула мать и, увидев недоуменный взгляд Юрия, пояснила: — В аптеках свободно продается виноградное вино и киндер-бальзам на спирту. А многие после запрета спиртного перешли на кокаин, его же свободно продают в аптеках. И когда уже запретят?..
Первые три дня в Петербурге – к слову «Петроград» Юрий не мог привыкнуть физически – Варламов бродил по родному городу, которого не видел семь месяцев, и «работал почтальоном»: разносил письма по домам сослуживцев, которые с оказией просили его передать почту. На четвертый день он, преодолевая огромное нежелание, пошел в КРО ГУГШ к полковнику князю Туркестанову. Тот оказался на месте и принял Варламова немедленно.
— Юрий Владимирович! Вот уж нечаянная радость! – Полковник вышел из-за своего стола навстречу Юрию и крепко пожал ему руку. – Павел Антонович Дюльбер сообщает мне о вашей работе, но всегда приятно поблагодарить человека за нее лично… Спасибо вам за всё, а в особенности – за Брест-Литовскую крепость. Австрийцы были на сто процентов убеждены в том, что она будет оставлена без малейшего сопротивления, и в итоге понесли 12 августа большие потери. А вот судя по тому, что было дальше, Йозеф Ляхор верить вам перестал: ваша дезинформация об обороне Огинского канала и штурме Вилейки была противником проигнорирована. По Брест-Литовску Ляхор понял, что вы раскрыты и перевербованы. Значит, пришла пора выводить вас из работы. Тем более что вы ее по-прежнему терпеть не можете, так ведь? – улыбнулся Туркестанов.
— Так точно, — вздохнул Юрий. – Особенно тяжело морально было передавать информацию австрийскому агенту…
— О нём не беспокойтесь: Колышев уже арестован, так что этот канал мы прикрыли. Но то, что вы перестаете снабжать информацией Ляхора, не означает, что мы теряем вас из виду и, так сказать, машем на вас рукой. Вы зачисляетесь в резерв КРО, переводитесь, на нашем языке, «в холод». И как только понадобится, будете снова задействованы в работе. – Туркестанов улыбнулся, начал перебирать на столе какие-то бумаги. – А пока – воюйте, влюбляйтесь, размышляйте о будущем страны, общайтесь с людьми, переписывайтесь с однокашниками… Словом, делайте то же, что и обычно.
Юрий покраснел. Похоже, Туркестанов был прекрасно осведомлен о том, что происходило в его жизни.
— Господин полковник, теперь, когда мои контакты с Ляхором прервутся, можно мне узнать побольше об этом человеке?
Туркестанов нахмурился.
— К чему вам это?.. В прошлый раз я сказал вам совсем достаточно. Один из опытнейших разведчиков, работал под дипломатическим прикрытием у нас, в Сербии и Болгарии. Вот и всё. Всякие лирические подробности будут вам только спать мешать по ночам. А выспаться фронтовику в отпуске совершенно необходимо, — неожиданно подмигнул полковник и наконец выудил из груды бумаг на столе ту, которую искал: — А, вот она… Ну что же, поздравляю, поручик!
— С чем?
— С «Владимиром» 4-й степени с мечами и бантом. Это вам за Брест-Литовск и прочие заслуги. Высочайший приказ был подписан 22 ноября, вот вам выписка из него.
— «Владимир»? – неуверенно произнес Юрий. – Нет ли здесь ошибки? Дело в том, что у меня до сих пор не было никаких наград, даже «Станислава» 3-й степени, а тут сразу «Владимир»…
— Ошибки нет. Так что носите и гордитесь собой, — серьёзно подытожил полковник.
Еще через два дня Варламов обедал у Донона. Там, как и до войны, было страшно дорого, но Юрий решил вспомнить славное юнкерское прошлое. Воспоминания о совместной попойке с Сергуном невольно повлекли мысли к другим друзьям. Об Иванко со времен взятия Ковно не было никаких новостей, Карлуша добровольцем ушел на фронт в Латышский батальон, оставив жену и ребенка в Риге. «Вот бы собраться всем вместе! – подумал Юрий. – Пожалуй, так и не узнали бы друг друга, столько всего произошло с начала войны. А она всё длится и длится, и конца-краю ей, кажется, нет».
Поручик как раз заканчивал пить кофе, когда из-за соседнего столика его удивленно окликнули:
— Варламов, вы ли это?! Вот неожиданность!
Юрий обернулся на голос и увидел Кирилла Макалинского, своего бывшего сослуживца по гвардии, того самого, который пристал к нему на летних скачках полтора года назад. Более того, вместе с Кириллом за столиком сидели те самые офицеры, которых он представил тогда Юрию, — барон Леонид Гойнинген фон Гюне и граф Павел Равита-Островский. Память на лица и имена у Варламова была отличная, и он сразу же вспомнил сцену их знакомства. Правда, теперь на плечах у всех троих уже красовались штабс-капитанские погоны с четырьмя звездочками. Опытным глазом Юрий сразу определил – на фронте не были ни дня.
— Вот неожиданность! Вы в Петербурге? – немедленно замолол языком Макалинский, вставая и подходя к столику Варламова. – Мы же не виделись с тех пор, как вы перевелись в армию. И всё еще поручик?.. Я слышал, что ваш полк был совсем разбит в Восточной Пруссии. Ах, были в плену?.. Но теперь-то сюда насовсем или же в отпуск? Я представлю вас моим друзьям. Ах, вы уже знакомы? Да-да, припоминаю, красносельские скачки. А знаете ли что? Мы с друзьями сейчас едем на одно любопытное собрание. Поедемте с нами, вам, как окопнику, будет занятное послушать, какие настроения царят в армии.
Отделаться от Кирилла было совершенно невозможно. Да и титулованные гвардейцы тоже взяли Юрия в оборот. В итоге он сам не заметил, как уже сидел внутри большого автомобиля, катившего куда-то на Петербургскую сторону.
Собрание, о котором говорил Макалинский, происходило в огромной барской квартире, буквально забитой антиквариатом. Ее владельцем оказался моложавый Генерального штаба генерал-майор, на кителе которого красовались также знаки Пажеского корпуса и Павловского военного училища и одинокий орден Святого Владимира 3-й степени. Другие присутствующие были в разных чинах: гвардейские полковники, капитаны, штабсы, военные чиновники от титулярного до коллежского. Насколько мог видеть Юрий, полоцких кадет среди них не было. Время от времени приглушенно звучала фамилия «Пуришкевич».
Разговор начался как бы сам собой. Все собрались вокруг хозяина квартиры, который заговорил на правах старшего в чине. Причем заговорил, как бы продолжая давно начатое, из чего Юрий понял, что собираются таким образом не в первый раз.
— Все мы знаем те возмутительные вещи, которые произносятся уже вслух, — говорил генерал-майор. – Из самых последних: царь с «Георгием», а царица с Григорием… Побывать в зоне артиллерийского обстрела и после этого получить «Георгия» на грудь – это, простите, как-то дико. Вот вы, поручик, сразу же видно, с фронта, — неожиданно обернулся генерал к Варламову, — бывали в зоне артобстрела противника?
— Так точно, и не раз, Ваше Превосходительство.
— Ну вот, а никакого «Георгия» на вашей груди что-то не видать.
— Естественно, — вставил Макалинский, — поручик ведь – не Государь Император!
Офицеры посмеялись. Юрий вспомнил, с каким смаком обсуждали в штадиве недавнее награждение императора орденом Святого Георгия 4-й степени. По мнению многих, государь совершенно не заслуживал этой высокой награды. Но Варламов, за время своей штабной службы насмотревшийся на то, как именно добываются ордена, даже не особенно возмутился. Ничем не оправданное награждение царя было лишь одним из многих…
— Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно! Мы лишились единственно возможного Верховного. Куда армия придет при нынешнем – Бог весть. И всё это благодаря Распутину! Он открыто хвастает тем, что убрал с поста главковерха великого князя Николая Николаевича…
Все заговорили разом:
— Распутин – это лишь верхушка айсберга! Всё гораздо глубже!
— Заговор в самом правительстве!
— Слава Богу, что начальником штаба Ставки сделан честный старик Алексеев. Но что он может в одиночестве? Ведь его прямой начальник – сам государь…
— Разве мыслимо, что в стране, воюющей с Германией, императрица – немка? Причем имеющая огромное влияние на мужа?
— И грязного мужика в фаворитах…
— Позвольте, немцы бывают разные! – обиделся барон Гойнинген фон Гюне. – От имени истинных патриотов России попрошу вас не обобщать!
— Постойте, господа! – прорезался сквозь общий гам голос Макалинского. – Среди нас поручик Варламов, он, как уже было сказано, с фронта. Расскажите-ка нам, Юрий Владимирович, о ваших общих впечатлениях.
Собрание стихло, все взоры обратились на Юрия. Он, не ожидая этого, слегка смутился.
— Мне пришлось стать свидетелем множества неприятных и постыдных эпизодов… — Начиная со взрыва Брест-Литовской крепости и сожжения самого Брест-Литовска до омерзительных сцен грабежа мирного населения. В целом могу сказать следующее: наш солдат 1915 года плохо накормлен, плохо одет, безобразно подготовлен – вернее сказать, не подготовлен вообще — и еще хуже вооружён и снабжён боеприпасами. Сражается он воодушевлённо и храбро, хоть и неумело… Конечно, когда есть чем сражаться, когда английские снаряды прислали к английской пушке, а не к японской, и когда сорокалетние итальянские винтовки пришли в окопы не в тройном слое смазки, из которой их нужно выковыривать неделю… — В комнате поднялся гул. — Офицерство нужно делить на кадровое и военного времени. Кадровое – лучшее в мире, но это остатки тех, кто не был убит за этот год. Военного времени – подготовлено скверно, но дерётся в большинстве хорошо, хотя среди таких офицеров уже встречаются те, кто позорит погоны неумением держать себя в обществе и своими взглядами. Офицерство строевое – герои и мученики, на которых держится вся война, штабное – честолюбцы и трусы пополам с бездельниками…
— Вы сами относитесь с какой категории? – прищурился граф Равита-Островский.
— К штабной, — выдержал его взгляд Юрий. Собрание весело загудело, но Варламов продолжил: — Но на фронт я вышел в полку, дрался в Восточной Пруссии, был взят в плен… Ныне же отношу себя к той редкой части штабистов, которая не участвует в злоупотреблениях, а наблюдает и делает выводы… Фронтовой генералитет в большей части ужасен. Имена редких выдающихся генералов вы знаете не хуже меня – Алексеев, Брусилов, Лечицкий, Юденич… Их портреты печатают в журналах и на папиросных коробках. Прочие – в лучшем случае честные служаки, а в худшем – живые мощи, подлецы и трусы. Вспомните комендантов Новогеоргиевска и Ковно – Бобыря и Григорьева…
Когда Юрий произнес этот жестокий приговор, в его душе что-то дрогнуло. Неужели он имел в виду сейчас и собственного отца?.. Но тут же он честно признался себе: да, и его тоже.
— Эк вы нас, — криво усмехнулся генерал — хозяин квартиры. – Но в целом всё абсолютно верно. Армия разута, раздета, истощена долгим отступлением. Мы потеряли два с половиной миллиона убитыми, ранеными и пленными. Только сейчас налаживается поставка снарядов и патронов… Но армия – это лишь слепок всей страны. Мы связаны по рукам и ногам присягой. А вот кому мы присягали – это большой вопрос. Той ли кучке мерзавцев, которая в данный момент правит Россией от имени государя?
Снова поднялся общий шум, который был перекрыт новым голосом, явно привычным к гулу больших собраний:
— Позвольте вступить в ваши прения, господа?..
На середину комнаты медленно и уверенно вышел абсолютно лысый, с элегантно подстриженными усами и бородкой человек в пенсне, облаченный в походный мундир военного врача с узкими серебряными погонами действительного статского советника. Юрий мгновенно узнал скандально знаменитого члена Государственной Думы Владимира Митрофановича Пуришкевича. До войны о стаканах с водой, брошенных им с трибуны в голову оппоненту, или о сопротивлении охране, которая под руки выводила его из Думы, петербуржцы читали в газетах в качестве анекдотов, за сравнение с Пуришкевичем могли вызвать на дуэль.
— Я немного запоздал и слушал, о чем вы говорили, стоя в прихожей… Вы прекрасно всё описали, поручик, — кивнул Пуришкевич Юрию, — так всё и обстоит на самом деле. И приятно, что представители военной молодёжи, гвардии, всё понимают и не сидят сложа руки. Сейчас мы на пороге страшных испытаний, господа. Да, мы боремся с ужасным внешним врагом, но для этого нужны только смелость и сила духа. А есть еще более ужасный враг – внутренний. И для борьбы с ним нужны еще ум и гражданское мужество. Есть ли у вас эти качества? Надеюсь, что так.
Пуришкевич обвел собравшихся строгим взглядом. Сейчас он вовсе не казался Юрию шутом гороховым, он видел перед собой серьёзно думающего над будущим своей страны человека. Офицеры молчали.
— Это внутренний враг привел нас к тому, что наша доблестная армия в тяжелых летних боях имела пять патронов на гнилую берданку. Это внутренний враг провел на высшие посты бездарностей и шпионов, из-за которых теперь мы потеряли Польшу, Курляндию, Галицию, Волынь и половину Белоруссии, сдали все крепости, которые в мирное время стоили нам миллионы. Это внутренний враг делает так, что снаряд казённых заводов стоит сорок два рубля, а частных – семьдесят, и в армию идут в основном именно частные снаряды… Это внутренний враг, пока наши отважные воины умирают в окопах, увешивает бриллиантами своих кокоток и пьет в ресторанах запрещенное всем, но не ему, вино по сто рублей за бутылку. Это внутренний враг проник в самое сердце России и повинен в том, что авторитет и обаяние царского имени поколеблены не только в среде офицерства, но и среди солдат… — Пуришкевич нервным жестом снял пенсне и взмахнул им в воздухе. – Старшее поколение ни к чему не способно. Раздавить внутреннего врага сможете вы, молодёжь. И олицетворение этого врага – Распутин!
В комнате снова поднялся общий шум.
— Мы обязаны спасти страну! – истерически выкрикнул барон Гойнинген фон Гюне.
— Россия выстоит, она всегда была сильна духом!
— Никакой Распутин не сможет задушить то здоровое, что есть в нашем народе…
— Но сейчас нам настоятельно нужно два фронта: один против Германии и один в тылу, против окопавшихся мерзавцев и изменников в правительстве!..
Последняя фраза крепко засела в голове Юрия. И уже когда извозчик нес его по ночным улицам столицы, из всего длинного и сумбурного дня он обдумывал не новость о награждении его одним из почётнейших боевых орденов, о котором поручик мог только мечтать, а именно эту фразу, с которой был полностью согласен в душе.
Продолжение следует
