ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО

ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

Роман

21

Юрий Варламов, сентябрь 1915 года, Действующая армия, Западный фронт

На ночевку остановились в брошенном помещичьем доме. Это была небольшая усадебка, судя по архитектуре, сооруженная в 1840-х годах, судя по названию – Перестройка – не раз переделывавшаяся. Пейзаж был идиллическим – рощица, дом, пруд возле дома, плавно изгибавшаяся подъездная аллея. Сейчас все это было изгваздано колесами и копытами, загажено навозом, всюду раздавались рычание автомобильных моторов и голоса утомленных до предела людей, мечтавших лишь об одном – спать, спать, спать…
Перед сном отец, как всегда, просматривал те документы, которые терпели до вечера. Сегодня их было немного – требовалось утвердить в должностях двух ротных командиров и нового дивизионного врача, присланного из Минска взамен раненого под Малоритой. Юрий видел, что отец утомлен до предела – его рука, державшая перо, мелко дрожала. По стеклам усадьбы начал мелко постукивать вечерний дождик, потом перестал.
— Ладно, Юрочка, буду укладываться, пожалуй… Ежели что, сразу буди.
— Хорошо, папа, спокойной ночи.
Варламов поцеловал отца в жесткую щеку. На фронте отношения отца и сына стали намного нежнее и ближе, чем в мирной жизни. Впрочем, на людях они строго соблюдали служебную субординацию: Юрий обращался к отцу только «Ваше Превосходительство», Варламов-старший к сыну – «поручик».
Генерал начал расстегивать китель.
— Эх, смотрю я на все это и думаю – что теперь в нашем имении творится?.. Оно ведь не так далеко отсюда, у Сморгони. Тоже небось какой-нибудь штаб стоит – наш или германский… — Отец помолчал. – Как война всё переменила! Жили-жили и не подозревали о том, что жизнь может быть совсем другой… Сказал бы кто два года назад, что в моей дивизии будет две тысячи штыков – рассмеялся бы. А ничего, воюем как-то…
Юрий смолчал. Отец повернулся к походному иконостасу и принялся молиться на ночь. Варламов на цыпочках вышел из комнаты.
Делать было решительно нечего. Зевая, Юрий прошелся по комнатам первого этажа. Завтра штаб трогался дальше, поэтому капитально в доме никто не устраивался. Во всех комнатах стояла мебель, книжные шкафы, висели картины и фотографии. Видимо, хозяева Перестройки бежали так поспешно, что вывезли с собой только самое необходимое. На кухне пыхтел самовар, шипела на сковородке свинина, стучали по доскам ножи: денщики на скорую руку соображали ужин для офицеров штаба.
Варламов вышел на террасу дома – как и все в нем, уютную и провинциальную. В сумерках тлели несколько папирос, слышался негромкий разговор. По высокому, под сажень, росту Юрий узнал в центре группы офицеров начальника штаба дивизии, Генерального штаба полковника Апфельбаума, с недавних пор бывшего объектом шуток всех сослуживцев – он с осени 14-го хлопотал о смене своей немецкой фамилии на «Яблонев» и наконец добился своего, но кто-то что-то перепутал и в итоге фамилию ему дали «Яблоков». Шутники советовали Апфельбауму подавать жалобу в Сенат, требуя исправить ошибку. Впрочем, полковник чувством юмора не отличался и невероятно злился, когда ему напоминали об этом или же называли его по старой немецкой фамилии.
— Варламов! – окликнул Апфельбаум-Яблоков Юрия.
— Слушаю, господин полковник.
— Будьте добры, возьмите автомобиль и съездите к артиллеристам, посмотрите, как они устроили позицию. Потом доложите.
— Слушаюсь…
Автомобиль долго искать не пришлось – желтый «Ауди-Альпензигер» (по иронии судьбы все автомобили штадива были германскими) стоял прямо перед крыльцом, и шофер драил его забрызганный кузов тряпкой. Получив приказ, он молча уселся на место, Юрий сел на заднее сиденье, и автомобиль двинулся к выезду из усадьбы. Фар в ранних сумерках не зажигали – не дай Бог, еще привлечешь внимание цеппелина или самолета.
Пока ехали, Юрия одолевало раздражение. Вот зачем сейчас жечь бензин на ночь глядя?.. Позиции свои артиллеристы во время отступления устраивали день ото дня совершенно одинаково. Один из полков дивизии, а чаще батальон, окапывался, максимально растягивая фронт, а позади в леске, которых было в изобилии, на закрытой позиции, сделанной из десятка поваленных сосен, ставилась одна гаубица. Когда к позициям полка подходила германская разведка, гаубица давала один выстрел на дистанцию в восемь верст. Немцы думали, что наткнулись на главную линию русской обороны и приостанавливались. Часа через три-четыре начинала обстрел подтянувшаяся германская артиллерия. Наши пушкари отвечали, ловко изображая целую гаубичную батарею – давали четыре выстрела за десять секунд, что требовало от расчета невероятной слаженности и быстроты работы. Когда немецкая пехота подходила уже совсем близко, гаубица снималась с позиции, на рысях отходила на четыре-пять верст, и все начиналось заново. Интересно, что германцы так и не разгадали этого простого секрета. Они почему-то считали, что тяжелая артиллерия у русских придается только главным силам, и каждый арьергардный бой принимали за схватку с этими самыми главными силами.
Словом, все у пушкарей было уже отработано до автоматизма, ехать и проверять их позицию не было никакой надобности. «Но Апфельбауму нужно изобразить деятельность перед подчиненными, — зло думал Юрий. – Да и ко мне он недоброжелателен, считает протеже отца, к тому же слишком умным и самостоятельным… Вот и проветритесь на ночь глядя, поручик Варламов. Смирнее будете».
Гаубица стояла, как и следовало ожидать, в небольшом перелеске. Командир орудия, тоненький прапорщик, поприветствовал Юрия с чисто артиллерийским шиком – кинул руку вверх коротким, небрежным движением, не донося ладонь до козырька. Варламов осмотрел позицию, на которой, разумеется, всё было в полном порядке.
— Поручик! – окликнул его кто-то.
Юрий обернулся. К нему подошел низенький штабс-капитан лет тридцати в зеленой артиллерийской фуражке и со скрещенными пушками на золотых погонах. В дивизии Варламова-старшего введенные осенью 1914-го полевые погоны защитного цвета офицеры не носили из принципа – считали их блёклыми и некрасивыми.
— Штабс-капитан Ермоленко, старший офицер батареи. – Он ответил на приветствие Юрия с точно таким же шиком, как прапорщик. – Проверка из штадива?
— Так точно.
Артиллерист ухмыльнулся.
— Вы бы лучше соседнее село проверили. Мои ребята туда за кормом для лошадей ездили, говорят – там казаки озоруют.
— Как это – озоруют? Кто это видел?
Ермоленко нехотя повернулся и негромко окликнул:
— Сергеев!
К офицерам подбежал усатый бомбардир с Георгиевской медалью 4-й степени на гимнастерке.
— Что ты видел в селе?
— Так казаки, вашбродь, — обращаясь к Ермоленко, зачастил бомбардир, — проехали, село оцепили и ну людей из домов выгонять. Не иначе как жечь собираются. Я еще заступиться попробовал, так они матерком пустили, да еще офицер ихний подъехал, а у меня из оружия с собой только бебут. Ну так я от греха подальше…
Юрий чувствовал, как от возмущения его сердце начинает колотиться чаще. Насильственная эвакуация местных жителей из прифронтовой полосы была запрещена Ставкой, причем дважды.
— Вот что, — обратился Варламов к Ермоленко, — дайте мне несколько человек с собой.
— А полы вам в штабе помыть не требуется? – процедил артиллерист.
— Мы должны остановить произвол и защитить людей, — повысил голос Юрий. — В конце концов, за них мы и воюем!
— Ну, воевать с казаками я лично не нанимался, — усмехнулся Ермоленко. – Хотите геройствовать – ради Бога, только моих в это не втягивайте. Я…
Ермоленко осекся на полуслове, и Юрий понял, что штабс-капитан разглядывает кадетский знак на его кителе.
— Полочанин? Какого выпуска?
— Десятого года.
— А я третьего. Что ж ты раньше-то молчал?.. – Ермоленко хмыкнул, протянул Варламову ладонь: — Николай.
— Юрий, — ответил на рукопожатие Варламов.
— Оружие есть?
— В автомобиле «Мадсен» с запасным рожком.
— Добро, Сергеев с этой машинкой хорошо работает. Сергеев, Редько, Залесский, Добрышин!..
К офицеру с разных сторон подбежали несколько солдат с бебутами на поясах – сразу видно, опытные, прошедшие огонь и воду артиллеристы еще довоенной выковки, двое были с Георгиевскими крестами. Еременко указал им на Варламова:
— Поступаете в распоряжение поручика.
Юрий благодарно кивнул однокашнику в ответ и обратился к солдатам:
— С личным оружием – в автомобиль.
Артиллеристы козырнули и молча, быстро рассыпались по кустам — забирать свои карабины.
Ехать оказалось недолго. Буквально через семь минут лес поредел, и завиднелись притененные сумерками окраинные дома небольшого полесского села. Издалека было слышно ржание лошадей и людской гомон. Пронзительно кричали дети, плакали мечущиеся от дома к дому женщины. Поперек улицы стояла цепь всадников с пиками наперевес. С ними пытались о чем-то договориться несколько стариков, но всадники брезгливо, с усмешками оттесняли их от себя. Наверняка казаки решили выгнать людей на улицу, пошуровать в домах, а село поджечь – о таких случаях Юрий уже слыхал.
Варламов быстро оценил ситуацию. На улице, со стороны которой они подъехали, казаков было немного, человек двадцать пять максимум. А вот сколько их на другой стороне села – вопрос. Если село окружено сотней, ручным пулеметом ее не испугаешь. «Ах, ну и черт с ним, — мелькнуло в голове, — действовать так действовать!»
Юрий скомандовал шоферу развернуть машину, и Сергеев примостил «Мадсен» на опущенный сзади тент. Шум мотора привлек внимание казаков, они начали оборачиваться.
— Кто старший по чину? – крикнул Варламов ближайшему казаку с погонами, насколько можно было видеть в сумерках, вахмистра.
Тот равнодушно сплюнул в сторону:
— А тебе-то что?
— Вахмистр, не тыкай! Я офицер! – вспылил Юрий. — Отвечай на вопрос — кто старший по чину?..
Вахмистр неторопливо повернулся в седле куда-то вбок:
— Вашбродь, тута пехота в тарантасе пожаловала…
Казаки расступились. Вперед выехал картинно-красивый чубатый сотник-донец с «Владимиром» 4-й степени с мечами и бантом на груди. Юрия поразили его глаза – прозрачные, ледяные. Пренебрежительно скользнув глазами по погонам и аксельбантам Варламова, поинтересовался:
— Ну и в чем дело?
— Вы знаете, что насильственная эвакуация людей из прифронтовой зоны строго запрещена Ставкой, причем дважды – 24 июня и 20 августа?
Сотник хмыкнул.
— А вы знаете, что у меня приказ село сжечь, а людей выселить?
— Чей приказ?
— А это не твое дело, штабной, — хамски перешел на «ты» сотник, — езжай отсюдова, пока цел!
Глядя в зло оскалившееся лицо казачьего офицера, Юрий понял – между ними началось настоящее противоборство. В чинах они равны, но дело сейчас было не в субординации. Кто сейчас сдюжит, тот и окажется прав. Сотник чувствовал свою безнаказанность и упивался ей, но за спинами казаков кричали и плакали несчастные люди, которых свои же выгнали из родных домов. И это словно подхлестнуло Варламова:
— Сергеев, по казакам, прицел один, длинную – пли!
Артиллерист не заставил себя долго упрашивать. Грянула звонкая очередь, дико заржали кони, казаки, усмиряя их, с густым матом задергались в седлах. Дернулся от неожиданности даже сотник. Пули легли, как и требовалось, выше всадников, с хрустом ломая ветви окружавших село деревьев. Люди за спинами казаков закричали еще громче, они испугались неожиданной стрельбы.
— Ты что, поручик, охренел?! – Сотник с трудом сдерживал гарцевавшего на месте коня. – По своим бьешь, выходит?!
— Пока нет… Минуту даю на то, чтобы покинуть село, — глядя сотнику в глаза, отчетливо произнес Юрий. – Не уведешь своих – всех положу на месте, понял?! И доложу начдиву о том, что спас жителей от мародеров.
Казачий офицер оскалил рот волчьей усмешкой.
— Положишь, говоришь?.. А кишка не тонка на донцов с одним пулеметиком?..
Казаки развернули коней на Юрия. С хищным лязгом вылетели из ножен шашки, холодно блеснули пики. Артиллеристы рядом с Варламовым вскинули карабины, готовясь открыть огонь. И тут раздался негромкий голос штабс-капитана Ермоленко:
— А ну глянь сюда, станичники.
Вместе с казаками на неожиданный голос повернулся и Юрий. И замер от удивления — на казаков холодно глядело дуло гаубицы. Рыли копытами землю разгоряченные быстрой скачкой кони, споро, ловко хлопотал у орудия расчет. Секунда, другая – и гаубица была готова открыть огонь.
— А в том лесочке еще четыре стоят, — ухмыльнулся Ермоленко. – Но они даже не пригодятся. Знаешь, сколько мне на всех вас снарядов понадобится?.. Два. И нет ни тебя, ни твоих донцов… – Заметив, что казак раскрыл рот, чтобы что-то сказать, Ермоленко добавил: — И давай не пререкаться со старшим по чину, сотник.
Казачий офицер со злобой крутанул в руках шашку. Перебегая глазами с гаубицы на пулемет, он решал, стоит ли рисковать и ввязываться в бой с черт знает откуда взявшимся противником. Томительно тянулись секунды. Наконец сотник резко повернул коня и бросил вахмистру:
— Поехали отсюдова… — Обернулся к Варламову, убивая его прозрачными, как белый виноград, глазами: — А с тобой еще повстречаемся, штабной. Земля — она ж маленькая. Сотник Качальников, запомни эту фамилию.
— Да и ты мою запомни – поручик Варламов, — в тон отозвался Юрий.
Казачий офицер хмуро кивнул. Казаки с показной неторопливостью поворачивали коней. Вахмистр сплюнул в сторону автомобиля и весело крикнул: «Слышь ты, пехота сраная, без пушечек так и закопали бы вас тута, а?»
Когда последние казаки растаяли в сумерках, тяжело дышащий Юрий с благодарностью обернулся к Ермоленко:
— Спасибо, Николай. Если бы не твоя гаубица, пришлось бы несладко.
— Да ладно, — отмахнулся Ермоленко. – Кадет кадету друг и брат. Чуть что – обращайся.
К автомобилю Юрия со всех сторон бежали люди. Две женщины, плача, бросились целовать Варламову руки. Он смущенно принялся поднимать их с колен.
— Ну встаньте, встаньте, что же вы… Всё уже кончилось. Можете ступать по домам, никто вас больше не тронет.
А со всех сторон неслось:
— Господи, як понаихалы, як почали нагайками стебать…
— Пожжом вас усих, кажуть, ежели з дамоу не сыйдете…
— Час дали на сборы, и усё…
— Господа Бога будем за тебя молить, родненький…
…Варламов так и не узнал никогда, что спасенное им в ту ночь село называлось Лёликово.

Сергей Семченко, сентябрь 1915 года, недалеко от Полоцка

Военно-санитарный поезд тащился утомительно медленно. Маленький трехосный паровоз, немецкий «Борзиг», выпущенный еще в 1880-х, даже на самых легких подъемах дышал хрипло, как астматик. Все мощные паровозы давным-давно водили воинские эшелоны или же были брошены на оставленных железнодорожных узлах – в Варшаве, Люблине, Гродне, Брест-Литовске, Ковне, Вильне…
Состав был переполнен ранеными. В двух офицерских вагонах тренькали гитары, в одной даже ворковал граммофон. Солдатские вагоны помалкивали – большинство раненых, будучи предельно утомлено, не упускали возможность поспать. В хирургическом звенели инструменты – операции шли одна за другой.
Старшая сестра милосердия графиня Елизавета Сиверс недавно сменилась с дежурства и теперь тоже спала. Оказавшись на фронте, она быстро поняла, как мало в мирной жизни ценила сон и, как и все причастные к войне люди, научилась засыпать моментально и в любых условиях. Теперь ей казалось странным и необъяснимым, что в предыдущей судьбе она могла страдать бессонницей, во время которой сочиняла стихи. К войне и бессонница, и стихи имели столь же мало отношения, как и то, что она была графиней и дочерью тайного советника. Здесь это никого не волновало, и даже начальник поезда, седой военврач, узнавши, что Елизавета – графиня, взглянул на нее сквозь пенсне с каким-то недобрым изумлением:
— Вот как-с… Ваше сиятельство, значит?.. Ну, это скверно, знаете ли. К крови-грязи небось не приучены, увидите первого тяжелого – сразу же сомлеете…
— Нет же, нет… Поверьте, я выдержу всё. И на курсах в Петербурге была одной из лучших.
Врач хмыкнул.
— И что же, простите за любопытство, заставило представительницу светского общества отправиться в наши ряды-с?
— Влияние одного человека, — коротко ответила Елизавета…
На самом деле она и сама не могла понять, чем ей так запал в душу этот поручик, с которым она действительно виделась ровно два раза. Причем первый раз был такой, что стыдно вспоминать. Тогда, на балу, ей докучили ухаживанья мерзкого фата, который преследовал ее уже с месяц, и она, желая взбесить его, нарочно танцевала с юнкером. А потом была смерть отца, красносельские скачки, паденье Грэй Боя и совместный полет, после которого Елизавета так надеялась на то, что Юрий Варламов позвонит ей и пригласит… она сама не знала куда. Но он не звонил. А вскоре началась война, и мир стал другим, совершенно другим – таким, что оставаться прежней у Елизаветы не было больше никакого права…
Она и сама страшно тяготилась тем обществом, к которому принадлежала. Наверное, бессознательно тяготилась с рождения, потому и боролась с ним как могла – стихами, модным кокаином, автомобилем, аэропланом, бесчисленными светскими связями… За ее спиной шептались, ее презирали, ей завидовали, по ней сходили с ума. Это отвлекало, развлекало, но в глубине души Елизавета осознавала – не то, не то. Всё не то.
Война, как ни странно, дала ей увидеть себя настоящую. Закончив курсы сестер милосердия и окунувшись в мир, который для всех ее подруг был непонятным и страшным, Елизавета словно очистилась, преобразилась окончательно. Странно сказать, но впервые за всю жизнь она начала общаться с людьми из других слоев общества – людьми «из простых», как было принято говорить. И, мельком глядя на себя по вечерам в зеркало в купе поезда, понимала, что на нее строгими зелеными глазами смотрит совсем другая графиня Сиверс – видевшая смерть и кровь, утешавшая и спасавшая, молившаяся и писавшая совсем другие стихи, чем раньше. Да, у нее снова начало хватать сил на стихи – оказалось, что они все же совместимы с войной. Но эти она не публиковала, как ранние, и не декламировала в петербургских салонах в полупрозрачном хитоне, а записывала в заветную книжечку, которую носила с собой.
Юрия она помнила всегда. О нем она знала только, что он в плену. Тот номер «Разведчика», смятый и зачитанный до дыр, лежал у нее на столе. Единственное письмо, которое она написала Юрию, отправила на адрес его отца. Если вернется из плена (на это она надеялась тайно, хотя знакомые офицеры объяснили ей, что вряд ли, разве что сбежит удачно), то прочтет и всё поймет. Обратный адрес Елизавета нарочно указала петербургский. Она и хотела, и не хотела, чтобы Варламов отыскал ее…
…Дверь в купе, где спала Сиверс, распахнулась. Сестра милосердия Анна Самусевич тронула Елизавету за плечо:
— Елизавета Петровна, там беженцы поезд останавливают…
Анна работала на поезде недавно, с месяц, после того, как ее лазарет эвакуировали из Пинска в Гомель, а потом вовсе расформировали. Лазаретных сестер распределили по военно-санитарным поездам, курсировавшим по тылам Западного фронта. Сначала Анна стеснялась: сестры вокруг были сплошь из образованных, а старшая так и вовсе настоящая петербургская графиня. Но жили все барышни меж собою настолько дружно, что мало-помалу Анна перестала дичиться и поняла: во время войны все глупые условности как-то отходят на задний план, а там и вовсе забываются. И лишь иногда она с улыбкой вспоминала, что трудится рука об руку с графиней, на которую она до войны и посмотреть не посмела бы.
— Какие беженцы? – непонимающим после сна голосом выговорила Елизавета.
— Не знаю, Елизавета Петровна, там уже начальник эшелона с ними…
Беженцы, видимо, дошли до последней степени отчаяния, раз решились перекрыть пути. Паровоз нудно, надсадно гудел, состав явно замедлял скорость, а потом вовсе остановился.
Елизавета спрыгнула на насыпь и побежала вперед, к паровозу. Беженцев было немного, группа человек в пятьдесят. Судя по виду, из городских – мужчины и женщины в приличных пальто, хорошо одетые дети. Вернее, приличной эта одежда выглядела когда-то. Теперь же это были обгоревшие, окровавленные обноски, а сами люди выглядели оборванцами, на которых было жалко смотреть.
— Нет мест в вагонах! – раздраженно кричал начальник эшелона, размахивая зажатым в кулаке пенсне. – Всё понимаю, всё вижу, но нету мест! Для вас должны быть отдельные поезда!
В ответ раздавался разноголосый крик отчаявшихся людей:
— Нас германцы обстреляли, эшелон с рельсов сошел!..
— Одних только детей сорок погибло…
— Двое суток уже по лесам скитаемся…
— Есть у вас человеколюбие или нет?! – вырвался вперед высокий сухопарый мужчина с полуседыми усами и бородкой, облаченный в грязное дорогое пальто и сбитую на затылок шляпу. – Среди нас женщины и дети, много раненых! Моя жена тяжело больна!.. Здесь уважаемые жители Вильны!.. – Мужчина сорвался на нервный крик. – Перед вами статский советник, в конце концов!..
— Мне все равно, кто вы, любезный! – рявкнул начальник эшелона. – Мест в эшелоне нет, ясно это вам?!
Елизавета шагнула вперед.
— Павел Николаевич, ну зачем же вы так? Есть же вагон для врачей и сестёр, да и во втором офицерском освободились места…
— Кто умер? – хмуро спросил начальник эшелона.
— Ротмистр Сивицкий, поручик Херхеулидзе и прапорщик Довгаленко.
После короткой паузы военврач устало махнул рукой:
— Ладно… сажайте. Но учтите, Елизавета Петровна — под вашу ответственность и до первого фильтрационного пункта! Чтобы в Полоцке их духу уже здесь не было! Не хватало еще кормить этих дармоедов…
…Посадка заняла около двадцати минут. Паровоз огласил окрестности унылым ревом, лязгнули буфера, и мимо вновь потащился неприметный пейзаж осеннего белорусского севера – облетевшие перелески, маленькие озёра и речушки, небольшие холмы, скромные сельские погосты…
Сестры метались по вагонам, подавая первую помощь пострадавшим во время обстрела. Легкораненые офицеры уступили свои места дамам и детям. Полуседой мужчина, называвший себя статским советником, бережно накрыл жену тощим солдатским одеялом и уселся у нее в ногах на нижней полке. Рыжий веснушчатый прапорщик лет двадцати с рукой на перевязи сочувственно спросил у него:
— Сильно вам досталось?
Мужчина неприязненно взглянул на офицера и сухо ответил:
— За Гудогаем попали под огонь пушек. Паровоз взорвался, вагоны под откос полетели…
— Германцы, наверное, думали, что вы – воинский эшелон, — кивнул прапорщик и неумело улыбнулся. — Ну ничего, теперь уж всё в порядке. В Полоцке вам подадут помощь. Я слышал, беженцев за казённый счет отправляют…
Но полуседой мужчина, не слушая его, склонился к жене. Глаза женщины были закрыты, она тяжело, с присвистом дышала. Мужчина осторожно поцеловал ее руку и лоб. Женщина приоткрыла глаза, непонимающе взглянула на мужа.
— Лика? Где наша Лика?..
Углы губ мужчины задергались.
— Она… недалеко, Женя. Совсем рядом. Скоро она придет…
— Поскорее бы, Янечка… — обессилено прошептала больная…
…В дверь купе снова постучали. Елизавета, заполнявшая ведомость, подняла голову – на пороге стояла Анна.
— Елизавета Петровна, там аэропланы германские летят…
— Ничего, Аня, у нас же красные кресты на крышах вагонов нарисованы.

Огромный самолет мягко покачивало. На первых вылетах Семченко опасался, что его в полете будет мутить, но «Муромцы», как выяснилось, отличались плавностью, к тому же крейсерская скорость самолета была невелика – около семидесяти верст в час. Так что к полетам Сергей быстро привык и примерно через месяц начал чувствовать себя своим в Эскадре.
Правда, к конкретному экипажу его пока не спешили приписывать. У всех кораблей уже были хорошо слётанные команды, боевых потерь Эскадра не несла. Поэтому корнета «придавали» то одному, то другому «Муромцу» по принципу «Лишний пулеметчик на борту не помешает». Вот и сегодня он летел с экипажем поручика Иосифа Башко. Экипаж был поистине героический. Сам Башко в свои двадцать семь был кавалером шести наград – «Станиславов» 3-й и 2-й степеней, «Анны» 3-й степени, «Владимира» 4-й степени с мечами и бантом, «Георгия» 4-й степени и Анненского оружия. Артиллерийским офицером в экипаже был штабс-капитан Александр Наумов, тоже обладатель «Георгия» и «Владимира» с мечами и бантом, а у помощника командира, поручика Михаила Смирнова, было соединенное Анненское и Георгиевское оружие и «Владимир» с мечами и бантом. Особо приятно Сергею было, что двое в экипаже были кадетами: Наумов – симбирским, а Смирнов – тифлисским. Первым стрелком у Башко летал полинезиец Марсель Пля.
С 14 августа «Муромцы» базировались в Пскове. Перелет туда из Лиды занял шесть часов. Там два экипажа получили новые машины улучшенной серии с отличными моторами рижского производства (на прочих стояли часто барахлившие английские двигатели «Санбим-Крусейдер»). А в сентябре перелетели еще дальше, на курляндский аэродром Зегевольде, в распоряжение штаба 12-й армии Северного фронта. Из Зегевольде летали на бомбардировку и разведку тылов противника. Обычно в полет брали несколько пудов бомб, два пулемета – «Мадсен» со 150 патронами и «Льюис» с 200 патронами — и пару казачьих винтовок (именно казачьих, потому что они пристреливались без штыка). Ну и личное оружие – как правило, это были дальнобойные мощные пистолеты «Маузер». Но Сергей пока оставался верен нагану. Да и вообще он старался хранить память о своем кавалерийском прошлом – по-прежнему носил корнетские погоны с «гусарским зигзагом», ботики с розетками и чакчиры. А вот от шашки пришлось отказаться, по аэроплану с ней не побегаешь.
…Сергей высунулся из своего люка. В уши ударил ледяной ветер – в сентябрьском небе было куда холоднее, чем на земле. И тут же в косых лучах солнца стрелок увидел скользнувшую из облака узкую тень с большим черным крестом. Это была толстая, словно противная селедка, «морда» германского истребителя «Альбатрос».
— Германцы! – крикнул Семченко, ныряя в люк.
Прямо под люком посреди фюзеляжа размещалась установленная по его просьбе Сикорским деревянная тележка на рельсах, которую летчики прозвали «трамваем». На этом «трамвае», отталкиваясь руками от пола и стенок фюзеляжа, можно было быстро прокатиться по всему «Муромцу». Такими «трамваями» за неделю оборудовали все корабли Эскадры. Вот и сейчас Сергей устремился к пилотской кабине. Лица Башко и Наумова были собранны и внимательны, они услышали его возглас и тоже заметили «немца».
— Он не один, — напряженным голосом выговорил Башко. – Смотрите, вон еще… и еще…
— Разведчики?
— Непохоже. Нас пока не замечают, мы в облаках…
Теперь уже все трое офицеров отчетливо видели в разрывах облаков меченные большими черными крестами крылья трех вражеских бипланов. Они, не замечая «Муромца», явно снижались. Сначала летчики не понимали – отчего, но потом увидели внизу железнодорожную колею и ползущий по ней состав. На крышах вагонов были нарисованы большие красные кресты – значит, санитарный поезд. Первый «Альбатрос» лег на крыло, заходя в атаку.
— Неужели будут бомбить? – прошептал Смирнов.
— Что же… что же они делают, сволочи! – не выдержав, закричал Наумов. – Это же раненые! Есть же международная конвенция!..
— Плевали они на твои конвенции, — жестко ответил Башко. – Господа офицеры, по местам! Атакуем!
Первые бомбы вздыбили землю левее эшелона. «Германец» пронесся на бреющем полете над крышами вагонов, яростно строча из пулеметов. Видно было, как летят в сторону щепки и осколки стекол. Второй «Альбатрос» пронесся следом, тоже поливая беззащитный эшелон огнем.
Задыхаясь, Сергей бросился в фюзеляж, плюхнулся на «трамвай» и, отталкиваясь руками от стенок, помчался к боевому посту. Не без труда (все еще мешала раненая нога) вскарабкался по лестнице вверх, отпахнул люк. «Муромец» уже накренился налево, моторы огромного биплана натужно ревели. Мимо неслись клочья облаков, забивавших дыхание.
В прицеле пулемета появилось крыло «германца». Увлеченные атакой, вражеские пилоты по-прежнему не видели «Муромца», и Сергею это было только на руку. Стиснув зубы, он нажал на спусковой крючок, и «Мадсен» ответил ему бодрой, боевой дрожью. Короткая очередь, еще и еще. Первые пули легли мимо, но «немец» сделал резкий вираж влево. Видно было, как вражеский летчик-наблюдатель ошеломленно крутит головой и что-то кричит пилоту.
— Заметили! – крикнул Сергею откуда-то снизу, из самолета, Марсель. – Вашбродь, коротко бей, а я буду рожок даваль!
— Я сам, бери «Льюис»! – проорал в ответ Семченко.
— Слушаюсь!..
Третий «германец» все-таки успел сбросить бомбы на эшелон. Полыхнуло пламя. На мгновение Сергею показалось, что он услышал, как кричат люди, но это ему показалось – рев моторов забивал все другие звуки. Накренившись, «Илья Муромец» выписывал над поездом огромный круг, стремясь разогнать «немцев». А те уже сели на хвост бомбардировщику, как осы, вились над ним, но пока не решались стрелять, видно, примеривались.
Крутанув пулемет, Семченко задержал дыхание. Первым «Альбатросом» явно управлял опытный пилот – вел машину, словно пьяный, вихляясь из стороны в сторону, чтобы затруднить прицеливание противнику. И все-таки две короткие, по пять патронов, очереди легли куда надо. Было видно, как от «германца» брызнули мелкие обломки, как исказилось болью лицо летчика-наблюдателя. Но Сергей уже помнил одну из заповедей воздушного стрелка — «Попал – не значит сбил», и проводил «Альбатрос» еще одной длинной очередью «под хвост». Теперь за вражеской машиной уже потянулся тонкий дымок, словно оба пилота решили от нечего делать покурить в полете.
В хвосте «Муромца» тоже загремели очереди. Значит, Марсель со своим «Льюисом» подключился к работе. Два оставшихся «германца» плавно ушли в стороны и, обогнав «Муромца», открыли огонь, будучи в саженях двадцати над ним. Сергей почувствовал, как фюзеляж самолета содрогнулся – значит, попали. Потом бомбардировщик заметно перекосился на правый борт. Двумя очередями Семченко отогнал одного из «немцев», но тут, черт бы побрал этот «Мадсен», кончился 25-патронный рожок. Ругаясь самыми страшными словами, Сергей швырнул пустой магазин вниз, в фюзеляж, выхватил из кармана полный. Хоть бы пулемет не подвел!.. Счастье, что Марсель на «трамвае» переехал из хвоста в центр фюзеляжа и, выставив ствол «Льюиса» в иллюминатор, открыл яростный огонь с борта – наверное, только что поставил полный барабан, потому что бил длинными очередями, не жадничая.
Наконец «германцы», по-видимому, убедились, что легкой добычей огромный русский аэроплан не станет, а санитарный поезд под надежной защитой. Дав напоследок несколько очередей наудачу, «Альбатросы» один за другим ушли в сторону и начали удаляться. За одним из них тянулся уже не легкий дымок, а пышный вонючий «хвост», и летел он заметно медленнее других. «Ну что, с боевым крещением, — устало подумал Сергей, спускаясь в фюзеляж. – И будем надеяться, что моя воздушная карьера окажется более долговечной, чем кавалерийская…» На мгновенье в памяти возникли уроки выездки в Славной Школе, Высочайший смотр, Меджибужье и единственная атака, поставившая крест на его гусарской службе. «Странно, кажется, что всё это было Бог знает когда, а ведь на самом-то деле – чуть больше года назад…»
Внутри корабля Марсель деловито считал стреляные гильзы. На темно-шоколадном лице полинезийца блеснула белозубая улыбка.
— Маладец, вашбродь, харашо стреляль. Немец скоро падаль.
— Падаль – в смысле упадет? – устало улыбнулся Семченко в ответ.
— Ну да, упадет. Ай, звери, такой поезд бомбили. Там раненые… — Марсель сокрушенно затряс курчавой головой и даже вытер кулаком глаза.
На «трамвае» Сергей переместился в кабину. Ее стекла были все в мелкой сетке трещин, справа зияли пулевые дыры. Машину вел Наумов, Башко сидел на полу бледный как мел, а Смирнов наскоро делал ему перевязку.
— Отлично стрелял, корнет, — с трудом проговорил командир.
— Да ну, если бы всех завалил, а так одного, и то подранил. Куда тебя?
— В голову и руку. Сам-то цел?
— Цел.
— Странно, он же оба верхних бензобака нам пробил, а ты как раз между ними, — покачал головой Наумов. – В рубашке родился…
— Опытная какая-то сволочь стреляла, — добавил Смирнов, — на правой группе моторов фильтр пробили, на втором моторе – радиатор, да еще бензинопроводные трубки на обоих левых моторах.
— Дотянем? – с тревогой спросил Сергей.
Наумов деланно усмехнулся, не отрываясь от управления.
— На двух моторах?.. Даже к гадалке не ходи. Мы на одном домой приходили.
— Ничего, — простонал Башко, — главное, что от поезда этих скотов отогнали…

…Гигантский аэроплан медленно, сильно накренившись вправо, разворачивался над крышами вагонов. Ему, видимо, тоже сильно досталось – за двумя двигателями тянулись дымные шлейфы. Но, вопреки обыкновению, людям на земле было не до того, чтобы любоваться зрелищем летящего «Ильи Муромца». Они выносили из изрешеченных пулями и осколками вагонов тела погибших, складывали их на насыпи и разбирали лопаты, чтобы копать могилу…
Копали беженцы-мужчины и легкораненые, причем за лопаты взялись и солдаты, и офицеры. Во время работы перебрасывались лишь короткими тихими фразами – все были слишком потрясены нападением «немцев».
— И как они могли атаковать поезд с красными крестами на крыше? До сих пор в голове не укладывается.
— А как они могли разрушить Реймсский собор?.. Травить людей газами?.. Это новая война, прапорщик. Все средства хороши.
— Еремеева жалко. На фронте ранило, а тут погиб. Вон она, судьба-то.
— А наш-то молодец какой. Не побоялся, что он один, а их трое. Как жахнет по нему из пулемета – так досочки и полетели, я сам видел.
— Ну, нашему-то тоже досталось, два мотора из четырех горят.
— Ничего, дотянет, вона какой здоровый.
Тела шестерых погибших уложили на насыпи. В ряд лежали рыжий веснушчатый прапорщик и пятеро беженцев разных возрастов, в их числе одна женщина. Бывший среди раненых полковой священник отец Владимир отслужил заупокойную литию.
— А вон этот, с бородкой, когда бомбить начали, жену свою телом закрыл. Она больна была, испугалась сильно. Так он ей говорит: «Ты, Женечка, не бойся, я с тобой, и Лика скоро подойдет» и так сверху и прилег. И она ему говорит: «Спасибо, Янечка». И так их одним осколком-то и убило. Вот ведь судьба: жили вместе и померли вместе…
— А остались бы в Вильне, так, глядишь, и жили б до сих пор.
— Да, судьба…
— Теперь небось и закопают-то как бродяг, без фамилии.
— Нет, почему? У них-то документы как раз с собой были. Загурские Ян Станиславович и Евгения Николаевна.
— Станиславович?.. Так чего ж католика по православному отпевают?
— А где тебе здесь ксёндза найдешь? Чего есть, то и бери.

…Старшая сестра эшелона графиня Елизавета Сиверс не присутствовала на похоронах. Во время налета осколок германской бомбы перебил ей левую руку, и теперь хирург эшелона делал ей сложную операцию. В операционном вагоне находилась и сестра Анна Самусевич. Подавая хирургу нужные инструменты, она беззвучно молилась за удачный исход операции. А еще за спасение подпоручика Ивана Панасюка, от которого два месяца как не было никаких вестей…

Продолжение следует

Глава 20 Оглавление Глава 22

Поделиться с друзьями
Белорусский союз суворовцев и кадет