ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
18
Иван Панасюк – Карлу Петерсу, март 1915 года, Действующая армия – Рига
«Привет, дорогой Карлуша.
Сразу радость! В последнем номере «Огонька» в разделе «Герои и жертвы Отечественной войны» напечатан портрет Сергуна с подписью «Корнет Сергей Семченко, тяжело ранен в геройской атаке на вражеские позиции, награжден орденом Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом». То есть Сергун, по крайности, жив! Я отметил это дело красным лечебным вином и тебе советую.
От Юрона по-прежнему вестей никаких – в плену. Я повидал в Петербурге его отца, он командует дивизией, которая бездействует в охране финского побережья, рвется на фронт (его пока не пускают) и пишет во все возможные инстанции по поводу освобождения Юрона.
Ну а меня после лазарета и отпуска направили в одну из крепостей в почти родном для нас краю (ты меня понял). Хотя прошение я подавал – на фронт, в передовую линию. Но, видать, у начальства свои резоны.
Настроение у всех здесь бодрое, дела идут недурно.
Как дела у тебя и Лики? Что вообще слыхать в Риге? Собираешься ли ты в армию?
Очень соскучился по всем нам – когда-то свидимся? Наверное, уже после войны…
Обнимаю по-кадетски, твой Иванко».
Карл Петерс – Ивану Панасюку, март 1915 года, Рига – действующая армия
«Привет от счастливого отца доблестному воину!
Да, можешь завидовать – я 22 марта стал отцом!!! Лика родила нам сына, которого мы с общего согласия назвали Ивар (видишь, почти что Иван). Счастливее меня, наверное, только сама Лика и мой отец, который стал дедом. Переволновались страшно, но все прошло преотлично. Лика и малыш чувствуют себя хорошо и тебе кланяются.
Жизнь сразу же изменилась, но эти изменения всем нам на пользу. Это непредставимое ощущение, когда рядом есть родной человечек, так на тебя похожий. Придешь домой усталый как черт, возьмешь его на руки – и снова жить хочется.
Что в Риге слыхать? Постоянные учебные стрельбы в Усть-Двинской крепости, так что даже в центре города окна дрожат. Сперва все боялись, потом привыкли. Ходят упорные слухи, что германцы вот-вот начнут наступление в Курляндии.
В армию я, как ты понимаешь, пока не собираюсь. Пойми и не осуждай. У меня есть Лика и Ивар. Я не мог оставить Лику одну, когда она была в положении, тем более не могу и не хочу ее оставить теперь. Отцовских денег и средств, которые присылает из Америки Марис, недостаточно. Так что уйти на фронт в этот момент было бы с моей стороны просто эгоизмом – я пошел, а вы тут без меня живете как хотите. Конечно, можно было бы отправить Лику к ее родителям в Вильну, но наши обстоятельства ты знаешь. Имени Ликиного отца мы не упоминаем, а ее мать в последнее время тяжело захворала и слегла.
С другой стороны, то, что я, кадет, сижу дома во время Великой войны, меня страшно мучает. Вот такое противоречие, которое разрешить пока не могу…
Я очень рад, что ты попал в наши родные места. Будешь в Вильне, кланяйся училищу. Хоть мы и не выпустились оттуда, все равно многое с ним связано.
Когда прочел, что Сергун тяжело ранен, но жив, не скрою – пустил слезу. А потом, как ты и советовал, скромно отметил. Даст Бог, свидимся с нашим корнетом!
Есть ли надежда, что Юрона освободят?
Береги себя. Обнимаю по-кадетски, твой Карл»
Юрий Варламов, май 1915 года, Нейссе
В двери офицерского барака кто-то корректно постучал. Офицеры, резавшиеся в карты на одной из кроватей, разом подняли головы.
— Войдите! – по-немецки произнес старший по чину, артиллерийский подполковник Дробышев.
На пороге появился германский обер-лейтенант в сопровождении солдата.
— Господа, в лагере объявлено общее построение. Прошу вас выйти на плац и занять свои места в строю.
— Ну слава Богу, — весело воскликнул драгунский штабс-ротмистр Лепестков, откладывая карты, — а то у меня на руках всю игру такая карта была, что хоть вешайся.
— И с плохими картами надо уметь играть, Сергей Иванович, — возразил его партнер по игре, штабс-капитан Закржевский. – Ладно, пока отложим, но потом-то я вас обязательно добью!
— Это мы еще посмотрим! – весело отозвался Лепестков.
— Прошу вас поторопиться, — вежливо произнес германец от двери. – В лагерь прибыли высокие гости.
Вместе с другими к выходу из барака направился и Юрий Варламов. В этом офицерском концентрационном лагере (русские быстро сократили это длинное словосочетание до простого «концлагеря») в силезском городке Нейссе он находился с декабря 1914-го. Лагерь занимал на окраине города обнесенную стеной небольшую территорию, застроенную тринадцатью длинными деревянными двухэтажными бараками. Сразу за стеной начинались обычные улицы, и с плаца лагеря можно было видеть красивые многоэтажные дома, слышать речь спешивших по своим делам прохожих и шум проезжавших мимо автомобилей.
Пленные офицеры жили небольшими группами по пять-десять человек в комнате. Они подчинялись старшему по чину, который выступал их представителем в контактах с администрацией лагеря. К физическому труду пленные офицеры в соответствии с Гаагской конвенцией не привлекались. Им разрешалось ставить спектакли, устраивать лекции, за свой счет оборудовать теннисный корт или футбольную площадку и даже… коллекционировать охотничье оружие (коллекции хранились у коменданта лагеря). На каждую группу из пяти человек полагался один солдат-ординарец. А в том случае, если офицеры считали, что их права ущемляются, они имели право подать жалобу в посольство нейтральной Испании, которое представляло интересы русских пленных в Европе.
Словом, в концлагере вполне можно было жить, и даже неплохо. Но для Юрия эта жизнь была невыносимой. Несмотря на хорошее питание, он исхудал, почти перестал спать по ночам, начал курить как паровоз (табак в лагере был запрещен, но папиросы приходили в посылках из России). Ворочаясь в бессонных потёмках, слушая здоровый храп товарищей по несчастью, Варламов снова и снова терзал себя сомнениями: правильно ли он поступил, оставшись тогда прикрывать отход своей роты?.. Вывел ли ее Иванко к своим? Или тоже попал в плен или, еще хуже, погиб?..
Тогда, в жарком восточнопрусском лесу, они продержались с Филимоновым минут сорок. Отбили несколько атак, а потом германцы попросту подтянули конную батарею и накрыли пулеметчиков плотным огнем. Очнулся Юрий уже в санитарной повозке, когда над ним склонилась немецкая медсестра с нашатырем в руках… Лазарет в Кёнигсберге, потом поезд через всю Германию и сюда – в маленький силезский городок Нейссе, или Найссе, как произносили немцы. Офицеры, к которым подселили Варламова, тоже были в плену с августа-сентября 14-го, но – вот же бывает! – среди них не было ни кадет-полочан, ни выпускников Владимирского училища, ни коломенцев, ни даже тех, кто прежде служил в гвардии. Юрий оказался в своей группе самым младшим по чину – прочие были штабс-капитанами и капитанами, а старшим — подполковник.
И началась мирное, унылое, однообразное житье, жизнь растений, как невесело шутил кто-то. Поверка, карты, обед, сон, чтение, прогулки… Новостей с фронта, из России не было никаких. Пленные не знали, что сейчас происходит в мире – может, Германия уже давно дышит на ладан, а французские войска стоят под Берлином, а может, германцы прорвали наш фронт в Польше и дошли до Варшавы?.. Гадали, прикидывали, исходя из того, что кто знал или слышал. Впрочем, все эти слухи поступали от таких же пленных, как они сами – немцы с пленными вели себя корректно и отстраненно, ни в какие контакты не вступали, а просто бдительно следили за ними.
Однажды Юрий стал героем дня – сумел в бинокль разглядеть газету в руках у немца, вышедшего покурить на балкон дома напротив. Заголовок в газете гласил: «Доблестными германскими войсками взята Либава». После этого разговоров в лагере хватило на целую неделю.
— Нет, не может быть. Наверняка германцы просто хотят поднять дух среди населения. Ведь Либава – одна из важнейших наших военно-морских баз на Балтике…
— А если правда? Вряд ли они станут так беспардонно врать.
— Хорошо, допустим на минуту, что правда. Дальше что? Наступление на Ригу? Или они предпочтут устремиться южнее, в Курляндию и дальше на Вильну?
— Стратегически Рига выгоднее…
— Да, но Западная Двина – крупная естественная преграда, да и сама Рига хорошо укреплена. А в Литве есть разве что Ковенская крепость. Думаю, они предпочтут Литву…
— Господа, господа!.. Пока за нами Польша, за судьбу Курляндии можно быть спокойными.
— Ну а где гарантии, что Польша за нами? Ведь поручик видел только первый газетный лист…
Особенно тягостно было вечерами, когда офицеры, наскучив бесконечными разговорами, расходились по своим углам. Каждый оставался тогда наедине со своими мыслями и воспоминаниями. Кто-то читал, пробовал писать стихи, кто-то учился играть на гитаре или корпел над учебником немецкого. «А ведь так летят дни, месяцы… И это в то время, когда уже пала Либава. А это значит, что у германцев есть силы для наступления вглубь нашей территории. Каждый офицер на счету, а мы бездарно торчим здесь…» — терзался Варламов, лежа носом в стену на лагерной койке.
Бежать? Но никаких возможностей для этого не было. Из лагеря пленных не выпускали, стоило просто подойти к стене, и на тебя начинал с подозрением пялиться солдат-охранник, выразительно держа наготове «Маузер» со штыком. Штатскую одежду было не раздобыть, а офицера в русской форме на первой же улице сдали бы в полицию бдительные немецкие обыватели.
Краем уха Юрий слышал о том, что германцы освобождают из плена и отправляют в Россию военных священников. Но к нему это никакого отношения не имело. Так что оставалось только мечтать о свободе да видеть во сне родных. Варламову часто снились отец, мать, сестра, и тогда по утрам он просыпался с мокрым от слез лицом. А еще снились друзья по корпусу. Где они теперь – Сергун и Карлуша? Воюют, ранены, убиты? А может, тоже в плену?.. И смог ли вывести Иванко остатки роты к своим?.. Ответов на эти вопросы у Варламова не было…
…Обитатели барака вышли на большой плац, выстроились в длинную шеренгу. Перед строем стояли комендант лагеря – немолодой германский оберст-лейтенант с бело-черной ленточкой Железного креста 2-го класса в петлице, трое его помощников в чинах гауптманна и обер-лейтенанта и двое офицеров австро-венгерской армии. Их бледно-голубые мундиры с красными петлицами и без погон резко выделялись на фоне мышино-серой немецкой формы. Чуть в стороне стояли несколько солдат охраны лагеря с большими холщовыми мешками в руках.
— Господа! – громко произнес по-немецки комендант. – Я начну с того, что представлю вам наших гостей. Сегодня с устройством лагеря знакомятся представители Генерального штаба Австро-Венгрии – оберст-лейтенант Эрнст фон Тромповски и майор Йозеф Ляхор. Прошу вас поприветствовать их!
Пленные молча вскинули руки к козырькам фуражек. Австрияки тоже козырнули в ответ. Почему-то лицо того, которого назвали Йозефом Ляхором, показалось Юрию смутно знакомым, но разбираться в этом он не стал. Тем более что комендант без лишних пауз продолжил:
— Сегодня у меня есть для вас важное сообщение. Русские власти приняли решение отобрать у пленных германских офицеров их кокарды, погоны и ордена. В связи с этим мы решили принять адекватные меры. Приказываю вам также сдать соответствующие знаки отличия.
По строю побежал глухой ропот. Комендант нахмурился.
— Прошу вас подчиниться распоряжению! Иначе я вынужден буду применить силу.
От строя пленных отделился старший по чину лагеря – седобородый полковник Троицкий, ветеран русско-турецкой и русско-японской войн.
— Господа, во избежание позорной и унизительной для русского офицера процедуры обыска и изъятия знаков различия и орденов приказываю вам сдать их, — громко произнес он. – В конце концов, это будет даже справедливо по отношению к германским коллегам, которые находятся в нашем плену. Делай как я!
Троицкий первым отстегнул от кителя погоны, снял с шеи орден Святого Владимира 3-й степени с мечами, с груди – орден Святого Георгия 4-й степени, а с фуражки – кокарду. Следом за ним начали снимать погоны, ордена и кокарды и другие офицеры в строю. Солдаты с мешками медленно двигались вдоль шеренги, и каждый офицер бросал свои знаки различия в мешок.
Юрий не верил своим глазам. Как? Добровольно снять знаки различия?.. Ну, орденов он не нажил, кокарда – Бог с ней, но погоны, погоны – символ офицерской чести!.. Самому, добровольно снять их?.. Юрий вспомнил почему-то свои первые, алые полоцкие погоны – с каким трепетом, почти священным, он впервые взял их в руки, с каким благоговением поцеловал… И он мгновенно закаменел, вытянув руки по швам и не обращая внимания на то, что творилось вокруг.
— А вы почему стоите? – обратил на него внимание комендант лагеря. – Вы не слышали приказа старшего по чину?
— Слышал, — холодно ответил Юрий по-немецки.
— Почему тогда не подчиняетесь?
— Потому что погоны даны мне Государем Императором. И только он имеет права снять их с меня.
Полковник Троицкий, побагровев, крикнул из строя:
— Поручик, немедленно исполняйте приказ!..
— Никак нет, господин полковник, — спокойно отозвался Варламов.
Германцы начали переглядываться. По рядам пленных офицеров побежал недовольный ропот:
— Поручик, вы что, считаете себя чище нас?
— Есть приказ старшего по чину…
— Желаете, чтобы с вас сняли их силой?
— В конце концов, с германцев в нашем плену сняли погоны, и это адекватная мера…
Комендант быстрыми шагами приблизился к Юрию. Его сухое, украшенное жесткими усами а-ля Вильгельм II лицо было багровым от ярости.
— Вы что же, хотите отправиться отсюда в штрафной лагерь Штёрмор, поручик? – прошипел немец. – Хотите, чтобы вас гоняли на работы, как простого солдата, и подвешивали за руки? Хотите через месяц подохнуть от болотных испарений, так?
— Мне все равно. Погон снимать я не стану…
И тут раздался голос одного из австро-венгерских офицеров, до этого не вмешивавшихся в происходящее:
— Ну зачем же так строго относиться к юноше, который свято дорожит своей честью и знаками отличия? Скорее его стоит поощрить за смелость… Позвольте мне поговорить с этим офицером наедине, Herr Komendant.
— Как вам будет угодно, Herr Major, — пожал плечами комендант. – Можете пройти в мой кабинет…
…Казалось, что австриец наслаждается непониманием Юрия. Он медленно снял с головы кепи, пригладил волосы, предложил Варламову присесть и неторопливо уселся сам. Поразмыслив, Юрий тоже решил садиться – с какой стати ему стоять, если собеседник сидит?
— Я вижу, вы не узнаете меня, — неожиданно проговорил австриец на хорошем русском. – А вот я вас сразу признал, хотя с той поры, как мы виделись, вы немало изменились… Катарро, набережная. Вы еще тогда заинтересовались нашим дредноутом. Вспомнили?
В памяти Варламова вспышкой возник жаркий летний день 1913-го, кафе, скользящая по воде серая тень линкора «Вирибус Унитис» и заговоривший с отцом австрияк из-за соседнего столика. Да, сомнений нет – это был он, тот самый офицер, поляк из Львова, служивший одно время в военном атташате австро-венгерского посольства! Вот почему его лицо сразу показалось ему смутно знакомым…
— Вы?! – изумился Юрий. – Но почему…
— Потому что я вас вспомнил, — улыбнулся Йозеф Ляхор. – И еще потому что у меня есть к вам деловое предложение.
— Деловое?
Вместо ответа австриец вынул из кармана мундира пачку сигарет, придвинул к Юрию:
— Курите, прошу вас. Может быть, хотите выпить? У меня есть с собой коньяк. Трофейный французский «Мартель-Кордон Блё». Будете?
— Нет, благодарю, — сухо сказал Юрий. – В чем же суть вашего предложения?
Майор медленно положил пачку сигарет обратно в карман, пристально взглянул в лицо пленному.
— Я предлагаю вам Родину. Покинуть этот лагерь, где ваша жизнь проходит бессмысленно, и вернуться в Россию. Вы же мечтаете об этом, верно?
— Как и все пленные офицеры, — пожал плечами Варламов. — Но это предложение вы почему-то делаете только мне.
— Потому что только вы не стали снимать погоны в строю. И еще потому что у вас есть то, что меня интересует. Ваш отец. Он командует дивизией, входящей в состав сил охранения побережья Балтики.
— И что же?
— Все еще не понимаете? – усмехнулся Ляхор. – Я освобождаю вас, а вы взамен соглашаетесь снабжать наш Генеральный штаб информацией, полученной через отца. Какой именно – вам сообщит наш агент уже в России.
Кровь бросилась Юрию в голову, он поднялся с места.
— Как смеете вы, офицер, предлагать подобное другому офицеру!
— Не горячитесь, юноша, — спокойно отозвался майор. – Подумайте. Что вы предпочтете – немедленно отправиться домой, к родным, в свою армию, или же киснуть здесь до окончания войны? Более того, «киснуть» — слово весьма условное. Комендант не случайно упомянул штрафной лагерь Штёрмор, где человек живет не более месяца. Заметьте, кстати, — это не германское изобретение, а ответ на ваше, русское использование труда офицеров армии кайзера на строительстве Мурманской железной дороги, — усмехнулся австриец. – Так вот, в случае вашего отказа я позабочусь о том, чтобы вас отправили в Штёрмор завтра же. Так что выбирайте.
На глазах поручика закипели бессильные слезы. Перед ним сидел улыбающийся, холеный враг, и этот враг нагло шантажировал его…
Но тут же в голову Юрия пришла неожиданная, холодная и трезвая мысль: «А что если мне… согласиться? Согласиться для вида? Ведь если Ляхор действительно поставит перед собой цель погубить меня, он сделает это. И больше я не смогу принести никакой пользы Родине… А если я соглашусь, то вернусь в Россию, и там никакой австрияк будет мне не страшен».
— Подумали? – вернул его к реальности голос майора.
— Да. Я согласен.
Австриец скривил губы в усмешке.
— Ну что ж, прекрасно. Тогда дайте мне слово чести офицера, что не обманете меня и по возвращении в Россию войдете в контакт с нашим представителем.
Юрий побледнел. Такого оборота дел он не ожидал.
— Слово чести?
— Разумеется. Слово, которое тверже стали и крепче железа. Я знаю, что русские офицеры не бросают своих слов на ветер. И если дают обещание, то выполняют его, чего бы им это ни стоило.
В комнате наступила тишина. Лишь напольные часы равнодушно стучали в углу, отсчитывая минуты.
«А что, если сейчас наброситься на него и задушить? – думал Варламов, но как-то отстраненно, вяло, словно во сне. – Интересно, что за это будет пленному? Расстреляют, наверное… Нет, комната очень маленькая, а австрияк сидит грамотно и наблюдает за мной очень пристально. Успеет среагировать».
— Как я найду вашего агента? – тихо спросил Юрий.
— Об этом не беспокойтесь, инструкциями я вас снабжу. Но сначала – слово.
— Но мое освобождение будет выглядеть странно на фоне того, что другие офицеры, куда более высоких чинов…
— Об этом тоже не беспокойтесь, — нетерпеливо оборвал Ляхор, — как раз ваше освобождение никаких подозрений ни у кого не вызовет, я гарантирую… Слово.
— Хорошо… — Юрий перевел дыхание. — Я даю вам слово офицера, что не обману вас и в России войду в контакт с вашим представителем.
— И предоставлю ему все необходимые сведения, — подсказал Ляхор.
— И предоставлю ему все необходимые сведения…
На лице австрийца мелькнула торжествующая улыбка. Он встал.
— Странно устроен человек, — после небольшой паузы задумчиво произнес Ляхор, словно разговаривая сам с собой. – Вот совсем недавно на виду у всех вы проявили настоящее мужество и показали себя доблестным офицером, отказавшись выполнить бесчестный приказ и снять погоны. А теперь, наедине со мной, вы с легкостью дали клятву работать на нашу разведку. То есть предали свою Родину… Честно говоря, я не был уверен, что вы так просто сломаетесь. А ломать людей я, признаться, очень люблю. Особенно русских.
Юрий, не владея собой, сделал шаг по направлению к майору. Но тот вопросительно вскинул брови:
— Что, захотели в Штёрмор? В безымянную могилу в болотах?..
Варламов остановился. Он стиснул кулаки так крепко, что ногти впились в ладони. А Йозеф Ляхор по-прежнему улыбался – злорадно и нагло.
— Поздравляю вас с освобождением, поручик, — отчетливо проговорил он и вышел из кабинета.
Юрий Варламов, май 1915 года, Стокгольм – Гельсингфорс — Петроград
В Данциге, во время посадки на большой германский пароход «Пройссен», сопровождающий предупредил Юрия, что в стокгольмском порту его встретит помощник русского военного агента в Швеции, отвечающий за переправку освобожденных из плена на Родину. И действительно, прямо у сходней Варламов увидел молодого мужчину в легком летнем пальто, который с поощрительной улыбкой смотрел на него. «Откуда он меня знает? – вяло подумал Варламов. – Наверное, германцы передали им мое дело через испанское посольство. А в деле есть моя фотография…»
Дипломат крепко, по-русски стиснул его руку:
— Рад поздравить вас с освобождением из плена и с прибытием в Швецию! Генерального штаба капитан Захаров, честь имею.
— Очень приятно. – Слова «Честь имею» больно резанули Юрия, ведь сам он теперь считал себя человеком без чести. – Скажите, господин капитан, кого именно мне благодарить за мое освобождение?
Это был рискованный шаг, но Варламову хотелось узнать, как именно Ляхор обставит его освобождение для дипломатических кругов. Ведь передача русского пленного на Родину случалась далеко не каждый день. Тем более когда это было не гражданское лицо и не священник, а офицер.
— О, за это нужно благодарить вашего отца, Владимира Петровича Варламова, — улыбнулся капитан Захаров. – Он хлопотал за вас перед всеми возможными инстанциями. МИД, Международный Красный Крест, посольство Испании в Германии… И наконец получилось! Так что еще раз поздравляю. О вашем скором приезде Владимир Петрович уже оповещен, так что вас будут встречать.
«Теперь понятно, — подумал Юрий. – Значит, отец знал о моей судьбе! Интересно, откуда? Наверное, прочел в «Разведчике», там же печатают списки пленных… Ну а дальше начал хлопотать, только все это было бесполезно. Ему не сообщили даже в каком лагере я нахожусь, иначе я бы получал посылки из России, как другие пленные… А когда стало нужно, Ляхор просто поднял все эти отцовские прошения и дал им ход. И меня тут же освободили, «уважив мольбы заслуженного русского генерала». Вот и всё».
— По поручению военного агента я доставлю вас в Шеппсбрунн, откуда отходит пароход на Гельсингфорс, — говорил между тем Захаров. — Вот нужные сопроводительные документы, вот билет на пароход и поезд из Гельсингфорса до Петербурга, а это – деньги на расходы. – Дипломат протянул Юрию плотную пачку cиних 25-рублевок с портретом Николая I. — К сожалению, до посадки всего час, так что полюбоваться Стокгольмом у вас получится разве что из окна автомобиля. Прошу.
— Спасибо. И еще один вопрос – война в самом разгаре?
Дипломат, сразу посерьезнев, коротко ответил:
— Боюсь, что так. На пароходе вы все узнаете из газет…
Юрий молча кивнул, молча забрался на заднее сиденье темно-синего носатого «Рено». Он опасался того, что провожатый будет развлекать его разговорами, но тот, видимо, был опытным дипломатом – почувствовал настроение недавнего пленного и деликатно молчал.
Мимо побежали улицы старого Стокгольма. Автомобили, пролетки, тенты недавно открывшихся, несмотря на майскую прохладу, летних кафе, беспечные, веселые лица мужчин, женщин и детей вокруг… Казалось странным, что ко всем этим людям, к этому городу не имеют ни малейшего отношения ни сражения, сотрясающие Европу, ни стоны умирающих, ни бомбы, падающие на мирные города с аэропланов и цеппелинов. Швеция оставалась нейтральной, несмотря на то, что до войны русские военные аналитики очень серьезно относились к «угрозе с севера», зная о сложных в прошлом взаимоотношениях Петербурга и Стокгольма и откровенно прогерманских симпатиях короля Густава V. Да и сейчас русские дивизии, охранявшие побережье Балтики, в случае необходимости были готовы вступить в бой не только с германским десантом, но и со шведской армией.
Однотрубный небольшой пароход датской постройки «Боре-II», стоявший у причала Шеппсбрунн, был приписан к Гельсингфорсу и ходил под белым с синим крестом флагом Финляндии. Помощник военного агента подвел Юрия к дежурившему у сходен шведскому жандарму, который проверил бумаги недавнего пленного и, вежливо козырнув, пригласил подняться на судно. Дипломат сердечно пожелал земляку счастливого возвращения и направился обратно к автомобилю…
Через десять минут «Боре-II» отвалил от причала. С палубы можно было любоваться медленно поворачивающейся перед глазами панорамой Стокгольма, чем-то напомнившей Юрию виденный когда-то в детстве эстляндский Ревель: такие же средневековые дома и шпили храмов. А потом его начало колотить то ли от сырого майского ветра, то ли от волнения, и он ушел в небольшой ресторан на верхней палубе, где заказал себе кружку пива. Но официант-финн с явным удивлением ответил, что продажа алкоголя в Российской империи запрещена с августа прошлого года до окончания войны, и суда, приписанные к финским портам, не являются исключением. Тогда Юрий попросил безалкогольный глинтвейн. Это было даже и лучше, он подумал, что алкоголь не должен мешать ему осмыслить происходящее с ним…
Отпивая из высокой фаянсовой кружки с видом Гельсингфорса горячий ароматный глинтвейн, Юрий снова и снова восстанавливал в памяти детали своего освобождения из лагеря. Его выпустили через восемь дней после визита майора Ляхора. Путешествие на север Германии теперь получилось совсем не таким, как поездка в обратном направлении. Из Кёнигсберга в Нейссе его везли в вагоне третьего класса с матовыми стеклами, в компании таких же пленных офицеров и охраны, и, естественно, названия остановок никто не сообщал. Теперь же он путешествовал в комфортном международном спальном вагоне вместе с сопровождающим – германским лейтенантом с вполне русской фамилией Раков (правда, звали этого Ракова совсем не по-русски – Фридрих-Бруно-Готтсрайх). Лейтенант держался несколько отстраненно, но корректно: видимо, получил предписание относиться к русскому как к «своему». А из расписания поезда Варламов узнал, что они едут к Северному морю, откуда лежала дорога в Россию, самым кратким путем: из Нейссе до Бреслау, далее через Позен и Бромберг в Данциг. В Данциге Раков проследил, чтобы Варламов сел на пароход до Стокгольма, и у трапа вручил ему маленький плотный конверт с инструкциями, который надлежало вскрыть уже в России…
В пароходном киоске Варламов накупил свежих газет и бегло просматривал заголовки, стремясь узнать, что происходит на театре военных действий. Ведь с сентября 1914-го он не знал даже, где проходит линия фронта. Кроме русских, Юрий специально приобрел газеты из разных стран – английские «Таймс» и «Дейли Ньюз», французские «Тан» и «Пти Журналь», германские «Пост» и «Берлинер Тагеблатт», австро-венгерские «Винер Цайтунг» и «Нойе Фрайе Пресс». Там же продавались итальянская «Опиньоне», испанская «Ла Эпока» и шведская «Афтон Бладед», но их Варламов покупать не стал из-за незнания языков.
И на него буквально рухнул поток из фронтовых сводок, обзорных аналитических статей, пафосных очерков о героях, портретов королей и полководцев, репортажей из разрушенных городов и снимков отчаявшихся, обезумевших от горя людей… Великая война сотрясала Европу. На первых страницах всех изданий были крупные фотографии короля Италии Виктора-Эммануила III и начальника Генштаба итальянской армии Луиджи Кадорна. Как выяснилось, вчера Италия после долгих колебаний объявила войну Австро-Венгрии, хотя до недавнего времени считалась ее потенциальной союзницей. Газеты Антанты приветствовали решение Италии и восхваляли высокие боевые качества итальянской армии и флота, германская и австрийская пресса проклинали коварство Рима и высмеивали «итальяшек», которых в свое время били даже полудикие абиссинцы…
Сражение британского и германского флотов у Доггер-банки… Турецкая армия пыталась форсировать Суэцкий канал (Турция вступила в войну в октябре 1914-го)… Англо-французские войска пытаются разгромить турок у Дарданелл… Англо-французские войска наступают в Артуа… Юрий с ужасом узнал, что месяц назад, 9 апреля, германцы применили у бельгийского города Ипра самое бесчеловечное современное оружие – ядовитые газы. А 22 апреля германская подводная лодка U-20 торпедировала британский пассажирский лайнер «Лузитания», шедший из Нью-Йорка в Ливерпуль. На нем погибло 1198 человек, в том числе 115 граждан нейтральных Соединенных Штатов. «Почти столько же, сколько на «Титанике»! – ужаснулся Юрий. – Какое варварство!»
Но больше всего его, разумеется, волновали события на русском фронте. А они в течение последнего месяца развивались далеко не лучшим образом для России. Как выяснилось, наступление германских войск в Прибалтике и захват Либавы был только отвлекающим маневром – главный удар немцы и австрийцы нанесли в Карпатах, на реке Горлица. 18 апреля 1915 года на фронте русской 3-й армии генерала Радко-Дмитриева началась чудовищная, невиданная прежде артподготовка, получившая название «ураганный огонь». Читая, Юрий не верил своим глазам: за пять часов германцы выпустили из двухсот тяжелых орудий семьсот тысяч снарядов. Семьсот тысяч!.. Русские заводы производили такое количество за полгода. Что же осталось от русских окопов после такого огня?.. Но страшнее всего то, что на огонь немцев отвечали всего… четыре наших пушки, каждая из которых имела по десять снарядов на день (!) Фронт между Карпатами и Вислой был прорван, наши армии, уже стоявшие «одной ногой» в Венгрии (до Будапешта войскам генерала Иванова оставалось несколько дней пути), с тяжелейшими боями отходили назад… Германские газеты трубили о великих победах, восхищаясь «Горлицким прорывом» и его главным автором – генералом Августом фон Макензеном. «Недалек тот день, когда к нам вернутся и Перемышль, и Львов, — утверждала венская «Нойе Фрайе Пресс». – У русских нет ни снарядов, ни патронов, они разуты, раздеты и деморализованы. Но великий князь Николай Николаевич, ставка которого находится в Барановичах, по-прежнему не видит большой опасности в Горлицком прорыве и считает, что положение можно восстановить. Такой Верховный Главнокомандующий – просто подарок, который русские делают нам и немцам»…
Варламов задумчиво отложил газету. Значит, положение на фронте очень серьезно. Отход Юго-Западного неизбежно повлечет за собой отход и стоящего в Польше Северо-Западного фронта. Юрий вновь взял газетный лист, взглянул на портрет главнокомандующего этим фронтом – генерала от инфантерии Михаила Васильевича Алексеева. Сможет ли он вывести восемь армий из гибельного «польского мешка»? Ведь Ставка наверняка будет твердить «Ни шагу назад», как твердила это командующему 3-й армией Радко-Дмитриеву, несмотря на то, что тот доказывал необходимость отхода… Но почему, почему наша артиллерия не могла отвечать на ураганный огонь немцев? В какой-то газете промелькнуло даже выражение «снарядный голод». Кто виноват в том, что у наших пушек было по десять снарядов на день? Главное артиллерийское управление? Заводы? Железная дорога? Или союзники, сорвавшие поставку боеприпасов?..
От горячего глинтвейна и горьких мыслей разболелась голова. Юрий снова вышел на палубу, по которой прогуливались пассажиры – в основном шведы и финны, направлявшиеся из Стокгольма в Гельсингфорс. Варламов поискал глазами русский военный мундир – сейчас кстати было бы обсудить военные новости с каким-нибудь офицером. Но, как на грех, ни одного офицера среди пассажиров не было.
Между тем «Боре-II» продолжал одолевать пространство между Стокгольмом и Гельсингфорсом. У берегов Финляндии пароход, стремясь избежать встречи с германскими субмаринами, прижался к берегу. После недавно прочитанной новости о гибели «Лузитании» думать о возможной подводной атаке было неприятно, и Юрий попытался отвлечься, рассматривая пустынные скалистые берега шхер, поросших сосновым лесом. В одной из шхер он увидел двухтрубную русскую канонерку «Сивуч», спешившую куда-то.
Наконец миновали мыс Гангут. Теперь до столицы Финляндии оставалось уже недалеко. Вскоре завиднелись очертания большого острова с крепостью Свеаборг. А пароход, снизив скорость, шел мимо серых громадин, заякоренных вокруг Свеаборга. Майский ветер полоскал на ветру Андреевские флаги. Между кораблями деловито сновали белые «тузики» и «гички». А Варламов читал на кормах русских линкоров написанные золочёной славянской вязью названия: «Петропавловск», «Святой Андрей Первозванный», «Гангут», «Полтава», «Севастополь», «Император Павел I», «Цесаревич», «Слава»…
Почему-то вид огромных, внешне неуязвимых кораблей, дремлющих на рейде, не радовал и не грел душу. «И почему мы так трясемся над своим флотом? – раздраженно думал поручик. – Вон германцы и англичане гоняются друг за другом по всем океанам. Да, гибнут сами, но ведь и топят противника в бою! Экипажи получают боевой опыт и закалку, народы имеют полное право восхищаться победами моряков. А наши громадины, вместо того чтобы сражаться с немцами, стоят на приколе, матросы дуреют от скуки и потихоньку теряют квалификацию. Конечно, любой линкор стоит огромных денег, и потеря его для страны невосполнима. Но есть ведь то, что не меряется деньгами… Тем более что наши новые дредноуты ни в чем не уступают вражеским» А в следующий миг Юрий снова вспомнил австрийский «Вирибус Унитис», летний Каттаро и первую встречу с человеком, так изменившим его жизнь – майором Йозефом Ляхором. Чтоб ему провалиться, этому австрияку!.. Как он, Юрий, теперь посмотрит в глаза отцу и матери? Что скажет своим друзьям? Что он вернулся в Россию, дав честное слово шпионить против нее?.. Но что сделано, то сделано. Теперь он сам будет нести ответственность за свой поступок.
«Боре-II» пришвартовался у Рыночной площади Гельсингфорса. До поезда оставалось еще три часа. Юрий гулял по центру финской столицы, рассматривал величественный памятник Александру II, обедал в кафе, приветствовал то и дело попадавшихся навстречу старших по чину офицеров флота, которые отвечали ему, как и положено морякам, с корректной прохладцей. Несмотря на то, что Гельсингфорс считался русским городом, России здесь не чувствовалось ни в архитектуре, ни в звучащей вокруг языковой смеси – в финском и шведском лишь изредка проскальзывал русский. Юрий зашел на почтамт и дал телеграмму родителям с номером вагона и временем приезда. К счастью, попутчиков в купе у Варламова не оказалось. И стоило ему опустить голову на подушку, как он провалился в тяжелый сон, скорее похожий на забытье во время болезни.
Утром его разбудил стук в дверь купе. Протирая глаза, Юрий открыл дверь и увидел офицера с погонами ротмистра Отдельного корпуса Пограничной стражи и двух стражников рядом с ним. Поезд стоял, слышалось усталое пыхтение паровоза.
— Станция Белоостров. Прошу ваши документы, господин поручик.
Белоостров был границей между Великим княжеством Финляндским и Российской империей. Финляндия входила в состав России уже больше ста лет, но пользовалась большой автономией – вплоть до наличия собственного парламента, валюты (финской марки) и свободы от службы в русской армии.
Подавая пограничнику документы, Варламов невольно сжался, словно офицер мог по его внешнему виду определить, что он вырвался из плена нечестным образом, а в кармане его кителя лежит конверт с инструкциями, полученными от лейтенанта Ракова. Но все прошло благополучно. Пограничник внимательно изучил справку, выданную в Стокгольме, тепло поздравил Юрия с освобождением и возвращением на Родину и пожелал счастливого пути.
Полупустой синий вагон сильно раскачивался на стыках. Мелькали станции – Левашово, Парголово, Шувалово, Озерки… Наконец начались окраины Петербурга – дешевые доходные дома, построенные без особых изысков, густо дымившие фабрики, подводы на улицах, колонна топавших куда-то запасных. Пока поезд подходил к Финляндскому вокзалу, успел налететь пятиминутный дождь, небо заволокло серыми облаками, и снова распогодилось. В глазах у Юрия защипало – то ли от паровозного дыма, влетевшего в открытое окно вагонного коридора, то ли еще от чего… Неужели он вернулся в Россию, в Питер? В последний раз он видел столицу в июле прошлого года, когда уезжал в Минск, к новому месту службы. Не прошло и года – и сколько же всего успело перемениться…
— Юра, Юрашка! Жив!..
Мария Сергеевна обняла сына, обхватила обеими руками, приникла всем телом, словно загораживая от тех ужасов, что пришлось ему пережить. Отец, не стесняясь взглядов посторонних людей, смахивал с глаз слезы. И сестра, Юля, кажется, еще больше похорошевшая за год… но почему в черном? Неделю назад в Галиции убит ее жених, капитан Соколовский?.. И слезы радости уже со слезами горя вперемешку.
— Ну полно, полно, — наконец пришел в себя Владимир Петрович, — давайте в автомобиль и домой. Там уж и наговоримся, и наплачемся вдоволь…
По пути с Финляндского вокзала на Васильевский остров снова говорили все разом, бессвязно и радостно, чередуя важное с пустяками, как бывает обычно во время встреч после долгой разлуки. И Юрий, жадно рассматривавший Петербург в окно машины, ловил на себе взгляды родителей – полные страдания, любви, счастья… Неужели ты с нами, вернулся, жив?.. Сколько бессонных ночей, выплаканных и скрытых слез, надежд в этих взглядах. И сколько же новых седых волос в маминой прическе! У губ сестры залегли скорбные, сухие складочки. А отец неожиданно кажется совсем старичком, несмотря на то, что ему всего-то шестьдесят два. И сердце Юрия затопила волна нежности к этим людям, ближе и роднее которых у него не было никого на свете…
Сергей Семченко, май 1915 года, Киев
У дверей врачебного кабинета сидела небольшая очередь. Сергей оказался третьим после двух пехотинцев – рослого прапорщика с Георгиевским крестом 4-й степени на кителе и немолодого, лет пятидесяти на вид, зауряд-капитана. Присев на деревянную лавку, Семченко настроился на долгое ожидание, но очередь шла быстро, и минут через десять он уже оказался в кабинете.
Седоусый военный врач в золотом пенсне – три звездочки в вертикальном ряду на узких серебряных погонах с двумя черными просветами — копался в многочисленных госпитальных бумажках Сергея с таким брезгливым видом, как будто это были долговые расписки. Потом так же брезгливо попросил Семченко присесть пять раз подряд и, без всяких комментариев придвинув поближе письменный прибор, принялся что-то писать на большом листе неразборчивой докторской скорописью, бормоча под нос мотивчик «Пуппхен, ду бист майн аугенштерн» — песенки, которую привезли в Россию германские пленные.
Какое-то время Сергей просто недоуменно молчал, потом подал голос:
— Господин врач, может, вы все-таки просветите меня насчет моих перспектив?
Врач, не отрываясь от писанины, исподлобья глянул на Семченко и хмыкнул:
— Перспектив?.. Экий же вы оптимист, корнет.
— В смысле? – оторопел Сергей.
— Да в прямом смысле. Вам сейчас прямиком отсюда нужно в Лавру отправляться, свечки ставить, поклоны перед иконами бить. Можно несколько лет подряд, хуже не будет. – Врач снял пенсне и почесал переносицу. – Вы с такими ранениями живы остались и даже худо-бедно приседаете, а еще рассуждаете о каких-то перспективах?..
— Но мой полк…
— Что ваш полк? – с неожиданной злобой перебил врач. – Без вас он не знает, как дальше жить?.. Кончилась кавалерия для вас, корнет! Кончилась навсегда, уяснили это?.. Отличились уже один раз, шашкой в бою помахали?.. Всё! Отставка к чёртовой матери и Александровский комитет попечения о раненых – вот ваши перспективы! В самом лучшем случае – бумажки перебирать в уездном воинском присутствии! Ясно высказываюсь?..
Сергей молчал. Губы его дрожали от обиды. Чувствовал он себя в целом вполне нормально. Ну, нога действительно сгибалась не совсем, но он надеялся ее со временем разработать. И не повод же это выкидывать его из армии насовсем. Да еще из родного полка, с которым он теперь кровно связан!.. В конце концов, та атака 29 августа 1914-го спасла 48-ю дивизию, после боя генерал Каледин лично благодарил каждого офицера, даже в палату к нему, Сергею, приходил, хотя он знал об этом только по рассказам навещавших его потом сослуживцев…
— Господин врач, я требую повторного освидетельствования, — хриплым голосом проговорил Сергей. – Я желаю служить дальше и верю, что могу это делать.
— Можете верить, — равнодушно отозвался врач. – Только не в моем кабинете.
— Но…
— Молчать! – неожиданно гаркнул эскулап так, что задребезжали стекла. – Что это за пререкания со старшим по чину?! Перед вами надворный советник, в конце концов!! А ну, кру-хом и шагом марш из кабинета!!! Бумаги вам вынесут.
Конечно, Семченко обязан был подчиниться старшему по чину. Но он просто небрежно приложил к козырьку фуражки два пальца и неторопливо вышел, хотя ему очень хотелось выхватить из кобуры наган и весь барабан выпустить в физиономию тыловой сволочи…
В коридоре не было никого, кроме незнакомого чернявого поручика, судя по погонам с зигзагом и цифрой «11» – изюмского гусара со знаками Петровского Полтавского кадетского корпуса и Николаевского училища. Он, мгновенно кинув взгляд на погоны и китель Семченко, сочувственно поинтересовался у собрата:
— Что, браканули?
— Да. – Сергея продолжало трясти. – Говорит, можете попрощаться с кавалерией…
— Так всё серьезно? Куда тебя – в ногу?
Сергей кивнул. Изюмец сочувственно цокнул языком.
— Невесело, ёфтать… А ты не теряйся, бери с меня пример.
— В смысле?
— Давай в авиацию. Меня вот тоже в ноябре в разведке долбануло, и тоже врач говорит – всё, мол, отвоевался. Так я стрелком на «Илью Муромца» пошел. Ух, ёфтать!.. – Поручик помотал головой. – Я как в первый раз его вблизи увидал, так просто дрожь пробрала. Ну а когда первого «германа» завалил – эти ощущения вообще ни с чем не сравнить. Представь – небо, ветер свистит, скорость, с земли столько глаз смотрит, а ты его из пулемета – р-раз… И вот результат. – Поручик коснулся пальцем эфеса шашки, и Сергей разглядел на ней красный с желтыми каёмками Анненский темляк – свидетельство того, что его обладатель награжден орденом Святой Анны 4-й степени «За храбрость» или, в просторечии, «клюквой». — А сюда пришел просто на медкомиссию. Зрение там проверить и все такое.
«А что, это мысль… — нерешительно подумал Семченко. – В конце концов, если эскулап прав, меня в лучшем случае допустят только к какой-нибудь тыловой должности. А сидеть в тылу в такое время – нет уж, увольте… Может быть, авиация – действительно лучший выход из положения? Да и на кавалерию она чем-то похожа – тоже скорость, лихость, напор…» Он вспомнил ахтырского пилота Есипова, вспомнил, что летчик Казаков, 18 марта этого года успешно таранивший германский «Альбатрос», тоже служил в кавалерии – точнее, в 12-м уланском Белгородском, «соседе» Ахтырского полка по дивизии…
— Послушай, а как можно попасть на «Муромцы»?
— Да обычно – подаешь рапорт, и всего делов.
Во врачебный кабинет молча прошествовал военфельдшер и через минуту так же молча появился с ворохом Сергеевых бумаг в руках. Одновременно из двери раздался рык врача: «Следующий!»
— Подожди меня, ладно? – Изюмец встал и исчез за дверью.
Сергей задумчиво развернул смятые бумаги. Несколько прошлых месяцев жизни лежали на его коленях – месяцы боли, отчаяния, операций, ежедневных тренировок, первых шагов, сделанных по дорожкам лазаретного парка, первой самостоятельной прогулки по Крещатику… Здесь вальяжным врачебным почерком было написано и его будущее: отставка вчистую, если очень повезет – служба в тылу.
Мимо прошла миловидная сестра милосердия с Георгиевской медалью на переднике. Улыбнулась Сергею, но не кокетливо, а по-дружески, ободряюще: не тушуйтесь, корнет, все у вас еще впереди. Еще полетаете…
И Семченко благодарно улыбнулся в ответ сестре.
Продолжение следует
