ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
ПРОШЛО ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА…
Сергей Семченко, 28 мая 1970 г., Нью-Йорк
Вещи до такси Сергею Сергеевичу помог поднести сосед по дому – огромный негр-дальнобойщик по имени Сэм. Он играючи закинул чемодан в багажник желтого «Чеккера-Марафона» и с улыбкой хлопнул Семченко по плечу:
— Порядок, старина?
— Полный, Сэм. Пожелай мне счастливого полета.
— Have a good flight, — отозвался Сэм. – И не забудь привезти мне из России что-нибудь, не то в следующий раз потащишь свой чемодан сам!
— Белый медведь сойдет?
— Ладно, согласен на белого. Хотя для меня лучше черный. – И Сэм захохотал.
Сосед помог Сергею угнездиться на заднем сиденье и замахал на прощанье. Машина резко взяла с места и повернула с 95-й Уэст-стрит на Коламбус-авеню. Таксист, крутивший ручку настройки радиоприемника, сделал погромче, и до Семченко донеслись слова радио-ди-джея:
— Совсем недавно, 8 мая, свет увидела очередная студийная пластинка «Битлз». К несчастью, теперь уже все мы понимаем, что продолжения не будет… В нашем эфире сингл «Let It Be» с нового альбома великих ливерпульцев.
Зазвучала музыка, запел Пол Маккартни… А Семченко с усмешкой вспомнил, что творилось в центре Нью-Йорка шесть лет назад, когда бывшие на пике популярности «Битлз» впервые приехали в Америку на гастроли…
…Бывший штабс-ротмистр Сергей Сергеевич Семченко жил в Нью-Йорк-Сити вот уже на протяжении двадцати лет. Он приехал сюда в 1949-м, когда ему было пятьдесят шесть, и тогда он думал, что в этом возрасте жизнь подходит к логичному финалу и от нее уже нельзя ничего ожидать. Но неожиданно выяснилось, что его жизнь только начиналась. Правда, это была совсем другая жизнь, не та, что прежде…
В различных лагерях для перемещенных лиц – сначала в Зальцбурге, потом в замке Шляйсхайм на окраине Мюнхена, – Семченко находился четыре года. У людей, находившихся там, был выбор – вернуться в Россию, оставаться в Европе либо отправляться на поиски счастья дальше: в Латинскую Америку, просто Америку, Австралию… Сергей решил остаться. Взвешивал все «за» и «против» очень долго, и решение это было трудным. Ведь если бы он вернулся, он увидел бы Одессу, может, застал бы в живых отца, нашел бы Юрона и Карлушу… Но, с другой стороны, где гарантия, что в СССР его тут же не поставили бы к стенке как белогвардейского офицера, да еще кадетского воспитателя?.. Историй о том, как наивных «возвращенцев», поверивших в то, что Красная Армия с погонами – уже почти царская армия, прямо на границе пересаживали из одного эшелона в другой, тюремный, и везли в Сибирь, Семченко наслушался предостаточно. А здесь, в разрушенной голодной Европе, по крайней мере никто не учинял ему допрос о прошлом и политических убеждениях в настоящем. К тому же здесь оставались ребята, с которыми он связал свою судьбу в 1944-м – кадеты 1-го Русского корпуса. И пусть самого корпуса формально уже не существовало, кадеты по-прежнему держались стайкой, во всем помогали друг другу и, разъезжаясь, старались не выпускать друг друга из виду: если кто-то прочно оседал на месте, допустим, в Каракасе или Лиссабоне, непременно писал оттуда, чтобы однокашники в случае чего могли рассчитывать на него.
Семченко и в Америку-то поехал именно по кадетской линии, с важной миссией – спасая знамя своего родного корпуса. Это была единственная святыня, которую удалось вывезти из Белой Црквы в сентябре 44-го, и теперь она служила кадетам своего рода воплощением их истории. Последний его вынос в Шляйсхайме состоялся в корпусной праздник, 5 декабря 1948-го. Но уже тогда было принято решение для большей сохранности переправить реликвию за океан, где к тому времени обосновалось уже множество кадет. В июне 1949-го генерал-майор Александр Григорьевич Попов передал знамя кадетам Валентину Мантулину и Михаилу Лермонтову, а те – Борису Белоусову, отправлявшемуся в Штаты. Вместе с ним, как представитель полочан, уезжал и Сергей. Европу он покинул в два часа дня 8 августа 1949-го…
Так знамя Полоцкого кадетского корпуса, врученное ему еще в 1844-м, при Николае I, оказалось в США. С 1957 года оно хранилось в Знаменском Синодальном соборе Нью-Йорка, на углу Парк-авеню и 93-й стрит. Этот собор был настоящей сокровищницей – там находились коронационная мантия Николая II, облачение патриарха Тихона, знамена Дроздовских стрелковых полков… Настоящий русский оазис на Верхнем Манхэттэне!.. Семченко часто бывал в этом соборе, тем более что жил от него всего лишь в двух кварталах – по-нью-йоркски, блоках.
Сергей Сергеевич до сих пор отчетливо помнил, какое ошеломляющее впечатление произвел на него Нью-Йорк в первый же день. Всё здесь – дома, деревья, автомобили, порции кофе, кобуры у полицейских, прогулочные пароходы на Ист-Ривер, — было в несколько раз больше, чем в Европе. А самым первым разочарованием, которое вспоминалось с улыбкой, было, пожалуй, то, что небоскребы в Нью-Йорке вовсе не везде, а только в двух районах Манхэттэна, Среднем и Нижнем. В остальном же город был застроен просто очень высокими, в 20-30 этажей, домами, между которыми каким-то чудом встречались десятиэтажки, а то и совсем трогательные старинные домики в два-три этажа. Иногда между каменными громадами попадался небольшой парк, где можно было передохнуть от окружающей суеты и шума. Впрочем, щумным Нью-Йорк казался Семченко только поначалу, после долгих лет жизни в тишине Шипки и Белой Црквы. Со временем он понял, что особой суеты в жизни огромного города как раз нет – множество людей занимались в нем самыми разными делами, но при этом как-то умудрялись не мешать друг другу. Это касалось всего, от уличного движения до отношений на работе.
…Но переезд – переездом, а нужно было что-то делать: учить язык, искать работу, круг общения и вообще как-то встраиваться в новую реальность. В этом Семченко очень помогло Нью-Йоркское объединение кадет, созданное в феврале 1950-го. На первом собрании присутствовали 17 человек. Вице-председателем объединения был избран Павел Олферьев – выпускник XIV выпуска 1-го Русского корпуса, еще до войны служивший в югославской армии, попавший в апреле 41-го в плен и до конца войны сидевший в немецком лагере. А секретарем общества выбрали еще одного хорошо знакомого Сергею Сергеевичу кадета – Максимилиана Михеева, выпускника 1942 года. Именно Олферьев и помог Семченко с первой работой в Штатах. Сам он к тому времени уже преподавал верховную езду в частной школе, и по его протекции туда же устроился и Сергей. В конце концов, первое образование у него было именно кавалерийским. И хотя после ранений и двадцати лет неподвижности он уже не рискнул бы сесть в седло, но ухаживать за лошадьми – отчего ж нет?.. А Михеев подсобил со второй работой – воспитателем в Нью-Йоркском летнем лагере разведчиков, который заработал в августе 1950-го. Так княжеконстантиновское братство выручило его за океаном впервые – и выручало еще не раз…
Ну а третью работу Семченко получил уж совсем странно. В первые месяцы жизни в Нью-Йорке он неустанно рыскал по городу, изучая его ключевые точки, и вот во время одного из таких странствий забрел на угол Уэст-Энд-авеню и 73-й Уэст-стрит в Верхнем Уэст Сайде. Шел себе, рассматривая дома, и вдруг замедлил шаг, увидев на одном из магазинчиков вывеску «Maris Peters Toothpaste Shop». Фамилия заставила его зайти внутрь. Вдоль стен стояли стеллажи с тюбиками зубной пасты.
— Can I help you? – приветливо обратилась к Сергею Сергеевичу девушка-продавщица.
Он стесненно объяснил ей, что хочет видеть хозяина, и через пару минут откуда-то из задов магазина появился вылитый Карлуша, только старый и совершенно седой, лет под 70 на вид…
Разговорились, и выяснилось: действительно родной брат Карлуши, Марис. Узнав о том, что Сергей дружил с Карлушей всю жизнь, Марис неожиданно всплакнул, сказал, что предлагал «этому дураку» еще десять лет назад перебраться в Америку, а тот не послушался. Где брат и его семья теперь, Марис не знал. Дела у него шли плохо – компания по торговле зубным порошком, которая процветала в конце 1930-х, не выдержала сложностей военных лет, и от былого величия остался только этот вот магазинчик, еще слава Богу, что удалось удержаться на Манхэттэне…
У Петерса Семченко начал работать водителем – ночами гонял по городу старенький delivery van, развозя продукцию немногочисленным клиентам, главным образом членам латышской общины. Продолжалось это недолго – в 1954-м Марис Петерс умер…
Параллельно Сергей учил на курсах английский язык, старался больше общаться с аборигенами и в итоге уже через полгода никаких особых трудностей в бытовых разговорах с местными не испытывал. Квартирку, правда, снимал убогую, но зато отдельную – в двадцатиэтажной кирпичной громадине на Верхнем Манхэттэне, где жили главным образом новоявленные эмигранты вроде него самого. У него появился даже автомобиль, без чего в Америке, как выяснилось, было никак не прожить. Сначала он купил за двести долларов облупленный «Хадсон-Купе» 1941 года, а потом, через пару лет, сменил его на куда более приличный «Додж-Коронет-Седан» 1949-го. С тех пор Семченко сменил уже восемь машин – автомобильная мода в Америке менялась быстро, и, езди ты здесь на автомобиле десятилетней давности, на тебя смотрели бы просто как на сумасшедшего. Зачем, если относительно недорого можно купить новый, с модным кузовом?.. Последним его приобретением был темно-синий «Меркьюри-Парк Лэйн» 1966 года.
…Такси, скрипнув тормозами, замерло перед светофором на шумной площади Коламбус-сёркл. Здесь, как обычно, кучковались туристические автобусы, которые привозили пассажиров к Сентрал-парку, и толпились бренчавшие на гитарах хиппи. Дальше можно было ехать по Бродвею, но таксист разумно решил избежать вечных пробок в деловом и туристическом центре и, обогнув площадь с памятником Колумбу по кругу, пошел на юг по 9-й авеню. Слева виднелись остро заточенные карандаши небоскребов Среднего Манхэттэна, справа мелькнул маленький уютный Челси-парк, а еще через двенадцать блоков началась длинная Хадсон-авеню. Иногда справа в перспективе боковых улиц промелькивали корпуса судов, стоявших у многочисленных причалов на Гудзоне. Впереди вздымалась две высоченные коробки Всемирного торгового центра – нижние этажи левой уже были застеклены и отблескивали на солнце, верхние были еще в стадии отделки, а правая еще почти вся была в процессе строительства…
…В целом после двадцати лет жизни в Америке Семченко мог с полной откровенностью сказать, что ему нравилась эта страна. Нравилась своими масштабами, размахом, обилием возможностей, а еще – откровенностью. Здесь всё было просто и понятно: деньги решают дело, и если у тебя есть голова на плечах, а руки растут из того места, из которого надо, ты найдешь возможности заработать. Такая логика могла кого-то возмущать, не устраивать, но Америка никого ни к чему не принуждала. И, как ни странно, в этой огромной стране нашлось великое множество мест, которые совсем напоминали Сергею Сергеевичу Россию. Таким было русское кладбище в Нануэте, в часе езды от Нью-Йорка. Когда Семченко стоял на службе в храме Ново-Дивеевского женского монастыря, он забывал о том, что находится в Америке. И дня не проходило, чтобы он не молился за тех, кого никогда больше не увидит – Юрона, Карлуши и Иванко…
Но время шло, воздух менялся, мимо катились 1950-е, и девочки слушали рок-н-роллы Элвиса Пресли, и мчались по Манхэттэну пузатые округлые машины, шли в кинотеатрах фильмы с Мэрилин Монро и выступал по черно-белому телевизору президент Эйзенхауэр, а потом наступили 1960-е, полетел в космос Гагарин, убили Кеннеди, и девочки уже слушали «Битлз», а машины стали плоскими, длинными, с четырьмя фарами, началась война во Вьетнаме, и выступал по цветному телевизору президент Джонсон, а на улицах бушевали антивоенные демонстрации молодежи в клёшеных джинсах и митинги «Черных пантер», выступавших за равноправие негров. И после триумфального визита Хрущёва в США (тогда Сергей Сергеевич тоже любопытства ради сходил посмотреть на советского лидера, который показался ему по крайней мере живым человеком), Семченко всё чаще и чаще подумывал: а почему нет?.. Конечно, поездка встала бы ему в копеечку, но за годы американской жизни он научился откладывать деньги. Но то одно, то другое (с годами начали напоминать о себе ранения; ноги, правда, действовали по-прежнему, но стали болеть в плохую погоду, а летом 65-го случился гипертонический криз), и в итоге он собрался только сейчас. Но Семченко был даже рад этому. Ведь он летел не просто так, а по очень-очень важному поводу.
…Такси резко перестроилось в крайний левый ряд и теперь летело вперед на максимальной скорости. В приемнике громыхал какой-то тяжелый рок-н-ролл. С правой стороны уже виднелись заходившие на посадку самолеты. Значит, до аэропорта JFK (Сергей иногда еще по привычке называл его Айдлуайлд, хотя со времени переименования в честь покойного президента Кеннеди прошло уже около семи лет) осталось недалеко.
Припарковавшись у входа в аэропорт, низенький черноусый таксист-мексиканец помог выгрузить чемодан из багажника и перебросил его на тележку носильщика. Ловко поймал брошенный в ладонь квортер.
— Далеко летите, мистер?
— В Россию, — улыбнулся Семченко.
— Ух ты, — покачал головой таксист. – Ну, удачи вам. Я слышал, там чертовски холодно.
— И еще там коммунисты, — кивнул Сергей Сергеевич. – Ну ничего, может, и не пропаду.
…Зарегистрировавшись на рейс, он зашел в бар, заказал себе кока-колу и сэндвич. В огромное окно было видно всё летное поле, заставленное самолетами авиакомпаний со всего мира. Среди американских «Дугласов», «Боингов», «Локхидов» и «Конвэров», французских «Каравелл», английских «Трайдентов» и «Комет» виднелся и длинный, изящный силуэт советского «Ил-62» компании «Аэрофлот». Сердце Семченко невольно заколотилось быстрее. Неужели совсем скоро, через каких-то десять часов, он ступит на русскую землю?.. В это и верилось, и не верилось…
Иван Панасюк, 28 мая 1970 г., Новосибирск
Как всегда перед длительной отлучкой из собора, отец Варсонофий сам обошел все помещения, как говорится, от подвалов до креста. Хозяйство большое, за ним нужен глаз да глаз, и оставлять его без присмотра всегде было болезненно. Присмотр, конечно же, был – в конце концов, диакон в соборе человек небольшой, — но всё равно уезжать даже на краткий срок отсюда было почти болезненно.
На прощанье отец Варсонофий остановился перед небольшой иконой Божьей Матери и погрузился в молитву. Окончив, трижды осенил себя крестным знамением. К нему неслышно приблизился иподиакон:
— Отец Варсонофий, там машина пришла.
— Ну, значит, пора… Следи тут за всем.
— Да уж буду, — улыбнулся иподиакон. – А вы летите спокойно, всё будет хорошо.
— Дай-то Бог.
Прежде чем пойти к машине, отец Варсонофий подошел под благословение к отцу Софронию – сорокалетнему иерею, назначенному в собор чуть больше года назад. Отец Софроний, в миру Будько, был его земляком – родился в 1930-м недалеко от Каменца, что под Брестом, закончил Минскую духовную семинарию. Несмотря на большую разницу в возрасте, между священником и диаконом возникли теплые дружеские отношения. Именно отец Софроний посоветовал ему при хиротонии выбрать имя «Варсонофий» — в честь святого преподобного старца Варсонофия Оптинского, а в миру – полоцкого кадета Павла Плиханкова, дослужившегося на военной службе до чина полковника.
— Ну, с Богом. — Отец Софроний перекрестил диакона. – Кланяйтесь Белоруссии. Мы с вами хоть и сибиряки уже, а все одно – оттуда.
— Конечно, — улыбнулся отец Варсонофий. – И поклонюсь, и помолюсь в тамошнем храме…
Сын остановил свой грузовик на улице перед входом в храм. Выходя, отец Варсонофий по привычке неодобрительно бросил взгляд на громадную стройку рядом с собором – нашли место, где цирк ставить, конечно же, специально строят именно здесь, рядом с храмом… И тут же споткнулся глазом о пустое место у калитки, где еще два месяца назад сидела Ликушка. Она была привычной принадлежностью собора, прихожане знали, что всегда увидят ее у входа, и весть о ее смерти стала для всех неожиданностью…
Отец Варсонофий хорошо помнил, как впервые увидел Ликушку. Это было в 1955-м, когда он только освободился и впервые пришел в собор. Старая, лет под семьдесят, нищенка, сидевшая у калитки, посмотрела на него с такой ясной и светлой улыбкой, что он не мог не улыбнуться в ответ. И что-то знакомое в складе старого лица, в глазах… Где же он раньше видел эту женщину?
— Подай Ликушке, добрый человек, — певучим голосом произнесла нищенка. – А Господь тебя спасет, в светлый рай заберет.
Блаженная, понял Иван Павлович, и начал шарить в кармане старенького пиджака в поисках монетки. Уже нащупал пятиалтынный, вынул, протянул… и монета выпала у него из рук. Он вспомнил, где и когда видел это лицо, эту улыбку…
Перед ним стояла Леокадия Петерс.
…Расспросив прихожанок и причт, Панасюк убедился в том, что Лика стоит у собора уже очень давно, лет десять. Должно быть, она сошла с ума в в ссылке, лечение в спецбольнице признали бесполезным, ну и выпустили ее на поселение. Панасюк пытался разговаривать с несчастной, напоминал ей о муже, сыне, Риге, Вильне, об их собственном знакомстве у виленского храма Святой Анны, но все было напрасно. Лика помнила только собственное имя, и то в уменьшительной форме. Так – Ликушка – ее и звали все, кто знал…
Так в жизни Панасюка (а позже – отца Варсонофия) появилась еще одна ниточка, связывавшая его с Карлом Петерсом. Он заботился о жене друга, кормил ее, зимой согревал чаем, устроил жить в маленькой каморке в доме для причта. Лика все принимала от него благосклонно, с улыбкой, но что с ней происходит, по-прежнему не понимала. Просто стояла у калитки, просила подаяния у всех, кто входил, и всем обещала Божий рай. Летом стояла в ситцевом платьишке и платочке, зимой – в драной шубейке; осенью не уходила из-под дождя, не пользуясь зонтиком, который давал ей отец Варсонофий…
И вот она умерла. Похоронили Лику на окраине города и указали на могиле ее полные имя, отчество и фамилию: Леокадия Яновна Петерс. Отпевал ее отец Софроний, а прислуживал ему отец Варсонофий.
… — Здравствуй, батя. Садись, поехали.
Сын распахнул перед отцом дверцу, подсадил на высоченную подножку, на которой был еще и ящик для инструментов. Отец Варсонофий с трудом забрался в кабину, угнездился на пухлом сиденье. Сын бегом обогнул машину, захлопнул за собой дверцу, со скрежетом врубил первую передачу; мотор машины натужно взревел, и трехосный самосвал ЯАЗ-210Е тяжело тронулся с места…
…Воистину неисповедимы пути Господни. Если бы офицеру-воспитателю 1-го Русского кадетского корпуса капитану Ивану Павловичу Панасюку еще в начале 1943 года кто-нибудь сказал бы, что он станет диаконом в новосибирском соборе Вознесения Господня, Иван Павлович счел бы его сумасшедшим. Но всё заранее расписано на небесах. Значит, нужен был зачем-то в его судьбе Йозеф Ляхор, нужен был лагерь Ясеновац, при виде чудовищных злодеяний которого Панасюк дал себе обет – если он спасется, то посвятит свою жизнь служению Богу. Но до этого был еще арест в апреле 45-го и долгие десять лет лагерей. Срок он отбывал в Сибирском исправительном трудовом лагере, сокращенно Сиблаге, под Новосибирском.
И всё происходившее с Иваном Павловичем было тем более неслучайно, что на первом же построении, когда шла пофамильная перекличка, Панасюков в ряду оказалось двое. Когда Иван Павлович услышал «Панасюк Павел!», то почувствовал, что сердце его споткнулось и пропустило один удар, но он запретил себе волноваться – мало ли Панасюков в мире, в том числе и Павлов… Но все же после отбоя решил подойти к однофамильцу. Как оказалось, тот тоже решил к нему подойти… Так и подходили одновременно, боясь признаться себе самим в догадке.
Что это сын, Иван Павлович понял с первого взгляда. Именно так и выглядел бы его сын в свои 27 лет. Лицо сына дрогнуло, пошло ранними морщинами; он тоже узнал его, родная кровь говорит и через четверть века…
— Ну здравствуй, сынок, — тихо произнес Иван Павлович. – Значит, вы с мамой не погибли на Днестре в 1920-м?
— Нет… Вернулись в Одессу. Здравствуй, папа…
Обнявшись стояли не меньше десяти минут. Оба плакали…
…Потом уже Павел рассказал отцу всю свою эпопею, а Иван Павлович сыну – свою, и Павел всё удивлялся тому, что они встретились – мало ли лагерей в СССР, а вот поди ж ты! – а Иван Павлович про себя думал, что как раз это совершенно не удивительно: нужно было, чтобы встретились – и встретились, у Господа Бога все на примете, каждый стежок к стежку, вот и получается в итоге стройный узор, настолько стройный, что слабый ум человеческий принимает его за случайность, за совпадения…
Тогда оба дали друг другу обещание – непременно выжить в лагере, чтобы после уже никогда не расставаться. И сдержали обещание. Павла освободили досрочно, в октябре 1953-го, вскоре после расстрела Берии; он остался в Новосибирске, жил на проспекте Дзержинского, в 10-м квартале спецпоселенцев, и работал водителем грузовика на заводе имени Чкалова, выпускавшем самолеты «Су». Иван Павлович вышел в мае 1955-го, отбыв свой срок от звонка до звонка. Павлу тогда было 37 лет, Ивану Павловичу – 62…
И началась новая жизнь. 10-й квартал состоял из одноэтажных деревянных бараков с одним входом. Изнутри бараки были поделены фанерными перегородками на маленькие клетушки, одну из них и занимал Павел Панасюк. Угол в этой клетушке отгородили занавеской, втиснули раскладушку, и получилось вроде как отдельное купе в поезде, где теперь жили оба Панасюка. Первым делом Иван Павлович отправился в Одессу, чтобы найти жену. Путешествие оказалось длинным и трудным, на перекладных: самолетом до Москвы, а оттуда до Одессы. И сразу разочарование: по довоенному адресу, который дал ему Павел, жили уже совсем другие люди, а адресный стол в Одессе данными на Панасюк Анну Ивановну не располагал. «Уехала, умерла, погибла в оккупации, сменила фамилию, мало ли шо», — грубо ответила ему тётка, сидевшая в окошке справочного киоска…
Иван Павлович какое-то время просто стоял молча на углу Дерибасовской, а потом так же молча остановил проезжавшее мимо такси и попросил его отвезти на Второе Христианское кладбище. Он не знал, почему он это делает – просто знал, что так нужно, и всё тут.
У ворот кладбища бело-серая «Победа» с пояском шашечек остановилась, Иван Павлович сунул шоферу десятку и направился к небольшому зданию, в котором размещался кладбищенский архив. Там на него посмотрели без всякой радости, но попросили погулять с полчаса. За это время Панасюк сходил на могилу младшего брата Сергуна Семченко и убедился, что в этой же могиле был похоронен и его отец. Надгробный памятник потемнел от времени, глубоко вдавленные в камень буквы «Павелъ Сергеевичъ Семченко» и цифры 1895 и 1918 читались уже еле-еле, а вокруг буйным цветом росли какие-то сорняки – видно было, что за могилой никто не ухаживает… Он прополол эти сорняки, сходил к колонке за водой и протер памятник тряпкой, одолженной у проходившего мимо сторожа. Протер и металлическую оградку, которую красил серебряной краской в далеком, невообразимом апреле 1919 года, в день, когда узнал о предстоящей эвакуации Одессы… Краску с тех пор никто не обновлял, и серебро уже было еле-еле видно.
Через полчаса в архиве ему молча протянули бумажку, на которой был выстукан машинописный текст. Черные буквы складывались в слова: «Панасюк Анна Павловна, умерла 22.04.1945, 4-й участок, № 1221». Вот так просто. Молча дают тебе бумажку, и ты узнаешь, что твоей жены десять лет как нет на свете. И теперь это уже не твои догадки, а точно…
22 апреля 1945-го… Тот самый день, когда Драгутин спас его от неизбежной гибели (ведь комендант явно приходил по его душу), и он бежал из Ясеноваца. Значит, когда он спал на холодной земле в хорватском лесу, ты, Аня, умирала здесь, в Одессе. Десять лет назад. Как? Никто никогда не узнает…
Могила у Ани тоже была заросшая, но далеко не так сильно, как у Семченок. Вместо памятника – деревянный крест. Фотографии не было, только имя и даты. И никаких «Память любящего мужа». Те, кто ставили крест, просто не знали, что у Ани есть любящий муж…
Сколько он просидел тогда у Ани на могиле, Иван Павлович не помнил. Тем же вечером он уехал из Одессы в Москву, а оттуда в Новосибирск. Теперь он точно знал, что именно будет делать…
…Впервые в жизни переступив порог храма в качестве диакона, отец Варсонофий (такое имя Иван Павлович принял при хиротонии в диакона, которое в 1959-м провел еписком Новосибирский и Барнаульский Донат, сам прошедший через лагеря, а в Великую Отечественную раненный на фронте) почувствовал какую-то необыкновенную сладость. И всё его служение отныне – начиная от возгласов «Паки и паки миром Господу помолимся», «И весь живот наш Христу Богу предадим» до обязанностей помощнка настоятеля – было именно тем, к чему он стремился, чего подсознательно хотел всю жизнь.
Собор Вознесения Господня был одним из двух действующих храмов Новосибирска. Построенный в 1913-м, он был закрыт в 1939-м, приспособлен под склад зерна и вновь возвращен верующим в 1944-м. В будние дни в храме бывало в среднем по триста человек, по воскресеням – девятьсот, на Пасху – до пяти тысяч. В этом соборе и служил отец Варсонофий, выполняя все полагающиеся диакону обязанности – от помощи священнику во время служб до хозяйственных дел. Жил он в домике для причта, в отдельной комнатке. Павел же Панасюк в 1959-м женился, год спустя в семье появился сын, которого назвали Юрием. Еще через год, вскоре после визита в Новосибирск Хрущёва, Павлу дали хорошую двухкомнатную квартиру в новой пятиэтажке, а в 1967-м, к 50-летию революции, наградили медалью «За трудовое отличие». Фронтовые награды ему вернули по реабилитации еще в конце пятидесятых.
Конфликтов между отцом и сыном по поводу того, что Иван Павлович стал диаконом, не возникало. Павел, хоть и был атеистом, глубоко уважал выбор отца и понимал, что к нему его привела вся его прежняя жизнь. А Юрку воспитывал отчасти на примере Ивана Павловича – рассказывал пацану, что его дед еще в раннем возрасте выбрал служение Родине, стал кадетом – «так раньше назывались суворовцы». И в итоге Юра Панасюк в свои десять лет уже твердо знал, куда будет поступать в 1974-м, когда ему исполнится 14, — в ближайшее к Новосибирску Суворовское военное училище, Свердловское
…Грузовик шел через все правобережье Оби, по Красному проспекту, к аэропорту «Северный». В окошке мелькали купола собора Святого Александра Невского, в котором уже давно работала Западно-Сибирская студия кинохроники. Только это и спасало собор, стоявший в ста метрах от обкома партии, от неминуемого сноса… Миновали постройки 1930-х – Стоквартирный дом, Крайисполком, жилые кварталы в стиле конструктивизм, Дом с часами, Дом Ленина, потом площадь Ленина, Облпотребсоюз и два гиганта, самых больших в СССР – театр оперы и балета и железнодорожный вокзал…
ЯАЗ шел медленно, натужно ревя. Трехосную машину обгоняли многочисленные «Волги», «Москвичи», ГАЗы-51 и ЗИЛы-130, троллейбусы – уже не лобастые желто-синие МТБ, что пошли по Новосибирску 7 ноября 1957-го, а «ЗиУ-5», поновее. Павел, с усилием вращая тяжелый руль, искоса посмотрел на отца. Все-таки долгий перелет… Да еще катастрофа эта недавно случилась. Как и все новосибирцы, Павел знал о том, что 1 апреля недалеко от города разбился летевший в Братск «Ан-24», столкнувшийся с шаром-метеозондом, погибли 45 человек…
— Бать, ты точно хорошо подумал? Может, надо было все-таки поездом ехать?
— Да что мне сделается, — отмахнулся отец Варсонофий. – Мне уж ничего не страшно.
…Приятный голос дикторши объявил «Внимание, внимание! Объявляется посадка на самолет «Ту-114», выполняющий рейс 173 по маршруту Новосибирск – Москва». Вместе с другими пассажирами отец Варсонофий направился на посадку.
Павел обнял отца:
— Ну давай… Не забывай фотографировать. И запоминай все, что увидишь, мне потом расскажешь подробно. Да и Юрке интересно будет знать, куда дед слетал.
— Само собой, — улыбнулся отец Варсонофий.
Юрий Варламов, 29 мая 1970 г., Москва
Как выяснилось, добраться до Полоцка было не так уж и просто. Можно самолетом, но Юрий Владимирович уж лет десять как плохо переносил полеты. Прямого поезда из Москвы нет, изволь ехать до Витебска, а там или автобусом, или электричкой, а каждая пересадка в 77 лет – это, знаете ли, испытание. Но всё равно Юрий Владимирович Варламов решил на него пойти. В конце концов, ехал он в Полоцк по более чем уважительной причине, ну и нечего придумывать себе отговорки и оправдания.
На Белорусском вокзале его провожали жена, пятидесятилетняя Нина Валентиновна, и сын, двадцатилетний Сергей – курсант Московского высшего общевойскового командного училища имени Верховного Совета РСФСР. Варламов женился во второй раз осенью 1949-го, и назвал сына в честь погибшего в Берлине Сергея. В купе, кроме Юрия Владимировича, оказался только какой-то длинноволосый по современной моде хлыщ с транзистором. Впрочем, он почтительно вскочил, увидев седовласого человека с многочисленными орденскими планками на пиджаке, и вежливо заверил Нину и Сергея в том, что беспокоить соседа громкой музыкой не собирается.
— Ну всё, идите уже, — поторопил Варламов родных, — проводили, и будет. Долгие проводы – лишние слезы.
— Аккуратней там. – Жена поцеловала его в щеку, в последний раз критически оглядела пиджак. – И не вздумай долго гулять по солнцу, слышишь? Тебе это нельзя.
— Да помню я, — отмахнулся Юрий Владимирович.
Сын лихо козырнул, тоже поцеловал отца.
— Счастливого пути, товарищ полковник! Завидую я тебе, пап, по такому поводу едешь…
— Ну ладно, ладно, — ворчливо прервал Варламов Сергея, — давай. Скоро уже отправление.
Тронулись. Перрон, лица жены и сына, замелькали станционные постройки… Москва плыла мимо величаво, как река, показывая то один, то другой бок. Это была уже совсем другая Москва, не та, которую Юрий Варламов увидел в 1915-м, и не та, в которой он жил в 1920-х, 1930-х и 1940-х, это был город, который, словно птица Феникс, сгорал в костре и снова оживал, реставрировал старое и безжалостно сносил то, что считал ненужным, вскрывал древние грунты, забирал реки в коллекторы, срывал прежний Арбат и прокладывал на его месте проспект Калинина, и рос, рос, ширился во все стороны, и уже к бесчисленным привычным «Черёмушкам», панельным пятиэтажкам, впервые появившимся в 1957-м, присоединились дома повыше – серые современные девятиэтажки, а где-то на окраинах, говорили, ставили уже и двенадцатиэтажные башни…
В купе заглянула проводница, забрала билеты. Волосатый пижон с транзистором сидел тихо, уткнувшись в какую-то книжку. Поезд набирал ход, а под стук колес Юрию Владимировичу всегда хорошо думалось…
…После войны он продолжал служить в управлении военно-учебных заведений военного ведомства, которое тогда меняло названия, как перчатки, только успевай запоминать: то Наркомат Вооруженных Сил, то Министерство Вооруженных Сил, то Военное министерство. В 1946-м получил звание «полковник», а два года спустя вышел в отставку за возрастом. Впрочем, дома он не отсиживался – почти сразу же его пригласили на работу в районное отделение ДОСАРМа, где, собственно, Варламов и познакомился с Ниной. Чувства между ними возникли далеко не сразу. И хотя разница в возрасте у них была большая, ничего не скажешь, и родные Нины были против, они все-таки поженились. Жили сначала в коммуналке на Гоголевском бульваре, а в 1960-м Юрий Владимирович получил новую двухкомнатную квартиру в Черёмушках. Уезжать из центра было не жалко: слишком многое здесь напоминало Варламову о довоенной жизни, о Лизе и Сереже-первом, как он теперь называл старшего сына.
Жизнь новая шла своим чередом, радостные события сменялись горестными и наоборот. В 1950-м родился сын, год спустя похоронил старшую сестру, в 1952-м обзавелись собственным автомобилем «Победа», в 1953-м умер Сталин, в 1957-м сын пошел в школу, в 1959-м было предынфарктное состояние, в 1960-м переехали в новую квартиру, в 1962-м впервые съездили в Берлин, в Трептов-парк, на могилу Сережи-первого… Если написать всё это и многое другое в ряд, на бумажке, получится скучно, мещанство какое-то. А если разобраться – какое ж это мещанство?.. Это и есть жизнь.
Вот, собственно, и всё. Иногда Юрий Владимирович сам удивлялся: о его жизни можно было бы при желании написать роман. А как задумываешься сам о себе – а что же было, к чему ты пришел? – так и сказать нечего, по большому счету. Прошлое отходило всё дальше и дальше, то, что было когда-то бесценным, воспринималось уже спокойно, затмевалось другим, а иногда воспоминания накладывались и наслаивались друг на друга, и тогда Варламов уже сам не мог определенно сказать, когда это было, и было ли вообще, потому что свое соприкасалось с чужим, кем-то рассказанным и прочитанным, и подхватывалось общим бессчетным потоком. И это было справедливо. Он был всего-навсегда пушинкой в гигантском ветре, крохотной составляющей своей страны, ее истории, ее бед и побед, и претендовать на какое-то отдельное значение, гордиться чем-то и выпячивать себя было глупо и недостойно.
Только одно по-прежнему оставалось для Юрия Владимировича неизменным: корпус. Странно, но с годами он гораздо отчетливее, яснее помнил именно юные годы, и даже не юные, а детские, проведенные в Полоцке. И то, что началось в невообразимом уже 1903 году на берегу Западной Двины, теперь было для него единственно возможным и правильным истоком всей его последующей судьбы. Конечно, было грустно от того, что ХХ век поглотил без следа Сергуна и Иванко (уже после войны Варламов снова пытался наводить о них какие-то справки, но снова получил ответ в духе «Никакими данными не располагаем»), но Карлуша был, жил недалеко, в Риге, и с ним можно было переписываться, разговаривать по телефону, взаимно приезжать друг к другу. Варламов бывал в Риге начиная с 1946 года двенадцать раз, да Карлуша приезжал в Москву десять. Вот и сейчас во внутреннем кармане пиджака похрустывало его последнее письмо.
Юрий Владимирович вынул из кармана смятое письмо, развернул и прочел:
«Дорогой Юрончик,
Я очень рад, что у тебя эта идея возникла одновременно со мной. Иначе и быть не могло. Итак, встречаемся в 12.00. в нужный день в известном тебе месте. Обнимаю тебя.
Карлуша».
Дверь купе отодвинулась, из коридора донесся усиленный радиоприемником голос Эдуарда Хиля, певшего свой новый шлягер: «Потолок ледяной, дверь скрипучая…» «Опять этот потолок, — с досадой подумал Варламов, — надоели уже с потолком этим, неужели нельзя какую-нибудь хорошую песню поставить?!»
— Чайку не желаете? – спросила проводница.
Волосатый пижон помотал головой, а Юрий Владимирович попросил чаю. Поезд набирал ход, мимо летели дачные платформы, на которые в ожидании электричек толпились пассажиры.
Карл Петерс, 29 мая 1970 г., Рига — Витебск
…Моторы «Ту-124» гудели монотонно и ровно. Юная проводница, словно сошедшая с рекламы «Аэрофлота», грациозно двигалась по салону, разнося прохладительные напитки. У кресла, где сидел Карл Андреевич, она остановилась и с неподдельной заботой спросила:
— Как вы переносите полет? Всё ли хорошо?
Петерс улыбнулся.
— Спасибо, всё в порядке. Мне же не сто лет, а всего-навсего 77.
Проводница рассмеялась.
— Ну, значит, действительно всё в порядке. Не хотите минеральной воды или лимонада?
Карл Андреевич поблагодарил, отказался и снова раскрыл свежий номер «Огонька» с кроссвордом. Остановился на пятнадцатом слове по горизонтали: учащийся начального военного учебного заведения до революции, пять букв.
Дрогнувшей рукой Петерс вывел карандашом в нужной графе: кадет. И задумался…
…В 1948 году он, по-прежнему служивший в 49-й гвардейской стрелковой Латышской Рижской дивизии, вышел в отставку в звании гвардии подполковника и получил квартиру в относительном центре Риги, в старом доме постройки 1912 года, на улице Стабу, два года спустя переименованной в улицу Энгельса. После отставки Карл начал работать в Доме офицеров Прибалтийского военного округа – организовывал выступления участников войны в воинских частях, заведовал культмассовым сектором. Шли годы, а он надеялся на то, что однажды на пороге его квартиры появится седенькая худая женщина с фанерным чемоданом в руках – его Лика… Но Лика так и не появилась. Только в 1956 году, когда начались массовые реабилитации жертв сталинских репрессий, Карлу выдали в МВД Латвийской ССР справку о том, что Леокадия Яновна Петерс заболела психически и в связи с заболеванием 29.05.1942 была переведена на принудительное лечение в спецбольницу. Значит, когда он воевал под Старой Руссой, его Лика находилась в какой-то неведомой спецбольнице. И была безумна. В это не хотелось верить, и боль от новости была сильной, острой, несмотря на годы, прошедшие с тех пор…
А об Иваре вовсе не было ни слуху ни духу. И узнать о нем было негде. Но, сопоставляя и анализируя те отрывочные данные, которые были в его распоряжении – как-никак, довоенный опыт разведчика никуда не денешь, — Петерс пришел к выводу, что сын, скорее всего, бежал в Германию вместе с отступавшими осенью 44-го из Латвии немецкими войсками. А уж как сложилась его судьба после – об этом в точности не мог сказать никто. Точно так же не было никаких сведений и о старшем брате, Марисе, которого Петерс видел в последний раз в 40-м. Жив, нет ли – Бог весть, наверное, умер, ему и до войны-то было 57, хотя, может, и жив, наверняка в Америке медицина хорошая…
Так текла одинокая жизнь Карла Андреевича Петерса, и чуть ли ни единственной отдушиной в этой жизни была переписка с Юрием Варламовым. Они довольно часто бывали друг у друга – в 46-м впервые Юра приехал в Ригу, потом нанес ответный визит Карл, так и повелось; несколько раз в 50-х и 60-х Юра с новой семьей (второго сына он тоже назвал Сергеем) отдыхал на Рижском взморье, приезжал из Москвы на своей «Победе», вместе снимали с Карлом на все лето дачу в Дзинтари или Майори и жили там все вместе. А сейчас, в 1970-м, и вовсе возникла замечательная идея. Родилась она одновременно у Карла и Юрия, списались, порадовались и решили обязательно воплотить ее в жизнь. Сказано – сделано. И вот Карл Андреевич сидел в удобном кресле «Ту-124», летевшего по маршруту Рига – Витебск, билет стоил всего-то 15 рублей. 15 рублей – и у тебя на руках пропуск в твое прошлое…
…Пять букв. К-а-д-е-т. Петерс машинально пристукнул карандашом по глянцевой страничке «Огонька». Как же давно, невообразимо давно это было!.. И как близко, как рядом, словно и не уходило никуда… Кадет.
Ему 77, и он возвращался в город своего детства, город, давший ему то, без чего не было бы его дальнейшей судьбы.
Юрий Варламов, Сергей Семченко, Карл Петерс, Иван Панасюк, 30 мая 1970 г., Полоцк
…Автобус пришел из Витебска в Полоцк с опозданием на десять минут. Солнце стояло высоко, погода была почти летняя, и в тесном ЛАЗике всё накалилось так, что дышать было нечем. Поэтому Юрий Владимирович некоторое время просто сидел в теньке на лавочке рядом с перроном автовокзала и приходил в себя. Когда долго был на жаре, поджимало затылок, в глазах появлялись черные мушки и холодели почему-то руки. Нехорошо, неприятно.
Отсидевшись, он поднялся и неторопливо двинулся в сторону центра. Дорогу ни у кого не спрашивал, решил дойти по памяти. Но, бредя к центру, Варламов понимал, что идет по какому-то новому, незнакомому городу. Улицы, прилегавшие к вокзалу, были застроены серыми жилыми пятиэтажками, а он помнил здесь сплошные сады, окружавшие деревянные избы деревенского типа. Таким же неузнаваемым был и центр – широкий бульвар, дома на котором были, судя по всему, построены лет двадцать назад. «Значит, Полоцк сильно пострадал во время войны и отстраивался заново», — подумал Варламов.
Выйдя на площадь, Юрий Владимирович не сразу понял, что именно в ней изменилось. А потом сообразил – не было больше собора Святого Николая. Кадетского собора, словно прикрывавшего собой здание корпуса… Душу защемило болью. Когда его взорвали – еще до войны или же немцы постарались?.. Спросил у прохожего. И услышал изумивший его ответ: да недавно совсем, в январе 1964-го… На вопрос «Зачем?» прохожий только пожал плечами и пошел своей дорогой.
Там, где стоял собор, было пустое место. Не было и красивого чугунного памятника в честь героев Отечественной войны 1812 года. В душу закрался страх: может, и Святой Софии уже нет? И самого корпуса?..
Но с корпусом всё было в порядке – судя по большим серым воротам, из которых выехал защитного цвета УАЗик с красным крестом, там размещался военный госпиталь. Ну, и то слава Богу – военные не порушат то, что создавалось до них, наоборот, будут сохранять.
…Отец Варсонофий приехал в Полоцк электричкой из Витебска. И только сойдя на перрон незнакомого, явно построенного в 1950-х вокзала, понял, насколько же устал. И то сказать – длинный перелет из Новосибирска в Москву, там на Белорусский вокзал, потом в поезде до Витебска, а там еще одна пересадка… Умаялся. Да еще и жара стояла вполне июльская. За годы Сиблага и жизни в Новосибирске он отвык от жаркого климата, а вот к холодам, наоборот, привык. В этом январе, к примеру, до минус 30 доходило. А когда он уезжал, было плюс 18, не тепло и не холодно, в самый раз…
Конечно, отцу Варсонофий очень хотелось бы первым делом пойти на поклон к мощам Святой Евфросинии Полоцкой, в церемонии переноса которых он когда-то участвовал кадетом. Но, взглянув на часы, он понял, что надо поторапливаться. Делал сотню шагов и садился на лавочку. Здоровье-то после двух лагерей подряд, Ясеноваца и Сиблага, расшаталось порядком, оттого и волновался за него сын, не хотел отпускать в дальнюю поездку…
…Сергей Сергеевич Семченко еще в Москве почувствовал, что на него смотрят все вокруг – кто откровенно, кто исподволь, но внимание он вызывает повсеместное, будто рок-стар, приехавший на гастроли. Его в Штатах предупреждали, что в СССР любой иностранец воспринимается как гость из иного мира, но все-таки такого любопытства он не ожидал. Как и того, что в холле московского отеля «Россия», где он ждал, пока представитель туристической фирмы оформит ему железнодорожный билет до Полоцка, к нему подсел молодой человек и интимным, приглушенным голосом забормотал на одной ноте, без знаков препинания:
— Куплю у вас всё пластинки джинсы галстук рубашку черные очки ремень носки сигареты…
Семченко даже испугался за парня – может, больной, — но подошедший представитель турфирмы объяснил: не обращайте внимания, это так называемый фарцовщик, они докучают иностранным туристам своими приставаниями…
В Москве выяснилось одно неприятное обстоятельство: сотрудник турфирмы мягко, но непреклонно сообщил Сергею Сергеевичу, что поедет в Полоцк вместе с ним. Мотивировал он это тем, что «дорога дальняя, возраст у вас более чем почтенный, а сервис на периферии пока не ахти, вдруг, не дай Бог, что случится – не будете знать, куда обращаться, да и веселее будет, к тому же не везде у нас отношение к иностранцам доброе». И как Семченко не убеждал гида в том, что прекрасно доберется и сам, тот настоял на своем.
Так же, во все глаза, как на экспонат, пялились на Сергея Сергеевича его попутчики по мягкому вагону в поезде – лысеющий мужчина лет пятидесяти в нелепом костюме с криво повязанным галстуком и его жена, полная, плохо одетая женщина с неприветливым лицом. Они смотрели не на самого Семченко, а на его одежду – галстук, рубашку, пиджак, брюки, туфли, — на его зажигалку и темные очки, на пачку сигарет «Лаки Страйк», которую он положил на столик. Когда Сергей предложил мужчине сигареты, тот с опаской взял одну и затянулся с таким наслаждением, как будто пробовал какой-то сладостный наркотик. А докурив, с независимым видом выбросил окурок в окно и сказал:
— Да ну, наши лучше…
Смотрели на Сергея Сергеевича и другие обитатели СВ. Уж как они сразу распознавали в нем иностранца, Бог весть, ведь он был одет не кричаще и не вычурно, но видимо, было в нем все же что-то такое, что отличало от местных… Смотрели, но не решались подойти. А гид, стоявший рядом с ним в вагонном коридоре, с улыбкой сказал:
— Вот видите – не будь меня, они бы вас уже осаждали с расспросами. А так едем спокойно…
А Семченко больше всего и хотелось этих самых расспросов. Он с волнением и любопытством вслушивался в звучащую вокруг русскую речь, рассматривал людей – конечно, не так пристально, как они его. Ведь не был в России, страшно сказать, с ноября 1920-го, с того самого дня, когда его, обезноженного, внесли на носилках на борт «Херсона»!.. Полвека назад. Конечно, после, и в Болгарии, и в Югославии, и в лагерях для ди-пи, и в Штатах он постоянно общался с русскими, в Нью-Йорке, бывало, неделями не говорил по-английски – не было надобности, — но это ведь были такие же, как он, выброшенные, а тут – коренные, подлинные. Он надеялся поболтать с ними, но гид все время с вежливым видом торчал рядом – скользкий какой-то, неприятный тип.
В Москве для него устроили обзорную экскурсию по городу. С гордостью провезли по безликому современному проспекту, обставленному по обе стороны бетонными башнями, как в каком-нибудь Чикаго: «Проспект Калинина». На Красной площади предложили посетить мавзолей Ленина, от чего Сергей Сергеевич в ужасе отказался (гид обиделся: «22 апреля было сто лет со дня рождения Владимира Ильича…») Прокатили в метро, особенно напирая на то, какое оно красивое по сравнению с другими (здесь Семченко был согласен – здорово и, главное, прохладно; в нью-йоркском сабвэе неимоверно душно и тесно, астматикам вообще смерть). Повезли на Ленинские горы, на ВДНХ. Хотели затащить в Третьяковскую галерею, но и тут он воспротивился: не картины же приехал в Москву смотреть!.. Прошелся по улице Горького, постоял перед памятником Пушкину, свернул на бульвары… Гид поспешал следом, неустанно рассказывая разные ненужные разности о том, о сём.
В целом столица СССР оставила у него какое-то рваное, суматошное впечатление – но так, наверное, воспринимается любой огромный город, в который впервые попадаешь на день. Запомнились серые, облупленные колонны Большого театра; бочки с теплым квасом на улицах; магазины «Берёзка», где товары продавались за иностранную валюту, а советские граждане приобретали их за какие-то сертификаты; могила Неизвестного солдата у Кремлёвской стены… Запомнилось и то, что на улицах ничем не пахло. В Нью-Йорке, так там везде воняет прогорклым маслом, на котором жарят на всех углах бублики с кунжутом, и еще душным, теплым дыханием метро, которое вырывается из-под земли. А в Москве не пахло ничем – ни листвой, ни людьми, ни бензином, ни рекой…
Поразили его московские улицы – вроде бы широкие, просторные, но машин на них было мало, и все они были одинаковыми, что частные, что такси: одной марки, одной модели, по дизайну явно середины 1950-х. Его и самого возили по Москве на такой же. Гид объяснил Семченко – это «Волга», выпускается в Горьком. Но Семченко так и не понял, почему «Волга» должна быть одна. В Америке масса автомобильных фирм, конкуренция, компании борются за потребителя, предлагают лучшее, развиваются, идут вперед… Гид вежливо кивал, но глаза у него были равнодушные, и Сергей Сергеевич понял, что его мысли нисколько неинтересны этому постороннему человеку.
И лишь одно врезалось в память острым рывком – встреча на Ленинских горах. Мальчик в белом летнем кителе, белой фуражке и черных брюках, с красными погонами на плечах. Если бы не кокарда и не звезда на ремне – совсем кадет!.. Семченко взволнованно обернулся к гиду:
— Скажите, это кадет?
— Это – суворовец, — сухо произнес гид. – Воспитанник Суворовского военного училища.
— Суворовцами раньше называли кадет Варшавского Суворовского корпуса, — сам не зная зачем сказал Сергей Сергеевич. Гид еще суше пожал плечами: очень может быть…
…Полоцк по сравнению с Москвой оказался еще более сонным царством. На разморенных улицах, застроенных серыми пятиэтажками, царила тишина. Сергей Сергеевич спустился к реке, как в детстве. Он боялся увидеть здесь бетонную набережную с кафе и ресторанами, но нет – такой же плавный склон, поросший травой, где хорошо сидеть на летнем закате… В тишине где-то отчетливо слышалось блеяние козы, потом сонно гавкнула и умолкла собака. Протрещал мотоцикл, и снова всё стихло…
— А вон и Святая София, — неожиданно хриплым голосом проговорил Семченко и обернулся к гиду: — Пожалуйста, не нужно меня провожать к собору.
— Но как же вы узнаете историю этого выдающегося архитектурного памятника?
— Никак. Я хочу побыть там один…
…Карл Андреевич Петерс запрокинул голову и долго смотрел вверх, на уходящие в небо стройные башни собора Святой Софии. Странно, но здесь почти ничего не изменилось: тот же обрыв, та же Западная Двина, только на противоположном берегу, насколько он помнил, деревья были поменьше. Собор был очень запущен, видно было, что он долгие годы не ремонтировался; стены вблизи выглядели серыми и неопрятными. У входа разгружался фургончик, водитель выносили оттуда упакованные в серую бумагу пачки книг и заносили в собор.
Петерс опустился на мягкую майскую траву, свесил с обрыва гудящие после долгой ходьбы ноги. Все-таки 77 лет – не фунт изюма. Голова звенела, покалывало в висках, хотелось пить, и легкое нытье было в тех местах, где его ранило когда-то. Болеть не болело, но ныло после долгих физических нагрузок…
Он взглянул на наручные часы: без пяти двенадцать. Значит, Юрон где-то на подходе. Карл обернулся – может, уже подошел, — и медленно начал подниматься с края обрыва…
К старому храму с разных сторон подходили трое старых людей. Как выглядит Юрон в старости, Карл знал, и потому его облик его не удивил. А вот двое других выглядели необычно. На Сергуне была одежда явно иностранного покроя, а Иванко отпустил длинную седую бороду и больше всего напоминал священника, правда, одетого в обычный дешевенький костюм.
Все трое среагировали по-разному: Юрон, увидев Сергуна и Иванко, остановился; Сергун, наоборот, ускорил шаг, заулыбался и приветственно замахал обеими руками, словно они и должны были здесь встретиться и он нисколько не удивлен, а Иванко перекрестился, подтвердив догадку Карла относительно священника…
На часах было ровно двенадцать, 30 мая 1970 года, когда они встали в кружок на том же месте, где 60 лет назад поклялись быть верными кадетской спайке. И первым, как и тогда, заговорил Юрий Владимирович Варламов:
— Здесь, на берегу Двины, под стенами Святой Софии я, кадет Юрий Варламов, выпуск 1910 года, клянусь всегда быть братом своим братьям-кадетам…
— …и помогать им в силе и слабости, в успехе и в трудных днях… — хриплым от волнения голосом продолжил Карл Андреевич Петерс.
— …прощать им невольные ошибки и помогать найти себя в этой жизни, — добавил Сергей Сергеевич Семченко, и все кадеты услышали в его русской фразе иностранный… нет, не акцент, а интонацию.
— …а если я нарушу эту клятву, то пусть наказанием мне будет презрение моих братьев-кадет, — договорил отец Варсонофий.
— Я, кадет Карл Петерс…
— Я, кадет Иван Панасюк…
— Я, кадет Сергей Семченко…
— Я, кадет Юрий Варламов…
— Клянёмся. Клянёмся. Клянёмся.
…Это был самый долгий день их долгих жизней.
Сергей отдал Юрию сбереженный им пакет с орденами и мемуарами генерал-лейтенанта Владимира Петровича Варламова и рассказал о том, где и как он встретил свой смертный час. Карл узнал от Сергея о том, как сложилась в Нью-Йорке судьба его старшего брата Мариса. Отец Варсонофий поведал Карлу, где и как оборвалась жизнь его жены Леокадии…
И еще сотни, тысячи вещей нужно было успеть рассказать друг другу. И они говорили, перебивая друг друга, смеясь и плача и время от времени хлопая друг друга по плечам, словно желая проверить – да здесь ли ты, не кажется ли это мне?.. Мы выжили, пересекли это гигантское поле под названием «Жизнь», спасли друг друга, вытянули своей дружбой, и всё остальное не имеет значения…
Наверняка со стороны это выглядело странно, и работники книготорговой базы, размещавшейся в соборе Святой Софии, с недоумением поглядывали на четверых седых стариков, из которых двое были в пиджаках с орденскими планками, один – явным иностранцем и еще один – служителем культа…
…Через полчаса к старикам приблизился сотрудник туристической фирмы и вежливо, но твердо обратился к Семченко:
— Мистер Семченко, жаль прерывать ваше интересное общение с местными жителями, но… нам пора.
Кадеты переглянулись. Не успел Семченко сказать что-либо, как гида взял за локоть Варламов:
— Давайте отойдем на секунду.
Они отошли на десять шагов и встали в тени храма. Юрий Владимирович с улыбкой взглянул в глаза молодому человеку.
— Послушайте, капитан…
Экскурсовод нахмурился.
— Я не понимаю о чем вы, гражданин…
— Да всё вы понимаете… — Варламов вынул из внутреннего кармана пиджака удостоверение, раскрыл. – Вы ведь капитан, верно?
Экскурсовод перевел дыхание.
— Как вы догадались?
— Опыт, сын ошибок трудных… Погуляйте по Полоцку еще часика четыре, добро? А мы пока пообщаемся.
Экскурсовод замялся.
— У меня приказ, товарищ полковник… — неуверенно проговорил он.
— …правильно, приказ – сопровождать интуриста. Вот вы его и сопровождайте. Считайте, что повезли его смотреть Новополоцк… А сами в это время действительно приобщитесь к культуре. Город-то древний, такая же колыбель России, как Киев, когда еще сюда попадете…
Экскурсовод тяжело вздохнул.
— А если что случится? С меня потом голову снимут.
Юрий Владимирович с улыбкой оглянулся на однокашников. Они по-прежнему стояли в обнимку и оживленно разговаривали, перебивая друг друга…
— Да не случится ничего. Шестьдесят лет ничего не случалось – вот и сегодня не случится.
