ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
83
Сергей Варламов, 18 декабря 1944 г., где-то в Польше, 1-й Белорусский фронт
— Ну что, Серега?.. – Старший сержант Андрей Мозгалёв критически осмотрел Варламова с ног до головы, будто собирался его покупать. –Готов к труду и обороне?
Сергей смущенно пожал плечами.
— Готов…
— А по отсутствию на столе сосуда не вижу. Где кружка?
Варламов торопливо пошарил в вещмешке, выставил на стол жестяную кружку. При общем молчании командир отделения сосредоточенно налил в кружку прозрачную ледяную водку, а затем снайперски точно распределил остатки по кружкам присутствующих.
— Красавица… — Мозгалёв бережно взял со стола новенькую медаль «За отвагу», внимательно рассмотрел, как будто у него самого не было двух таких. – Выходит, Серега, она у тебя самая первая?
— Почему первая? – возразил Сергей, указывая на свою гимнастерку, где висела его единственная медаль. – Мне ж еще раньше «Партизану Отечественной войны» дали, вот…
Но Мозгалёв остановил его выразительным движением бровей. До войны он был учителем литературы и сохранил в общении учительские нотки, неторопливую наставительность. Спешить не надо, особенно в таком серьезном деле, как награждение…
— Партизанам Отечественной войны – наш почёт и уважение, но медаль эта все-таки, как ни крути, не армейская, не солдатская. И вручена она тебе не за конкретный подвиг, а по совокупности твоих заслуг как партизана. А «Отвагу» тебе присудили уже в статусе бойца Красной Армии и за вполне конкретное деяние, а именно… — Мозгалёв взял со стола выписку из приказа и неторопливо зачитал: — «В ходе боя 13 сентября 1944 года на южной окраине фольварка Одоховщина гвардии красноармеец ВАРЛАМОВ стойко и мужественно выполнял свой воинский долг. Когда противник поднялся в контратаку, тов.ВАРЛАМОВ метким огнем своего автомата уничтожил до десяти гитлеровцев, в том числе офицера, после чего контратака захлебнулась. В тот же день тов.ВАРЛАМОВ вынес с поля боя тяжело раненого товарища. 14 сентября 1944 г. тов.ВАРЛАМОВ в числе других бойцов его взвода стойко удерживал занятый взводом рубеж на протяжении четырех часов, чем способствовал дальнейшему успешному наступлению своей роты. Достоин награждения медалью «За отвагу»… — Мозгалёв обвел бойцов взыскательным взглядом, как школьников на уроке. – Ну что, ребята, не врет бумага — достоин?
— Достоин, достоин… — зашумели вокруг. Сергей покраснел от смущения, хотя дальше краснеть, кажется, было уже нельзя.
— Ну а раз достоин, почему ж тогда медаль сухая у нас? – логично поинтересовался старший сержант.
Медаль окунулась в водку. Сергей с содроганием взял в руки жестяную кружку. Он, конечно, пил водку и раньше, впервые попробовал ее в партизанском отряде, но вот так, залпом, всю кружку… Но ничего не поделаешь, традиция. А традициям на фронте – почёт и уважение.
— Я, гвардии красноармеец Варламов Сергей Юрьевич, представляюсь по случаю награждения медалью «За отвагу», — проговорил он положенные слова представления и, зажмурившись, одним махом опрокинул в себя жгучую ледяную влагу.
«За отвагу» коснулась его губ. Варламов вынул мокрую медаль из пустой кружки и бережно поцеловал награду. Уже год как высшей солдатской наградой в армии был орден Славы, но медаль «За отвагу» по-прежнему пользовалась в войсках всеобщим уважением, ведь ее вручали только за подвиг, совершенный в бою.
— Теперь можешь носить с полным основанием, — серьезно заключил внимательно следивший за ритуалом Мозгалёв и поднял свою кружку: — Ну, Серега, дай Бог, не последняя. Будь здоров.
И сразу же весь взвод закричал, зашумел, засмеялся, потянулся к Сергею кружками, рассыпался поздравлениями. Родные, близкие лица – красноармейцы Павел Дробязкин, Миша Шевченко, Вилен Строгин, Леша Зайцевский, ефрейтор Ринат Нигматулин, младший сержант Ефим Березко… Мокрую медаль прикололи ему на гимнастерку перед «Партизану Отечественной войны». Теперь нужно было сказать «алаверды», поблагодарить ребят за такое к себе отношение и выразить уверенность в том, что еще много раз они будут вот так собираться и отмечать награды и звания… И обязательно встретят вместе Победу. Все за этим столом знали, что это ложь и до Победы, скорее всего, не доживет никто из них. Ну а все-таки, ну а вдруг? Вот за это давайте и выпьем…
— Ребята, у меня очень важный тост есть… — через час уже основательно заплетающимся языком выговорил Сергей. – Я хочу поднять эту кружку за своих родителей. За отца и за маму. Мама погибла 16 октября 41-го. Ее взрывной волной немецкой бомбы сбило с крыши. А отец сейчас служит в Москве. Он очень хотел на фронт, но запретили почему-то… Я хочу сказать, что именно они научили меня всему. Мой отец, он вообще кадровый офицер царской армии и закончил еще кадетский корпус. Воевал еще в империалистическую с германцами. Был ранен, отравлен газами… И вот это чувство чести, привитое ему еще в детстве… А вот теперь и мы с погонами. Я хочу сказать, что это тонкая, невидимая, но очень прочная нить, которая соединяет всех нас… — Сергей сбился, запутался и смущенно взглянул на Мозгалёва: — Я не то что-то говорю, товарищ старший сержант?
— Нет, ты всё правильно говоришь, — серьезно сказал командир отделения. – А мы, ребята, действительно давайте выпьем за родителей. И за Сережиных, и за наших. Живым – здоровья на долгие годы, ну а тем, кого уже нет – вечная память. И спасибо им за всё.
Солдаты чокнулись жестяными кружками.
Павел Панасюк, 22 декабря 1944 г., правобережная Венгрия
Пленных было человек шестьдесят. Это уже выглядело необычно – столько пленных венгров сразу. Сначала с ними попытался общаться переводчик, недавно присланный из штаба армии интеллигентный младший лейтенант, и когда он повернулся к Панасюку, лицо у него было обескураженным.
— Товарищ лейтенант, даже не знаю как сказать… В общем, мадьяры нам сделку предлагают…
— Что-о? – повысил голос Павел. – Какую еще сделку, мать их?..
— Да вы послушайте сами. У них старший по-русски худо-бедно может.
…В Венгрии лейтенант Павел Панасюк воевал уже три месяца. В Югославии его 49-й гвардейской Херсонской дивизии довелось побыть совсем недолго – уже 10 октября, через неделю после освобождения Белой Црквы, ее перебросили на север, к Сцегеду. 18 октября после длительного марша дивизия форсировала Тиссу и западнее Сцегеда вошла в Венгрию. Первый бой с тамошней армией состоялся 21 октября, а на следующий день был взят первый венгерский город – Кишкунмайш.
Про венгров на политзанятиях офицерам и бойцам рассказывали достаточно подробно. Говорили, что Венгрия – королевство, обломок некогда могучей Австро-Венгерской империи, которая, кстати, и на империалистической войне сражалась против нас. Короля в Венгрии не было, но был регент – адмирал Миклош Хорти, который в июне 41-го по примеру Германии и Румынии тоже объявил нам войну. Венгерские оккупанты в СССР совершили немало зверств, лютовали не хуже эсэсовцев. Но после того как им набили морду под Сталинградом, венгры начали думать, как бы порвать союз с Гитлером. И адмирал Хорти уже вроде как даже договорился с товарищем Сталиным о том, чтобы сдать фронт советским войскам без боя. Но тут Гитлер силой отстранил адмирала от власти, ввел в Венгрию свои войска и поставил руководить страной ярого фашиста – Ференца Салаши. Вот с этой салашистской Венгрией нам и предстоит сражаться. Надеяться на то, что здесь будут сдаваться и переходить на нашу сторону, как в Румынии, или встречать цветами, как в Болгарии и Югославии, не стоит – венгры народ стойкий, злой, боевой, русских не любят, поэтому будьте готовы, как говорится, сражаться до последней капли крови…
Ну и, конечно, язык. Те, кто ругался на непонятный румынский и радовался понятным болгарскому и сербскому, просто потеряли дар речи, когда попытались общаться с первыми встреченными венграми. В румынском, так там где-то похоже на итальянский, где-то на латинский – до общего смысла при большом желании можно допереть, если голова хоть немного варит. А здесь… Это была какая-то невообразимая тарабарщина, в которой хорошо если промелькивали какие-то элементарные слова наподобие Auto или Telefon. На занятиях объяснили: это потому, что венгерский язык очень редкий, он родственник финского и эстонского, хотя финны и эстонцы венгров тоже понять никак не могут… С трудом запоминали хотя бы самое необходимое по-венгерски. Например, «Kezeket fel, dobja fegyverek!» — «Руки вверх, бросай оружие!» Это «Кезекет фель, добья фегиверек!» зубрили наизусть, как в школе. А всякие вопросы даже не учили. Какой смысл? Ну, спросишь ты у венгра, где дорога на Будапешт, ну, ответит он тебе «Элёшёр йоббра, майд йоббра», и ты что – поймешь что-нибудь из этого?..
За три месяца Павел успел повидать венгров будь здоров. И действительно, готов был признать: народ стойкий, злой, и русских не любят. Техника у них, правда, была похуже, чем у немцев. Наши танкисты, пробовавшие трофейные венгерские танки «Туран» и «Толди», откровенно плевались: барахло. Но, видать, фрицы все же помогали венграм, потому что встречалось и много немецкой техники с венгерскими опознавательными знаками – белым крестом на черном фоне.
В начале декабря 44-го соединения 46-й армии форсировали Дунай ниже Будапешта, но на правом берегу наши наткнулись на сильную немецкую оборонительную линию «Маргарита». 20 декабря 49-я гвардейская дивизия прошла на прорыв линии. К исходу дня были взяты Каполнаш-Ниек, разъезд Петтенд, Ада, Бальом и Кэнэшэм. Но бои по-прежнему были очень упорными. Немцы и венгры зубами держались за каждый населенный пункт, да что там – за каждый дом.
А тут – сразу шестьдесят пленных. Причем сдались сами. Павел и припомнить такого не мог. Стояли стадом, бросив свои «Манлихеры» на землю (винтовки у них были те же, что у австрияков на империалистической, об этом рассказали ветераны, прошедшие ту войну). Панасюк пренебрежительно рассматривал мадьяр. Каски такие же, как у немцев, единственное отличие – сзади приварена железная скоба, чтобы на марше можно было вешать каску на пояс. Толково придумано.
— Ну и кто главный? – спросил Павел.
Вперед вышел высокий крепкий парень в офицерском мундире. Панасюк попытался вспомнить то, что говорили о знаках различия в венгерской армии, но не вспомнил ни черта: звания такие же непроизносимые, как весь язык. Вспомнил только, что зеленые петлицы с двумя звездочками – это примерно как наш старший лейтенант пехоты.
— Фёхаднаги Иван Баран, — представился офицер по-русски с сильным акцентом. – Фёхаднаги – это старший лейтенант по-русски…
— Откуда знаете русский? – неприязненно спросил Павел.
— Я вырос в Ужгороде, украинец…
О том, что Ужгород шесть лет как считался венгерским городом и назывался Унгвар, Панасюк помнил хорошо.
— И я украинец, — неожиданно произнес еще один мадьяр.
— И я…
— И я.
— Мы не хотим воевать за немцев. Скоро Рождество… — Мадьярский офицер говорил медленно, с трудом подбирая слова, видимо, очень давно не практиковался в русском. — Я предлагаю вам вот что: наша часть отбивает у немцев деревню, а вы отпускаете нас по домам.
Панасюк усмехнулся. Что за дичь – иметь наглость выдвигать противнику, которому ты сдался в плен, какие-то условия?.. Будь счастлив, что мои ребята тебя тут же к стенке не поставили… Он уже раскрыл рот, чтобы сказать что-то в этом духе, но потом вдруг подумал: а почему нет?.. Деревня впереди сильно укреплена, потери наверняка будут большими. Так, может, действительно пускай лучше мадьяры полягут при штурме, чем свои?.. Рвутся в бой, ну так и вперед.
На предложение пленного Павел ничего не ответил. Заглянул на КП и доложил комбату, капитану Лихоимову, о том, что предлагал венгерский офицер.
— Ты что, Панасюк, охренел? – поднял комбат красные от недосыпания глаза. – Соображаешь, что говоришь?
— Это не я охренел, товарищ гвардии капитан, а мадьяр этот. Я только передаю… И резон в его предложении, как ни странно, есть. Они ж свои жизни взамен наших положить хотят, если что… Полягут, ну и хрен с ними. А не полягут, так хоть деревню отобьют.
Лихоимов крепко помял пальцами затылок. Видно было, что идея ему тоже начинает нравиться, но сразу показывать это подчиненному он не хотел.
— Ладно, доложу комполка…
…Командир 144-го гвардейского стрелкового полка полковник Лубенченко тоже не рискнул отдавать необычный приказ. Как и командир 49-й дивизии генерал-майор Маргелов. Только через два дня дело дошло до командующего 46-й армией, генерал-лейтенанта Ивана Тимофеевича Шлёмина. И вот он лично, на свой страх и риск разрешил использовать пленных венгров в наступлении, с тем, чтобы уцелевших после боя беспрепятственно отпустить по домам… Мадьяры, из которых половина была украинцев, тогда успешно справились с задачей – деревня была освобождена от немцев, а тех пленных, которые в этом бою не погибли, отпустили с миром.
Но обо всём это лейтенант Панасюк не узнал. Эти пленные венгры и запомнились-то ему лишь потому, что было их много, сдались сами да еще предложили такое. Уже через час обстановка на позициях полка изменилась – немцы и венгры пошли на прорыв, ломая и круша боевые порядки 144-го гвардейского стрелкового…
…Под танковыми траками недавно выпавший снег мгновенно становился черным и мертвым. Десять окрашенных в грязно-белое «Пантер», ведя огонь из орудий и курсовых пулеметов, вырвались на окраину городка как черт из табакерки. Да еще на боковых улицах их поддерживали три венгерских «Турана». На мостовых хрупали под сапогами осколки выбитых стекол. Мертво уткнувшись мордой в ствол бука, горел наш «Додж» с 57-миллиметровой пушкой на прицепе, водитель и старший по машине лежали на окровавленных сиденьях…
К этому «Доджу» и занесло Павла в тот момент. Вместе с тремя солдатами он успел развернуть пушку и встретить выкатившийся из узкого коридора улицы «Туран» бронебойным снарядом в лоб. Венгерский танк мгновенно окутался дымом и замер, через полминуты в нем сдетонировал боезапас. А вот две «Пантеры», вышедшие из параллельных улиц, успели выстрелить раньше, причем одновременно.
…О том, что четыре танковых контратаки немцев в тот день были все-таки отбиты, а к исходу 25 декабря 49-я гвардейская стрелковая дивизия прошла с боями 60 километров и взяла город Пилишверевар, перерезав последнее шоссе, ведущее на Будапешт, лейтенант Панасюк узнал только много позже, будучи в госпитале…
Йозеф Ляхор, 29 декабря 1944 г., Миньск-Мазовецки
На станции Миньск-Мазовецки Ляхор сошел с поезда – пустого санитарного эшелона, шедшего на фронт. Поезд пошел дальше, а он остался стоять на пустом перроне у напрочь разрушенного здания вокзала. Всё его богатство заключалось в документах, оформленных в Бухаресте, Кишинёве и проверочно-фильтрационном пункте Бреста, где он провел два месяца. Только после этого его, как гражданина иностранного государства, выпустили и снабдили проездными документами к месту постоянного проживания…
Маленький городок Миньск-Мазовецки Ляхор – вернее, теперь он для всех был Матусевичем – назвал в этом качестве не зря. Именно в этом городе жила до войны единственный человек, к которому он был по-настоящему привязан и которого любил – младшая сестра Эльжбета. С 1920 года она была замужем за торговцем автомобилями Ежи Фиртаком и считалась по меркам Миньска состоятельной дамой. Эльжбета всегда и во всем поддерживала брата, именно с ней он делился самым сокровенным, и неудивительно, что теперь, после того как он чудом избежал смертельной опасности, Ляхор направлялся именно к ней. Ему нужно было осмыслить всё происходящее, отлежаться, прийти в себя. А потом решить, как именно жить и действовать дальше. Менялась уже не просто ситуация на фронтах – менялось время, менялась эпоха. И то, что неизменно тянуло Ляхора вверх начиная с конца 1930-х годов, теперь с такой же неизбежностью утянуло бы его за собой на дно.
Те два месяца, что он находился в проверочно-фильтрационном пункте в Бресте, Ляхор пребывал в состоянии постоянного нервного напряжения. Он не знал, по каким каналам его сейчас «пробивали» и какие именно архивы поднимали проверщики. Любого сохранившегося списка сотрудников абверштелле «Остланд» или абвернебенштелле «Минск» было достаточно, чтобы подписать ему смертный приговор. Любой человек, узнавший бы его в лицо по Риге, Минску или Бобруйску, стал бы для него палачом. Надежда была только на то, что в военном хаосе большинство документов все же гибнет, а человек становится иголкой в стоге сена. Так оно в итоге и оказалось. И в снежный декабрьский день Юзеф Матусевич, как он теперь прозывался, сел на советский санитарный поезд, шедший из Бреста на фронт. Под настилом моста промелькнул застывший под льдом Буг, началась Польша. Путь лежал через Тересполь, Бялу-Подляску и Седльце.
…Городок был укрыт снегом – тонким, мокрым слоем европейского снега, который держится пару дней и превращается в грязь. В последний раз Ляхор был в Миньске-Мазовецком в 1937 году. Тогда это был милый провинциальный город, жители которого считали себя почти варшавянами. Теперь же это была какая-то выжженная пустыня, белая простыня снега поверх которой выглядела настоящим саваном. Видимо, во время освобождения Миньска в августе здесь был сильный бой.
К тому, что повсюду были советские военные, Ляхор уже привык. На перекрестках стояли девушки-регулировщицы, неторопливо шел куда-то комендантский патруль, а через центр города вереницей тянулись бесконечные колонны машин – бензо- и маслозаправщиков, прожекторов на шасси грузовиков, артиллерийских тягачей с гаубицами на прицепе, штабных автобусов и просто «Студебеккеров» с пехотой. Всё говорило о том, что на этом направлении Красная Армия готовится к решающему броску на Варшаву. Эхо этого броска доносилось откуда-то с запада – эхо артиллерийской канонады прокатывалось по горизонту, словно отдаленный расстоянием гром.
С трудом ориентируясь на разрушенных улицах, Ляхор приближался к дому сестры и заранее предвкушал радостную встречу. После 1939 года он переписывался с сестрой нечасто, и о том, как складывалась его судьба во время войны, она наверняка не знала. «Наверняка выбежит на крыльцо, моя хорошая… — с нежностью думал Ляхор. – Эх, Эльжбетка, знала бы ты, через что довелось пройти твоему старшему брату. И самое главное – твой старший брат совершенно не знает, что делать дальше. Тот мир, в которому он принадлежал, рушится, а в новом мире для него вряд ли найдется место…»
У красивого двухбашенного собора Пресвятой Девы Марии Ляхор повернул направо. А вот и улица Варшавска. Дом сестры Ляхор помнил хорошо – двухэтажный особняк, построенный в духе модного до войны функционализма, с плоскими стенами и окнами-щелями. Тогда, в 1937-м, сестра и ее муж устроили в его честь торжественный ужин, пришлось даже надевать парадный мундир, чего Ляхор страшно не любил, но что поделаешь – церемонии…
…Тихо ступая, он подошел к тому, что оставалось от дома сестры. Теперь это была просто одна стена, чудом державшаяся вертикально в воздухе. Всё остальное представляло собой хаос из стропил, битого стекла и металла, побеленного снегом. А поверх всего этого, как чудовищный монумент, высился обгоревший и тоже занесенный снегом скелет немецкого самоходного орудия «Хуммель». Видимо, во время обороны города самоходка выбрала позицию во дворе дома и защищалась до конца. На ее броне зияли страшные дыры от бронебойных снарядов.
Сколько он стоял так перед руинами, Ляхор не помнил. Из ступора его вывел вежливый тихий голос, спросивший по-польски:
— Пану нехорошо?
Он с трудом перевел глаза на стоявшего перед ним немолодого мужчину в старом пальто.
— Добрый день пану… Вы не знаете, что случилось с Эльжбетой Фиртак и ее мужем?
Ляхор так давно не говорил по-польски, что собственный голос показался ему сейчас чужим и фальшивым. Мужчина вздохнул, его худое небритое лицо стало жалостливым.
— Немцы убили пани Эльжбету три месяца назад… Она прятала в подвале сбитого русского летчика, и ее убили. Она висела у костёла неделю, пока ее не сняли. Пана Фиртака отправили в концлагерь. А в их доме был штаб танкового полка СС. Здесь стояла дивизия СС «Герман Геринг».
Ляхор молча, без сил и без дум, опустился на какую-то закопченную балку, лежавшую прямо поперек тротуара. Что делать теперь, он не знал.
Ивар Петерс, 1 января 1945 г., аэродромы Малдегем и Сен-Дени-Вестрем, южнее Гента
Первое утро нового года на северо-западе Бельгии выдалось холодным, но солнечным. Термометры показывали около трех градусов тепла. Яркое утреннее солнце освещало застывшие на аэродроме Малдегем истребители «Спитфайр» с опознавательными знаками новозеландских ВВС. Летчики 485-го истребительного авиаполка завтракали в столовой. Кое-кто пришел сюда из казармы прямо в пижамах. Новый год вчера праздновали скромно – как-никак война, — но всё-таки праздновали, и большинство новозеландских пилотов пребывало сейчас в состоянии, далеком от боеспособного.
Командир полка Джон Паттисон завтракал за отдельным столиком. Он как раз потянулся за баночкой сливового джема, чтобы намазать его на хрустящий тост, как услышал звук, чуждо вплетавшийся в мирную какофонию зимнего утра. Это был злой, упругий звук, который невозможно перепутать ни с чем…
Паттисон отставил баночку джема в сторону, подошел к окну и в следующий миг понял, что не ошибся. Сразу несколько вражеских истребителей приближались к аэродрому, снижаясь с пугающей скоростью…
— Немцы! – крикнул Паттисон. – Боевая тревога!..
Головной «Мессершмитт» открыл огонь, и на глазах у пилотов сразу три новозеландских «Спитфайра», стоявших на аэродроме, вспыхнули кострами. «Мессершмитты» и «Фокке-Вульфы», заложив крутой вираж, пошли на второй заход…
— По фрицевским самолетам – огонь!.. – заорал Паттисон, хватая прислоненную к стене трофейную винтовку «Маузер».
Но приказывать новозеландским пилотам было не нужно. Кто в пижамах, кто в наспех натянутых свитерах, они уже вовсю палили из пистолетов сквозь окна и раскрытые двери столовой по проносившимся мимо «Мессерам» и «Фоккерам». Самое интересное, что два «Мессершмитта» таким образом удалось повредить и они совершили вынужденную посадку, а их пилоты попали в плен…
…Операция, в которой принимал участие и Ивар Петерс, носила название «Боденплатте» и проводилась по личному приказу Геринга. 1 января 1945-го он распорядился уничтожить 16 аэродромов союзников в Бельгии, Нидерландах и Франции. Авиагруппа Петерса получила приказ атаковать бельгийские аэродромы в районе Брюгге и Гента.
В 7.30. лейтенант Петерс поднял свой «Фокке-Вульф» с аэродрома Твенте. Через десять минут 55 немецких истребителей, создав плотный боевой порядок на малой высоте, пошли за двумя лидирующими «Юнкерсами-88» на запад. Под Роттердамом самолеты люфтваффе были обстреляны своими же зенитчиками, которых никто не предупредил о начале операции. Предостеречь артиллеристов летчики не могли — был приказ соблюдать полное радиомолчание, — и в итоге три самолета были сбиты, а их пилоты погибли.
Немного не долетая до Гента, группа истребителей разделилась на несколько отрядов, каждый из которых атаковал «свой» аэродром. Петерсу достался Малдегем в пяти километрах южнее Гента. Его система ПВО еще не была отлажена, и немцы смогли практически беспрепятственно разгромить стоявший там новозеландский авиаполк. Чем-то это напоминало игру: стоявшие рядами «Спитфайры» с буквами RNZAF на фюзеляжах загорались один за другим, словно к ним подносили спичку. А он, Петерс, испытывал освобождающую радость, когда снова и снова нажимал на гашетку. В эту минуту он не думал о том, что именно происходит. Он, латыш, сидя в немецком самолете, расстреливал новозеландцев, стоящих в Бельгии… Это ли не бред?..
Аэродром Малдегем горел. Приняв ручку управления на себя, Ивар вывел свой самолет из пике.
— Отлично, парни, задание выполнено, — раздался в шлемофоне голос командира группы. – Какие потери?
— Самолеты лейтенанта Гухи и фельдфебеля Вихардта были повреждены и пошли на вынужденную посадку.
— Эти новозеландцы умеют стрелять? – иронично удивился кто-то в эфире.
— Наверное, научились у австралийцев, — подхватил другой пилот шутку.
— Ладно, теперь идем на Сент-Дени-Вестрем, — оборвал треп командир. — Наши уже возятся там с поляками и просят помощи…
— С поляками? – снова весело удивился кто-то. – У нас сегодня что, день малых народов?
— Там стоят три британских авиаполка, полностью укомплектованных поляками, — жестко произнес командир. — Так что помните: мы будем бить тех, кого били еще в 39-м…
Петерс усмехнулся. Новозеландцы, теперь поляки… Что ему до них? В 39-м, когда Германия громила Польшу, Латвия еще была независимой и нейтральной. А теперь, выходит, и какие-то неведомые новозеландцы, и поляки для него – враги. И он для них враг, ведь он сидит в самолете, на киле которого изображена свастика. А значит, воюет за Гитлера…
Под крыльями «Фокке-Вульфа» проплывали заснеженные поля Бельгии, аккуратные дороги, небольшие селения. Цель можно было узнать по скорбным черным дымам, струившимся к небу. По мере приближения к аэродроме Сент-Дени-Вестрем Ивар понял: там шел нешуточный бой, не имеющий никакого сравнения с легким разгромом Малдегема. На земле дымными кострами пылали как «Спитфайры», так и большие четырехмоторные самолеты – американский «Флаинг Фортресс» и британский «Стирлинг», — и четыре британских бомбардировщика поменьше, двухмоторные «Энсоны» и «Москито». Над одной из построек поднимался жирный столб черного дыма – похоже, был подожжен склад горючего. Было видно, как аэродромный персонал, спасаясь от налета, улепетывает во все стороны.
Но тут же Ивар увидел, что поляки вовсе не собирались мириться с неожиданным нападением. В воздухе над аэродромом уже была настоящая свалка, польские «Спитфайры» и немецкие истребители яростно атаковали друг друга. Сверкая, перекрещивались пушечные трассы, отлетали куски обшивки, один из «Фокке-Вульфов» метрах в сорока от Ивара взорвался в воздухе – видимо, снаряд попал в боеприпасы… А потом он увидел лицо «своего» польского летчика. Холодное, нацеленное на бой. Он явно намеревался сбить его, Петерса…
«Спитфайр» открыл огонь с дистанции триста пятьдесят метров. Петерс тоже нажал на гашетку, но его снаряды прошли мимо польского самолета, а вот «Фокке-Вульф» вздрогнул как живой. Если бы Ивар находился вне своей кабины, он увидел бы, как из своих ниш внезапно вывалились стойки шасси и полетели вниз, к земле. Видимо, меткие выстрелы двух 20-миллиметровых пушек «Спитфайра» повредили замки стоек шасси и гидросистему. Теперь Петерс при всем желании не смог бы посадить машину…
«Подбит… Я подбит». Эта мысль прозвучала в голове Петерса как-то очень отчетливо и спокойно. В отличие от первого боя, в котором американские «Мустанги» сбили его сразу же, теперь его «Фокке-Вульф» продолжал лететь, слушаться пилота, но Ивар все равно понимал, что обречен. «Спитфайр» дал еще одну пушечную очередь, которая пришлась на правое крыло. «Жить, жить… Только бы жить дальше, неважно какой ценой!» Германский истребитель вздрогнул, заметался из стороны в сторону, словно не желая прощаться с хозяином. В лицо ударил ледяной зимний воздух, мимо злобным шершнем пронесся «Спитфайр», и Петерсу даже показалось, что он успел разглядеть улыбку на лице польского пилота…
…Над полем сражения дул сильный ветер, и парашют с Петерсом отнесло южнее. Внизу были видны крыши Гента, изящные средневековые башни храмов. На его улицах толпились люди, наблюдавшие за воздушным боем. Видны были даже каски британских солдат, напоминавшие тазики для бритья. Англичане освободили Гент еще 6 сентября 44-го…
На летчика надвигалась земля. Парашют с Иваром зацепился за крышу какого-то двухэтажного кирпичного домика, возле которого уже столпились местные жители. Двое пожилых мужчин целились в Петерса из охотничьих ружей. Совсем юная девушка задорно крикнула что-то Ивару на незнакомом языке – наверное, фламандском, — и местные злорадно захохотали, тыча в летчика пальцами. Петерс похолодел.
— Я не немец! – крикнул он вниз по-немецки и повторил то же самое по-латышски: — Es neesmu vacu! Я латыш! Меня мобилизовали насильно! Я сдаюсь!
Местные захохотали еще громче. То ли не поняли, то ли им просто было радостно видеть сбитого пилота люфтваффе…
К толпе не спеша приблизились трое английских пехотинцев, вооруженных автоматами «Брен». Старший по званию прицелился в Ивара и властно крикнул по-английски:
— Get down, you, bastard! Now!
Неуклюже цепляясь ногами за старые черепичины, Петерс начал спуск.
Когда до земли оставалось всего-ничего, он сорвался и упал на грязную мокрую брусчатку, прямо к ногам местных жителей. Те снова разразились радостным хохотом. Девушка, которая что-то кричала Ивару, подскочила к нему и от души плюнула ему в лицо…
— Stop it! – резко оборвал местных англичанин и приподнял Петерса за ворот мундира: — Stand up and go with us…
Кто он, англичанин не спрашивал. И так понятно, что лейтенант люфтваффе. А лирические подробности – латыш он или китаец, — никого не интересовали…
Под хохот и аплодисменты Ивара повели под конвоем по узкой старинной улочке. Его провожали плевками и выкриками на непонятном языке. А он шел, втянув голову в плечи и больше всего мечтая о том, как бы провалиться сквозь землю. К счастью, машина, к которой его вели, стояла за углом – американский «Додж».
Ивара грубо впихнули на заднее сиденье. Английский солдат сел напротив, демонстративно направив ствол «Брена» в живот пленному. Загудел мотор, и джип двинулась по старой брусчатке Гента…
В небе на окраине города еще продолжался бой. Но, следя глазами за яростной схваткой польских «Спитфайров» и своих бывших коллег, Ивар Петерс ясно понимал, что для него эта война окончена. Окончена в первый же день нового, 1945 года…
Юрий Варламов – Карлу Петерсу, 2 февраля 1945 г., Москва – 2-й Прибалтийский фронт
«Дорогой Карлуша, здравствуй!
С большим трудом удалось выяснить, где ты и что ты. Но если адрес полевой почты верен, то надеюсь, что это письмо дойдет. А то на предыдущее никакого ответа я не получил, скорее всего, и ты его просто не получал…
Если коротко – я жив и здоров, служу. Подробности после войны. В октябре 41-го овдовел – жену сбила с крыши воздушная волна от немецкой бомбы. Сын на фронте рядовым.
В партизанском отряде он воевал вместе с неким Павлом Панасюком, который вроде как родился в Одессе в 1918 году, отец его был офицером и погиб. Но – мало ли Панасюков на свете?…
Как ты жив-здоров, мой дорогой братик? Как твои Лика и Ивар? Наверняка ты был рад, когда узнал об освобождении твоей родной Латвии от фашистов. Ну, теперь осталось выжать их из Курляндии, и дело с концом…
Помнишь ли ты клятву?
Обнимаю,
Твой полочанин Юрон, он же подполковник Юрий Варламов».
Карл Петерс – Юрию Варламову, 1 марта 1945 г., 2-й Прибалтийский фронт – Москва
«Здравствуй, дорогой Юрончик! Как же я рад бы получить письмо хотя бы от одного из нашей четверки!
Я на фронте с конца 41-го, многое перевидал, был ранен. Сейчас командую батальоном в стрелковом полку. Освобождал Латвию и Ригу, сейчас в Курземе.
Очень хотелось бы написать тебе, что мы скоро справимся с немцем и вышибем его отсюда. Но увы. Оборону они в Курземе успели создать капитальную и снабжают своих окруженцев морем, через Лиепаю и Вентспилс. Я, правда, не понимаю, что мешает нашему флоту наглухо заблокировать эти порты и прекратить это снабжение. Мы уже не раз пытались прорвать оборону фрицев, но успехи минимальны – где продвинемся на два километра, где на пять. А через неделю они возвращают утраченное. Напоминает первую войну, где фронт тоже стоял колом долгое время.
Ходят слухи, что на эту группировку в Курземе вообще махнут рукой, потому что сейчас главное – это ломить вперед в Европе и разгромить саму Германию. А уж когда падет Берлин, немцы капитулируют и здесь. Конечно невесело осознавать себя второстепенным (если не третьестепенным) направлением фронта. Но что поделаешь, не всем же наступать на острие главного удара.
Свою семью я потерял – и жену, и сына. Писать об этом больно, встретимся после войны – расскажу подробно. Сочувствую твоему горю: теперь я тоже понимаю, что такое – потерять жену.
Надеюсь на встречу с тобой, дорогой Юрончик. Не поверишь, но я часто вспоминаю наши полоцкие деньки, которые были уже лет сорок назад. И ведь все возвращается! Вернулись погоны, появились суворовцы – то есть нынешние кадеты, в такой же форме. Я очень обрадовался, когда узнал эту новость.
Обнимаю тебя крепко, желаю хорошей службы и надеюсь на встречу.
Подполковник Красной Армии Карл Петерс».
Ивар Петерс, 4 апреля 1945 г., Гент
Замки на дверях камеры загрохотали. Обитатели тюрьмы разом подняли головы. Еще один постоялец. Теперь они появлялись здесь почти ежедневно – союзные армии брали всё новых и новых пленных, и размещали их где угодно, в том числе и в обычных городских тюрьмах.
Рослый сержант-англичанин втолкнул в камеру офицера в летном комбинезоне. А еще через секунду Ивар Петерс радостно бросился к нему:
— Адолфс, ты?!
Адолфс Скулбе изумлённо и растерянно развел руками.
— Ивар, дружище?! Все в полку были уверены, что ты погиб тогда, 1 января…
Пилоты обнялись. Другие обитатели камеры завистливо смотрели на однополчан. Здесь, в гентской тюрьме, ожидали решения своей участи представители самых разных армейских специальностей: пехотинцы и танкисты, сапёры и летчики, моряки и военные чиновники. Только эсэсовцев среди них не было. Этих англичане сразу же отделяли от других и помещали в какие-то особенные лагеря…
— Рассказывай, как ты! – сразу же начал расспрашивать Петерс. Для пущей конфеденциальности они со Скулбе ушли в дальний угол камеры и перешли на латышский.
— Да что я… — раздосадованно махнул рукой Скулбе. – Сбили километрах в десяти отсюда. Я атаковал «Либерейтор», но у него в охранении шли «Тандерболты», а ты сам знаешь, что это такое… Короче, приземлился прямо на головы английского патруля.
— Ну что ж, поздравляю. Война окончена, — саркастически произнес Ивар.
— Да уж, — неопределенно отозвался Скулбе. — А у тебя как дела?
— Никак. Сижу здесь с января, видимо, в ожидании того, когда Гитлер подпишет капитуляцию. Кстати, какие новости с фронта? Мы же тут ни черта не знаем.
— Из последнего – русские и болгары движутся вперед в Венгрии, Словакии и на подступах к Вене. В Силезии русские взяли Глогау…
Петерс вздохнул. Когда же она кончится, эта нескончаемая война?.. Впрочем, для него этот вопрос имел чисто символическое значение. В Латвию вернуться всё равно не придется, сейчас главное – выжить здесь, в плену.
— Тебя допрашивали?
— Два раза, сразу после того как сбили. Я пытался их убедить в том, что не нацист и был мобилизован в люфтваффе насильно, но они, кажется, не поверили…
Скулбе покачал головой.
— Теперь для нас самое главное – не попасть под общий топор и сохранить себя для будущей Латвии.
Петерс с изумлением взглянул на однополчанина.
— Ты веришь в то, что у Латвии есть будущее? Русские с октября в Риге… И в то, что немцы смогут ее вернуть, я ни на минуту не верю.
Скулбе холодно взглянул на него.
— Курземе держится до сих пор! А пока хотя бы пядь латышской земли свободна от большевизма – вся она свободна от большевизма!..
…Через два дня обоих латышских пилотов неожиданно вызвали на допрос. Его вел рослый офицер британской армии, одетый в штатское и отлично говоривший по-немецки. Латышей усадили, предложили закурить. Скулбе отказался, а Петерс с удовольствием взял американскую сигарету «Лаки Страйк». За два месяца в тюрьме Гента он готов был волком выть от тоски. Англичане обращались с пленными немцами вполне прилично, но любая тюрьма, даже бельгийская – это не санаторий. Тут даже сигарета – развлечение…
— Из протоколов ваших первых допросов следует, что вы – латыши, насильно мобилизованные в люфтваффе, — заговорил англичанин. – Если так, то почему вы не воспользовались возможностью перелететь к противнику?
— Такой возможности у нас не было, к сожалению, — ответил за обоих Скулбе. — В одиночные полеты нас не пускали, использовали при отражении атак американских бомбардировщиков, а они шли плотными боевыми порядками, число прикрывавших их истребителей достигало семисот… Они сразу же открывали огонь, не оставляя возможности для манёвра.
Офицер полистал какие-то бумаги.
— Как вы относитесь к тому, что Латвия снова вошла в состав Советской России? – неожиданно спросил он.
— Как к этому может относиться нормальный латыш? – пожал плечами Петерс. – Конечно, с возмущением. Латвия должна быть независимой.
— Даже несмотря на то, что в Тегеране наш премьер-министр согласился с тем, что Латвия должна оставаться в составе СССР? – иронично спросил англичанин.
Скулбе и Петерс переглянулись.
— Ну, это позиция вашего премьер-министра, — с независимым видом проговорил Скулбе. – А мы думаем по-другому.
Англичанин коротко посмеялся, не разжимая губ.
— А если бы вам предоставилась возможность бороться с Советской властью на территории Латвии?..
Петерс и Скулбе переглянулись, не веря своим ушам. Провокация?.. Их сейчас записывают на магнитофонную пленку?..
Видя их недоумение, англичнанин засмеялся. Весело, без натуги.
— Забавно видеть, как вы напряглись. Думаете, что в соседней комнате сидят советские офицеры и после того, как вы дадите ответ, они войдут и повезут вас в Сибирь?.. Расслабьтесь. Относительно вас у нас совсем другие планы. Разговор предстоит долгий, так что я закажу кофе…
Павел Панасюк, 13 апреля 1945 г., Корнойбург – 16 апреля 1945 г., Целлендорф
…- Товарищ лейтенант, там «Тигр» во дворе!..
— Где?
— Да здесь, за углом. Двое снаружи ковыряются.
Ефрейтор Иван Ковалёв тяжело дышал после быстрого бега. Запыленный, грязный как черт. Все они сейчас были покрыты слоем пыли толщиной в палец. Это была особая пыль, которая висит в воздухе во время боев за город. Пепел от сгоревших бумаг, смолотая в порошок снарядами штукатурка…
«В засаде оставили… Когда основные силы отойдут за Дунай, выйдет со двора и пойдет по центру шуровать… Эх, самоходочку бы сюда». Но Павел помнил о том, что «сушки» полка самоходной артиллерии пошли к последнему не взорванному немцами мосту через Дунай. За мосты фрицы держались насмерть. Да и вообще бои в Австрии были тяжелейшими. То, что рассказывали политработники – мол, Гитлер присоединил Австрию к рейху насильно в 1938-м, и порабощенные фашизмом австрийцы будут только рады освободителям, — оказалось на самом деле ерундой. Ничему эти австрийцы не радовались, а дрались примерно так же, как незадолго до этого венгры…
…Павел отчетливо помнил, в каком радостном настроении возвращался в полк из госпиталя. Ранение, полученное им 22 декабря 44-го, во время прорыва «Пантер», уложило его на койку на два месяца. Госпиталь находился в Мишкольце, на востоке Венгрии, так что добираться до фронта было недалеко. Дорога от Мишкольца до Будапешта была скучной – ровная, как стол, заснеженная Венгерская равнина, только где-то справа невысокие горы на горизонте. Попутная цистерна на шасси «Студебеккера» шла на большой скорости, веселый водитель рассказывал байки из своей фронтовой жизни, и Панасюку казалось, что так же быстро он преодолеет и все остальное пространство, отделявшее его страну от окончательной победы…
В Будапешт приехал под вечер 25 февраля и в комендатуре узнал, что его полк стоит в Буде. Огромный город, покорившийся только 13 февраля, лежал в дымных руинах после многомесячных боев. Он напоминал укрощенного зверя, этот первый большой город Европы, который увидел в своей жизни Павел. Мрачные серые здания, такой же мрачный Дунай, на котором стояли советские бронекатера, взорванные мосты через реку, серое, чугунное небо над головой… Венгрия, последняя союзница нацистской Германии в Европе, была выведена из войны только ценой огромной крови. И то ребята в полку говорили, что последние венгерские части отступили в Австрию, где еще продолжают сражаться…
В Будапеште 144-й гвардейский стрелковый полк стоял на отдыхе и пополнении больше месяца. 20 марта 1945-го дивизия покинула Венгрию и направилась на север, в Словакию, где участвовала в боях за Братиславу и Петржалку. И лишь 7 апреля на паромах, лодках и подручных средствах форсировали Дунай на территории рейха, северо-западнее Хайнбурга. Точнее, это был не рейх, это была Австрия, но ведь с 1938-го Австрия входила в состав Великой Германии под названием Остмарк. Так что формально можно было считать, что Павел и его однополчане уже воюют в Германии…
9 апреля в лесу севернее городка Оберзибенбрунн полк Павла освободил из концлагеря десять тысяч узников, среди которых было много советских людей. Той же ночью на шоссе, ведущем из Вены, наткнулись на большую колонну немецких войск, пытавшуюся уйти из окруженного города. Поперек шоссе поставили приданные полку «сушки», орудия и пулеметы и, подпустив фрицев на пятьдесят метров, открыли огонь в упор. Немцы, не ожидавшие атаки, в панике заметались по шоссе, чудом уцелевшие остатки колонны бросились назад в Вену. Прорыв был ликвидирован.
А потом были тяжелые бои под Корнойбургом. Панасюк принимал участие в десанте, который под командованием гвардии старшего лейтенанта Алексеева высадился в ночь с 13 на 14 апреля на левом берегу Дуная и три часа держался там, запирая немцам путь отступления на Флоридсдорф. Появление советских солдат в центре Корнойбурга привело немцев в панику – они вообразили, что это десант, высадившийся с самолетов…
…Подбежали, грохоча сапогами, еще двое солдат из его взвода – красноармейцы Владимир Громов и Петр Ткачук.
— Товарищ лейтенант, дом напротив чист. По улице наши «Доджи» с пушками идут.
— С пушками?!.. – Павел крутанулся на месте.
…Колонна из пяти «Доджей» действительно на большой скорости двигалась по разрушенной улице. На прицепах у них были 57-миллиметровые ПТО. Панасюк выскочил перед головным джипом как черт из табакерки, замахал руками, призывая остановиться. С переднего сиденья поднялся лейтенант-артиллерист с двумя красными нашивками за ранения:
— Тебе чего, жить надоело?!
— Отличиться хочешь?.. Там во дворе «Тигр» в засаде стоит, экипаж рядом.
Лейтенант махнул рукой:
— С дороги!
— Серьезно говорю, земляк. – Павел подскочил к артиллеристу, умоляюще вцепился в рукав его гимнастерки. – Минутное ж дело. Наши «сушки» к мостам ушли, а ты же знаешь, мои ребята с «Тигром» сейчас час возиться будут…
Лейтенант на секунду задумался, потом кивнул:
— Ладно, садись, покажешь дорогу…
Отцепили 57-миллиметровую ЗИС-2 от джипа и на руках вкатили в темную подворотню. Ребята из взвода Панасюка помогали артиллеристам. Командовал расчетом рыжеусый сержант лет тридцати пяти с орденом Славы 3-й степени на гимнастерке.
Двое немцев действительно копошились у траков «Тигра». Покрытый пылью и копотью, танк напоминал какого-то диковинного исторического гада, вылезшего из подземелья.
— Сразу как срежем этих, давай осколочным ему по башне, — приглушенно сказал Панасюк артиллеристу. Тот понимающе кивнул, молча поднял большой палец, одобряя комбинацию. Рискованно, конечно, — а вдруг немцы успеют среагировать? – но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет…
Но всё произошло чётко, как на учениях. Сухо заработали ППС, не успевшие ничего понять танкисты повалились на булыжник двора, и сразу же ударила пушка. По опыту боев Павел уже знал, что «черепок» у «Тигра», считай, бетонный, снаряд ЗИС-2 его не возьмёт, но это сейчас и не нужно было. От ударившего по башне с близкого расстояния снаряда внутри «Тигра» загудит такой колокол, что экипаж волей-неволей выскочит наружу. Так и случилось. Заранее нацеленные на башню автоматчики взвода Павла мгновенно срезали фрицев очередями, те так и повисли на люках. Всего и делов-то. Целенький «Тигр», как и минуту назад, стоял посреди обычного корнойбургского двора, но всё уже безвозвратно переменилось. Теперь это был не оставленный в засаде смертельно опасный зверь, а молчаливая равнодушная стальная громада, которая была готова идти в бой и на нашей стороне…
Павел от души пожал артиллеристу руку:
— Спасибо, друг! Если б не ты, возились бы мы с ним тут…
— Мне от твоего спасиба ни тепло, ни холодно, — буркнул лейтенант, но было видно, что он и сам доволен. – Бывай, пехота.
Расчет покатил пушку из подворотни наружу, пехотинцы подсобляли. Выбрались наружу и увидели, что по улице несется запыленный «Виллис», на переднем сиденье которого в полный рост стоит пехотный капитан.
— Всё, ребята! – издалека крикнул он. – Каюк фрицам!.. Вена капитулировала!..
Джип пронесся мимо, обдав офицеров и солдат кирпичной пылью. Артиллерист сплюнул на камни.
— Нам-то что от этого? Тут не Вена…
…После капитуляции Вены прошло три дня.
49-я гвардейская стрелковая дивизия продолжала наступление вглубь Австрии. Как и следовало ожидать, взятие Вены не привело к мгновенной капитуляции всех сил вермахта в бывшем Остмарке, наоборот – сопротивление немцев только усилилось. Бои по-прежнему продолжались за каждый город и каждое село. Маршрут Оверробах – Штеттендорф – Кремс – Грайн – Прегартен, пролегавший по берегу Дуная, был отмечен братскими могилами наших воинов, преодолевавших отчаянное сопротивление немцев. Говорили, что фрицы так яростно защищаются именно на этом направлении потому, что прикрывают Линц – родной город Гитлера.
Особенно тяжело пришлось под селом Целлендорф. Местность вокруг села, как назло, была ровной как стол, а на холме – старинный замок, к которому, словно телята к матке, прижались превращенные в крепости дома. Целлендорф обороняла дивизия СС «Тотенкопф», и обороняла качественно — на второй день штурма 144-му полку не удалось зацепиться даже за окраинные дома села…
Взвод Панасюка в эти дни не выходил из боев, Павел практически не ел и не спал, все мысли были об одном – как бы скорее проломить оборону фрицев, поэтому на неожиданный вызов в штаб полка отреагировал с раздражением: и чего от дела отрывают?.. Так же, почти раздраженно доложил комполку о том, что по его приказанию прибыл, и в следующий момент заметил сидевшего сбоку «смершевца» — молодого майора с одиноким орденом Отечественной войны 2-й степени на гимнастерке. В углу комнаты стоял боец с автоматом. Сердце неприятно стукнуло в груди, как не стучало уже давно.
— Присаживайтесь, — тихо произнес майор.
Павел сел.
— А теперь объясните вот это, будьте добры. – И майор выложил на стол пожелтевший газетный лист.
Панасюк придвинул его к себе. На полстраницы – его фотография в лагерном рванье. Напротив – майор Кононов… В памяти мгновенно встало: Витебск, шталаг, запись в казачий эскадрон в 41-м… Точно, тогда же вокруг суетился какой-то фотокорреспондент, делал снимки.
Перед глазами побежали, поплыли строчки: «Первым решил вступить в ряды антибольшевистского эскадрона бывший лейтенант Красной Армии Павел Панасюк. В плен он сдался добровольно на третий день войны. Как он объяснил, его отец был офицером царской армии и погиб в 1920 году от рук коммунистов. Понятно желание сына отомстить за гибель отца. Мы верим, что Панасюк станет доблестным борцом с проклятым Сталинским режимом!» И ниже еще что-то, какие-то новости того забытого года: доблестная германская армия скоро войдет в Москву и Петербург…
— Я могу это объяснить, товарищ гвардии майор, — неожиданно хриплым голосом произнес Павел. – В плен я не сдавался добровольно, это враньё… Я попал в плен в ходе тяжелого неравного боя под Малоритой… А в ряды казачьего эскадрона я вступил с единственной целью: вырваться из лагеря, где меня неминуемо ждала смерть, и перейти к своим. Это и удалось вскоре. Свою вину я полностью искупил, сражаясь в партизанском отряде, а затем в Красной Армии… Мои заслуги может подтвердить командир партизанской бригады Герой Советского Союза Воронянский… Перед тем, как меня направили в ряды Красной Армии, я уже проходил проверку в дивизионном «Смерше». А о том, как я несу службу в рядах 144-го полка, лучше всего может сказать его командир.
Панасюк перевел взгляд на гвардии полковника Лубенченко. Но Андрей Григорьевич молчал, отведя глаза в сторону.
— И ты еще будешь рассуждать, искупил ты свою вину или нет? – искренне удивился майор. – А кто в декабре 44-го вступил в преступные переговоры с венгерскими военнопленными и согласился заключить с ними позорную сделку?..
Панасюк ошеломленно перевел дыхание. И это, значит, ему поставят в вину?..
— Да, это была моя инициатива, но это было оправданное решение… Эти пленные обеспечили взятие деревни малой кровью, тем самым были сохранены жизни наших солдат. И, кроме того, приказ о использовании венгров в бою отдал не я, а лично командующий 46-й армией генерал Шлёмин…
Лубенченко тяжело вздохнул и глухо подтвердил:
— Это правда.
«Смершевец» недовольно взглянул на командира полка и сухо потребовал у Павла:
— Покажите ваш планшет.
— На каком основании? – процедил Павел. – Я что – арестован?
— Пока нет, — тихо проговорил майор. – Это просто приказ старшего по званию… Покажите планшет, товарищ гвардии лейтенант.
Очень медленно Панасюк снял надетый через плечо планшет и подал его майору. Тот по-хозяйски, не торопясь, расстегнут замок, полез внутрь. Пошарил, удовлетворенно хмыкнул и небрежно выложил на стол фотографию, которую Павел носил с собой после Белой Црквы. Отец, мать и он сам, Одесса, 1919 год… Следом на стол легли письма Сергея Семченко из Болгарии. Лубенченко взглянул на снимок и снова тяжело вздохнул.
— То есть насчет того, что отец у вас был царским офицером, вы не врали, когда вступали в казачий эскадрон? – наслаждаясь произведенным эффектом, проговорил «смершевец».
— Да, мой отец был офицером царской армии… Но он был сыном крестьянина и свое офицерское звание заслужил храбростью на фронте, сражаясь с немцами, как и мы сейчас… И его фотографию я ношу с собой в знак того, что лучшие традиции русского офицерства живы и сейчас. Мы с вами оба сидим в золотых погонах. Да, еще три года назад это показалось бы нам дикостью. Но всё ведь меняется, и товарищ Сталин…
— Не сметь упоминать имя Вождя!.. – Майор хлопнул ладонью по столу. – Офицерский сынок, обманом пролез в ряды Красной Армии, в первые же дни войны сдался в плен, а потом вступил в белоказачий эскадрон – и ты мне еще будешь тут о Сталине рассуждать, мать твою?!..
Павел побелел, рука его мгновенно упала на кобуру трофейного «Парабеллума». Боец с автоматом рванулся вперед, тыча стволом ППС в Панасюка:
— Руки!..
Уже всё понимая, Павел поднял глаза на своего комполка. Лубенченко по-прежнему смотрел в стол. Панасюк перевел взгляд на «смершевца», который уже успел вырвать из кобуры ТТ.
— Что ж ты делаешь, майор, а?.. Зачем?.. – сам не слыша своего голоса, тихо произнес Павел.
…22 апреля 1945 года тюремный эшелон увозил бывшего гвардии лейтенанта, бывшего кавалера орденов Отечественной войны 2-й степени, Красной Звезды и медалей «За боевые заслуги» и «Партизану Отечественной войны» 2-й степени Павла Ивановича Панасюка на восток. Как побывавший в плену и служивший в немецком воинском формировании, он был направлен в проверочно-фильтрационный лагерь НКВД.
Мимо мелькали зеленые венгерские поля. Навстречу поезду проносились шедшие на фронт составы с танками, пушками и «Катюшами». На стенках вагонов висели свежеотпечатанные плакаты с надписями «Дойдем до Берлина!» и «Так будет с фашистским зверем!»…
