ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
74
Иван Панасюк, 3 сентября 1942 г., Бела Црква
Ранний сентябрь в Югославии всегда был продолжением лета. Вечера стояли теплые и неподвижные, как парное молоко; в пустынных улицах Белой Црквы сладко пахло травами и цветами, а в «кадетской беседке» в главном парке немецкий военный оркестр играл вальсы и арии из оперетт. Под их аккомпанемент местные немки и венгерки смущенно принимали комплименты рослых парней из дивизии СС «Принц Ойген», с недавних пор квартировавших в городке, в том числе и в бывшем здании 1-го Русского кадетского корпуса…
В один из таких вечеров Иван Павлович вышел подышать свежим воздухом, а заодно встретить после вечерних занятий Стану Мирчич. Стана в последнее время занималась с несколькими отстающими ребятами по вечерам и возвращалась домой поздно, около десяти. Темнота до сих пор пугала девушку, неизжитый страх перед карателями цепко засел в ее памяти, поэтому Воислав Мирчич попросил Панасюка по возможности провожать племянницу из школы до дому. Получалось это не всегда, но когда получалось, Иван Павлович соглашался, хотя и без особой охоты. Он знал, что Стана смотрит на него как-то по-особенному, и не чувствовал от этого никакой радости.
И в самом деле, положение сложилось двусмысленное: живут два человека под одной крышей, видятся ежедневно, вместе садятся за стол. И все бы хорошо, если бы не внимание, которое Стана начала обращать на Панасюка. Всячески старалась ему услужить, даже русский начала учить, хотя и не признавалась, зачем. Иван Павлович чувствовал себя неловко. Ну как объяснить привлекательной молодой женщине, что не испытываешь ты к ней того же, что она к тебе?.. Как рассказать о жене и сыне, погибших в 1920-м на льду Днестра, между Россией и Румынией?.. Да ведь рассказывал, и видела она фотографии, стоявшие на столе в комнате Панасюка… Но, видимо, решила спасти, подарить второе счастье, при этом не понимая, не догадываясь, что счастливым без обоюдного желания сделать невозможно…
Так это и тянулось: робкое, не лишенное надежд со стороны Станы и вежливое, деликатное со стороны Панасюка. Всякий раз, когда он вечером провожал ее из школы до дому, он чувствовал, как Стана напрягается, словно тростиночка, рядом с ним. Ждала, что обнимет, прижмет к себе в темном коридоре улицы?.. Или хотя бы теплого слова, участия, намека?.. Панасюк понимал, как было трудно девушке – сирота, пережила такое потрясение, — но все же не мог найти в глубине души для нее ничего больше обычного человеческого сочувствия и участия.
…Шли молча. Боковым зрением Панасюк чувствовал робкий взгляд Станы, но не позволял себе раздражаться. И вдруг девушка тихо произнесла:
— Иван Павлович, там слева, у железной дороги, люди… Я боюсь.
Панасюк взглянул туда, куда указывала Стана, и сдвинул брови. Наметанным за годы чутьем кадетского воспитателя он понял, кого имела в виду Стана.
— Кадеты, ко мне! – громко приказал он.
Ребята решили не спасаться бегством, а сдаться на милость победителя. Вышли из зарослей все пятеро. Выпускной класс, те, кто покинет корпус в 1943-м, и один малыш, Иван хорошо помнил его имя – Гордей Денисенко, сын кадета-выпускника Крымского корпуса 1927 года. Его деда, есаула Гордея Ивановича, умершего от ран в Крыму в 1920-м, Панасюк знал лично…
— Что делали в неурочное время вне корпуса?..
Уроженец Праги Дмитрий Миронович шагнул вперед, четко бросил ладонь к козырьку фуражки:
— Разрешите доложить, господин капитан! Собирались идти проведывать русских пленных.
— Пленных?!..
— Так точно, — тонким голосом подтвердил Гордей Денисенко. – Уж больно жалко их стало, господин капитан.
…Новость о том, что в Белу Цркву привезли советских военнопленных, распространилась в 1-м Русском кадетском корпусе как бы сама собой. Еще утром об этом не знал никто, а к обеду уже взволнованно гудели все роты, переговаривались между собой преподаватели. Даже директор корпуса генерал-майор Александр Григорьевич Попов был вынужден собрать у себя в кабинете офицеров-воспитателей и предупредить их:
— Господа, в нашем городе появились советские военнопленные. Наш долг – сделать всё, чтобы предотвратить контакты кадет с ними. Вы сами знаете, чем может обернуться интерес ребят к этим людям, воспитанным в абсолютно чуждой нам культуре. Итак, я надеюсь на вашу твердость и бдительность.
Иван Павлович слушал генерала, смотрел в его строгое бритое лицо, на котором поблескивали очки, а сам думал: «Неужто Попову самому не любопытно хотя бы взглянуть на соотечественников? Да, они другие, совершенно не такие, как мы, но это же и интересно…»
В последний раз Панасюк видел красных русских в 1920 году. Но с тех пор прошло уже двадцать два года. И ему было мучительно любопытно взглянуть на людей, которые выросли при Советской власти. Но приказ есть приказ, и Иван Павлович строго-настрого запретил своим подопечным предпринимать какие-либо попытки повидать пленных.
И вот, выходит, плевали они на его приказы. Стояли сейчас в сумерках – собранные, решительные, с бледными, но готовыми на всё лицами. Стана с недоумением смотрела на Панасюка, не понимая, что происходит.
Наконец Иван Павлович коротко скомандовал кадетам:
— За мной…
…После того, как Стана ушла в свою комнату, Панасюк зашел на кухоньку и спросил у Воислава, нет ли лишней еды. Вопрос звучал идиотски, и Панасюк сам это понимал: в годы войны лишней еды нигде не бывает. Но хозяин, словно догадавшись, о чем идет речь, молча дал Ивану Павловичу полкруга овечьего сыра, остатки холодного пирога с мясом и жбанчик домашнего пива. Панасюк так же молча пожал Воиславу руку. За те годы, что он снимал у своего хозяина комнату, их отношения стали почти родственными, и во многом Панасюк и Мирчич понимали друг друга без слов.
…К железнодорожной станции Панасюк с кадетами подошли уже в полной темноте. Одна из платформ была ярко, как-то по-театральному освещена прожектором. У состава, груженного бревнами, копошилось человек десять в оборванном обмундировании. Рядом, зевая, прохаживался часовой с винтовкой.
— И сколько ж этих немцев-то, а, — вполголоса сказал кто-то. – Страшно представить. И у нас, и в Париже, и на Дону, и в Норвегии, и в Афинах сейчас немцы…
— Отставить разговоры, — резко сказал Панасюк и обратился к часовому по-немецки: — Я капитан Панасюк, со мной кадеты из кадетского корпуса. Разрешите передать русским немного еды.
Часовой растерянно уставился на Панасюка. Это был немолодой немец, и как именно поступать в такой ситуации, он явно не знал.
— Ладно, — наконец приглушенно ответил часовой. – Только быстро.
— Спасибо.
Пленные перестали возиться у платформы и смотрели на кадет. В их взглядах читалась только усталость и покорность судьбе. А Панасюк и кадеты жадно рассматривали пленных. Такие родные, знакомые русские лица… И драные, ветхие гимнастерки, и эти мозоли на руках…
— Белорусы есть? – неожиданно для себя спросил Панасюк.
Лицо одного из пленных дрогнуло, по нему пробежала тень.
— Есть… Из Барановичей… — робко произнес он.
— А я из Лёликова… Это Полесье… И в Полоцке учился в кадетском корпусе. Капитан Панасюк Иван Павлович.
Пленный вздохнул.
— Ефрейтор Горобец… Андрей…
И тут же словно прорвало, рухнула стена, которая была между пленными и кадетами.
— Красноармеец Диденко Ефим… Ворошиловградская область, Алчевск!
— Лейтенант Аркадьев Павел Сергеевич… Из Ленинграда.
— Младший сержант Иван Красовский, деревня Сыроквашино, Смоленская область…
Кадеты торопливо совали пленным в руки принесенную с собой нехитрую снедь, делили сыр, ломали куски пирога с мясом. Пленные тут же, не стесняясь, набросились на еду. По их небритым щекам катились слезы.
— Где вы попали в плен? – неловко спросил Панасюк у лейтенанта Аркадьева.
— На Западном фронте, под Сычёвкой. – Лейтенант жадно ел пирог с мясом. – Мы их штурмовали в лоб… От роты двадцать три человека осталось… Окружили… Я думал, последнюю пулю – себе, и не смог… — Лейтенант подавился куском пирога, закашлялся. – Не смог…
Панасюк неожиданно для себя обнял пленного. Тот плакал. На подбородке у лейтенанта висели кусочки плохо пропеченного теста.
— Ну ничего, ничего… Свои везде есть. Ты держись, Паша…
Кадеты жадно расспрашивали пленных о чем-то. Немецкий часовой курил в сторонке, но сам то и дело неприязненно поглядывал на кадет и поправлял ремень винтовки.
— Ну пора, ребята, пора, — наконец позвал Иван Павлович своих.
Пленные, торопливо дожевывая, пожимали руки кадет на прощанье.
— Приходите еще…
— Держитесь, ребята…
— Держитесь. Никогда Германия Россию не сломает. Москву не взяли, Петербург не возьмут никогда…
Уходили, махали руками. Яркий слепящий свет прожектора заливал железнодорожную платформу. Немецкий часовой с притворной строгостью прикрикнул на пленных, поправляя винтовку на плече.
Уже когда вышли на темную улицу, Панасюк обратился к кадетам:
— В корпусе – никому ни слова. Всё понятно?
— Так точно, господин капитан, — хором отозвались кадеты.
Сергей Варламов, Павел Панасюк, Йозеф Ляхор, 4 октября 1942 г., под Бобруйском
Доклад командира разведгруппы подходил к концу. На столе Павловского была расстелена большая карта БССР, на которой была отмечена граница Рудобельской партизанской области, а синие стрелы обозначали действия вражеских войск.
— …Таким образом, анализируя действия этого отряда, мы не можем не заметить, что он работает без сучка и задоринки, как по писаному, — говорил командир разведгруппы. – Все акции, в которых он участвовал, завершались успешно, хотя при этом отличались риском и дерзостью. А мы хорошо знаем, что именно дерзкие акции влекут за собой потери – хотя бы небольшие.
— Ну и какой вывод из этого следует? – поинтересовался Павловский.
— Пока не знаю. Но не нравится мне этот отряд – это факт.
Павловский усмехнулся.
— Начинаю бить тебя по пунктам. Есть такое понятие «военное счастье». Суворов не проиграл ни одного сражения. Так что ж, ему везде противники поддавались, что ли?.. А может, у них в командирах какой-нибудь Суворов местного масштаба?.. Что дерзкие акции обязательно влекут за собой потери – тоже не факт. Смотри хотя бы по нашим действиям.
— Разрешите обратиться, товарищ командир? – раздался голос из глубины землянки.
Присутствовавший на совещании Сергей Варламов обернулся. Слова просил Павел Панасюк.
— Есть у меня одна мысль по поводу этого отряда… А что если это ложный партизанский отряд?
— Как это – ложный?
— Ну как гриб. Бывает вроде боровик, а на самом деле несъедобный. Вот так и они. Вроде партизаны, а на самом деле…
Особист бригады поморщился, но Павловский заинтересовался прищурился.
— Погоди, погоди… Ты хочешь сказать, что это могут быть… немцы?
— Ну или те, кого немцы завербовали. Одели, вооружили и позволили зарабатывать очки… А расчет на то, что этой группой неизбежно заинтересуются крупные партизанские соединения, захотят принять к себе. Тут-то они и проявятся.
Павловский хмыкнул.
— А что? Интересная идея. Я бы даже сказал, остроумная.
— Но это только догадка, товарищ командир, — заметил особист.
— Догадку легко проверить, — продолжил Павел. – Нужно сформировать нашу группу, одетую полицаями, и дать этим «партизанам» бой. На этом бое они наверняка и проколются.
«Умно придумано, — подумал Сергей. – И догадался же Павел!»
— Ладно, — кивнул Павловский. – Как всегда, воплощение идеи в жизнь поручаю инициатору. Раз ты, Панасюк, додумался до этого, ты и будешь командовать операцией. Людей подберешь сам.
Особист настороженно взглянул на Павловского. Но тот ответил прямым взглядом, в котором читалось: сколько же можно не доверять парню? Пускай покомандует!
Лицо лейтенанта осветила улыбка.
— Есть, товарищ командир!
…Когда совещание закончилось, Сергей подошел к Павлу:
— Возьмешь меня на задание?
— Ну а как же без тебя-то? – хлопнул Панасюк Варламова по плечу. — Конечно, возьму…
В лесу было тихо. Уже выветрился за осень запах нагретых солнцем деревьев и трав, его сменил сырой грибной аромат; мягко пружинящая под ногами подушка мха пропиталась влагой насквозь, и даже деловитая работа дятла где-то неподалеку звучала уныло, по-осеннему, словно дятел подводил какие-то итоги.
Награды бойцам особой «партизанской» группы «Главные», а на самом деле – спецотряда абвернебенштелле «Минск» Йозеф Ляхор решил вручить в боевой обстановке, в лесу. Вызывать такое большое количество людей в Бобруйск было рискованно – все-таки в городе куда больше ушей и глаз, чем за его пределами.
К Ляхору четким строевым шагом подошел командир отряда – бывший прапорщик царской армии и капитан Красной Армии Сергей Рымовец. Его рекомендовали на должность подполковник Яненко и фельдфебель Соломоновский, и со временем Ляхор убедился в том, что кандидатура была действительно идеальной. Рымовец сдался в плен сам в июле 41-го, был таким же фанатиком, как Яненко и Соломоновский, ненавидел Советскую власть по личным причинам. Прочие люди, сражавшиеся в спецгруппе, в основном были из пленных. С каждым из них Ляхор работал лично, каждый был проверен в деле, прежде чем стал составляющей операции «Вальдлойфер»…
По настоянию Ляхора «Главным» позволялось делать всё, так как это должно было сработать на большой, основной результат. Рано или поздно деятельностью такой активной группы заинтересовалось бы командование крупных партизанских соедиенний, контролировавших большие территории. И тогда, когда «Главные» вошли бы в структуру такого соединения, его можно было бы взорвать изнутри. Именно поэтому сейчас «Главные» работали так активно. Взлетали на воздух эшелоны, гибли под пулями белорусские полицейские, горели казармы – всё всерьез, всё взаправду. Настоящий разведчик мыслит масштабно, пешки должны послужить общему исходу игры…
«Партизаны» выстроились перед Ляхором в шеренгу. Разномастно одетые и вооруженные, усталые – всё, как положено. Рымовец, одетый в потрепанную шинель с капитанскими «шпалами» в петлицах, отдал рапорт. Ляхор шагнул вперед, обвел строй «партизан» глазами.
— Боевые друзья! От имени германского командования я сердечно благодарю вас за выполнение поставленной перед вами сложной задачи. Благодаря вам и вашей деятельности с каждым днем приближается час долгожданной победы Великого Рейха над большевизмом. И сегодня я счастлив вручить вам, наиболее отличившимся бойцам, высокую награду – Знак отличия для восточных народов.
К Ляхору шагнул сопровождавший его фельдфебель, протягивая стопку коробочек с наградами. Они были учреждены недавно, 14 июля, и предназначались для награждения добровольных помощников вермахта из числа жителей государств Восточной Европы и Азии.
— Знак отличия для восточных народов 2-го класса в бронзе с мечами – Рымовец Сергей Анатольевич!
Командир отряда подошел к Ляхору, козырнул и принял коробочку, украшенную черным орлом вермахта. Открыл было рот, чтобы произнести слова благодарности… и рухнул на землю с простреленной головой.
…Откуда был открыт огонь, в первые секунды никто не понял. Ляхор сразу же распластался на земле, прикинувшись убитым – в таких ситуациях это самое верное. А на поляну, где только что стояла шеренга «партизан», уже выбегали со всех сторон люди в форме белорусской полиции – черных мундирах «Общих СС» с бело-красно-белыми нашивками на рукавах. Впереди бежали два унтер-офицера вермахта с МП-40 в руках. Прочие нападавшие были вооружены кто русскими трехлинейками, кто немецкими «Маузерами».
Поведение «партизан» в таких случаях было четко оговорено инструкциями. И теперь бойцы отряда хором выкрикивали кодовую фразу, хорошо знакомую всем оперировавшим в Белоруссии карательным соединениям:
— Вальдлойфер! Вальдлойфер!..
Лежа на земле, Ляхор ожидал, что, услышав пароль, белорусские полицейские прекратят операцию. Но ничего подобного не происходило. Продолжали греметь выстрелы, кто-то падал на землю. С пароля «партизаны» перешли на жалобное «Не стреляйте, мы свои!..» Услышав это, Ляхор заскрипел зубами от досады.
— Собрать оружие! – скомандовал кто-то рядом по-русски. – Убитых – обыскать!
Когда чьи-то грубые руки начали обшаривать его карманы, Ляхор затаил дыхание. Крови с простреленной головы Рымовца на его костюм натекло порядочно. Конечно, велик был риск того, что его пристрелят прямо сейчас, без всяких церемоний. Но нападавшие, видимо, торопились. Тот, кто его обыскивал, забрал документы и перешел к Рымовцу.
— Шагом марш! – донеслось до Ляхора. – При попытке побега стреляем без предупреждения!..
— Да мы ж свои… — в последний раз попытал счастья кто-то. – Мы ж только изображаем партизан, а на самом деле…
— Ладно, ладно, разберемся… Шагай давай!
Йозеф Ляхор открыл глаза только лишь когда звук множества шагов смолк и он снова стал слышать невнятный гул осеннего леса.
На поляне лежало не меньше десятка убитых «партизан». Капитан Рымовец по-прежнему продолжал сжимать в руке коробочку с орлом вермахта. Выпавший из нее Знак для восточных народов 2-го класса в бронзе тускло блестел на земле. Его зеленая ленточка сливалась с грязным мхом…
Ляхор провел обеими ладонями по лицу. Ему очень хотелось кричать, но он запретил себе эту слабость.
— …догадка подтвердилась, товарищ командир. «Главные» оказались лжепартизанским отрядом, созданным немцами. Наша засада произвела нападение в тот момент, когда членам отряда вручали немецкие награды. Вот такие.
Павел Панасюк положил на стол перед Павловским белую коробочку с черным орлом вермахта на крышке. Комбриг раскрыл коробочку и задумчиво взвесил в руках награду.
— Добро. Потери?..
— Потерь нет. Убитых лжепартизан десять, в том числе командир отряда, одетый в форму капитана Красной Армии. Остальные разоружены, взяты в плен и доставлены в расположение бригады.
— Как наши себя вели?
Панасюк улыбнулся.
— Как всегда, на высоте москвичи. Сергей Варламов первым открыл огонь по противнику. Отличились также Леонид Чекменёв, Борис Трусов, Аркадий Мельниченко. Действовали слаженно, чётко.
Павловский отложил вражескую награду в сторону.
— Ну, поздравляю тебя с полноценным боевым крещением в партизанах, Павел.
Панасюк встал по стойке «смирно». Его лицо осветила широкая улыбка.
— Спасибо, Федор Илларионович!
Карл Петерс, 19 октября 1942 г., деревня Барышево
Дождь лил с самого утра, настырный и холодный. Но его мерный шум никого не раздражал – это был мирный звук, он не нес с собой гибель. Лишь иногда в него вплетались какие-то другие шумы: то отдаленная расстоянием артиллерийская канонада, то автомобильный мотор, то приглушенные осенью человеческие голоса. 201-я Латвийская стрелковая дивизия в последний раз готовилась к общему построению – здесь, далеко от линии фронта, в деревне Барышево. Уже больше месяца, с 10 сентября, она находилась в резерве Ставки Верховного Главнокомандования и дислоцировалась в районе Вышнего Волочка. С 19 сентября дивизия была включена в состав 11-й армии, доукомплектовывалась и принимала вооружение по новым штатам.
Собственно, 201-й дивизии уже две недели как не существовало. 5 октября 1942 года за проявленные в битве под Москвой и у Старой Руссы мужество и стойкость, за героизм личного состава приказом Народного комиссара обороны № 300 дивизии было присвоено гвардейское наименование. Отныне она именовалась «43-я гвардейская стрелковая Латышская дивизия». Полки дивизии — 92-й, 122-й и 191-й стрелковый — были переименованы, соответственно, в 121-й, 123-й и 125-й гвардейские стрелковые полки. Это была высшая награда для воинских частей, соединений, поскольку означала зачисление в ряды лучших из лучших. Воины гвардейских частей носили свой особый нагрудный знак «Гвардия», пользовались преимуществом в денежном и вещевом довольствии.
Но пока дивизии не вручено гвардейское знамя, она не считается гвардейской. Такой день настал лишь сегодня, 19-го. Поэтому настроение в частях, несмотря на дождь, было приподнятым и радостным.
Подполковник Карл Андреевич Петерс стоял в строю во главе своего батальона. Так же, как и в январе, в Апрелевке, когда ему вручали орден Красной Звезды. Вот только тех, кто дожил от январского построения до октябрьского, можно было пересчитать по пальцам. К осени 42-го были исчерпаны резервы призывников для дивизии из числа эвакуированных граждан Латвии и латышей, проживавших в других республиках СССР. Пополнения приходили уже самые разнообразные – русские, татары, чуваши, поляки… Ветераны дивизии, участники битвы за Москву, в основном полегли в беспросветно-тяжелых боях под Старой Руссой. О них не писали подробно в газетах военные корреспонденты, имена генералов, командовавших войсками в этих боях, не стали легендарными. Это была обычная война, война без конца и края, так не похожая на всё, что приходилось видеть Карлу до этого – в 1915-м, 1917-м, 1919-м…
…Еще 21 апреля 42-го ценой больших потерь немцам удалось прорвать фронт советских войск и соединиться с окруженной группировкой в районе деревни Рамушево. Через «Рамушевский коридор» длиной около сорока и шириной от пяти до восьми километров проходила дорога, соединявшая Старую Руссу с Демянском, где были заперты основные силы 16-й армии вермахта.
Ликвидация «Рамушевского коридора» и была главной задачей 201-й Латвийской дивизии. За эти месяцы ее много раз отводили в тыл на пополнение, и снова бросали в бой. Тяжело начинать с того же места, откуда отвели. В особенности если места такие гиблые, как под Старой Руссой. Бесконечные болота, в которых невозможно построить ни нормальный окоп, ии блиндаж. Только какие-то наземные укрытия, у которых даже нет научного названия — невысокие двойные стенки из кольев, с набросанной между ними болотной грязью вперемешку со мхом. В мае почти каждый день лили проливные дожди, пропитавшие влагой всю землю даже на возвышенных местах. Почти во всех окопах и блиндажах под полом из кольев все время держалась вода, и ее надо было постоянно вычерпывать.
Весной в дивизии начался настоящий голод. В апреле снег быстро стаял, зимних дорог не стало, и весь район северо-западнее Осташкова стал практически непроходимым. Командиры и бойцы получали по 100 граммов хлеба в день, а иногда и ничего не получали. Чтобы не умереть с голоду, совершали вылазки за продовольствием на «нейтралку». Но смертность от голода все равно началась – всего в дивизии умерло 29 человек. Только в июне, когда слегка подсохла пропитанная майскими ливнями земля, началось снабжение войск продовольствием, фуражом и боеприпасами.
О мытье командиры и бойцы даже не мечтали. Не мылись всё лето. Все завшивели до предела. Бани в тылу дивизии построили только в сентябре, но к ноябрю вши появились снова. И все минуты передышки уходили на то, чтобы снова и снова прожаривать обмундирование.
Дождливая осень сменилась ранними, уже в октябре, заморозками. Но местные болота пока не замерзали. Немцы постоянно обстреливали скученные в лесу полки из минометов и орудий. Стреляли не прицельно, но из-за того что войска были сосредоточены на сухих участках – лесных островах, перешейках и деревянных настилах – урон всё равно был очень большим.
С мая по июнь 42-го войска Северо-Западного фронта трижды пытались ликвидировать «Рамушевский коридор». В памяти Петерса до сих пор стояли эти тяжелейшие наступления – в весенюю распутицу, по колено в грязи. Сами строили гати, на руках волокли по ним пушки, облепив вдвадцатером, вытаскивали из непролазной грязи полуторки… Ели в те дни впроголодь – подвоз продовольствия шел с перебоями. Доходило до того, что на дорогах дежурили специальные санитарные посты, оказывавшие помощь вконец обессилевшим от недосыпа и недоедания бойцам.
Задачи полку ставили самые простые: прорвать оборону противника и овладеть таким-то участком. Никаких средств усиления не давалось: краткая артподготовка, и вперед. Наступать надо было на болота и заливные луга, которые заминированы немцами вглубь до километра. А дальше – отлично оборудованная линия обороны, доты и дзоты. Деревни превращены в оборонительные пункты, насыщенные артиллерией, минометами и пулеметами. Плюс немцы могли свободно маневрировать по дороге Старая Русса – Демянск, подбрасывая, куда было нужно, танки и артиллерию.
И еще авиация. Превосходство в воздухе у фашистов было подавляющим. На весь Северо-Западный фронт – всего 32 советских истребителя, которые в основном охотились за транспортными «Юнкерсами-52», снабжавшими 16-ю армию вермахта по воздуху.
Вот и наступай. В сырость, в дождь со снегом, по заминированному болоту, с людьми, которые шатаются от недосыпа и голода. Ни одного нашего самолета в воздухе. Если где-то появлялся наш танк, на него тут же злобными шершнями наваливались немецкие двухмоторные штурмовики «Хеншель-129». А у немцев – и танки, и артиллерия, и минометы, и бомбардировщики… В первый же день первого наступления в батальоне Петерса погиб начальник штаба, капитан Смильгис, и трое из четырех командиров рот, в ротах оставалось по пятьдесят человек. К вечеру получили приказ – не допустить противника за его прежнюю линию обороны… К вечеру выпал снег, и многие раненые, лежавшие под открытым небом, замерзли к утру. Могилы, которые с плачем копали медсестрички, тут же заполнялись болотной жижей, и скорченные тела умерших опускали прямо в нее.
На третий день наступления в полку впервые появились самострельщики, живо напомнившие Карлу лето 1917-го. Таких гавриков легко вычисляли: пороховое пятно вокруг раны – значит, самострел. Помощь самострельщикам не оказывали, их сразу направляли в штаб дивизии, а оттуда – в трибунал. С транспортных «Юнкерсов», которые безнаказанно ползли над головами к Демянску, сыпались листовки, на которых был изображен повисший на колючей проволоке солдат, а ниже надпись: «Вы все погибнете в этих ужасных болотах! Убивайте командиров и комиссаров, которые гонят вас на убой, и сдавайтесь в плен!»
Непрерывные бои продолжались до середины июня, когда дивизия была отведена за восточный берег реки Ловать. Прикрывали ее отступление добровольческие батальоны, выделенные каждым полком. От 191-го полка таким батальоном командовал командир пулеметной роты лейтенант Жирнов. Отряд удерживал позиции двое суток и погиб целиком, уцелел только один раненый боец. Посмертно Жирнов был награжден орденом Красного Знамени. 21 июля в дивизии появился и первый Герой Советского Союза – лейтенант Янис Вилхелмс, снайпер, меньше чем за месяц уничтоживший 116 фашистов.
…А в сводках Совинформбюро, которые летом 1942 года публиковались в газетах, Северо-Западный фронт по-прежнему почти не упоминался. За короткой фразой «Бои местного значения» скрывались бесчисленные попытки запереть немцев в Демянском «котле», уничтожив «Рамушевский коридор». С точки зрения высшего командования фронт играл вспомогательную роль. В то время вермахт рвался к Сталинграду, продолжал блокировать Ленинград, захватил значительную часть Северного Кавказа. Перед 201-й Латвийской стрелковой дивизией и другими войсками Северо-Западного фронта была поставлена задача перемалывать живую силу противника, не давая командованию вермахта перебрасывать войска с северо-запада к Ленинграду и на юг…
…Гвардейское знамя дивизии вручал председатель Президиума Верховного Совета Латвийской ССР Аугустс Кирхенштейнс. Его Карл хорошо помнил по первым дням Советской власти в Латвии, когда скромный пожилой профессор-микробиолог неожиданно оказался во главе целой республики. Сейчас, перед строем дивизии, Кирхенштейнс, как и любой штатский человек на фронте, выглядел неуместно. Штабной капитан держал над головой профессора зонтик, длинные полы пальто гостя болтались по грязи.
Знамя было красивым, тяжелым, цвета раздавленной вишни. Кирхенштейнс неловко передал его в руки комдива. Полковник Янис Вейкинс опустился на одно колено и коснулся губами мокрого тяжелого полотнища. Оркестр грянул «Интернационал».
Потом вперед вышел командующий 11-й армией, генерал-лейтенант Василий Иванович Морозов. Увидев его, Петерс помимо воли улыбнулся. Всего лишь каких-то три года назад, осенью 1939-го, он, полковник-лейтенант армии Латвии, вел с комкором Морозовым вежливые беседы на дипломатическом приеме в Риге. Тогда Морозов командовал советским стрелковым корпусом, который был введен на территорию Латвии. И вот Морозов стоит буквально в двадцати шагах перед ним и наверняка не помнит этого приема. А он, Петерс, помнит…
— …и отныне воины 43-й гвардейской стрелковой Латышской дивизии будут еще крепче бить проклятого врага! Фашисты раздувают щеки, трубя о том, что Демянский «котёл» выстоит. Но доблестные войска Северо-Западного фронта, и вы в том числе…
Потом что-то говорили представители Литвы и Эстонии. Струи дождя звучно шлепали по земле, пахло сырыми шинелями, сукном, грязью, и новенькое знамя, которое знаменосец сжимал в руках, на глазах теряло свой парадный вид. Корреспондент «Известий», о приезде которого известили всех командиров, суетился сбоку с фотоаппаратом, пытаясь найти нужный ракурс.
…Вечером отмечали в землянке командира полка. Гвардии подполковник (новой приставкой «гвардии…» все щеголяли с подчеркнутым удовольствием) Аугустс Карлович Юревичс – моложе Карла всего на год, участник Великой и Гражданской войн, раненный в 1915-м и 1919-м, — поднялся с трофейной металлической стопочкой в руках.
— Товарищи командиры и политработники! От своего имени лично сердечно поздравляю вас с присвоением нашей дивизии гвардейского звания и с преобразованием нашего 191-го стрелкового полка в 125-й гвардейский стрелковый!.. С праздником, гвардейцы!..
— Ур-р-а-а! – дружно откликнулись командиры, чокаясь.
Гвардии подполковник Карл Андреевич Петерс тоже чокнулся с соседями — командирами батальонов гвардии капитаном Янисом Карловичем Паневичсом и гвардии капитаном Петром Брониславовичем Ванзовичем — и выпил горький трофейный шнапс. Вокруг звучали поздравления. Командиры желали друг другу всего, чего желают друг другу настоящие фронтовики – как можно скорее разбить фашистов, вернуться домой, увидеть семьи… И никто сейчас, дождливым вечером 19 октября 1942-го, не думал о том, что ждет их впереди.
Йозеф Ляхор, 6-15 января 1943 г., Белград
В «предбаннике» кабинета начальника абверштелле «Белград» Йозефа Ляхора унизительно держали около получаса. Молодой секретарь, не обращая на него никакого внимания, разбирал почту и отвечал на телефонные звонки. Двери кабинета то и дело открывались, в них входили и выходили люди в штатском и военные. И для всех них он, Йозеф Ляхор, был пустым местом, жалким неудачником, который вполне может и подождать сколько требуется…
Объективно оценивая свою работу, Ляхор не мог не признать, что она закончилась провалом. Операция «Вальдлойфер», на которую он возлагал такие надежды, себя не оправдала – ложный партизанский отряд был разгромлен, так и не выполнив основной задачи, а сам он чудом не погиб. Ляхор до сих пор с содроганием вспоминал, как пешком выбирался из этого страшного леса, как прятался на обочине дороги, выжидая, когда наконец-то проедет хоть какая-нибудь машина с номерами вермахта. Результат был предсказуем – унизительный разнос от майора Крибитца, торчание в Минске без дела и, наконец, телефонный звонок с предприсанием срочно прибыть к новому месту службы, в абверштелле «Белград»…
Современная югославская специфика была незнакома Ляхору. Только до первой Великой войны ему доводилось недолго работать в Сербии. Конечно, бывал он и в тех землях, которые входили в состав Австро-Венгрии, а потом стали югославскими. Например, порт Каттаро до сих пор вызывал у Ляхора ассоциации с Юрием Варламовым, который столько крови попортил ему в 1915-м и 1941-м… А Юрий Варламов теперь неизбежно был увязан в его сознании с Карлом Петерсом, на котором была завязана рижская комбинация 1941-го. Именно после этого провала его и перекинули в Минск. А оттуда судьба уводит его еще дальше, в Белград… «Неужели все эти люди неслучайны в моей судьбе?» – думал Ляхор, обводя взглядом знакомый уже до последних мелочей «предбанник»: зеленые обои, стол, секретарь с зализанным пробором и круглым партийным значком на лацкане, портрет Гитлера на стене.
На столе тихо затрещал телефон внутренней связи. Секретарь поднял голову от бумаг, снял трубку, выслушал говорившего, произнес «Так точно» и снова углубился в работу. Прошло еще десять минут.
Наконец секретарь оторвался от бумаг, повернулся к Ляхору и сухо произнес:
— Ах да… Начальник абверштелле сообщил, что не сможет принять вас лично. У него чрезвычайно много работы. Он поручил мне сообщить вам о том, что ожидает вас в дальнейшем.
Ляхор побелел. Такого оскорбления он не ожидал. Значит, его даже не собирались пускать в этот чертов кабинет, а вершителем его судьбы будет эта канцелярская крыска!..
Секретарь явно наслаждался произведенным эффектом. Чем мельче чиновник, тем больше он упивается властью.
— Ваша деятельность в Риге и Минске не устраивает руководство абвера, — отчетливо выговаривая слова, произнес секретарь. — Но можете радоваться – у вас нашлись высокие заступники. Все необходимые сведения находятся здесь. – Он небрежно протянул Ляхору пакет. – Не смею задерживать.
Ляхор взял пакет и вышел из «предбанника» не прощаясь. Больше всего на свете ему хотелось сейчас выхватить пистолет и разрядить обойму в лицо этой самодовольной сволочи…
Задыхаясь от переполнявших его эмоций, он почти выбежал на улицу Кнеза Михаила. Зима здесь, в Сербии, была не чета белорусской – никаких морозов и снегов по колено. Зато с реки дул сильный сырой ветер. Редкие прохожие кутались в пальто и поглубже надвигали на глаза шляпы. По серому небу стремительно неслись рваные клочья облаков. В них тонули верхние этажи неброскрёба «Албания». От ветра жалобно позванивали трамвайные провода.
В первой же попавшейся кафане Ляхор заказал кофе и вскрыл пакет, который продолжал сжимать в руке. Оттуда выпало несколько испещренных машинописью листов. Ляхор начал изучать их содержимое, и его настроение стало преображаться на глазах. Так вот что это были за «высокие заступники», о которых упомянул мерзкий крысёныш!.. Вернее, один заступник, но зато такой, который стоит нескольких…
В одной из бумаг, лежавших в пакете, было указано место и время встречи: кафана «Србиjа», 15 января, 12.00. Значит, предстояло провести в Белграде несколько дней. Ляхор улыбнулся, складывая бумаги обратно в пакет. Ситуация уже вовсе не казалась катастрофической, а сарказм секретаря выглядел просто жалким.
К столику подошел низенький усатый официант с чашкой кофе на подносе. Он извиняющимся тоном сказал что-то по-сербски – как понял Ляхор, о том, что кофе не настоящий, а эрзац.
— Любезный, подскажи-ка, где можно снять хороший недорогой номер в центре города? – поинтересовался у официанта Ляхор. – Я хочу поближе познакомиться с Белградом и сербами. Мне, видимо, предстоит провести здесь немало времени…
В указанный день, 15 января, за несколько минут до полудня Йозеф Ляхор был на месте встречи – в кафане отеля «Србиjа». За дни, проведенные в Белграде, он выяснил, что это было традиционное место встреч жителей югославской столицы. Сам отель, построенный в 1906 году, находился на удобном перекрестке, где сходились несколько главных улиц Белграда. До недавних пор он назывался «Москва», но потом немцы спохватились и приказали переименовать его в «Србиjу»…
Вежливый метрдотель встречил Ляхора на входе и пригласил следовать за ним. Отворил дверь отдельного кабинета, расположенного на первом этаже, и пригласил войти.
С порога улыбающийся Ляхор вскинул руку в германском приветствии:
— Хайль Гитлер, группенфюрер! Или правильнее будет сказать просто – сколько лет, сколько зим?!
Из-за накрытого кофейного столика навстречу Ляхору поднялся высокий немолодой человек в полевой форме со знаками различия группенфюрера СС и Железным крестом 1-го класса на кармане кителя. У человека было помятое жизнью лицо с жесткими усиками «а-ля фюрер» и усталые умные глаза.
— Как же я рад тебя видеть, старый поплавок!.. И давай без «группенфюреров». Просто Артур, договорились? Как в старые добрые времена.
Ляхор улыбнулся еще шире. «Поплавком» его звали когда-то в Военной академии в Вене – за «непотопляемость» и способность выкрутиться из любой ситуации. Тогда он и познакомился с Артуром Флепсом, у которого была, пожалуй, самая необычная биография среди всех высших руководителей СС.
Артур Мартин Флепс родился в 1881 году в семье немцев, живших в австро-венгерской Трансильвании. С 1900 года он служил в армии Австро-Венгрии. В годы Первой мировой был штабным офицером на разных участках фронта, в 1918-м получил чин оберст-лейтенанта. После развала Австро-Венгрии поступил в ряды румынской армии и сделал там отличную карьеру – командовал дивизией, горнострелковым корпусом, дослужился до генерал-лейтенанта. После того, как Германия объявила войну СССР, Флепс подал заявление о вступлении в ряды «Германских СС» (так назывались СС, действовавшие за пределами Германии). Там Флепс тоже сумел быстро выделиться: в ноябре 1941-го стал бригадефюрером, в апреле 1942-го – группенфюрером и генерал-лейтенантом войск СС. Воевал на Восточном фронте, командуя боевой группой в составе дивизии СС «Викинг», а 1 февраля 1942-го получил под командование дивизию СС «Принц Ойген», сформированную из фольксдойче, живших в Хорватии, Сербии, Венгрии и Румынии. Эта дивизия вела бои с четниками и коммунистическими партизанами в Югославии.
Ляхор был знаком с Флепсом еще с тех времен, когда оба они были офицерами Генерального штаба австро-венгерской армии. Более старший и опытный Флепс всегда испытывал к Ляхору симпатию, считая его одним из наиболее перспективных разведчиков. К завершению Первой мировой оба офицера подошли к одном чине – оберст-лейтенанта. Но затем судьба резко развела Ляхора и Флепса. Конечно, Ляхор знал о том, что в 1941-м бывший румынский генерал стал генералом СС, но напоминать о себе не считал необходимым. И вот Флепс сам решил вспомнить о нем.
Флепс крепко стиснул Ляхора в объятиях, пригласил сесть. Ляхор отметил, что держится старый знакомый просто, без всякого желания щегольнуть своим положением.
— Извини, что заставил тебя ждать несколько дней, — заговорил Флепс. – Я ведь почти не бываю в Белграде. А еще извини, что так долго не напоминал о себе. Но теперь, думаю, случай подходящий. У тебя ведь проблемы в абвере?
Ляхор скрипнул зубами.
— Слово «проблемы» вряд ли подходит… В Риге и Минске у меня были успехи и были трудности. У кого их не бывает?.. Но начальство решило не замечать моих успехов, и…
— Да, я знаю, — кивнул Флепс. – Тебя хотели переводить во фронтовую айнзатц-группу. Лично пытать и расстреливать. Но я не мог допустить, чтобы моего хорошего друга использовали для такой грязной работы. Поэтому ты здесь.
— Спасибо, — искренне поблагодарил Ляхор.
— Не стоит. Ты мне нужен, Йозеф…
Группенфюрер неторопливо отпил кофе из чашки, вытер усы и продолжал:
— Как ты, наверное, знаешь, я командую дивизией СС «Принц Ойген», которая занимается борьбой с местными бандитами – как королевской ориентации, так и коммунистической. Дивизия оперирует на больших пространствах, выполняя огромный объем работ. Времени уследить за всем катастрофически не хватает. Сам понимаешь, специфика многонациональной страны… В число этой специфики входят и местные русские. После революции здесь осело примерно 35 тысяч русских. Они придерживаются антикоммунистических взглядов. Именно поэтому осенью 41-го им было разрешено создать так называемый Русский Охранный корпус, который помогает нам бороться с партизанами.
— Но?.. – подал реплику Ляхор.
Флепс усмехнулся.
— Всё верно, «но»… Ты сам видишь, что стратегическое положение на фронтах становится достаточно шатким. Наша 6-я армия окружена в Сталинграде. Та же участь постигла армии Италии, Румынии и Венгрии. Болгары так и не вступили в войну с Россией, хотя и объявили войну США и Британии. Финская армия стоит под Ленинградом неподвижно и никаких наступательных действий не ведет… Словаки и хорваты погоды на фронте не сделают… Это значит, что наш военный союз подвергнется в ближайшее время очень серьезному испытанию. А наши противники будут и дальше сплачивать усилия. Пока что, слава Богу, они не могут договориться об открытии Второго фронта в Европе, неудачная высадка в Дьеппе не в счет… Но что будет, когда они договорятся?.. Кто знает, вдруг это случится уже в этом году?.. Вполне возможно, что местом, где они решат высадиться, станет хорватское и черногорское побережье. В условиях, когда вера в победу Германии поколеблена, наши союзники задумаются о спасении собственной шкуры, а местные бандиты будут воодушевлены, наше положение в Югославии может стать крайне сложным.
Ляхор молча слушал Флепса, одновременно думая: «Насколько я знаю Артура, он никогда не был паникёром, всегда боролся до конца и верил в то, за что борется… И еще он умён, всегда был умницей, дурак не сделал бы генеральскую карьеру в двух таких разных армиях… Значит, он уже сейчас сомневается в возможности нашей победы? Сейчас, когда внешне все стабильно, наши армии дерутся на Волге, а никаким Вторым фронтом в Европе даже не пахнет?..»
— Не подумай, что я не верю в идею победы, — словно услышал его мысли Флепс. – Но долг любого преданного Германии и фюреру командира высокого ранга – просчитывать обстановку на несколько шагов вперед. Поэтому я и прошу тебя помочь мне в этом. Необходимо внимательно отслеживать тенденции в настроениях местных русских. Не тех, что служат в Русском Охранном корпусе – те под присмотром, — а тех, которые якобы мирно живут в провинции. И не только отслеживать, но и формировать и направлять эти тенденции и жестоко карать тех, кто явно настроен против нас. Мы не можем допустить того, чтобы в тот момент, когда великая битва придет сюда, мы столкнулись бы с «пятой колонной» в лице русских, которые решат примириться с большевизмом ради победы над нами.
Ляхор помолчал.
— Группенфюрер…
— Ради Бога, Йозеф, — поморщился Флепс, — я же просил — просто Артур.
— Да, прости, Артур… В целом задачу я понял, но мне не ясны круг моих обязанностей, служебные полномочия и, главное, линии подчинения.
Флепс усмехнулся.
— Верен себе, всё сразу же уточняешь. И правильно. Все детали мы обговорим с тобой за обедом. Ты ведь никуда не спешишь, я правильно понимаю?..
Иван Панасюк, Йозеф Ляхор, 5-12 февраля 1943 г., Бела Црква
Войдя утром в кадетскую спальню, Иван Павлович с порога понял: что-то случилось. Лица ребят были румяными от волнения. Они явно обсуждали между собой какую-то новость. При появлении офицера, как положено, вскочили, но стояли по стойке «смирно» явно через силу.
— Господин капитан, за время дежурства никаких происшествий… — начал было докладывать дежурный, но Панасюк оборвал его:
— Я не слепой, все вижу. Ну, кто первый признается, в чем дело?..
И тут кадет как прорвало:
— Господин капитан, русские разбили немцев под Сталинградом!
— Паулюс капитулировал!
— В котле 33 немецких дивизии!
— Там еще итальянцы, румыны и венгры!.. Вот наши молодцы!..
Глаза ребят сияли. Не у всех, конечно, но у большинства. Еще бы!.. Наши, русские, бьют немцев!..
Корпус гудел целый день. Новость обсуждали все возраста – и малыши, и старшие. Конечно, не остались в стороне и корпусные офицеры. За обедом полковник Петр Владимирович Барышев первым высказал свое мнение:
— Всё это, господа, чрезвычайно опасно для нашего общего дела. Посмотрите, как радуются кадеты! И попробуйте сейчас им объяснить, что бьют немцев, итальянцев, румын и мадьяр никакие не «наши» и не «русские», а большевики, для борьбы с которыми и создан наш корпус!
— Да, масштаб сейчас все заслонил, — согласился подполковник Сергей Николаевич Прибылович.
— Да и не только масштаб, — отозвался однорукий капитан Павел Иванович Лавров. — Посмотрите, Сталин ведь ввел в Красной Армии погоны! В общем-то, точно такие же, как наши!
— Я вообще читал, что Красную Армию будут переименовывать в Русскую, — заметил Прибылович. – А красное знамя отменят и вернут наше, русское…
— Еще бы «Интернационал» отменили, — саркастически хмыкнул Барышев, — и вернули «Боже, Царя храни».
— Не удивлюсь, если в ближайшем будущем нам снова нужно будет ждать всплеска просоветских настроений среди кадет, — угрюмо заметил подполковник Николай Евгеньевич Филимонов. – А аргументы против подбирать всё труднее. Как наши ребята встретят большевиков, когда они придут сюда под русским знаменем и в золотых погонах?.. Боюсь, они будут забрасывать их цветами и проситься в их ряды…
Офицеры примолкли.
— Ну да ладно, — ненатурально бодрым голосом произнес Барышев, — в конце концов, победа под Царицыном еще ничего не значит. Где Царицын, и где мы?.. Это вермахт стоит глубоко на советской территории, а не наоборот.
— И вы этому рады, господин полковник? – хмуро спросил Панасюк и, не спрашивая разрешения, поднялся из-за стола…
…Вечером того же дня кадеты маршировали по пустынным аллеям Рудольф-парка на окраине Белой Црквы. Стоявшие здесь тихие виллы с началом войны были превращены в дома отдыха для раненых офицеров вермахта. Они неторопливо прогуливались по расчищенным от снега аллеям, некоторые что-то негромко обсуждали между собой, столпившись в кружок. Судя по сумрачным лицам раненых, разговор шел явно о Сталинграде.
Кадетский строй шел, как обычно, с песней. Начинали с традиционной «Фуражки», с которой прошло всё кадетское детство Панасюка, потом перешли на «Бородино». Но чем ближе подходили к немцам, тем озорнее становились лица кадет. Им явно хотелось чем-то насолить фашистам, как-то выплеснуть переполнявшую их радость…
«Ну что ж, кадет без озорства – не кадет…» Сколько у самого за плечами шалостей в давние полоцкие времена!.. И шедший сбоку колонны Панасюк внезапно обернулся к своим воспитанникам.
— Сальников!
— Я! – отозвался обладатель лучшего среди всех кадет голоса.
— Разрешаю следующую песню петь на ваше усмотрение.
Лицо Сальникова осветила улыбка. Ему не нужно было объяснять, какую песню имел в виду Панасюк.
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся советская земля…
Эту песню кадеты впервые услышали от советских пленных, работавших на железнодорожной станции. С ними у ребят со временем установились почти родственные отношения. Кадеты регулярно приносили пленным еду, расспрашивали их о жизни в Советском Союзе, а пленные – о том, как жилось русским в эмиграции. Дружба эта была в корпусе строго запрещена, но Панасюк смотрел на происходящее сквозь пальцы. Он и сам не раз навещал пленных со своими воспитанниками.
Кипучая, могучая,
Никем не победимая,
Страна моя, Москва моя,
Ты самая любимая!..
Кадеты пели громко, с удовольствием, с вызывающими улыбками глядя на немецких офицеров. На лицах немцев отражалось недоумение. Они явно не понимали, почему кадеты поют, адресуясь им…
Внезапно от группы раненых отделился высокий сухощавый полковник вермахта, опирающийся на палку. Заметно прихрамывая, он направился к колонне, прямо к Панасюку. Иван Павлович скомандовал «Стой!».
— На каком основании ваши кадеты поют советскую песню на нашей территории? – очень тихо, сдавленным от ярости голосом спросил полковник по-немецки.
Панасюк с презрением обвел немца взглядом и обернулся к фельдфебелю:
— Фельдфебель, скажите герру официру, что кадеты пели песню «Бородино», написанную в то время, когда Россия и Пруссия вместе сражались с Наполеоном.
Фельдфебель перевел. Лицо полковника исказилось гримасой ненависти.
— Не считайте меня идиотом! – выкрикнул он. – Я знаю русский язык! И это была советская песня! Как вы смеете ее петь, когда Германия находится в трауре!
Иван Павлович усмехнулся, глядя немецкому офицеру в глаза.
— Переведите… Герра официра, видимо, подводит слух после ранения… А что касается траура, то он объявлен в Германии. А здесь – не Германия.
Выслушав ответ, немец побелел от ярости. Панасюк, не обращая на него внимания, подал команду «Шагом марш!», и кадетская колонна двинулась дальше…
Иван Павлович не видел, что чуть поодаль, в группе раненых офицеров вермахта, стоял немолодой человек в штатском и внимательно наблюдал за этой сценой.
Насчет всплеска просоветских настроений в корпусе Прибылович оказался совершенно прав. Буквально через неделю к нему пришли вице-унтер-офицеры 8-го класса и заявили, что, по информации кадета 6-го класса Михаила Скворцова, в корпусе существует настоящий «советский заговор». Кадеты Рябов, Богдашевский, Янушевский и Лукьянов ежедневно пели советские песни, играли на гитаре «Интернационал», радовались успехам Красной Армии и даже собирались сами сделать радиоприемник, чтобы слушать новости из Москвы.
Расследование дела было поручено подполковнику Филимонову. После личной беседы с каждым кадетом 6-го класса он выяснил, что класс разделен на три группы: явно симпатизирующих Советской власти, настроенных резко против нее и равнодушных. Все просоветские настроения исходили от кадета Рябова, который даже основал в классе свой «Центральный Комитет» и пугал младших тем, что по приходу Красной Армии все, кто будет с ним несогласен, будут расстреляны.
Кадет Богдашевский заявил, что Советская власть ему не нравится, но, как русский человек, он желает русским победы в войне против немцев. Советские песни он пел, потому что считал их красивыми и мелодичными.
Кадет Лукьянов открестился тем, что перепутал социализм и национал-социализм, а советских песен не пел вовсе, так как не имел слуха. Что касается кадета Янушевского, то он о Советской власти отзывался с восторгом, но главным образом потому что был уверен в том, что в СССР существует полная свобода любви.
— Но самое печальное, на мой взгляд, — завершил свой доклад на педагогическом совете Филимонов, — это то, что в разговорах с этими кадетами принимали активное участие кадеты Кутепов и Миллер. Сыновья Александра Павловича Кутепова и Евгения Карловича Миллера, легенд Белого Дела, генералов, похищенных и замученных большевиками!.. Они, — Филимонов взял со стола бумагу и процитировал, — «радовались успеху русского оружия, одобряли введение в Красной Армии погон и верили в эволюцию русского человека!» Господа, если уж сыновья наших вождей начали большевизанствовать, я считаю… я считаю… — Голос Филимонова задрожал, офицер дернул губами.
— Ну что вы мнетесь, господин подполковник? – резко произнес директор корпуса генерал-майор Александр Григорьевич Попов. – Говорите, что считаете!
— Я считаю, что наша задача по воспитанию поколения, которое станет бороться с большевизмом, провалена, — тихо договорил Филимонов и сел.
В зале воцарилось молчание. Директор корпуса обвел офицеров строгим взглядом.
— Кто еще считает так же?
Все молчали. Молчал и Панасюк.
— Хорошо, — подытожил генерал. – Я понимаю ваше молчание как залог того, что вы и впредь будете работать в прежнем духе и сделаете все для того, чтобы подобные случаи не повторялись. Думаю, справедливым будет отправить Рябова, Лукьянова, Богдашевского и Янушевского на попечение родителей досрочно…
…Панасюк думал, что тем дело и кончилось, что через два дня Попов вызвал его к себе в кабинет.
— Иван Павлович, я по поводу недавней истории с большевизанствующими кадетами. К сожалению, об этом стало известно германским военным властям. К двум часам в корпус явится их представитель, который потребует изложить всю суть дела. Думаю, что вы прекрасно справитесь с этой задачей. Не мне вас учить, что и как говорить немцам. Интересы корпуса прежде всего.
— Слушаюсь, Ваше Превосходительство, — отозвался Панасюк.
К двум часам в здание Донского Мариинского института действительно прибыл представитель немецких властей. Это был высокий немолодой мужчина в штатском, с умными усталыми глазами. Он с порога вскинул руку в германском приветствии. Иван Павлович сухо козырнул в ответ.
— Йозеф Ляхор, — произнес гость на хорошем русском, протягивая Панасюку руку. – Очень рад познакомиться.
Сопровождаемые любопытными взглядами кадет, Иван Павлович и Ляхор прошли в комнату, служившую в новом здании корпуса офицерским собранием и музеем одновременно. Гость с холодным любопытством взглянул на расставленные вдоль стен старинные кадетские знамена.
— Итак, чем могу быть полезен? – вежливо произнес Панасюк.
— Германская военная администрация обеспокоена состоянием умов в вашем корпусе. Недавний случай с четырьмя кадетами, которые высказывали симпатии к Красной Армии, просто возмутителен… — начал было Ляхор, но Панасюк холодно прервал его:
— Могу вас успокоить – зачинщики отчислены из корпуса, с кадетами проведены соответствующие беседы. Более такого не повторится.
— Радостно слышать, — усмехнулся Ляхор. – Но это мелочи. Не мелочь вот что. Ваши кадеты неоднократно посещали советских военнопленных, работающих на железнодорожной станции Вайскирхен. Они приносили им еду и рассказывали о ситуации на фронте. А это, сами понимаете, недопустимо. – Ляхор раскрыл блокнот и вынул из кармана самопишущую ручку. – Я жду от вас фамилии этих мерзавцев, которые оказывали помощь врагам рейха.
Внутри Ивана Павловича всё похолодело. Сидевший перед ним немец наверняка был не просто чиновником – он представлял абвер или гестапо. Панасюк внимательно рассматривал его. Умные ледяные глаза, явно военная выправка. По-русски говорит отлично, явно не первый год…
— Знаете, я сам русский кадет, — усмехнувшись, произнес Панасюк после большой паузы. – В детстве у меня было трое друзей… скорее даже братьев: Юрий Варламов, Карл Петерс и Сергей Семченко…
— Как?! – неожиданно эмоционально воскликнул немец. Глаза его расширились от изумления.
— Варламов, Петерс и Семченко… Эти фамилии что-то говорят вам? – в свою очередь удивился Панасюк.
— Нет-нет, продолжайте…
— Просто вы очень эмоционально отреагировали… Так вот, и в нашем маленьком братстве, и в большом кадетском кругу было одно незыблемое правило: из корпуса выдачи нет. Вам понятно, что это значит?
Ляхор криво усмехнулся, спрятал блокнот и ручку во внутренний карман и придвинулся к Панасюку поближе.
— Вы меня, видимо, не поняли… За помощь советским военнопленным полагается концлагерь. И если я не узнаю от вас фамилии ваших кадет, которые посещали пленных, вместо них в лагерь отправитесь вы. Тем более что повод для этого есть отличный. Именно вы вели колонну кадет, когда она в лицо раненым офицерам вермахта запела «Утро красит нежным цветом…» И именно вы нахамили потом доблестному полковнику Раушенбаху, герою норвежской, французской и русской кампаний… Уяснили или нет?
Иван Павлович встал, давая понять, что визит окончен.
— Всего хорошего, герр Ляхор.
Ляхор ненавидящими глазами обвел помещение музея, пробормотал себе под нос что-то по-польски, как показалось Панасюку, и быстрыми шагами направился к выходу.
Карл Петерс, 23 февраля 1943 г., колхоз Пенна
На исходные рубежи батальон выдвинулся в девять утра. Все бойцы были в белых маскхалатах. Участок, на котором предстояло наступать, в предшествующие дни был изучен разведкой от и до; сам Петерс, вспомнив свое прошлое в команде разведчиков Латышского стрелкового батальона, исползал на животе местность и лично провел инструктаж с командирами рот и взводов. День для наступления, конечно, был выбран со смыслом – 23 февраля, 25 лет Красной Армии.
Конечно, эффекта было еще больше благодаря тому, что наступали с погонами. Приказ НКО об их введении в Красной Армии был опубликован 10 января. В дивизии он вызвал бурную реакцию. Часть командиров возмущалась тем, что теперь они будут походить на белых офицеров из кинофильмов. Другие – среди них были и молодые, и те, кто постарше, в их числе Петерс, — не скрывали радости. Перейти на погоны нужно было за полмесяца, с 1 по 15 февраля, и в 43-й гвардейской стрелковой Латышской дивизии погоны надели как раз к середине месяца. Но привыкнуть к ним еще не успели – и командиры, и бойцы нет-нет, да и скашивали глаз на плечо.
Когда Карл впервые взял в руки свои подполковничьи погоны – не стал скрывать слез. Сразу же встало в душе всё давно ушедшее… Первые офицерские погоны, которые он надел в своей жизни – с двумя звездочками, звездочками прапорщика, и шифровкой «1 Л.» И, конечно, самые первые алые погоны – полоцкие кадетские. А потом, начиная с 1919-го, на протяжении почти четверти века погоны ушли из его жизни. И в Красной Армии, и в армии Латвии знаки различия размещались в петлицах…
Примерял погоны в землянке, перед мутным осколочком зеркала. Словно привет от друзей. Наверное, Юрон тоже примерил новенькие погоны… А вот что с Сергуном и Иванко?. Этот вопрос уже давно был риторическим, но Карл время от времени продолжал его себе задавать.
Сначала Петерсу показалось, что новые погоны в точности воспроизводят старые, но потом он понял, что ошибается. В старой армии куски галуна нашивались сверху на цветное поле погона, а теперь просвет с галуном составляли одно целое, и погоны были «плоскими». Другим было и количество звездочек: в старой армии подполковник носил три, а полковник ходил вовсе без звездочек, а теперь у подполковника было две звездочки, а у полковника – три. Да и различались звездочки по размеру: у младших командиров – поменьше, у старших – побольше. А раньше звездочки были одинаковые для всех, от прапорщика до генерала. И шифровок на погонах с обозначением номера полка теперь не было.
…Задача для батальона звучала сухо: «Наступать в направлении Нагаткино — Утошкино с ближайшей задачей прорвать оборону противника на участке (исключительно) село Пенна (юго-восточнее Старой Руссы), болото с отметкой 30,7, овладеть западным берегом р.Порусья, в последующем выйти на р.Полисть в готовности наступать в направлении Старица». За этими строками, за привычными за год названиями стояло все то же – перерезать проклятый «Рамушевский коридор», через который немцы снабжали Демянский «котёл». Та же тяжелая, муторная работа под названием «война», так не похожая на радостные строки победных реляций, на сообщения о частях, которые в сутки проходят по сто километров на плечах в панике бегущего противника… Здесь противник не бежал в панике, а зубами и ногтями держался за свои укрепленные пункты. И выбить его оттуда не могли скоро как год…
…В атаку шли в десять утра, по зеленой ракете, без артподготовки, молча. На этот раз нашу пехоту поддерживали танки – десять грязно-белых Т-34 жевали гусеницами снег неподалеку, время от времени ведя огонь из орудий, — а над головами стрелков проносились самолеты – штурмовики «Ил-2» и истребители «Як-7». Два «Мессершмитта», которые попробовали было противостоять нашим, через десять минут боя отогнали в сторону, а потом сбили. Но на земле наступающие полки сразу же натолкнулись на сильное сопротивление. На цепь с воем посыпались мины, затем из укрытий ударили сразу несколько пулеметов. И снег, и маскхалаты мгновенно становились бурыми от крови. Но латвийские гвардейцы – русские, белорусы, евреи, латыши, татары, чуваши, поляки, — упрямо двигались вперед, обходя Пенну с левого фланга… Петерс бежал впереди своего батальона с ТТ в руках. Над заснеженным полем нарастало «Ура».
…Снайпер, гефрайтор вермахта Бруно Кесслер, кавалер Железного креста 2-го класса, занимал позицию на отдельно стоящем дереве рядом со зданием мельницы. В его задачу входило уничтожение офицеров, которые вели советские части в атаку. Теперь, после введения в Красной Армии погон, это было достаточно простым делом. Но атакующие шли в белых маскхалатах, под которыми что солдатский, что офицерский погон – всё едино. Поэтому Кесслеру пришлось руководствоваться интуицией. Он начал стрелять по тем, кто вырвался вперед цепи, и по тем, кто что-то кричал, воодушевляя солдат…
Третьим выстрелом Бруно Кесслер собирался свалить высокого мужчину с пистолетом ТТ в руках, который по внешности вполне подходил для старшего офицера – полуседой, явно в годах. Кесслер тщательно прицелился и успел нажать на спуск. Но в ту же самую секунду пуля, выпущенная снайпером, Героем Советского Союза лейтенантом Янисом Волдемаровичем Вилхелмсом, сбросила Кесслера с дерева, где он занимал позицию, прямо в снег. Гефрайтор еще успел удивиться, почему снег такой твердый и горячий, и это было последнее, что он подумал в своей жизни. Это был 135-й уничтоженный Вилхелмсом фашист…
А гвардии подполковник Карл Андреевич Петерс, падая, думал о том, что даже при поддержке танков и авиации Пенну, скорее всего, взять сегодня не удастся. А потом к нему пришла боль – такая, что Петерс смог только до крови закусить нижнюю губу. Издалека он слышал слабое, как девичий хор, «Ура» и рев проносившихся над его головой штурмовиков.
…Через пять дней, 28 февраля 1943 года, «Рамушевский коридор» был ликвидирован войсками Северо-Западного фронта. Демянский плацдарм, бои за который продолжались 17 месяцев, больше не существовал. Но об этом гвардии подполковник Петерс узнал только через много дней. В это время он находился в госпитале, где ему делали уже вторую операцию…
Иван Панасюк, Йозеф Ляхор, 16, 19, 22 марта 1943 г., Бела Црква
Занятия в корпусе шли своим чередом. Панасюк примостился со своими ведомостями на «камчатке» выпускного класса и заполнял нужные бумаги, краем уха слушая ответы кадет на вопросы преподавателя. Это был вынужденный шаг – в здании Донского Мариинского института вообще негде было яблоку упасть, поэтому служебные документы приходилось оформлять в самых неожиданных местах. На ветке рядом с окном примостился скворец, совсем русский по виду. Он весело щебетал что-то, видимо, оповещал соперников о том, что территория занята.
— …таким образом, мы можем видеть, что для Петра Гринёва основополагающим чувством с детства было чувство чести, — донесся до Панасюка голос отвечающего урок кадета. – 
Оно позволило ему сделать правильный выбор в той нелегкой ситуации, в которой он оказался…
«Капитанская дочка», старый добрый Пушкин, вечная книга о выборе, верности присяге и долгу, о том, что нужно думать головой и чувствовать сердцем… Если честно, Панасюку еще в детстве не нравился Петруша Гринёв, уж больно он у Пушкина гибкий, и нашим, и вашим. Куда симпатичнее ему был старый комендант крепости Белогорье, гордо гибнущий на виселице. Но это на бумаге, а в жизни… В жизни всё сложнее. Вот принял Юрон в 1915-м предложение германского агента в плену – и, как понимал теперь Иван Павлович, это была вполне оправданная военная хитрость. А другой плюнул бы в рожу негодяю, посмевшему предложить такое, и встал бы к стенке, выбрав другую судьбу…
Мысли о плене невольно перескочили на то, что мучило Панасюка все эти дни – Ляхор. Его появление свидетельствовало об одном – немцы держат корпус под пристальным наблюдением и отныне намерены вмешиваться в его работу. Угроза отправить кадет в концлагерь, конечно, пустая, но симптоматичная. «И перед выбором же, главное, поставил, — усмехнулся Иван Павлович, — или я, или кадеты… Как и тот, кто давил на Юрона в 15-м».
…К зданию корпуса, разбрызгивая лужи, подъехала легковая машина – серый «Боргвард» с номерами СС. Кадеты, сидевшие у окна, вытянули шеи – все они по-детски увлекались техникой, а ее в Белой Цркве после появления там частей дивизии «Принц Ойген» значительно прибавилось. Из машины вышли незнакомый эсэсовский офицер в звании оберштурмфюрера, солдат войск СС и… Ляхор. Сердце Панасюка неприятно ёкнуло.
Спустя несколько минут дверь класса распахнулась без стука. Ляхор без всяких предисловий вошел в комнату, обвел ледяными глазами присутствующих, остановил взгляд на Панасюке.
— Капитан Панасюк Иван Павлович?.. Вы арестованы.
Преподаватель изумленно переводил взгляд с Панасюка на нежданных гостей. Эсэсовский солдат молча двинулся вперед, к Ивану Павловичу.
И тут произошло неожиданное. Кадеты так же молча, быстро повскакали со своих мест и окружили Панасюка плотным кольцом. Они не знали, что происходит, но брали воспитателя под свою защиту, как он брал их под свою защиту все эти годы…
Солдат растерянно застыл, оглядываясь на начальство. Ляхор холодно оглянулся на эсэсовского офицера и перешел на немецкий:
— Stellen Sie sicher, Sie bestellen! Обеспечьте выполнение приказа!
Оберштурмфюрер СС, выдернув из кобуры «Вальтер», шагнул вперед. Иван Павлович быстро приказал ребятам:
— Кадеты, по местам!
— Никак нет, господин капитан, — хмуро отозвался кто-то.
— Выполнять! – крикнул Панасюк голосом, наводившим страх даже на самых разнузданных и расхристанных…
Кадеты молча, нехотя выполнили приказ. Эсэсовский солдат охлопал карманы Панасюка, снял с него ремень и повелительно кивнул головой на выход. В дверях класса Иван Павлович оглянулся. На него смотрели двадцать пар глаз – родных русских глаз, в которых стояли бессильные слезы ярости и боли за него…
— Прощайте, кадеты, — сказал им Панасюк.
На первом этаже корпуса навстречу процессии бросился растерянный, ничего не понимающий директор. Ляхор отстранил генерала Попова указательным пальцем, брезгливо, словно аристократ пьяного мастерового, спрашивающего дорогу:
— Капитан Панасюк арестован за помощь врагам рейха. Еще какие-нибудь вопросы, генерал?
— Но он же… какая помощь? – сбился Попов, снимая и снова надевая очки. – У нас нет врагов рейха! Капитан Панасюк – убежденный антибольшевик!
— В самом деле? – иронично спросил Ляхор и, отстранив генерала, прошествовал к выходу…
…В военной комендатуре Панасюка продержали пять часов. Утомительно долго снимали необходимые сведения, записывали все детали его биографии, словно это имело какое-то значение. И опять напирали на то, чтобы открыл фамилии кадет, помогавшим советским военнопленным. Дилемма простая: назовешь кадет – и свободен. Даже закроем глаза на то, что колонна под твоим командованием пела «Утро красит нежным цветом…» Ляхор в этих допросах не участвовал, их вел какой-то эсэсовец, вел вполне вежливо, но Иван Павлович уже понял: Ляхор играет во всей этой страшной игре особую роль, этот человек не чета другим…
…На третьи сутки Ляхор все же появился. Выглядел он усталым, но довольным. Обвел Панасюка критическим взором:
— Вид у вас не фонтан… Хорошее одесское выражение. Вы же долгое время жили в Одессе, верно? Знаете, как оно появилось?
Панасюк молчал.
— Когда в Одессе построили водопровод, горожане набирали воду из специальных фонтанов. Вода в них была высокого качества, и другую воду одесситы быстро начали обозначать словосочетанием «Не фонтан»… Но ладно, к делу. Всё продолжаете упорствовать?
— Вы предлагаете мне предать моих ребят. Видимо, плохо знакомы с кодексом чести русского кадета…
Ляхор искренне, заливисто рассмеялся.
— О, господин Панасюк! Как вы чисты и наивны, Боже мой… И как удивились бы, узнай о том, что ваш друг, русский кадет Юрий Варламов в 1915 году согласился на мое предложение работать на австро-венгерскую разведку. А ваш друг, русский кадет Карл Петерс в 1941 году согласился работать на абвер… Это же ваши друзья, даже братья, верно?.. И вот теперь – вы… Для полноты коллекции не хватает только четвертого – Семченко, да?
У Ивана Павловича перехватило дыхание. Так значит, перед ним сидит сейчас человек, вербовавший Юрона в 15-м?!.. А Карлуша был жив и в 41-м согласился работать на абвер?!.. В голове зазвенело. Наверное, потому что воздух в камере, где его держали, был невыносимо спертым…
— Да-да, можете считать, что я злой гений вашей неразлучной четверки… И двое из четырех предавали всё, чему учили их в корпусе. Так что не стройте из себя образцового офицера. Фамилии кадет – и вы на свободе. Нет – и вас ждет гибель в концлагере. Причем это будет вовсе не цивилизованный германский лагерь, где при желании вполне можно выжить. Я обещаю вам устроить кое-что особенное, то, откуда не выходит живым никто.
Иван Павлович продолжал молчать. Лицо Ляхора исказилось гримасой ярости.
— Ну что же, не хотите по-хорошему – будет вам по-плохому…
…Еще через три дня Ляхор снова пришел к Панасюку в камеру. Пальцами приподнял за подбородок голову зверски избитого человека, удовлетворенно рассмотрел усеянное кровоподтеками лицо, заглянул в мутные от боли глаза.
— Так, хорошо… Я вижу, что ребята постарались именно так, как было приказано… Так, может быть, теперь к вам вернется разум и вы захотите спасти свою жизнь в обмен на жизни молодых мерзавцев, которые снабжали врагов рейха едой и информацией?..
Каждое движение и слово давалось Ивану Павловичу ценой громадных усилий и боли, но он все-таки разлепил рот и выдавил в лицо Ляхору два слова:
— Пошел… вон…
Ляхор вздохнул, брезгливо вытер пальцы, запачканные кровью Панасюка.
— Hartnackige Russische bastard, — по-немецки проговорил он и, размахнувшись, от всей души ударил Ивана Павловича носком новенького черного ботинка в лицо…
…Назавтра поезд увез Панасюка из Белой Црквы. Во внутреннем дворе абверштелле «Белград» заключенного пересадили в тюремный автофургон, который направился к границе оккупированной немцами Сербии и Независимого Государства Хорватия. Йозеф Ляхор сдержал обещание устроить Панасюку «кое-что особенное, откуда не выходит живым никто».
