ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
71
Сергей Варламов, Павел Панасюк, 3 марта 1942 г., Рудобелка
Госпиталь в партизанской бригаде «Красный Октябрь» был хороший, добротный – бывшая поселковая больница, выстроенная из красного кирпича лет пятьдесят назад, еще при царе. Собственно, это и сейчас была поселковая больница; здесь, в посёлке Рудобелка Октябрьского района Полесской области, действовала Советская власть, и оккупанты, как ни старались, не могли взять территорию района под свой контроль. Это небольшое государство сами партизаны гордо именовали Рудобельской республикой.
Как именно отряд добрался до места назначения, Сергей Варламов, к своему стыду, толком не помнил. За два дня до финиша он подхватил где-то сильнейшую простуду; сначала ручьем полило из носа, потом горло начали раздирать на части десятки скребков, потом подскочила температура, начался бред… В общем, через границу партизанской области Варламова внесли на руках. Шуток по этому поводу в отряде было много, но беззлобных, дружеских. Самому же Сергею было стыдно до жути. Такое мещанское, обыданное дело как болезнь, и на тебе – так невовремя. Впрочем, болезни всегда невовремя. Но такие философские рассуждения утешали мало.
Пока все прочие москвичи знакомились с партизанами и бытом бригады, Варламов отлеживался в палате больницы. За окном ничего не было видно – морозные узоры, — соседей в палате тоже не было, и ему только и оставалось делать, что спать, есть и приходить в себя после изматывающего марафона по снежным просторам. Если до войны Сергей к лыжному спорту относился отлично и сам с друзьями нередко выбирался за город погонять на лыжах, то теперь он знал точно: людей, которые становятся на лыжи ради развлечения, он уже никогда не поймет…
Грохнула дверь палаты. На пороге, впустив клуб морозного пара, появился Лёня Чекменёв.
— Здорово. Ну как ты?.. Температура высокая? Дай лоб пощупать…
— Да нормальная у меня температура, — просипел Сергей, но Лёня уже сунул ледяную с улицы ладонь к его лбу и сочувственно цокнул языком:
— Ух, и горячий ты, прямо печка!.. Тебе сейчас пить побольше надо. Пить в таком положении – первое дело. Тебе хоть пить дают?
— Да дают, дают… Тут же настоящая больница, все, что нужно, есть. А что снаружи слыхать?
Лёня от удовольствия сдвинул на затылок ушанку.
— Да здесь такие дела люди делают, что ушам не верится! Представляешь, это самый первый партизанский отряд, который вообще был создан в Белоруссии!.. А его командиры, Бумажков и Павловский, уже в августе прошлого года Героев получили!.. Бумажков, тот погиб, а Павловский до сих пор комбриг, мы ему всем отрядом представлялись… Сказал, что мы остаемся в его распоряжении до связи с Большой землей.
— А с пленными что сделали?
— С нашими, что ли? А их особист сейчас допрашивает. Не волнуйся, Серёга, разберутся с гадами, мимо не пройдут, — беззаботно улыбнулся Лёня.
…Что особист партизанской бригады заведомо не верит всему, что они говорят, Павел Панасюк понял сразу. Странное дело, еще 23 июня прошлого года, если бы встретились с ним где-нибудь в лесу под Малоритой в окружении – сражались бы рядом. А сейчас сидишь и терпеливо отвечаешь на вопросы: кто, когда, куда, откуда, зачем…
Больше всего заинтриговал особиста ночной бой, в ходе которого двое пленных и Варламов прикрывали отход всего отряда.
— По чьему приказу получили оружие? – поинтересовался он.
— По приказу командира отряда.
Присутствовавший на допросе Курмышев поднялся из-за стола и подтвердил:
— Так точно. Отдал такой приказ, исходя из сложившейся обстановки. Нападение карателей на группу было внезапным, веерным, уйти без арьергардного боя вряд ли удалось бы. Это был шанс проверить пленных в бою и посмотреть, как они себя поведут. Их поведение контролировал боец отряда Варламов.
— Где этот Варламов сейчас? – прищурился особист.
— Болеет, в госпитале.
— Давай его сюда.
От жара в голове Сергея постукивали еле слышные молоточки. Одновременно его пробирал озноб, дышал он тяжело и с присвистом. Но изо всех сил постарался молодецки пристукнуть валенками о деревянный пол. И говорить тоже старался так, чтобы ему поверили и его услышали.
— …тому много доказательств. Во-первых, их поведение во время перехода к нам. Уничтожили казачий отряд, сдали оружие, сопротивления не оказывали. Во-вторых, образцовое поведение во время самого перехода. В-третьих, предупредили отряд во время ночёвки в лесу…
— Как – предупредили? – насторожился особист. – Разве тревогу подняли не часовые?
— Часовые подняли тревогу несколькими секундами позже, — кашляя, пояснил Сергей, — а первый знак мне подал Панасюк, который заметил свет между деревьями.
— Так. Дальше что?
— Дальше – их желание остаться и прикрыть отход отряда. Героическое поведение во время этого боя, в результате чего отряд был спасен и достиг пункта назначения в полном составе… Всё это доказывает, что Панасюк и Миронов на самом деле сдались нам с чистосердечным желанием загладить свою вину и служить на благо Советской Родины.
Особист криво усмехнулся.
— Ох ты, как всё расписал! И откуда ты такой умный выискался, а?.. Может, ты в народном суде адвокатом работал до войны? Или в милиции следователем? Аргументы подобрал, выводы сделал, приговор вынес – получите-распишитесь…
Сергей, тяжело дыша, смотрел на особиста.
— Вы меня попросили высказать свое мнение – я его высказал.
— Высказал, не спорю, — покладисто кивнул особист, — только гнилое у тебя мнение насквозь, товарищ Варламов. Тебе что, эти двое – лично чем-то дороги, что ты их защищаешь?..
— Я…
— Всё, говорить будешь теперь, когда я спрошу, — властно перебил особист, — а теперь слушать меня и отвечать на вопросы, когда они будут, ясно? Не слышу ответа!
— Так точно.
Особист неслышно прошелся в валенках по избе.
— Тебе знакомы методы вражеской агентурной разведки, товарищ Варламов?
— Так точно.
— Знакомы, да не все. Иначе не рассиропились бы вы все, включая твоего командира, на том моменте, что Панасюк с Мироновым своих же казаков постреляли у вас на глазах. Да, постреляли, и дальше что?.. Да они же в доверие к вам втирались таким образом! А вы и поверили, лопухи… Шли на переходе тихо, как зайчики – а вы им снова поверили. Отход отряда остались прикрыть, вели себя в бою мужественно, карателей положили – ну так это же вообще классика, кто ж им теперь какое обвинение предъявит-то?.. И вот в итоге пришли в расположение партизанской бригады «Красный Октябрь» уже практически не в статусе пленных, а в статусе союзников, имея в ваших рядах пламенных поклонников. Дальше что? Дальше мы их принимаем к себе. С тем, чтобы через месяц, или полгода, или год сюда нагрянула дивизия СС с танками и самолётами и от нашего Рудобельского края не осталось бы вообще ничего. А кому за это нужно будет сказать спасибо? Наивным доверчивым лопухам из комсомольско-молодёжного отряда имени Ворошилова. Спасибо, ребятки, привели вы к нам волков в овечьей шкуре…
Сергей подавленно молчал. Курмышев тоже хмурился. Было сложно представить, чтобы Панасюк и Миронов могли быть участниками такой многоходовки, но, с другой стороны, ведь именно так всё оно и могло быть на самом деле.
— Но это одна сторона момента, — прищурившись, продолжал особист. – Мне особо интересно также поведение командира отряда Курмышева, который в момент отхода вдруг решает доверить пленным оружие, и комсомольца Варламова, который есть единственный свидетель ночного боя в лесу, а теперь активно выгораживает пленных… Командир принимал решение единолично или обсуждал его с кем-то? – Особист повернулся к Курмышеву.
Тот снова встал.
— Идея оставить арьергард была Варламова. Не скрываю, оценил ее не сразу, но идея была единственно правильная. Только это нас и спасло. Отряд получил сорок минут времени, чтобы оторваться от преследования и спутать следы.
Особист весело рассмеялся, хлопнул себя по ватным брюкам.
— Ну, московские ребята, вы и даете… Просто бесплатный цирк-шапито с вами… То есть ты, командир, принял правильное решение только по наводке своего рядового бойца?.. Сам не догадался бы?.. А ты, рядовой боец, навязал командиру идею выдать пленным оружие?.. Вас чего, нарочно как-то друг к другу в Москве подбирали?!.. Мне на радость?!..
В голове Сергея отчаянно звенело, ноги подкашивались, и, возможно, не будь он больным, он никогда не решился бы возразить, но сейчас ему почему-то было все равно.
— Дело не в этом, а в том, что отряд дошел до цели благополучно и привел двух перебежчиков, которые доказали свою преданность в бою! – просипел он. – Всё остальное – домыслы и измышления, которые требуют доказательств!
— Что-о-о ты сказал? – протянул особист, мгновенно вытягиваясь лицом. – Это я тут домыслами занимаюсь?..
— Так точно, вы, — устало произнес Сергей. – А факты были изложены выше. И они состоят в том, что Панасюк и Миронов вели себя храбро и мужественно…
— А что ж они себя храбро и мужественно не вели, когда в плен фрицам сдались? – издевательски перебил особист. – Или когда гитлеровскую форму в лагере надели? Хотели перейти к своим? Ну так бежать надо было из лагеря…
— А если не было возможности?
— У командира сталинской Красной Армии всегда есть возможности! – белея лицом, заорал особист. – А если таких возможностей нет, то командир сталинской Красной Армии предпочитает смерть позорному плену и тем более службе врагу в любой ее форме! Ясно тебе это или нет?!.. Почему, когда мой двадцатилетний сын 25 июня прошлого года получил предложение выйти из своего гродненского дота и сдаться, он ответил отказом и первым запел «Интернационал», когда гарнизон дота начали душить газами?… Потому что он был настоящий командир Красной Армии! А не это дерьмо, которые и нашим, и вашим!..
— Ну что же, ясны у всех позиции… — неожиданно раздался спокойный голос из темного угла избы.
Присутствующие вздрогнули от неожиданности. Вздрогнул особист, вздрогнули Курмышев и Сергей. А с лавки, приткнувшейся в темном углу, неторопливо поднялся высокий человек в гимнастерке без знаков различия. На его груди блестели «Золотая Звезда» Героя Советского Союза и орден Ленина.
«Павловский», — догадался Сергей, вспомнив рассказ Чекменёва.
— Товарищ командир? – растерянно спросил особист.
— Ты извини меня, что без предупреждения, просто решил всех послушать тихонько, чтобы никому не мешать и на тебя не давить своим присутствием…
Командир бригады неторопливо прошел к центру комнаты, присел за стол, постукивая пальцами по столешнице, и молча, проницательно смотрел то на Курмышева, то на Варламова, то на своего особиста.
— Ты, Сергей Иванович, в принципе правильно проблему обозначил, — по-прежнему неспешно произнес наконец он. – Только как-то маловато у тебя доверия к себе же самому. Ты чего так вражеских агентов-то опасаешься, а?.. Бери их под свое наблюдение, и всего делов. Устрой им такой режим, чтоб продохнуть не могли, чтоб крутились как белки в колесе. Хотят вину кровью смыть – не вопрос, винтовку в зубы и на передовую линию. Если искренни – они только рады будут, а если неискренни – наши же и прижучат, у нас это быстро…
— Так ведь предатели же они, Федор Ларионыч, — хмуро пробормотал особист. – Они присяге изменили, перешли на сторону противника. Вот мой сын…
— Да знаю я про твоего сына. А тут тоже чьи-то сыновья, и обстоятельства у них другие, может, были. Чего ж сразу крест на людях-то ставить? Еще раз говорю: хотят искупить – я только за. А московским ребятам за то, что приняли правильное решение и довели отряд до места назначения в целости – объявить благодарность. Как считаешь, справедливое будет решение?..
— Вам решать, товарищ командир, — сухо отозвался особист.
…За дверью вкусно похрустывали по снегу шаги часового. Панасюка и Миронова держали в каком-то сарае. Никто им ничего не объяснял, и после допроса мысли в голове Павла бродили самые мрачные. Но он, как настоящий одессит, старался не раскисать. «Как там мама говорила когда-то? – припомнил он. – Ты должен сильно расстроиться только в одном случае: если увидишь, что Одесса сгорела вся и целиком… А кто ее знает, может и сгорела уже. Я ведь уже давно ничего не знаю ни о маме, ни об Одессе…»
— Да шлепнут они нас как пить дать, — пробурчал в темноте Миша. – На хрена мы им сдались?
— В смысле – на хрена сдались или на хрена в плен сдались?..
Миронов даже не сразу понял, что это каламбур. Потом криво улыбнулся.
— Шутишь еще… Ну, недолго осталось. Это всё твоя затея была с казачьим эскадроном.
— Лейтенант Миронов, прекратите ныть. Щё тебе не нравится тот казачий эскадрон, как сказали бы у меня в Одессе?.. Все ж получилось в итоге. Мы у своих, а это главное.
— Ну да, своя пуля всегда слаще чужой…
— А по мне так и слаще, — серьезно отозвался Павел.
Миронов хотел было что-то ответить, но не успел, потому что на двери загремел замок. В сарай хлынул ослепительный свет яркого январского дня.
— На выход! – грубо сказал кто-то снаружи.
Щурясь с непривычки, Павел и Михаил вышли из сарая. Перед ними стояли низенький щетинистый дядька в каком-то диковинном треухе и армейском ватнике, поверх которого висел германский автомат МП-40, и парень лет двадцати, вооруженный трехлинейкой.
— Вот, дядя Макар, принимай пополнение, — сказал веселый парень. – Те самые, которые бывшие лейтенанты.
— Ладно, разберусь, — проворчал дядя Макар и, прищурившись, обратился к пленным: — Сами сдались, что ли?
— Так точно, — отозвался Павел. – С 10 января шли сюда из-под Орши.
— Да не, — поморщился дядька, — я имею в виду – немцу сами сдались в плен?
— Никак нет… — тихо ответили лейтенанты.
Дядя Макар недобро рассматривал их.
— Зна-а-ю я вас… Ладно, посмотрим, кто вы такие есть. Поступаете в мое распоряжение…
Павел Панасюк перевел дыхание. Казалось, и синее мартовское небо над головой стало еще более ярким, и снег побелел, и черные голые ветви деревьев вокруг стали отчетливыми и резкими. Он снова был у своих. А значит, война продолжается.
Карл Петерс, 22 марта 1942 г., Соколовский лес
…Командир 201-й Латвийской стрелковой дивизии, 39-летний полковник Алексей Степанович Фролов, мрачно слушал доклад своего начальника штаба майора Ольгерда Кинциса. На столе в штабном блиндаже была расстелена большая карта, на которой красным и синим были нанесены расположения своих и вражеских частей. Потрескивая, чадил в углу немецкий телефонный провод – такие провода жгли для освещения и отопления одновременно.
— Особенно большие потери понес 92-й полк, — говорил Кинцис, одновременно показывая местоположения полка на карте. — Остатки полка отошли к Соколовскому лесу юго-восточнее Чухова, Выставки, Вошкова… В первом батальоне осталось 50 активных штыков, во втором – 64, в третьем – 39… Командир и начштаба тяжело ранены.
— Артиллерия осталась в полку? – хмуро уточнил комиссар дивизии полковой комиссар Андреев.
— Единственная полковая пушка. Снаряды вышли все, лошадей не осталось, все расчеты вышли из строя. Капитан Зариньш с тремя бойцами выкатил единственную уцелевшую пушку из-под обстрела на руках.
Фролов крепко потер ладонями лицо.
— Со 122-м полком что?
— Полк сведен в один батальон численностью 208 человек. Этот батальон под натиском противника также отошел к Вошкову на правом берегу Полисти. Командир полка майор Щеглов ранен, но остается в строю. Полк ведет бой за удержание деревни.
— 191-й?..
Кинцис на минуту запнулся, заглянул в исписанный карандашом блокнот и продолжил доклад:
— В первом батальоне 67 штыков, во втором – 83. К утру сегодняшнего дня полк отошел на северную окраину Соколовского леса. Командир полка подполковник Варкалн дважды контужен. Полком временно командует подполковник Петерс.
— Это который из бывших, что ли? – поинтересовался Андреев.
— Так точно, из бывших, — подтвердил Кинцис. – Еще кадетский корпус закончил… Так ведь и Варкалн успел в царской армии послужить. А дерутся эти «бывшие» так, как всем бы драться…
На опушке Соколовского леса торопливо окапывались, вернее сказать – пытались сделать хоть какое-то подобие окопов в топкой, насквозь пропитанной снегом и болотной влагой почве. Сто пятьдесят командиров и бойцов, оставшихся от полка, валились с ног в буквальном смысле слова. В воздухе стоял густой трупный запах – на нейтральной полосе вытаяли из-под снега тела убитых еще зимой лыжников в белых маскхалатах. Но никто не ныл и не жаловался. Оскалясь от ярости, рядом махали саперными лопатами русские и латыши, евреи и белорусы, украинцы и татары – со временем 201-я Латвийская дивизия стала еще более многонациональной, чем прежде…
Сюда, на Северо-Западный фронт, дивизию перевели в начале февраля. Сразу же после выгрузки в ста десяти километрах к северо-западу от Бологого полкам предстоял изнурительно 150-километровый марш по 30-градусному морозу, по узкой тропке, проложенной в глубоком снегу, без костров. И по прибытию к месту дислокации, к деревням Подцепочье, Васильевщина, Зубакино, Воскресенское и Маврино, — сразу в бой. Из шеститысячного пополнения примерно каждый пятый не держал в руках винтовку, боеприпасов и автотранспорта в дивизии было вполовину меньше комплекта, кони дохли от голода, не было поддержки ни танков, ни фронтовой авиации… Полк Петерса, 191-й, в этом наступлении не участвовал – находился в резерве. Но уже тогда Карл почувствовал, что война здесь, в гиблом болотном краю недалеко от озера Ильмень, станет для него тяжелым испытанием – может быть, самым тяжелым за всю его военную судьбу.
Части дивизии, начиная с 13 февраля, принимали участие в боях с целью окружения демянской группировки противника. В рамках армейской задачи дивизия должна была отбросить противника от впадающей в озеро Ильмень реки Полисть в районе деревень Бородино, Бракловицы, Чухново, Вошково, к югу от города Старая Русса. Затем, перейдя реки Полисть и Холынья, предстояло наступать в направлении Голузино — Великое Село, выйти в район Телевля, перерезать железную дорогу Старая Русса — Дно, совместно с остальными силами 1-й ударной армии окружить противника у Старой Руссы, уничтожить его и овладеть городом.
191-й стрелковый полк активное участие в боях начал принимать 18 февраля, когда атаковал деревню Забытово, а затем пытался отбить потерянную вчера деревню Утошкино на берегах реки Полисть. В мороз, доходивший до минус тридцати, под непрерывным артогнем и бомбежками, латвийские стрелки к концу дня дошли до окраин Утошкина, но сил закрепиться в деревне у них уже не было. После того как стрелков во фланг контратаковали танки, полк вынужден был отойти и вернулся в дивизию только 28 февраля. Тогда 191-й полк атаковал с десятью танками деревню Сыроежино, но потерял подбитыми три танка и снова отошел на исходные позиции. 6 марта Латвийской стрелковой дивизии было приказано перейти к обороне, а через три дня у дивизии появились новые командир и комиссар – полковник Фролов и полковой комиссар Андреев.
В эти дни на Северо-Западном фронте образовался огромный Демянский «котёл» — в окружении оказались семь дивизий 16-й армии вермахта, около 95 тысяч человек Это был один из первых крупных «котлов» за всю историю войны. Но сил для полного уничтожения этого «котла» у войск фронта не было. Немцы организовали его снабжение по воздуху – ежедневно на аэродромах Демянск и Пески приземлялись по 120 транспортных «Юнкерсов-52». В то время еще никто не мог предполагать, что бои здесь затянутся до февраля 1943-го…
Новый комдив Фролов начал с того, что приказал немедленно развернуть широкие инженерные работы. До начала марта части дивизии несли ничем не оправдываемые потери, у бойцов не было возможности обсушиться, обогреться, отдохнуть. Считалось, что наличие укрытий будет снижать наступательный порыв. Теперь же за считанные дни в дивизии была сооружена система блиндажей, землянок, укрепленных огневых точек, оборудованы траншеи, созданы огневые позиции для орудий. Все это оказалось весьма кстати – 20 марта немцы начали предпринимать упорные попытки отбросить части 1-й ударной и 11-й армий, блокировавших Демянскую группировку вермахта. Немцы били одновременно изнутри и извне «котла», били на узком четырехкилометровом участке в направлении села Рамушево.
201-я Латвийская дивизия отбивала эти атаки вместе с 2-й гвардейской бригадой морской пехоты и 364-й стрелковой дивизией, укомплектованной сибиряками. Фронт обороны не был сплошным – это была цепочка спешно сооруженных укрепленных пунктов, промежутки между которыми были прикрыты минными полями. На танкоопасных направлениях стояли орудия для стрельбы прямой наводкой.
…Для Карла Петерса эти дни слились в сплошную неразличимую череду из грохота, криков умирающих, воя немецких самолетов, хлюпанья раскисшей весенней каши под сапогами, отрывистых приказов и каких-то странных, бредовых промежутков сна, похожего на реальность. Обмундирование на нем превратилось в какие-то страшные лохмотья болотного цвета, и таким же страшным было лицо – в потеках грязи и пота поверх щетины, с ввалившимися глазами в красных прожилках.
Старших командиров в полку осталось двое – командир, подполковник Робертс Варкалнс, и он, Петерс. С Варкалнсом их сразу связали хорошие, добрые отношения: 43-летний Робертс успел хлебнуть лиха вольноопределяющимся в 5-м Земгальском Латышском стрелковом полку (ему тогда было всего 17) и во время Гражданской. Но к вечеру 20 марта Варкалнс получил первую контузию, а к полудню 21-го – вторую. Командование полком принял на себя Петерс. И вот теперь сто пятьдесят человек укрепляли опушку Соколовского леса…
…Выбрав минутку, Карл забежал к санитарам, проведать Варкална. Подполковник, тяжело дыша, вцепился ему в руку:
— Держимся?
— Держимся. Я всех отправил на позицию, кроме связистов и шоферов…
— Правильно. Связь со штабом дивизии есть?
— Пока есть. Как ты?
Варкалнс поморщился от боли.
— Да я-то ничего… А вот если они танками навалятся, будет худо.
Петерс и сам знал, что будет худо, но попробовал улыбнуться:
— Ничего, мы им тоже по зубам хорошо дали. Пока не суются…
И снова вышел под ледяной мартовский дождь, пропитывавший всё вокруг. Снова взял в руки с окровавленными мозолями саперную лопату. Сто пятьдесят командиров и бойцов, оставшихся от 191-го стрелкового полка, готовились лечь здесь, на окраине Соколовского леса, но не пропустить немцев, рвущихся из Демянского «котла»…
Йозеф Ляхор, 5 апреля 1942 г., Минск
…Поезд погромыхивал на стыках. В купе Йозеф Ляхор был один. Некоторое время ему пытался навязать свою компанию скучающий майор люфтваффе, ехавший в соседнем купе, но Ляхор решительно пресек намечавшиеся попытки пьяного братания.
Глядя на мелькавшие за окном скучные пейзажи – голые деревья, поля, перелески, раскисшие дороги, грязь, узкие речушки, — он снова и снова прокручивал в голове подробности последнего разговора с начальником абверштелле «Остланд» полковником Либеншитцем. В ходе этого разговора Либеншитц сообщил Ляхору, что принято решение о его переводе из Риги в Минск. И как Ляхор ни пытался убедить полковника в неверности такого шага, его не слушали. Всё уже было решено и подписано…
«Конечно, это последствия неудачи с Петерсом, — зло думал Ляхор. – Хотя могли бы взять в расчет и всё, что я делал после этого!» Преподавал в школе подготовки агентуры в Балдоне, курировал деятельность лаборатории по изготовлению поддельных документов на улице Бривибас, 81, работал с пленными партизанами… Но провал с Петерсом ему всё-таки запомнили. Хотя вслух полковник Либеншитц, разумеется, ничего такого не сказал.
— В Минске не хватает опытных кадров, сплошная молодежь, которая не знает русской специфики… Кому, как не вам, поделиться с ней бесценным опытом? К тому же, скажу по секрету, в Минске работать куда интереснее, чем в Риге, — усмехнулся Либеншитц, — активно действуют партизаны и «пятая колонна», скучать некогда, возможность отличиться масса, не то что у нас: подполье выкорчевано, местные видят в нас освободителей…
Ляхор знал, что Либеншитц лукавит: подполье в Риге отнюдь не было выкорчевано, время от времени то там, то сям возникали новые группы сопротивления, да и зафронтовых агентов русские забрасывали в Латвию регулярно. Но с приказом не поспоришь, к тому же Либеншитц был всего лишь исполнителем, приказ наверняка поступил из Берлина. Перевод в Минск был понижением: абвернебенштелле «Минск» находилось по отношению к абверштелле «Остланд» в подчиненном положении.
«Служил бы я в НКВД – давно отправили бы под топор, — зло думал Ляхор, — а так переводят. Умеют все же в Германии ценить своих сотрудников! Даже тех, кого считают бесперспективными…» Впрочем, сам он сдаваться отнюдь не думал.
И вот теперь Ляхор ехал в Минск с документами на имя сотрудника службы связи «Фербиндунгсштелле ОКБ». По привычке во все вникать с полной отдачей он еще в Риге заказал для себя обширную справку по положению Белоруссии начиная с июня 1941-го и за время дороги внимательно ознакомился с ней. С белорусами ему уже доводилось работать, но двадцать лет Советской власти наверняка внесли в психологию этого народа свои коррективы.
…Перрон минского вокзала был переполнен народом, в основном офицерами и солдатами вермахта. Ляхора никто не встречал, и это неприятно покоробило его: значит, относиться к нему на новом месте службы будут без всякого пиетета. На привокзальной площади он нанял извозчика, и пролетка потащилась по грязным мартовским улицам.
В последний раз Ляхор был в оккупированном Минске в 1918 году. Теперь он узнавал и словно не узнавал этот город. Вокзал был полностью перестроен, левее возвышались какие-то учебные корпуса, явно возведенные в 30-х, и гигантский Дом правительства, напомнивший Ляхору творения Корбюзье. Весь центр города представлял собой скопище черных от копоти остовов каменных домов, мимо которых пробирались люди. Это были последствия бомбежек июня 41-го.
Ехать было недалеко – через десять минут извозчик остановил пролетку у немаленького даже по берлинским меркам четырехэтажного здания на Коммандатурштрассе — бывшей улице Маркса. Дом был очень похож по архитектуре на те, что в последнее время возводились в Германии — такой же угрюмый фасад с рядом простых колонн, суровый серый цвет. Над подъездом свисал флаг со свастикой и стояли часовые.
Начальником абвернебенштелле «Минск» был крепыш невысокого роста, подвижный обладатель ранней лысины — майор Вильгельм Крибитц. Он был хорошо знаком Ляхору по Кёнигсбергу – в 1939-41 годах возглавлял реферат 3-Ф в абверштелле «Кёнигсберг». Крибитц занимал большой кабинет на втором этаже здания. Он пригласил Ляхора присесть, заказал кофе.
— Обстановка в Белоруссии сложная, — с ходу начал Крибитц. – Наряду с теми, кто искренне поддерживает нас, есть и другие. Большая часть населения или с нетерпением ждет возвращения Советов, или активно поддерживает их, воюя в партизанских отрядах. В последнее время эти скоты особенно активны. – Крибитц ткнул в лежащую на столе оперативную сводку. – Вот как раз их последние художества. Диверсия на станции Княгинин, в итоге сошел с рельсов состав. Нападение на заготовительную корпусную базу в Хотеничах – похищено 500 пудов мяса, ветчины и колбасы, три мешка муки, сорок голов скота, взят в плен обер-лейтенант… Руководил диверсантами некий Тимчук, комиссар отряда «Мститель». Кстати, его предшественника Макаренко мы ликдировали буквально позавчера здесь, в Минске…
Ляхор нетерпеливо шевельнул бровями. «Если меня сейчас бросят на поиски всех этих пудов колбасы и голов скота – дело дрянь, — подумал он быстро. – Это значит, что начальство окончательно разочаровалось во мне». Но Крибитц, усмехнувшись, отложил сводку в сторону.
— Предвижу ваше беспокойство, коллега… Нет, это не для вас. Контрпартизанская борьба считается особым фронтом, там работают лишь проверенные люди. А я извещен о ваших неудачах в Риге. Так что для вас пока что есть кое-что попроще.
Ляхор судорожно перевел дыхание. Вот, значит, как? Партизаны для него – слишком сложные материи, которыми он недостоин заниматься?..
В дверь постучали. Вошла девушка-секретарь, внесла на подносе две чашки кофе. Отхлебнув глоток, Ляхор сморщился – это был отвратительный эрзац.
— Увы, кофеин выпарен на нужды госпиталя, — как бы вскользь заметил майор, протягивая гостю несколько бумаг и фотографий. – Взгляните на это.
Ляхор взял протянутые им бумаги и несколько фотоснимков. На них были запечатлены угрюмые, подавленные люди в штатской одежде.
— Красавцы, правда?.. Десантировались с самолета под Барановичами неделю назад. Все четверо схвачены, их фамилии — Крупкин, Базар, Семченок и Михасюк. Сейчас они находятся здесь, в подвалах. Ваша задача – сломать их и заставить работать на нас. Как именно – придумайте сами, жду от вас инициативы.
Ляхор с огромным трудом подавил кипевшее в нем негодование, вгляделся в лица русских агентов.
— Думаю, что русских лучше всего будет вовлечь в радиоигру. Кого они представляют?
— Главное разведуправление Генштаба Красной Армии.
— Тем лучше для нас. Мне потребуются один-два помощника. Желательно, чтобы среди них был русский.
Крибитц усмехнулся.
— Давайте я сразу познакомлю вас с ними.
Он снял телефонную трубку и произнес:
— Хансена ко мне. И через десять минут – Бориса.
— Хансена? – удивился Ляхор. – Это скандинав?
— Датчанин. Аксель Хансен.
— А Борис – кто это?
— Бывший шифровальщик Красной Армии, фамилия – Рудзянко, — с трудом выговорил Крибитц русскую фамилию. — Попал в плен, сидел в минском шталаге. Его выходила медсестра Ольга Щербацевич и отправила к партизанам. Когда его взяли на выходе из Минска, Рудзянко сдал всех, кого можно, и стал работать на нас.
И Хансен, и Рудзянко произвели на Ляхора хорошее впечатление. С этими людьми можно было работать, и в то время, как он нес свой чемодан по разрушенным минским улицам к гостинице, в его голове уже начала созревать комбинация, которая должна была принести ему успех.
…Через месяц Йозеф Ляхор доложил о результатах своей работы с русскими десантниками. Семченок и Михасюк были сломаны им и привлечены к работе. Первого под псевдонимом «Владислав» Ляхор начал использовать в радиоигре с Главным разведуправлением Генштаба РККА. С конспиративной квартиры в Барановичах он начал выходить на связь со своими и под контролем Акселя Хансена передавал им ложные сведения о передвижениях немецких войск и военной техники.
Через некоторое время Ляхор с удовольствием убедился в том, что советская разведка с аппетитом «съела» предложенную им радиоигру и просит еще. Дезинформация о движении германских войск и военной техники принималась русскими за чистую монету. Кроме того, в ходе радиоигры у советского командования были выведаны и переданы германской разведке секретные данные военного значения. А в–третьих, «успешная работа» Семченка побудила русских забросить в тыл к немцам еще одного парашютиста — Гарбуза. После того как Гарбуз прибыл в Барановичи, за ним некоторое время следил Хансен, выявляя связи разведчики. А затем по приказу Ляхора Гарбуз был арестован и расстрелян…
…Этот успех изменил отношение к Йозефу Ляхору в абвернебенштелле «Минск». Майор Крибитц принял решение перевести Ляхора на самый сложный и ответственный участок борьбы – контрпартизанский.
Иван Панасюк, 14 апреля 1942 г., Бела Црква
С утра в Белой Цркве лил проливной дождь. На асфальтированной аллее, которая вела к воротам 1-го Русского Великого Князя Константина Константиновича кадетского корпуса, выстроились около сорока подвод, присланных местными жителями. Двери корпуса стояли нараспашку. Обе створки были прочно закреплены, чтобы не мешали выносить из здания кипы белья, связки учебников и тетрадей, посуду и тысячи других предметов, без которых невозможна жить большого учебного заведения с постоянным проживанием воспитанников…
Кадеты всех возрастов торопливо сновали туда-сюда. Все давным-давно промокли до нитки, но никто не жаловался на дождь. На душе и без того было тошно. Ведь выселяли, выгоняли из родного здания, в котором русские кадеты обитали с 1923 года!.. Почти двадцать лет здесь звучала родная речь, русские молитвы. Здесь бывал Врангель, здесь мечтали о России, здесь молились, отсюда уходили с лучшими надеждами… И вот всё это приходится оставить по чужому, враждебному приказу…
Приказ этот отдал 7 апреля представитель германского командования. Он объявил директору корпуса генералу Попову, что поскольку 31 марта в городе был ликвидирован Донской Мариинский институт, корпус обязан переехать в его здание, а свои помещения передать под нужды оккупационной администрации. Причем кадетам было приказано оставить в здании все кровати, скамьи, столы, электроприборы и мотор для накачивания воды.
Генерал Попов, ошеломленно выслушав стоявшего перед ним майора вермахта, возразил:
— Но ведь здание Донского Мариинского института впятеро меньше нашего! Как же я размещу там кадет? А наши мастерские – столярная, слесарная, переплётная?..
— Это меня не касается, — вежливо и безразлично ответил майор.
Попов взволнованно снял с лица очки, провел по лицу ладонью. Немец равнодушно следил за ним.
— Так разрешите… разрешите хотя бы временно оставить в здании корпуса наш музей! Там бесценные экспонаты, они одни требуют под себя отдельного здания!
Майор задумался.
— Среди этих экспонатов есть такие, которые оскорбляют чувства германского военнослужащего?
— Нет, — побагровев, ответил Попов. – Те трофейные знамёна, которые мы взяли у вас в 14-м, вы забрали из музея в июле 41-го…
— Тогда не вижу проблемы, — невозмутимо заметил майор. – Пожалуй, музей можете оставить. Но остальное извольте убрать…
…И вот он настал, скорбный день переселения. Здание Донского Мариинского института было расположено недалеко от корпуса, в том же районе – хоть не нужно было тащиться через всю Белу Цркву на глазах местных. Но здание действительно было впятеро меньше, да еще и очень запущенное: без воды, с неработающими плитами на кухне, загаженными туалетами и умывалками. В самом институте разместили 161 кадета и канцелярию корпуса. 3-ю роту вообще не знали куда девать. Потом наконец договорились за 1000 динар в месяц на четыре комнаты в бывшем приюте неподалеку от железнодорожной станции. В этих четырех комнатах с трудом разместили еще 58 кадет. Кровати в комнатах стояли впритык, и чтобы кадету попасть к своей, нужно было идти по кроватям соседей. В переселении чем могла помогала начальница Мариинского института Наталья Владимировна Духонина – вдова Верховного Главнокомандующего, убитого в 1917-м в Могилёве.
Во время переезда капитан Иван Павлович Панасюк занимался своими прямыми обязанностями: следил, чтобы переезд протекал организованно, а расстроенные сборами кадеты чего не выкинули или не напортачили. Но обстановка царила грустная и сдержанная, кадетам было явно не до шалостей. Мокрые от дождя и пота, нахохленные, они мерным натренированным бегом метались от подвод к лестнице, таща то стопки тетрадей, то свертки географических карт, то подушки. Иногда Иван Павлович ловил на себе угрюмые, подавленные взгляды воспитанников. «Как же вы могли? – читал он в этих взглядах. – Неужели нельзя было отстоять у немцев наш родной дом, в котором мы все выросли?..»
«Да вот так, ребятки, нельзя было… Эх, не знаете вы всех наших сложностей, и слава Богу…» А сложностей в годы войны стало гораздо больше, чем до нее. Например, в сутки каждый кадет теперь получал 250 граммов хлеба, а не полкило, как раньше. Керосина в корпусе не было совсем, дров – минимум. Беда была и с форменной обувью. На 130 кадет раздобыли всего 41 пару новых ботинок, остальным заказали крестьянские деревянные сандалии, которые при ходьбе стучали, как ложки. Директор корпуса приказал любой ценой достать резины для обивки подошв, и Панасюк до сих пор с содроганием вспоминал, какой кровью ему досталась эта резина. Зато теперь кадеты ходили в своих сандалиях тихо, хотя по-прежнему терпеть их не могли и мечтали о тех временах, когда можно будет надеть нормальные ботинки или сапоги…
…Разбрызгивая лужи, в перспективе аллеи показался низко присевший серый легковой «Боргвард» с номерами вермахта. Иван Павлович, стоявший у подвод с генералом Поповым и другими офицерами корпуса, насторожился. Из машины вышел тот самый давешний немецкий майор, который неделю назад побывал у генерала Попова. Тот сухо кинул ладонь к козырьку.
— Поступил новый приказ командования, — коротко произнес немец. – Вам нужно также вывезти отсюда и музей.
Генерал покраснел, часто заморгал. Стекла его очков, забрызганные дождем, показались заплаканными.
— Но… как же так? Вы же говорили…
— Есть новый приказ, — равнодушно повторил майор. – Иначе весь этот ваш навоз будет выброшен на улицу.
Не дожидаясь ответа, немец повернулся и сел в машину. «Боргвард» тронулся и задним ходом начал сдавать по аллее, ловко объезжая уже нагруженные подводы.
Генерал обернулся к подчиненным. Его лицо искривила беспомощная гримаса.
— Господа, у нас нет выбора… Приказываю освободить помещение музея…
…Экспонаты выносили из здания последними. Когда в руках кадет под дождем поплыли с крыльца вниз старинные святыни – знамена Сумского, Симбирского и Полоцкого кадетских корпусов – все присутствующие подняли ладони к мокрым от апрельского дождя фуражкам. Струи холодной небесной воды текли по лицам офицеров и кадет, у многих они мешались со слезами, но никто не стыдился этих слез. Все понимали – сегодня закончилось что-то очень-очень важное, и, может быть, этот день вообще стал началом конца для всего, что удавалось как-то поддерживать эти двадцать лет…
Чтобы знамена не промокли, их, естественно, завернули в шесть слоев в плотную ткань. Иван Павлович захотел сам сопроводить родное Полоцкое в новое здание. Сел на подводу, ощущая под руками плотный рулон, из которого торчал старое, помнившее Николая I древко. Где всё это – Полоцк, 1910 год, клятва на берегу Двины у Святой Софии?.. Он тихо пошевелил губами, произнося текст клятвы. Сколько лет прошло, а помнится всё до последней запятой. И если живы его друзья – они тоже помнят…
Трясясь в подводе по аллее к выезду с территории корпуса, Иван Павлович прочел про себя краткую молитву во здравие своих братьев-кадет. Дай Бог им всем всяческого благополучия – и Сергуну в Шипке, и Юрону, и Карлуше, где бы они ни были. А может, Юрон и Карлуша сейчас на фронте, в бою?.. Мало ли как сложилась судьба. В любом случае пусть минуют их вражеские пули и осколки…
Навстречу подводам деловито катили на мотоциклах немцы. Наверняка инженеры, ехали осматривать пустое здание. Мокрые от дождя, в блестящих касках, с равнодушными лицами, они проносились мимо кадет какими-то демонами, адскими видениями, а не живыми людьми.
…Когда разгрузились на месте, в институте, генерал Попов приказал Панасюку в последний раз вернуться в здание корпуса на предмет проверки – вдруг забыли чего. Так всегда бывает при большом переезде, так что вернуться не помешает. На всякий случай Панасюк взял с собой вице-унтер-офицера 3-й роты Мишу Михеева и еще двух кадет той же роты.
Одинокая телега остановилась невдалеке от входа. На аллее уже сгрудились немецкие мотоциклы. Часть приехавших на них немцев кучковалась там же, а другие что-то делали перед входом в здание корпуса. Оттуда доносились сочные удары чем-то тяжелым.
— Господи… — вдруг произнес Миша Михеев дрожащим голосом. – Господин капитан, вы посмотрите только, что они делают!
Немцы рубили иконостас. Старый, созданный еще в Сараево в начале 1920-х, во времена Крымского кадетского корпуса. Вышвырнутый из здания, с корнем вывороченный, поставленный на ступеньки крыльца. Трое солдат придерживали его, а четвертый молодецки, с удовольствием орудовал топором, только щепки летели.
«Зачем они это делают?!» – мелькнуло в голове у Ивана Павловича. Но уже в следующую секунду он понял, что надо не задавать вопросы, а действовать. Вместе с кадетами он бегом бросился к немцам, на ходу крича по-немецки:
— Прекратите! Это символ нашей веры! Вы не смеете надругаться над религиозными чувствами русских кадет!
Немцы ошалело переглянулись. По-видимому, они просто не ожидали таких вычурных слов. Тот, кто рубил, брякнул топор на крыльцо и засмеялся. Засмеялись и другие, замахали руками: бери, мол, если надо, нет проблем. Похоже, им было все равно — рубить иконостас, людей, дрова или еще какие-нибудь предметы. Или не рубить.
Иконостас был здорово попорчен немецким топором, но всё-таки он был достаточно велик и, слава Богу, повреждения можно было при желании устранить. Вместе с кадетами Панасюк погрузил искалеченный иконостас на телегу, быстро обошел здание и, не найдя больше ничего забытого или оставленного, приказал трогаться. Немцы по-прежнему стояли на крыльце под дождем, курили и вполголоса базарили о чем-то. На русского офицера и кадет они смотрели с каким-то странным неопределенным чувством: не то недоумения, не то брезгливости, не то смутного желания тут же на месте пристрелить их, чтобы не возиться в дальнейшем.
— Ну, с Богом. Трогай, Михеев.
— Слушаюсь…
Мокрый конь фыркнул и переступил на месте. Подвода тронулась. Немцы смотрели одинокой телеге вслед. Брошенный русскими кадетский корпус стоял с распахнутыми окнами и дверьми, словно хотел позвать кого-то на помощь…
