ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
70
Павел Панасюк, 10 января 1942 г., под Оршей
Корреспондент приехал после обеда. Еще накануне Кононов предупредил Панасюка о том, что интервью, скорее всего, придется давать именно ему. «Я ж матерюсь через слово, — пояснил он, — а ты нормально расскажешь с позиции рядового бойца, что, как да почему». И как Павел ни старался откреститься от этой обязанности, ничего не получилось. Корреспонденту нужно было не просто рассказать о деятельности 102-го казачьего добровольческого эскадрона, но и вывести его на задание, показать борьбу с партизанами, так сказать, на деле. И все это повесили на Павла.
За минувшие месяцы службы в эскадроне у Панасюка и Миронова не выпало еще ни одного случая, когда они могли бы перейти к своим. Оба надеялись, что казаков бросят на передовую, но, видать, создавалась часть для других целей — эскадрон сразу же начали использовать для борьбы с партизанами. Но не целиком, и как-то так получалось, что Панасюк с Мироновым все время оставались в Могилёве. Это время оба, конечно, стремились по максимуму использовать для сбора сведений о противнике, но всё равно приятного было мало. Хотя форма в эскадроне была, в общем, привычной, разве что петлиц не носили, ходить в ней не доставляло никакого удовольствия. Идешь по Могилёву, навстречу тебе молчаливые, забитые горожане, а ты не можешь ни подойти к ним, ни поддержать хотя бы словом. Все сразу шарахнутся от тебя как от чумного. Да и немцы казаков Кононова за ровню не считали. Смотрели пренебрежительно и высокомерно, а то и с подозрением. Русские, они и есть русские, мало ли что командование вермахта разрешило создание такой части!..
Но накануне нового 1942 года лейтенантам все же повезло – эскадрон дернули в Оршу, болтали – на какую-то крупную контрпартизанскую операцию. Павел с Мишей сразу же договорились: к партизанам так к партизанам, какая разница, можно и в тылу воевать, лишь бы к своим!.. И вот там-то Кононов предупредил: скоро приедет корреспондент, делать статью про доблестную казачью часть, громящую красных. Панасюк думал, что корреспондент будет немцем, но из подъехавшей «эмки» вылез обычный на вид паренек в драповом пальто и шапке-ушанке, поздоровался по-русски и назвал себя:
— Парамонов, газета «Голос свободы».
«Еще одна сволочь, — подумал Павел, пожимая руку корреспонденту. – И сколько же таких гадов оказалось у нас в стране!» Не было войны – и сидели тихо в своих редакциях и конторах, выступали на партийных и комсомольских собраниях, клялись, давали хорошие проценты и несли на демонстрациях первомайские лозунги. А теперь выползли из всех щелей… А может, и не выползли, может, просто продолжили сидеть за той же конторкой, какая разница, на кого работать бухгалтером, телефонисткой или поваром в ресторане – на русских или на немцев?..
— …ну и хотелось бы, конечно, увидеть эскадрон в деле, в настоящем бою с партизанами, — донесся до Панасюка голос журналиста.
— Вот с этим вопросов нет. Мы сегодня вечером выступаем на задание и возьмем вас с собой. Верхом ездить умеете?
— Конечно, — обидчиво отозвался корреспондент. – Я же срочную служил.
— Ну и отлично.
Старшим по отряду был назначен Семен Гречанинов, бывший старший лейтенант кавалерии, сдавшийся сам под Витебском. Он коротко поставил боевую задачу: получены данные о том, что в направлении Ореховска с востока движется небольшой, примерно в двадцать штыков, советский диверсионный отряд, приказано уничтожить его на месте, пленных не брать. Все понятно? «Так точно», — сипло отозвались казаки.
Шли в конном строю. Сразу за Ореховском, который отряд миновал уже в сумерках, начались торфяные болота и лес. Он был угрюмым и настороженным, большей частью хвойным, но попадались и лиственные породы. Замерзшие лошади изредка тяжело всхрапывали. Пулеметчик бережно придерживал ствол ручника ДП. Корреспондент вертелся в седле и время от времени щелкал фотокамерой, хотя что тут снимать, было непонятно: лес и лес. Панасюк и Миронов, заранее договорившиеся о действиях, ехали шагом, как и другие бойцы эскадрона. Оба были вооружены советскими автоматами ППШ. Для скоротечного боя в лесу самое милое дело: 71 патрон в магазине, в умелых руках – страшная штука, Павел помнил это еще по довоенным полигонам. Тогда, правда, доводилось стрелять из другого автомата, дегтярёвского ППД, но принцип ведь тот же.
— Стой, — вполголоса произнес Гречанинов. – Дальше пешком.
Спешились. Коноводы увели лошадей в укрытие. Позиция явно была выбрана и обсмотрена заранее, намечены были места для каждого, даже охапки соломы лежали на снегу. Казаки рассредоточились, залегли. Панасюк и Миронов легли так, чтобы быть в поле зрения друг друга. Журналист тоже примостился на соломе и что-то записывал в блокнот, время от времени дуя на замерзшие пальцы.
Ждать пришлось недолго. Гречанинов предостерегающе поднял руку, и в следующий момент Павел увидел двигавшийся по зимнему лесу небольшой отряд. Цепочка лыжников, облаченных в белые маскхалаты, с оружием, шла молча, в затылок друг другу. Человек 25, наверное. Они слитно, тяжело дышали, видно, переход был утомительным для диверсантов. Приподнявшись на соломе, Павел поднял сжатый кулак и показал его Мише. Пора.
Момент они рассчитали точно. Две гранаты РГД-25 одновременно рванули рядом с Гречаниновым и пулеметчиком, два автомата коротко и зло заработали короткими очередями по целям. Не ожидавшие нападения со стороны своих казаки толком даже не отстреливались. Кто-то успел дать в сторону Павла очередь, но она прошла поверху, сбивая снег с еловых лап.
— А-а-а!..
Этот кричал журналист. Кричал как заяц, на одной ноте, по-бабьи прижав к лицу кулаки. Он тоже не понимал, почему вдруг казаки кононовского эскадрона открыли огонь по своим же. Вскочил, заметался, побежал куда-то назад, меся сапогами сугробы. Павел свалил его короткой очередью в спину, и журналист зарылся лицом в снег, мгновенно ставший багровым.
Диверсантов неожиданная стрельба в лесу не испугала. Они мгновенно распластались в снегу, выставив во все стороны оружие, но сами в бой не вступали, убедившись, что по ним огонь не ведется. Продолжали лежать и когда стрельба стихла. Павел и Миша переглянулись снова: всё в порядке, можно выходить.
— Товарищи, не стреляйте! – громко крикнул Панасюк, поднимая руки.
Оружие они с Мишей выбросили из кустарника на дорогу. Вокруг горячих от стрельбы ППШ тут же начал таять снег.
— Не стреляйте, товарищи! Мы сдаемся! Противника здесь больше нет!
Диверсанты настороженно поднимались, держа Панасюка и Миронова на мушке. Молодые, напряженные лица. Лейтенанты шли медленно, с поднятыми руками. Оба на ходу оторвали погоны с полушубков и выбросили их.
— Стоять! – хриплым от мороза голосом приказал светловолосый парень, явно командир группы. – Кто такие?
— Лейтенанты Красной Армии Панасюк и Миронов, 28-й Краснознамённый стрелковый полк, — так же сипло ответил Павел за двоих. – Попали в плен летом, содержались в витебском лагере. С целью перейти к своим вступили в добровольческий казачий эскадрон. Часть его только что уничтожили на ваших глазах.
Светловолосый внимательно смотрел в глаза то Павлу, то Михаилу. Чувствовалось, что он принимает решение. И Панасюк на мгновение похолодел от мысли о том, что решение это может быть совсем не в их пользу. Какого рожна мобильной диверсионной группе возиться с двумя перебежчиками?.. У нее свое задание. Шлепнут сейчас в лесу, не разбираясь, с какой целью ты вступал в казачий эскадрон, и всего делов, дальшей пойдут, пленные для такой группы – обуза…
— К сосне их, командир, — тихо сказал светловолосому кряжистый паренек, похожий на медведя. – Это ж провокация. Втереться хотят…
— Это не провокация! – не выдержал Миронов. – Мы два месяца случая ждали, чтоб к своим перейти! Вон доказательства лежат! – Он ткнул пальцем в лежавших там и сям убитых казаков. – Если бы не мы, вы бы сейчас тут уже не стояли!
— Провокация, — еще более убежденно повторил кряжистый. – Своих же прикончили, чтобы в доверие войти.
Другие диверсанты тоже смотрели на Миронова и Панасюка без всякой симпатии. Павел понимал их чувства. Все они наверняка были чисты перед Советской властью и своей Родиной. Честно выполняли долг, честно выполняют его и сейчас, глубоко в тылу противника. А он… Да, он тоже честно сражался с врагом первые два дня войны. А потом? В чем выражалась его борьба? В том, что он посмотрел прямо в глаза берлинскому визитёру, инспектировавшему лагерь в Минске? В том, что придумал вступить в этот чертов казачий эскадрон?..
— Товарищи… — произнес Павел хрипло и сам почувствовал, как голос его дрогнул. – Очень просим вас… примите к себе. Готовы выполнить любое задание. Пойдем куда прикажете. Дадим слабину – расстреливайте к чертовой матери… Только не бросайте сейчас.
Диверсанты молчали. Наконец светловолосый решительно махнул рукой:
— Варламов, Чекменёв, Букретов – собрать оружие и патроны.
— Есть, — отозвались трое лыжников и направились к убитым казакам.
— Зарянская, выдать запасные лыжи.
— Есть, — коротко ответила единственная девушка в отряде.
— Крайнев, Лоскутов!.. Охраняете пленных.
Павел и Михаил в отчаянии переглянулись. Пленных!.. Значит, их не считают за своих, а берут в плен?..
— Товарищи… — снова начал было Панасюк, но светловолосый оборвал его:
— Здесь тебе товарищей нет. Вы в плену, шаг вправо, шаг влево – охрана стреляет без предупреждения, прыжок на месте расценивается как попытка улететь…
Карл Петерс , 16 января 1942 г., станция Апрелевка
Мороз был крепкий – градусов двадцать, не меньше. Несмотря на то, что на Карле был новенький полушубок и ушанка, через десять минут неподвижного стояния на морозе он почувствовал, как начинает коченеть. «Отвык все-таки от русских морозов за двадцать лет жизни в Латвии, — подумал он. – А ведь наша дивизия еще экипирована с иголочки. Вон в соседних частях люди в чем попало ходят… А у нас всё новенькое, со складов. Наверное, потому что первая национальная дивизия в Красной Армии, вот и снабжают по полной».
К счастью, ждать пришлось недолго. На просеке показался незнакомый легковой автомобиль – вроде «эмка», но какая-то высоко сидящая над землей, будто с полным приводом. Из машины показался генерал, тоже в новенькой зимней форме с полевыми знаками различия.
— Командарм, командарм, — побежал по строю сдержанный шепоток.
Командующий 33-й армией (в ее составе 201-я дивизия числилась с 13 декабря), 45-летний генерал-лейтенант Михаил Григорьевич Ефремов шел к строю устало, будто делал тяжелую работу. Петерс видел Ефремова в последний раз совсем недавно, 27 декабря, — тогда командарм проводил с командирами дивизии срочный разбор недавних боев. Рядом с командармом шел член Военного совета армии, 36-летний бригадный комиссар Марк Дмитриевич Шляхтин. Следом за генералом и бригадным комиссаром шли капитан и лейтенант, у которых в руках были стопки маленьких красных коробочек.
Начальник штаба дивизии полковник Генрих Генрихович Паэгле, временно командовавший дивизией после того, как комдив полковник Вейкинс был тяжело ранен 21 декабря, оглядел строй и зычным, чуть охрипшим от мороза голосом подал команду:
— Равняйсь! Смирно!.. Равнение на середину!..
Строй замер. Меся снег сапогами, полковник подошел к командарму и громко отрапортовал:
— Товарищ генерал-лейтенант, личный состав 201-й Латвийской стрелковой дивизии для вручения государственных наград Союза ССР построен. Врио командующего дивизией полковник Паэгле.
— Вольно, — отозвался Ефремов, и Паэгле громко повторил его команду.
Генерал вышел вперед, обвел глазами стоявших перед ним командиров и бойцов.
— Товарищи командиры и политработники! Доблестные бойцы 201-й Латвийской стрелковой дивизии! Я благодарю вас за честно выполненный воинский долг. Ваша дивизия покрыла себя неувядаемой славой в недавнем наступлении. Воюя здесь, на подмосковной земле, вы мстите гитлеровским разбойникам за поруганную Латвию. 26 декабря войска 33-й армии освободили от проклятых фашистов Наро-Фоминск, а 4 января ваши доблестные полки взяли Боровск! Всего воины дивизии освободили 23 населенных пункта, захватили 5 танков, 38 орудий разного калибра, 97 минометов, 113 пулеметов, 1299 винтовок, 1 самолет, 61 автомашину!..
Ефремов сделал паузу, перевел дыхание. Вперед вышел Шляхтин.
— Указом Президиума Верховного Совета СССР за доблесть и мужество, проявленные во время боев в декабре 1941 года, награждаются…
Наро-Фоминск, Боровск… Еще недавно для Петерса эти названия не говорили ни о чем – ну, просто названия подмосковных городков, каких сотни. Теперь же эти названия означали пот, кровь, лютые морозы и нескончаемые бои. А сколько еще предстоит пролить крови, прежде чем удастся выбить немцев из всех остальных подмосковных городков?.. За месяц 201-я дивизия понесла огромные потери в личном составе. В 92-м стрелковом полку два батальона свели в один, в 122-м и 191-м полках осталось по одному батальону. В полку Карла погибло 2132 человека, осталось 733. Тяжело ранило комдива, во главе атакующей цепи погиб комиссар дивизии, полковой комиссар Эдгарс Бирзитис. Ужасна была и участь тех, кому не посчастливилось попасть в плен. Раненых, которую немцы захватили в деревне Редьково, изуродовали так, что страшно было смотреть: отрезали им носы, уши, губы, выкололи глаза. Так же расправились и с санинструктором Виноградовой…
В батальоне, которым командовал Карл, потери были меньше, но это потому, что до позапрошлой недели батальон держали в полковом резерве. Да, линия фронта сдвигалась от Москвы на запад, непосредственной угрозы столице уже нет, но скольких же командиров и бойцов нужно будет еще закопать здесь, в подмосковных лесах? А потом и западнее?.. Именно сейчас, на этом морозном построении под Наро-Фоминском, Петерс неожиданно осознал весь колоссальный, гигантский масштаб войны, в которой он был теперь полноправным участником.
За годы мирной жизни в Латвии он успел забыть, что такое война. Последние выстрелы в боевой обстановке, которые он слышал, прозвучали в Крыму в ноябре 1920-го. Ну, если не считать войной тот скоротечный бой с десантниками у тюремного эшелона в июне… Теперь все началось заново. 17 декабря дивизия выгрузилась севернее Наро-Фоминска на станциях Апрелевка, Селятино и Рассудово и в тот же день пошла в бой. С 20 по 23 декабря шли бои за Елагино. Бессонные ночи в промерзших избах. Грязно-белые танки, выбивающие траками фонтаны грязи. Отряд каких-то наших диверсантов, которых нужно было перевести через линию фронта. Низко идущие над головами «Юнкерсы». Разбитые, занесенные снегом сорокапятки на обочинах дорог. Названия на картах: Бекасово, Александровка, Слизнево, Каменское… Скоро Петерсу начало казаться, что он помнит окрестности Наро-Фоминска наизусть, что он всегда дневал и ночевал в этих лесах, простиравшихся к юго-западу от Москвы…
— Лейтенант Залкинд Исаак Гершевич!
Из строя пошел, меся снег, очередной награждаемый, комроты из батальона Петерса. Вообще Карл быстро убедился, что 201-я Латвийская дивизия называлась Латвийской, а не Латышской, не случайно – в ней воевали не только латыши, но и множество эвакуированных из Латвии евреев, русских, белорусов, да и обычных призывников из других областей СССР было немало. Латыши, конечно, преобладали, но речь вокруг звучала в основном русская: а как еще понять друг друга, когда в частях столько разнонациональных бойцов?.. И кстати, жили все меж собой дружно, никаких разногласий не было, все горели одним желанием: поскорей отбросить немца подальше от Москвы. Что-то похожее, помнил Карл, было и в 1915-м, когда он пришел добровольцем в Латышский стрелковый батальон…
Залкинд вернулся в строй. Он явно не ожидал никакой награды и растерянно продолжал сжимать в руках красную коробочку.
— Младший политрук Демиденко Павел Селиверстович!..
— Капитан Берзиньш Оскар Карлович!..
— Старший лейтенант Мазингс Юрий Петрович!..
— Сержант Драугс Андрей Павлович!..
— …подполковник Петерс Карл Андреевич, — донеслось до Карла словно сквозь вату.
— Вас, товарищ подполковник! – подсказал ему кто-то вполголоса, видя, что Карл застыл на месте.
Шагать по снегу было неудобно, но он все-таки отбил нужное количество шагов так, как учили еще в Виленском военном училище, и лихо кинул руку к ушанке. Ефремов протянул Карлу большую ладонь, теплую от многочисленных рукопожатий, сказал что-то и вручил красную коробочку. Потом руку Петерсу пожал Шляхтин. Петерс ответил «Служу Советскому Союзу!» и вернулся в строй. Коробочка холодила пальцы. Было странно, что в то время, когда немцы угрожали Москве, в стране кто-то еще занимался производством каких-то маленьких красных коробочек…
…Уже после того как Ефремов объявил о том, что 201-я дивизия выводится в резерв Ставки Верховного Главнокомандования и уехал, Петерс открыл коробочку. Там увесисто лежал орден Красной Звезды – пятиконечная рубиновая звезда, в центре которой стоял красноармеец с винтовкой. Насколько Карл помнил, этот орден был учрежден в 1930 году. В СССР всего-то было три ордена, которые можно было получить за храбрость на поле боя – Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды. И вот теперь он, Карл Петерс, в недавнем прошлом подполковник армии буржуазной Латвии, а потом – пассажир тюремного эшелона, — орденоносец.
«Интересно, за что? – подумал Карл. – Наверное, за день 28 декабря, когда мы с боем взяли Добрино и разъезд Ворсино на железнодорожной линии Москва – Киев… А может, за ночь на 2 января?» Тогда его полк скрытно продвинулся по лесистой и болотистой местности в тыл противника и под утро по пояс в снегу внезапно атаковал село Редькино, соединившись с ранее ушедшим в тыл 92-м полком – вернее, той сотней бойцов во главе с майором Кирилловым, которая от него оставалась. Тогда отбили атаку немецких автоматчиков с тремя танками. 3 января 92-й и 191-й полки перерезали шоссе, соединявшее Боровск с Наро-Фоминском, а между девятью и десятью утра 4 января латышские стрелки вступили в оставленный немцами Боровск…
Петерса тогда благодарил за бой лично полковник Паэгле; но сам Карл думал, что тем дело и кончится, обычная вещь, нельзя же на войне раздавать награды за всё подряд…
К Петерсу один за другим подходили с поздравлениями однополчане – командир полка подполковник Робертс Варкалнс, капитаны Фридрихсонс, Палкавниекс и Лиепиньш… Подошел и лейтенант Залкинд. У него в руках был точно такой же орден.
— Разрешите поздравить, товарищ подполковник!
Исаак Залкинд улыбался всем своим румяным от мороза лицом. Он, 20-летний комсомолец, успел уехать из Даугавпилса и теперь бил немцев под Москвой, комроты – дай Бог каждому. А сколько его соплеменников никуда не успели уехать?.. «И их теперь расстреливает мой сын в Риге», — подумал Карл, и от этой всегда жившей в нем мысли мгновенно стало пусто и холодно, хоть вешайся.
— И тебя поздравляю, Исаак. Наверняка не последний.
— Да уж постараюсь, товарищ подполковник. До Берлина-то еще много всего будет…
…В эти дни политотдел 201-й Латвийской стрелковой дивизии отмечал:
«Бойцы, командиры и политработники дрались смело и решительно, отличались большим упорством и, несмотря ни на какие трудности, добивались выполнения боевых приказов… Характерны многочисленные просьбы раненых бойцов о том, чтобы их не отправляли в госпиталь, а разрешили вернуться в строй, чтобы все силы отдать на борьбу против немецких оккупантов».
За мужество и героизм, проявленные в битве за Москву, орденами и медалями был награжден 201 воин дивизии, многие из них посмертно. Орденом Ленина были награждены два человека: командир пулеметного отделения ефрейтор Игнат Урбан и командир разведывательного взвода лейтенант Янис Кезберис. Орден Красного Знамени получили 54 человека, орден Красной Звезды – 82. Медалью «За отвагу» было награждено 43 воина. 20 человек получили медаль «За боевые заслуги». Все участники этих боев в 1944-45 годах были награждены медалью «За оборону Москвы»…
Павел Панасюк, Сергей Варламов, 17 января 1942 г., под Крупками
Шедший головным командир отряда поднял левую руку вверх. Лыжники сбавили ход, потом остановились. Все тяжело дышали, пар столбами уходил в прозрачное ледяное небо. Только звезды ярко горят на черном январском бархате. Ни живой души в бескрайнем лесу. Лишь эти двадцать семь человек, которые движутся неведомо куда и зачем…
— Малый, — хрипло объявил командир.
Сразу выставили охранение, потом сменили охрану у пленных. На этот раз «пасти» их выпало Сергею Варламову. Он молча проскользил на лыжах к бывшим лейтенантам, на всякий случай примостил автомат на груди так, чтобы можно было мгновенно открыть огонь. Быть конвоиром – невелика радость, Сергей заметил, что и другие участники отряда выполняли эту функцию без всякого удовольствия. Но приказ есть приказ.
Вот уже неделю, как они двигались по оккупированной Белоруссии. Как и раньше, шли только ночами, днем отсыпались в лесных массивах. Погода, как на грех, была против диверсантов: стояли ровные, крепкие морозы, снег лежал девстенно-чистый, нетронутый; воробьиный след и то читается издали, не то что лыжня. К тому же этот чертов бой, который устроили пленные под Ореховском. Из-за него пришлось уходить с маршрута и трое суток путать следы под Оршей. Но тогда предосторожность оказалась излишней: немцы то ли не хватились русского казачьего отряда, то ли посчитали потерю не такой уж важной.
Пленных подробно допросили на первом же привале. Оба не таились, рассказывая свои истории, в общем-то, похожие. Оба лейтенанты-однополчане, только в плен попали при разных обстоятельствах. Во время рассказа о том, какой ужас царил в витебском лагере, лыжники невольно примолкли. «А если и отец так же? – подумал в тот момент Сергей. – Тоже попал в плен и тоже сидит в каком-нибудь кошмарном лагере, которые устроили эти нелюди?..» Но в следующую минуту он отмел эту мысль: его отец никогда бы не оказался в плену, он предпочел бы гибель позору. А если бы и оказался, никогда не изменил бы присяге и не надел бы на себя вражескую форму…
— Полчаса отдыхаем, — донесся до него голос Мити Курмышева. – А потом дальше. Идти будем по берегу Бобра, деревень здесь нет, места глухие…
— Курить можно? – уже привычно и безнадежно поинтересовался Лёня Чекменёв.
— Ты еще не запомнил, что нельзя?..
— Да запомнил. Это я так, на всякий случай.
Пленные тоже сомкнули глаза, привалившись спинами к промерзшим деревьям. Сергей смотрел на них: парни как парни. Легко можно представить их с лейтенантскими «кубарями» на форме. И ведь вполне может быть, что в первые дни войны оба действительно попали в плен в бессознательном состоянии. И ждали возможности перебежать к своим. И вот теперь их куда-то гонят под конвоем… Что их ждет впереди? Наверняка расстрел, партизаны с такими церемониться не станут. Совершив переход на сторону противника, пусть и формальный, под предлогом того, что это единственный путь попасть к своим, они стали предателями, нарушили присягу. За нарушение присяги в военное время полагается высшая мера наказания. Всё правильно, всё справедливо. И всё-таки каким-то кусочком сердца Варламов сопротивлялся этой мысли. Жизнь может быть сложнее всяких схем и уставов…
«Вот отец, — встряхивая головой, чтобы отогнать сон, думал он. – Он же царский офицер, сын генерала… Мама – вообще графиня… Хотя об этом дома и не говорили, но я же знал… И по логике, они должны были не принять революцию, встать на сторону врагов своего народа. Но – приняли, разобрались, поняли, где правда истории… А сколько таких еще в нашей стране! Те же Алексей Толстой, генерал Игнатьев…»
Чтобы не уснуть, Сергей набрал в ладонь снега и протёр лоб. Жесткая крупитчатая влага больно ободрала кожу. Пленные смирно сидели напротив и, казалось, спали. На месте сорванных погон из их полушубков торчали нитки.
«Ладно, разберёмся… Как же хочется спать… Лучший способ – заставить себя думать о том, кто сейчас где. Вот Лена Потапенко. Давай думать о том, что сейчас она крепко спит в Куйбышеве. Или Женька Лопухин. Он наверняка стоит на крыше со щипцами в асбестовых рукавицах… Мама… ну, мама… — Сергей усилием воли заставил себя не заплакать, хотя очень хотелось. – Отец… А вот отец может быть и за несколько километров отсюда, и за десятки, и за сотни. Но давай думать, что он здесь, в Белоруссии. И жив, жив…»
— …Эй, — еле слышно сказал кто-то Варламову в самое ухо.
Он вздрогнул, разлепил веки. Тот пленный, фамилия которого была Панасюк, сидел прямо перед Сергеем. Варламов суматошно уронил руку на автомат, готовясь дать очередь в упор.
— Чшшш… — предостерегающе прошептал пленный и добавил: — Свет в лесу.
Сергей машинально обернулся туда, куда Панасюк указывал глазами. Это движение могло дорого обойтись ему, но не обошлось – пленный по-прежнему сидел смирно. А вот свет действительно был. Слабый, колеблющийся, словно фонарный столб заблудился среди обычных деревьев и искал себе подходящее место.
Свет в лесу ночью – признак врага, это Варламов помнил хорошо. Он сложил замерзшие губы трубочкой и тоненько свистнул два раза подряд. И через пару секунд свист повторили часовые.
Отряд пришел в движение быстро и молча. Уходили пролеском, очень неудобным для лыжной ходьбы. Гулкие ветви низкого кустарника цеплялись за палки и маскхалаты. Пару раз лыжа проваливалась в какие-то заснеженные рытвины. А свет никуда не девался, он по-прежнему маячил сзади, неуверенный, но настырный. Потом к неизвестному светляку присоединился второй, третий, четвертый…
Пленные шли на лыжах в середине цепочки, впереди Сергея. На бегу Панасюк обернулся к нему:
— Отбиваться вам надо, не уйдете так.
— Разговоры! – прикрикнул в ответ Сергей.
— Ты пойми, когда они навалятся, будет худо… Весь отряд здесь, в лесу, останется. Нам бы с Мироновым здесь на пару залечь – у вас бы полчаса форы было…
Пленный несколько раз обернулся на Сергея, и тот увидел его умоляющие глаза…
Попросив Чекменёва подменить его, Варламов вышел из цепочки и догнал командира. По пути еще раз оглянулся на свет – нет, он не отставал.
— Отставить, — коротко сказал Курмышев, когда Сергей изложил ему идею. – Пленным оружие доверить? С ума сошел?.. Да они первые очереди по нам дадут…
— Ты пойми, они же нас и предупредили сейчас… Мы ничего не теряем… А отбиться от преследователей действительно надо. Меня оставь контролировать их действия в бою. В случае чего успею по ним полоснуть. И догоню вас.
— Варламов, ты в курсе, сколько их там нас преследует? Рота, батальон? А может, там какой-нибудь эсэсовский полк лес прочёсывает? Хочешь тут остаться, да? – тяжело отпыхиваясь на бегу, выговорил Курмышев. — У меня приказ – весь отряд довести до места назначения без потерь…
— Именно поэтому и прошу оставить пленных. Пускай доказывают, что перешли к нам идейно и добровольно… Под мою ответственность как комсомольца.
Лыжники двигались быстро, зло, в темноте слышалось их запаленное дыхание. Мелькали лыжные палки, лыжи, белые маскхалатные локти и ноги. Курмышев еще раз оглянулся на пленных, на мелькавший среди стволов свет…
…Каждому пленному выдали их ППШ – те самые, с которыми они сдались, — по три диска и по три гранаты Ф-1. У Сергея было на диск и гранату больше. Когда Панасюк забирал свой автомат, то еле слышно сказал Варламову «Спасибо». На всякий случай Сергей следил за действиями пленных, но они не обращали на него внимания: сразу начали готовить в зимнем лесу позицию. Расположились так, чтобы было удобно отбить фронтальное нападание, а в случае захода с флангов каратели попали бы под перекрестный огонь.
То ли мороз усиливался, то ли волнение, но Сергей чувствовал, как стучат его зубы. Блуждающие огни приближались. Какие-то явно двигались прямо по их лыжне, другие охватывали слева и справа. До начала боя оставались какие-то минуты. «Мой первый бой с фашистами, — вдруг подумал Варламов, и его охватил настоящий страх, мутный, глупый и отвратительный. – А вдруг убьют? Прямо здесь, в глухом белорусском лесу, рядом с чужими людьми?.. Кто меня похоронит, кто узнает, где моя могила? Почему, зачем я погибну?» Всё это пронеслось в голове каким-то паническим воплем, вихрем, и так же бессмысленно унеслось – он снова был сосредоточен на том, как бы не упустить подходящий момент.
Наконец кто-то совсем недалеко от него шумно вздохнул, откашлялся и раздраженно спросил у кого-то отставшего:
— Nun, wo sie alle hin?
«Ну, и куда они все подевались?» – мысленно перевел Сергей.
— Да вот же мы, — сквозь зубы произнес невдалеке Панасюк и нажал на спусковой крючок автомата…
Уходили замерзшим руслом Бобра – река здесь была практически не завалена стволами палых деревьев и не виляла, лед на ней лежал ровно и был удобен для бега. Какое-то время позади еще слышалась стрельба наугад; потом каратели перестали тратить патроны попусту. Отбежав на порядочное расстояние, остановились. Миронов, тяжело дыша, прислушался.
— Всё, теперь не догонят. Там правее был овраг, им надо либо все силы к центру стягивать, либо ждать, пока правый фланг через него переберется. В любом случае время.
Опираясь на палки, пленные и Сергей смотрели друг на друга. Уже без особого подозрения, а как солдаты, проверившие себя и других на прочность в бою.
— Хорошо стрелял, молодец, — вдруг сказал Панасюк.
— Я ворошиловский стрелок, — помолчав, отозвался Варламов.
— Я тоже.
— Оружие сдайте.
Пленные переглянулись.
— Тяжело тебе будет три автомата тащить.
— Я сказал, сдать оружие, — повысил голос Сергей. – Оно вам было выдано только на время боя и под мою ответственность.
Панасюк хотел что-то возразить, но передумал и, сняв через шею ППШ, молча подал его Сергею. То же сделал и Миронов.
— А теперь двинули. Напоминаю, в случае попытки побега стреляю без предупреждения…
Юрий Варламов, 23 февраля 1942 г., под Логойском
День Красной Армии в отряде решили отметить торжественно. В командирской землянке накрыли стол, на котором стояли трофейные консервы, шнапс и вино. Художник даже плакат нарисовал – Сталин, поверх его летящие самолеты, пониже – танки и надпись: «Доблестной Красной Армии – слава!» Первый тост произносил командир, майор Воронянский.
— Товарищи, позвольте от лица командования отряда «Мститель» сердечно поздравить вас с двадцать четвертой годовщиной создания Красной Армии. Двадцать четыре года назад ей были одержаны первые победы над германскими оккупантами. И вот сегодня, двадцать четыре года спустя, она снова сражается с немцами. С лютыми фашистскими зверями, пришедшими на нашу землю, чтобы превратить нас в бессловесных рабов…
За те месяцы, что Юрий Владимирович Варламов воевал в отряде, он успели сдружиться с майором – Дядей Васей, как его попросту называли партизаны. Василий Трофимович Воронянский был из тех окруженцев лета 41-го, которые не сдались на милость обстоятельств, а начали собственную войну без оглядки на командование. Из небольшой группы бойцов, с которыми он пробивался к своим, постепенно вырос полноценный отряд «Мститель». Впрочем, сами партизаны это название практически не употребляли, предпочитали говорить просто – отряд Дяди Васи. В нем было около трехсот бойцов.
— …и да здравствует сталинская Красная Армия! – закончил Воронянский под общие аплодисменты.
Выпили, закусили. После паузы майор произнес:
— Ну что, комиссара нашего нет, он в Минске на задании, поэтому слово предоставляется заместителю комиссара отряда Тимчук Ивану Матвеевичу.
Тимчук под общие аплодисменты поднялся с места. До войны он руководил зверосовхозом, где разводил черно-бурых лисиц. Как он сам говорил, посмеиваясь, «два миллиона чистой прибыли каждый год приносил, жутко подумать». Варламов знал, что Тимчук уже 4 июля 41-го получил задание остаться за линией фронта и организовать подпольное движение в Логойском районе Минской области. Иван Матвеевич по привычке провел ладонью по лысине, постучал вилкой по стакану, требуя тишины.
— Товарищи, командир отряда всё тут уже правильно сказал. Но я хочу добавить сейчас о роли нашей родной партии…
…Жизнь в партизанском отряде поначалу была для Юрия Владимировича непривычной во всем. Невероятно тяжело было в бытовом смысле. Ну ладно еще когда было тепло, а вот когда наступила осень и тем более зима, стало совсем туго. С теплой одеждой была беда, и Варламов долго еще донашивал свое (вернее, выданное 22 июня Петросянцем) кавалерийское летнее обмундирование. Только в конце ноября, после удачного налета на полицейский участок, удалось разжиться хорошим пальто.
В отряде Дяди Васи Варламов был назначен на должность заместителя начальника разведки. Должность была хлопотной — разведка в отряде велась разведку непрерывно и круглосуточно, по всем направлениям. Агенты партизан находились во всех селах и городах, гарнизонах и учреждениях противника. Разведывательные группы партизан всегда располагались в километре-двух от интересующих их населенных пунктов и гарнизонов врага. Отряд должен был знать все действующие против партизан части, расположение их штабов, вооружение, связи, все силы местных гарнизонов, местной полиции, занятые ими дома, все рубежи местной обороны, замыслы и планы врага в отношении партизан вообще и отряда в особенности, места отдыха, способы охраны, подходы к гарнизонам и пунктам, минные поля, возможных агентов врага…
Благодаря энергичному характеру Воронянского, настаивавшего на наступательных действиях, отряд Дяди Васи не отсиживался по лесам, отбиваясь от карателей, а сам постоянно тревожил оккупантов точечными ударами. Так, в короткое время партизаны ликвидировали полицейские участки в селе Белолучье, в деревнях Корень, Слобода, Янушковичи, в посёлке Крайск. Постепенно образовалась небольшая зона, где оккупантов не было вовсе. Но это не означало, что ухо не нужно держать востро. Контрпартизанскую борьбу немцы развернули с размахом, не гнушаясь при этом никакими методами.
Помимо своих основных обязанностей, Юрий Владимирович ходил и в бой. Сидя сейчас за дощатым столом в землянке, он вспоминал первый свой боевой опыт в качестве партизана. Тогда, в декабре 41-го, он прикрывал с ручным пулеметом ДП ребят, которые напали на колонну из трех мотоциклистов. Немцы тогда оказали сильное сопротивление, но были все перебиты.
— …за нашего великого вождя товарища Сталина и за победу! – закончил тост Тимчук.
— За Сталина! За победу!..
Партизаны зашумели, вставая. Кто-то запел «По долинам и по взгорьям…», все дружно подхватили.
Этих дней не смолкнет слава,
Не помернет никогда,
Партизанские отряды
Занимали города…
…Было уже за полноч, когда Варламов выбрался из землянки подышать свежим воздухом. Над лесом плыла промозглая, сырая ночь. В такие ночи особенно часто накатывало отчаяние. Днем еще туда-сюда, а ночью выйдешь вот так на воздух, посмотришь, послушаешь – где ты? Что за лес кругом? Будет ли конец всему этому?.. Увижу ли я Лизу и Сережку?..
— Что, Юрий Владимирович, опять семью вспоминаешь? – услышал Варламов голос Воронянского. Чиркнула спичка, осветив лицо командира, потянуло крепким самосадом.
— Да, — просто ответил Варламов. – Лиза с Сережкой, наверное, уже ждать перестали…
— Ну, что ж ты так плохо о своих думаешь? Ждут наверняка… — Воронянский подошел поближе, сочувственно положил руку Варламову на плечо: — Ты, главное, не отчаивайся. Отчаяние – последнее дело…
