ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
66
Павел Панасюк, 15 августа 1941 г., Минск
…Утро в шталаге 352 началось, как обычно, с отбора наиболее крепких на вид заключенных для «кирпичного» рейса на вокзал. Ежедневно пленных гоняли длинной колонной через весь город – разгружать поезда с кирпичом для постройки казарм и восстановления тех разрушенных домов, которые немцы собирались использовать для своих нужд. Каждый пленный брал по два кирпича в руки да еще два под мышки. Павел Панасюк неизменно попадал в эти «кирпичные» партии – несмотря на то, что он находился в плену уже около двух месяцев, он сохранял неплохую физическую форму даже на скудном лагерном пайке.
…После содержания в Малорите его в начале июля вместе с товарищами по несчастью перевезли в открытых железнодорожных вагонах в Минск, в шталаг 352, расположенный на территории бывшей сельскохозяйственной выставки на Пушкинской улице. Это была окраина города: напротив – парк Челюскинцев, сбоку – недостроенная коробка каменного жилого дома, где разместился лагерный лазарет. А пленных держали в заброшенных выставочных павильонах и просто на земле. Первое время выживать помогали местные жители, но немцы быстро пресекли это дело: обнесли лагерь колючей проволокой и начали стрелять в тех, кто пытался передать пленным хлеб или просто разговаривать с ними.
В начале августа в лагере началась эпидемия сыпного тифа. В связи с ней большую часть пленных перевели в другое отделение того же лагеря, вытянувшееся вдоль Логойского тракта – минутах в десяти ходьбы от выставки. Там стояли построенные за три года до войны трехэтажные каменные казармы артиллерийского полка и четырехэтажное общежитие для командиров. Они были обнесены забором из колючей проволоки, через каждые сто метров стояли вышки с пулеметами. Заключенные тоже размещались под открытым небом. Но здесь их уже начали использовать на работах – гоняли на вокзал. Сначала по Логойскому тракту на Комаровские развилы, а там по Советской до упора. До войны Павел не бывал в Минске и теперь с болью смотрел на разрушенный город. На окраинах еще туда-сюда, а вот центр представлял собой сплошные кварталы закопченных каменных коробок, перемежавшихся пепелищами деревянных домиков. Уцелевшие здания торчали посреди города, как редкие зубы – Академия наук, типография, Институт физкультуры, школа и жилой дом на Советской, окружная гостиница, Дом Красной Армии, Дом правительства, красный костёл…
В один из таких изнуряющих маршей под августовским солнцем с кирпичами в руках Панасюк оказался в колонне через одного со своим сослуживцем, лейтенантом Мишей Мироновым. Оба и обрадовались встрече, и расстроились одновременно. Миша рассказал, что в плен попал в начале июля, под Пинском, и его сразу привезли сюда.
…Приглядевшись получше, Павел понял, что сегодня отбор пленных идет по какому-то новому, непонятному пока принципу. Охранники явно выбирали из общей массы как самых рослых и крепких, так и живых скелетов, явно непригодных для переноски кирпича. Проходя мимо них с Мишей, немец повелительно ткнул в них пальцем. Пришлось подчиниться. Через несколько минут Панасюку, Миронову и другим более-менее крепким пленным раздали лопаты и велили копать большой ров, примыкавший к колючей проволоке, ограждавшей территорию лагеря от Логойского тракта.
— Что будет, как думаешь? – спросил у друга Миронов.
Павел, ожесточенно махая лопатой, пожал плечами: черт его знает.
Закончили работу через два часа. Обливаясь потом, выбрались из рва наружу, и тут же охранники прикладами начали оттеснять пленных к ограждению.
— Становись! – зычно скомандовал помощник коменданта лагеря. Отобранные вяло выстроились в длинную шеренгу: силачи на правом фланге, дистрофики на левом.
Вперед неторопливо вышел комендант шталага 352, немолодой оберст-лейтенант вермахта Вольтке. Говорили, что во время империалистической войны он был в русском плену. Вольтке оглядел выстроившихся перед ним пленных и неторопливо произнес по-немецки:
— Слушать всем! Сегодня наш лагерь посетит высокое начальство из Берлина. Возможно, он захочет пообщаться с вами. На все вопросы вы должны отвечать, что всем довольны и никаких претензий не имеете. Тот, кто ответит иначе, будет расстрелян. Всем понятно?
Переводчик переводил. Пленные слушали молча. Чего тут непонятного? К тому, что мера наказания у немцев одна – расстрел, все уже привыкли. Каждый день в лагере расстреливали по меньшей мере двадцать человек… Непонятно только, зачем заставили копать ров.
— Интересно, кто именно из Берлина? – спросил Миша Миронов.
— Тебе в самом деле интересно? – хмыкнул Панасюк.
Миша смутился.
— Ну, мы ж их только по карикатурам знаем…
— Нет, почему… Риббентропа и так в газетах печатали, без карикатур…
…Время тянулось медленно. По Логойскому тракту потянулись повозки и автомобили, побрели куда-то местные жители, проехал трофейный броневик БА-10 со свежезакрашенными звездами на броне. А берлинского начальства все не было. Панасюк уже начал подозревать, что оно и не появится, как чаосвые на вышках начали резко перекликаться между собой. Охранники засуетились, оберст-лейтенант Вольтке нервно вытер платком струящийся по шее пот… «Едет, едет…» — побежат шумок по шеренге пленных.
На Логойском тракте показались несколько открытых легковых автомобилей. Передний, скрипнув тормозами, остановился прямо напротив Павла. Панасюк машинально обратил внимание на номер машины: SS-1. С переднего сиденья машины быстро поднялся адъютант в пилотке и распахнул дверцу перед человеком, сидевшим на заднем сиденье – по-видимому, тем самым гостем из Берлина.
Гость был облачен в серую полевую форму, на голове у него была фуражка с черным бархатным околышем, на котором крепилась эмблема в виде черепа и костей. Лицо у гостя было обычным, заурядное лицо сорокалетнего чиновничка, который сидит себе за конторкой, отбывая время и мечтая о кружке пива вечером. Усики, очки и вежливо-равнодушные глаза за стеклами очков.
Кто это был, Павел не знал. Точно не Геринг, Геббельс и Гесс (их он хорошо знал по карикатурам). Кто-то другой.
К гостю шагнул комендант лагеря, вскинул руку в германском приветствии. Гость в ответ тоже вскинул руку, но не бодро-верноподданнически, а не торопясь, барственно.
— Рейхсфюрер, комендант шталага 352 оберст-лейтенант Вольтке!..
«Рейхсфюрер? – подумал Павел. – Это кто ж такой? Гитлер – просто фюрер… Хотя сейчас в Германии с этими фюрерами черт ногу сломит…»
Гость улыбнулся, кивнул и несколько растерянно обернулся к свите: что, мол, делать, куда идти?..
Гостя тут же окружили несколько немцев, по догадке Павла – генералов СС. Они приглушенно заговорили с берлинцем, но о чем – было не слыхать. Наконец один из сопровождающих сделал приглашающий жест, и гость подошел вплотную к колючей проволоке. Вежливые глаза за стеклами очков уставились на пленных. С интересом, как на букашек в музее. Сбоку засуетился фотограф. Несколько раз щелкнул его аппарат.
— По какому принципу они разделены? – спросил гость вежливым тонким голосом.
— Здесь наиболее крепкие экземпляры, рейхсфюрер. Обратите внимание на этих. Бывшие офицеры Красной Армии. – Сопровождающий ткнул пальцем сначала в Панасюка, потом в Миронова. – Их используют на выгрузке кирпичей.
Тот, кого назвали рейхсфюрером, взглянул прямо на Панасюка. Павел не отвел взгляд. И вежливые глаза за стеклами очков недовольно дрогнули, сморгнули, ушли в сторону.
— Очень разумно. А это что за заморыши? – Гость указал на левый фланг, где стояли самые тощие заключенные.
— На них мы хотели бы продемонстрировать вам отработанную схему расстрелов. Прошу сюда, рейхсфюрер.
Павлу стало понятно, зачем их заставили утром копать ров. Он взглянул на Миронова и увидел, что лицо Миши тоже исказилось от боли, он тоже догадался – зачем…
Шеренгу слабосильных подвели к краю рва. Внезапно гость заинтересованно ткнул пальцем в одного из пленных. Его тут же выхватили из шеренги и подвели к проволоке. Это был высокий, светловолосый и голубоглазый юноша, еле стоявший на ногах.
— Вы не ариец? – поинтересовался гость. Стоявший рядом переводчик тут же перевел вопрос на русский.
— Нет, я еврей, — тихо ответил пленный.
— Еврей? И родители были евреями?
— Да.
Гость почесал переносицу под очками.
— Может, хоть кто-то из предков не был евреем?
— Нет, все были…
— В таком случае ничем не могу вам помочь, — произнес гость и пожал плечами…
Охранники ударами прикладов один за другого начали сваливать самых слабых заключенных в ров. Восемь-десять палачей одновременно стреляли из пистолетов пленным в голову или шею. Следующую партию людей сталкивали уже поверх убитых, и снова выстрелы… И еще. Еще. Палачи деловито выщелкивали пустые обоймы из «Парабеллумов». Из рва слышались стоны и мольбы о помощи: видимо, кого-то из расстреливаемых не добили с первого раза.
Гость сначала наблюдал за казнью с чисто научным интересом, но потом его взгляд стал беспокойным, лицо побелело. Генералы свиты растерянно переглядывались. А гость внезапно отвернулся от проволоки, и его начало рвать прямо на мостовую Логойского тракта. Выстрелы смолкли, к гостю бросился адъютант, поспешно выхватывая чистый носовой платок…
Последняя расстрельная партия молча стояла на краю ямы. Там же молча топтались и палачи. Комендант раздраженно махнул рукой: отбой, мол. А гость сконфуженно вытирал носовым платком усики. На его щеках горели пунцовые пятна.
— Расстрельную команду – ко мне, — еле слышно произнес он. Палачи послушно подошли к колючей проволоке.
— Ваша работа отвратительна, — тонким голосом проговорил гость. — Однако никто не должен испытывать угрызений совести: солдаты обязаны беспрекословно выполнить любой приказ. Перед Богом и фюрером я один несу ответственность за всё происходящее… И еще, — голос гостя стал еще более высоким, в нем зазвучали обиженные нотки, — почему вы так плохо стреляете?! Они же еще шевелятся! Если вы беретесь за работу, вы должны выполнять ее с первого раза!..
Палачи подавленно молчали. Гость раздраженно махнул рукой и отвернулся от них к свите.
— Ужасное зрелище, — произнес он оправдывающимся тоном. – Если это так отражается на тех, кто смотрит, то что творится с теми, кому приходится выполнять саму работу? У них же страдает психика… Они даже не нашли, что мне возразить… — Гость обратился к носатому седому офицеру, стоявшему рядом. — Небе, нужно подумать над тем, чтобы свести психологические травмы наших людей к минимуму. Подумать над другим способом ликвидации неполноценных. Более гуманным для тех, кто казнит…
Носатый, которого гость назвал «Небе», торопливо кивнул.
— У меня уже есть идея на этот счет, рейхсфюрер. Еще в январе прошлого года доктор Видман использовал угарный газ для эвтаназии в рамках программы Т-4… Я подумал о том, что можно использовать для ликвидации выхлопные газы автомобильного двигателя. Такие фургоны были бы очень полезны для нас. Безотходное производство…
Человек в очках закончил вытирать усы платком, брезгливо осмотрел его, бросил на мостовую и улыбнулся:
— А что? Толковое предложение, Небе. Готовьте докладную записку на мое имя, заодно поможем заказами нашим автопромышленникам. Фургоны средней грузоподъемности могут делать «Мерседес-Бенц», «Опель» и «Боргвард», а тяжелые – «Бюссинг» и МАН…
— Еще «Магирус-Дойц» и «Хеншель», — почтительно подсказал Небе.
— Ну, это уже детали. Важна идея, а идея хорошая…
На прощание гость снова небрежно вскинул правую руку вверх и, не глядя на провожающих, уселся на заднее сиденье автомобиля. Захлопала дверцами свита, раздались резкие слова команды.
Автомобили развернулись посреди Логойского тракта и двинулись куда-то в сторону центра. Военнопленные и охранники шталага 352 молча смотрели им вслед.
Павел Панасюк не знал, что в тот день он видел одного из главных военных преступников столетия – рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера…
Иван Панасюк, 17 августа 1941 г., Бела Црква
Небольшой русский участок на кладбище Белой Црквы состоял сплошь из кадетских могил. Здесь лежали и те, кто ушел совсем юным, не снимая кадетских погон, и те, кто их учил. По неписаной традиции, за могилами присматривали офицеры-воспитатели корпуса. Сегодня была очередь Ивана. Но часто он захаживал сюда, на восточную окраину городка, и без всякой очереди. Просто постоять перед православными крестами, под которыми лежали те, кого он знал лично, кого помнил живым.
На городок опускались тихие летние сумерки. С близких румынских гор веяло свежестью. Залаяла и смолкла невдалеке собака. С важным гудением пронесся перед лицом шмель… Все звуки и запахи были отчетливы и крупны в этот вечер здесь, на краю южной Европы.
«Спите, мои дорогие… — Иван Павлович поцеловал пальцы, коснулся ими гладкой поверхности деревянного креста. – Спите, старые и малые, те, кто любил Россию больше жизни и мечтал вернуться туда… О вас помнят, а пока помнят – вы живы».
Панасюк поднялся и медленно побрел к выходу с кладбища. Окраинная улочка была пустынна, только откуда-то чапала повозка, на которой сидел немолодой возница, хорошо знакомый Ивану Милован Бранчевич, тяжело раненный в 1914-м под Белградом.
— Добро вече, — поздоровался он приглушенным голосом, одновременно приветствуя Панасюка традиционным сербским троеперстием: поднятыми вверх большим, средним и указательным пальцами правой руки. В ответ Иван тоже поднял «три прста».
— Добро вече… А почему так тихо?
— Девушку везу, не хочется ее будить.
Повозка поравнялась с Иваном Павловичем, и он увидел за спиной возницы спящую девушку лет двадцати. Судя по одежде, она была не крестьянкой, а горожанкой. Панасюка удивило выражение лица спящей – измученное, покорное судьбе.
— То Стана, племянница Воислава Мирчича, у которого ты комнату снимаешь, — пояснил Бранчевич, придерживая лошадь. – Залезай, подвезу.
— Хвала, — поблагодарил Иван Павлович, забираясь на козлы. – Не знал, что у Воислава есть племянница.
— Она в Глине жила, — пояснил возница, разбирая вожжи.
— В Глине? Это же Хорватия, кажется?
— Хорватия, — помрачнел возница. – Эх, была одна страна, а как немцы пришли, так и развалилось всё…
Панасюк хотел было сказать, что причины этого развала нужно искать в довоенной Югославии, в тех противоречиях, которые издавна копились между хорватами, сербами и другими населявшими страну народами, но промолчал. В конце концов, какое он имеет право поучать тех, кто приютил его двадцать лет назад?.. Для него Югославия уже была второй родиной. Здесь можно было ходить в русской офицерской форме, молиться в православном храме, учить детей на родном языке – о большем и мечтать нельзя…
Повозка миновала центр городка, где в «кадетской беседке» выступал немецкий полковой оркестр и кружились пары, и свернула в одну из окраинных улиц, примыкавших к зданию корпуса. Окно было освещено, значит, Воислав дома. Иван Павлович осторожно тронул спящую девушку за плечо:
— Стана, просыпайся, приехали…
Девушка проснулась мгновенно, словно и не спала. Рывком села, инстинктивно подняв к лицу руки. На исхудавшем лице дико блеснули затравленные черные глаза.
— Где я? Кто вы такие?
Возница терпеливо вздохнул.
— Я тебя на дороге подобрал, сразу за Белградом. Ты как села, так сразу и заснула… Приехали, вот дом твоего дяди.
На пороге дома показался хозяин, Воислав Мирчич. Он растерянно взглянул на племянницу и заторопился к ней:
— Стана?!… Станочка, это ты? Что-нибудь случилось?
Но вместо ответа девушка расплакалась на груди у дяди. Плач быстро перешел в рыдания, и трое мужчин с трудом смогли успокоить бьющуюся в истерике Стану…
…Спустя час Иван Павлович вместе с Воиславом сидел на кухне и затаив дыхание слушал рассказ Станы Мирчич, учительницы из хорватского города Глина.
— Это было в ночь на 30 июля, — глухо, через силу говорила Стана. – Нас, сербов, усташи-хорваты согнали в православную церковь и заперли двери. Потом пришел местный мясник Крешталица и жандарм Йосо Миленкович. Они начали нас переписывать – имя, фамилия, год рождения… Так прошел час. Потом пришел человек в форме домобрана и сказал: «Вы, сербы, еще в 1919 году были приговорены к смерти, но тогда нам не удалось привести приговор в исполнение, поэтому мы всех вас уничтожим сейчас».
Потом пришли еще какие-то усташи. Один из них спросил: кто будет Перо Милевич? Вперед вышел человек.
– Что тебе известно о партизанах? – спросил усташ.
– Мне ничего не известно,– ответил Перо Милевич.
Тогда к нему подскочили другие усташи, поставили его к стене и стали бить веревкой до тех пор, пока он не почернел. Затем его, избитого, бросили в угол церкви. Он потерял сознание. К вечеру пришли усташи, которые сказали, что нас повезут в Лику на работу, путь далекий, и, если кто-то хочет запастись хлебом, можно сдать деньги на его покупку. Те, у кого были деньги, отдали их, и усташи все забрали себе.
Когда уже стемнело, мы вдруг услышали, что к церкви подъехал грузовик.
Как только смолк мотор, в церковь ворвались усташи. Прямо с порога они приказали:
– Немедленно зажгите свечи, чтобы лучше было видно.
Как только мы это сделали, последовал вопрос:
– Верите ли вы в нашего поглавника Анте Павелича и в наше Независимое Государство Хорватию?
– Верим, верим…– ответили почти все, кто громче, кто тише.
Я тоже сказала «Верю», хотя не верила. Но я очень испугалась. Это правда было очень страшно.
И тогда раздались команды: «Лечь! Встать! Лечь! Встать!»
Пока мы послушно выполняли приказы, усташи стреляли из винтовок вверх, как бы пытаясь попасть в свечи. Из полумрака на нас падала штукатурка, которая сыпалась с церковных стен от пуль.
Затем усташи приказали нам снять с себя все, кроме нижних рубашек и трусов, и все свои вещи сложить в углу церкви. После этого нас заставили лечь на землю. Усташи ходили по нашим телам, как по бревнам, потом они приказали нам встать и снова стреляли по стенам церкви, ни в кого конкретно не целясь. Они хотели запугать нас. Затем опять вывели вперед Перо Милевича и вновь стали расспрашивать его, знает ли он что-либо о партизанах? И когда он снова ответил, что не знает ничего, один из усташей схватил его, и на виду у всех, вонзив нож в горло, распорол ему всю грудь. Милевич, не издав ни звука, замертво рухнул на пол…
Стана замолчала. В кухне было очень тихо. Только откуда-то издалека, из центра доносились веселые звуки немецкого полкового оркестра.
— Что дальше было, девойко? – глухо спросил Воислав Мирчич.
Стана перевела дыхание и продолжила:
— Потом они снова сказали: того, кто скажет, где партизаны, они отпустят домой. Вперед вышел мужчина лет сорока.
– Говори! – приказали ему.
– Я знаю, что партизаны недалеко от Топуско взорвали телеграфные столбы и остановили машину с усташами…– сказал человек, надеясь на освобождение.
Но вместо этого усташи приказали ему положить голову на стоявший в церкви стол, а когда он это сделал, один из усташей перерезал ему горло и приказал петь. Но из горла брызнул фонтан крови на расстояние в несколько метров, и петь он не смог. Тогда усташ так ударил его прикладом по голове, что из черепа потекли мозги.
И тут началась настоящая резня. Убивали всех подряд. Усташи хватали одного за другим и бросали на стол. Один упирался коленом в грудь жертвы, а другой перерезал ей горло. При этом они даже не дожидались, пока жертва истечет кровью или испустит дух. Полуживых людей выволакивали из церкви и бросали в грузовик.
Я стояла в глубине храма и очередь до меня не дошла. Видя убийства, я пришла в такое состояние, что могла только кричать на одной ноте, тем более что рядом все кричали точно так же. Но потом я перестала кричать. Окаменела, впала в ступор. Я хотела молиться и не могла. Это было какое-то безумие, какой-то ад. Православный храм, иконы, горят свечи, и рядом деловито, как на работе, режут людей…
Уничтожив три четверти тех, кто был в храме, усташи решили отдохнуть. Чтобы развлечься, они вытащили на середину церкви старика и, весело смеясь, спросили:
– Ты отдашь нам свою жену, сестру и дочь?
Старик медленно обвел всех по очереди испуганным взглядом, как будто размышляя о чем-то. Потом ответил:
– Я отдам вам все, что вы хотите, только отпустите меня.
Усташи захохотали. Один из них взял зажженную свечу и поднес к его лицу. Сначала они сожгли ему усы, затем ресницы и, наконец, выжгли ему глаза. Крики старика о помощи не остановили их. Наоборот, один из усташей крикнул другому:
– Чего ты тянешь, прикончи его!
Старику перерезали горло и снова начали убивать, пока нас не осталось пятеро или шестеро. Затем усташи стали выносить мертвых.
Улучив момент, пока усташи были заняты трупами, я упала на пол среди убитых и притворилась мертвой. Было страшно, но мне не оставалось ничего другого. Я притаилась среди трупов и не шевелилась. Вернувшись в церковь, усташи, заметив, что кто-то из убитых еще шевелится, прикончили его. Один из них подскочил и добил несчастного ударом ботинка по голове, после чего бедняга скончался. Этот же усташ ударил меня ногой по голове, но несмотря на нестерпимую боль, я и виду не подала, что жива.
Спустя некоторое время один из находившихся на улице усташей приказал тем, кто был в церкви, хорошенько проверить, не остался ли кто-нибудь в живых. Чтобы быть уверенными в том, что все мертвы, усташи наносили удары ножом в сердце или спину каждому трупу, в зависимости от того, кто как лежал. Я ждала своей очереди. Но Господь спас меня: усташ встал на меня, чтобы дотянуться до очередной жертвы, меня же при этом миновал.
После того как они перекололи всех убитых, усташи начали вновь вытаскивать из церкви трупы. Они хватали их за ноги, за руки и швыряли в грузовик, как мешки. Поскольку убитых было много, получилось три или четыре слоя. Когда меня бросили в кузов, я оказалась на самом верху. Но так как этот грузовик был переполнен, усташи решили часть трупов свалить в другой. Меня схватили за ноги и бросили туда. Потом на меня бросили труп, и он упал таким образом, что его перерезанное горло, из которого еще сочилась кровь, оказалось над моим ртом. Я не смела даже мизинцем пошевельнуть. Я только сжала покрепче челюсти, чтобы кровь не попадала мне в рот.
Когда грузовики загрузили, нас повезли в Якинец. Усташи при этом сидели на трупах, два – возле моих ног, а два других – у моей головы, так что я чуть не задохнулась от недостатка воздуха. При приближении к небольшому лесу я услышал, как кто-то крикнул шоферу:
– Подъезжай поближе ко рву!
Нас наспех выбросили. Здесь я увидел много людей, которые ждали своего смертного часа. Тут же усташи изнасиловали одну женщину. Я знала ее, она была учительницей в поселке Бович…
Стана снова заплакала. Но это были уже не истерические рыдания, а медленные, страшные слезы. Иван Павлович протянул девушке платок, она ответила усталым благодарным взглядом. И продолжила:
— Когда трупы свалили в ров, я оказался рядом с учительницей, которую убили после изнасилования. Я услышал, как один из усташей сказал, что надо осмотреть учительницу, нет ли у нее колец, ведь их можно неплохо продать. Вслед за этим кто-то спрыгнул в ров и, обнаружив кольцо, снял его с пальца учительницы. В это время подъехал еще один грузовик, переполненный людьми, которых усташи один за другим поубивали молотками. Трупов было много, мне казалось, что во рву не хватит места для всех. Чтобы вместить побольше трупов, усташи стали складывать их рядами. Наконец все успокоилось. Усташи уехали. Я тайком выбралась из рва, спряталась в кукурузе, а потом через кустарник ушла далеко. Я шла и шла, не понимая, куда иду…
Девушка замолчала. Мужчины, потрясенные ее рассказом, молчали тоже. «Как такое может твориться? – думал Иван Павлович. – В двадцатом веке, в Европе?.. Только потому, что хорваты – католики, а сербы – православные?..»
— Как ты добралась сюда? – тихо спросил Мирчич.
— На границе Хорватии и Сербии меня спрятали в копне сена и так и перевезли. А дальше – где пешком, где повозкой… Когда нас согнали в храм, никто ничего с собой не брал, только то, что было у каждого.
Воислав со вздохом вытер слезу.
— Слава Богу, что Йосип не дожил до этого дня… Это младший брат мой, отец Станы, — пояснил он, обернувшись к Панасюку. – Они в Глине жили с двадцатого года, когда Йосип женился на местной сербке. Там население смешанное, сербов и хорватов примерно 60 на 40… Хотел ее сюда перевезти, да у нее тяжелобольные родители были, она их оставить не могла. Тогда он в Глину переехал, там и прижился. Вот умер в тридцать шестом, и слава Богу, что таких ужасов не увидел… А ты, девойко, не бойся больше ничего, — ласково обернулся Воислав к племяннице. — Здесь теперь твой дом, и никто тебя не обидит. Иди отдыхай, Станочка…
Когда девушка ушла, Иван Павлович негромко обратился к хозяину:
— Воислав, что ж это за люди такие? Я слышал о том, что усташи ненавидят сербов, что в Хорватии, где правит Павелич, приняты какие-то дикие законы… Но чтобы вот так… в церкви… как скотов?
Лицо Воислава исказилось мукой. Он молча махнул рукой и достал из шкафа небольшой графинчик с палинкой.
— Да что там говорить, Иван Павлович… Давай-ка лучше выпьем за то, чтобы мы, сербы и русские, всегда были вместе. Помнишь, как в нашей песне поется?
И Воислав тихонько пропел:
Народ Србски просветила ,
Земљу Србску осветила .
Вера вечна , вера славна ,
Наша вера Православна!
Еще бы Панасюку не знать этой песни!.. И он так же негромко пропел продолжение:
Народ Русски просветила ,
Земљу Русску осветила .
Вера вечна, вера славна ,
Наша вера Православна!
Карл Петерс, 20 августа 1941 г., Рига
…Командир подводной лодки Краснознамённого Балтийского флота «Калев» (до лета 1940-го она под названием «Kalev» входила в состав ВМФ Эстонии) 30-летний капитан-лейтенант Борис Алексеевич Ныров взглянул на часы. Стрелки на светящемся циферблате показывали 1.35. ночи. Лодка вышла на точку рандеву. Предстояло всплытие – сначала на перископную глубину, затем в надводное положение…
«Калев» возвращался из первого боевого похода. 8 августа лодка вышла из Таллина и четыре дня спустя произвела минную постановку – 10 мин юго-западнее маяка Ужава с углублением три метра. 19 августа «Калев» попытался атаковать вражеский конвой, но атака была неудачной – немецкий сторожевик из состава эскорта забросал лодку глубинными бомбами, от которых моряки с трудом сумели уйти. Теперь оставалась последняя часть задания…
— Дизель на продувку главного балласта без хода, — скомандовал Ныров. – По местам стоять, к всплытию готовиться…
Гидроакустики обследовали горизонт в режиме шумопеленгования, кормовой и носовой сектора – в режиме эхопеленгования. Всё было чисто, и командир, как и положено, первым поднялся на мостик, чтобы убедиться в том, что всплытие безопасно для лодки. Зашипел воздух, заполняя собой цистерны. Через несколько минут «Калев» уже показал над поверхностью Рижского залива узкое стальное тело. Через палубу лодки начали с шипением переползать мелкие волны…
В сопровождении помполита, политрука Федора Алексеевича Бондарева, на мостик по трапу поднялись трое молодых людей. Их штатские пиджачки и брюки резко выделялись на фоне черных тужурок командиров ВМФ. Все парни были без особых примет – светловолосые, крепкие, с замкнутыми лицами.
Ночное море было спокойным. Внезапно неподалеку мигнул огонек. Старпом, старший лейтенант Александр Николаевич Норд, обрадованно обернулся к Нырову:
— Порядок, командир! Идут вовремя, как положено…
Из темноты показалась небольшая рыбацкая лайба. Сидевший на корме бородатый рыбак дважды просигналил морякам фонарем, и через минуту лайба пришвартовалась к «Калеву». Трое молодых людей молча спустились с палубы подлодки в лайбу, и та сразу же отвалила в сторону. Моряки тоже покинули мостик. Грохнули задраиваемые люки, сдержанно загудел дизель, забурлило море, принимая в себя советскую субмарину…
— Ну всё, теперь на базу, — с облегчением произнес Норд. О том, кем были молодые люди в штатском, высаженные в Рижском заливе на рыбацкую лайбу, командиры «Калева» между собой не разговаривали, потому что не знали этого. Они просто выполнили свою задачу: в нужный момент вышли в нужный квадрат и произвели высадку.
Около одиннадцати часов утра с разных сторон в Ригу вошли трое молодых людей в штатском. Все трое предъявили на блок-постах документы, свидетельствовавшие о том, что их предъявители – латыши, скрывавшиеся от призыва в Красную Армию на хуторах своих родственников недалеко от Риги. Никаких вопросов у часовых эти документы не вызвали, и троих молодых людей поглотил разгоряченный летний город…
Впрочем, адрес, по которому они двигались, нарочно выбирая сложные маршруты, был один: улица Бривибас, дом 40, квартира 9. Это был адрес конспиративной квартиры, на которой ждал их резидент 3-го управления Рабоче-Крестьянского Красного Флота. Квартира размещалась в самом центре Риги, в огромном шестиэтажном жилом доме постройки 1931 года.
Первый агент вошел в подъезд дома на Бривибас, 40 без пяти час. Он дважды коротко и дважды – длинно нажал на кнопку дверного звонка. Брякнули замки, зазвенела дверная цепочка. Дверь приоткрылась. На пороге стоял высокий немолодой мужчина в штатском.
— Здравствуйте, — по-латышски произнес молодой человек. – Здесь живет Рута Зилупе?
— Нет, Рута была арестована при коммунистах, — ответил мужчина. – Но вы заходите, я знаю адрес ее родителей…
Еще через полчаса в дверь позвонил второй, а еще через десять минут – третий. Все они назвали пароль, все услышали отзыв. Перебросившись с каждым несколькими словами, хозяин квартиры сразу же понял – латыши из комсомольцев, те, кто сидел в подполье еще при Улманисе. После бессонной ночи все трое улеглись отдыхать. Первый день в Риге они должны были выспаться и набраться сил для последующей работы.
…Убедившись в том, что парни заснули, Карл Петерс подошел к телефонному столику и с тоской взглянул на массивный черный аппарат. Сейчас он должен был снять трубку, набрать прямой номер Йозефа Ляхора и произнести кодовую фразу: «Добрый день! Подскажите, когда начинается последний сеанс в «Сплендид Палас»?» Это значило, что на конспиративной квартире, раскрытой абвером на третий день оккупации Риги, появились первые «клиенты», которых нужно сдать немцам…
Преодолевая себя, Петерс снял тяжелую эбонитовую трубку, взвесил в ладони. Потом снова положил ее на рычаг, подошел к двери соседней комнаты и, приоткрыв дверь, взглянул на советских разведчиков. Ребята спали. Совсем молодые парни, наверное, лейтенанты. У одного из них смешно подрагивало во сне левое веко…
«Такие же, как мой Ивар… И я должен их сейчас погубить… Иначе погубят моего сына…» Нет… Петерс выдвинул ящик стола, с тоской взглянул на пистолет… И снова начал мерять шагами огромную квартиру. Сколько раз он проезжал мимо этого дома, любуясь его стенами, облицованными травертином необычной расцветки!.. Знать бы тогда, чем станет для него квартира номер 9 на втором этаже… Интересно, кто здесь жил до 40-го? Чиновник, банкир, генерал, сотрудник посольства?..
Только бы оттянуть этот момент… Карл порывисто поднялся и направился к двери – проверить ящик для писем и газет. Распахнул дверь и… замер от удивления: по другую сторону двери стояла Милда, служанка семьи Петерс, которую он сам нанял несколько лет назад, его землячка из деревни Апшуциемс. Это она приютила Лику, когда его, Карла, арестовали в марте. Потом, когда Петерса отпустили и семья перебралась в Межапаркс, они потеряли Милду из виду. И вот теперь она стояла перед дверью конспиративной квартиры, явно собираясь нажать на кнопку звонка.
— Милда? – невольно проговорил Петерс.
Девушка, казалось, тоже была поражена тем, что увидела Карла.
— Господин Петерс? Вы…
— Входи, — сам не зная почему предложил Карл.
Но вместо того чтобы войти, девушка тихо проговорила:
— Здравствуйте. Здесь живет Рута Зилупе?
— Нет, Рута была арестована при коммунистах, — медленно ответил Петерс. — Но вы заходите, я знаю адрес ее родителей…
«Милда? Ее погубить я не имею права. Я знаю ее родителей, знал ее старшего брата… А теперь…»
Он решительно вытолкнул девушку в коридор — квартира наверняка прослушивалась. По «черной» лестнице, предназначенной для прислуги, они спустились на этаж ниже, остановились на лестничной клетке.
Девушка внимательно смотрела на него. Казалось, она понимала, что творится в душе Карла. Он нервно подошел к окну, забарабанил пальцами по стеклу.
— Милда, тебе нужно уходить отсюда.
— На чем они вас сломали, господин Петерс?.. – тихо спросила Милда.
— Откуда ты знаешь? – обернулся он.
— Я уже была здесь 2 июля. Я лично знаю человека, который держал эту явку…
Карл помолчал.
— Ивар… Ивар у них. Они сказали, что казнят его на моих глазах…
Лицо Милды дрогнуло, стало жалостливым.
— Ивар служит в команде Арайса, — тихо произнесла она.
— Что? – обернулся Карл.
— Команда Арайса – это полицейская часть, которая занимается расстрелами евреев, — еще тише проговорила Милда. – Мы уже составили список всех ее участников… Ошибки нет, Ивар служит там. Я сама видела его в форме…
— Но они показали мне его в тюремном дворе… — начал было Петерс и сам запнулся: — Значит, это спектакль… Каким же я был идиотом!
«Ивар – палач? Мой мальчик, моя надежда, тот, которого я держал на руках вот таким крохой – он нажимает на курок, приводя в исполнение приговоры?..» На висках выступил ледяной пот, сердце тяжело, тупо заколотилось. Петерс в изнеможении прислонился лбом к стеклу. «И как же дешево, легко Ляхор сломал меня!..»
— Что вы должны делать? – спросила Милда.
— Сдавать всех, кто приходит в эту квартиру… Пока не было никого. Сегодня пришли трое.
— Я знаю. Я пришла к ним сообщить, что они прибыли поздно… Те, к кому они направлялись, уже арестованы. Немцы работают здесь очень качественно.
Карл смотрел на Милду по-новому. Прежде он видел в ней только тихую, добрую, некрасивую деревенскую девочку, попавшую в Ригу на хорошую работу. Теперь же перед ним стояла подпольщица, вполне вероятно, давно готовившаяся к этой деятельности. «Возможно, она и у меня работала, выполняя задание, — мельком подумал Петерс. – Впрочем, это уже неважно».
— Им надо уходить… и вам тоже, — договорила Милда.
— Но как? Куда?..
— У них есть возможности. Где они?
— Отдыхают…
…Разведчики проснулись мгновенно, словно не спали. Милда жестами дала им понять: молча поднимаемся и выходим из квартиры. По-видимому, разведчики знали девушку лично, потому что никаких вопросов не задавали. Догадка подтвердилась в подъезде — с Милдой парни поздоровались так, что сразу же стало ясно: знакомы они давно. На лестнице коротко договорились встретиться через десять минут по соседству, на Эспланаде. Конечно, в такое время дня там было полным-полно немцев, но никаких других вариантов для встречи не было: просто так на узких рижских тротуарах не постоишь, другие парки находятся далеко, народу там гораздо меньше, и любая группа людей сразу же привлечет внимание.
На Эспланаде Карл и Милда подошли к газетному стенду, на котором были расклеены свежие номера газет «Тевия» и «Фёлькишер Беобахтер». Через несколько минут к стенду подошли и парни. Информацию агенты слушали хмуро. А девушка говорила, намеренно давая им понять, что Петерс – не просто содержатель конспиративной квартиры, а полностью свой:
— Три явки, на которые вы должны были прийти, провалены позавчера и вчера. Всего арестовано уже около ста человек, включая Яниса Антона… Предоставить убежище вам мы не готовы. Явка, с которой мы ушли, может быть раскрыта в любой момент. И если честно, я не знаю, не появилась ли засада там, откуда я уходила на встречу с вами…
Разведчики молча переглянулись. После паузы один из них, наверное, старший группы, хмуро проговорил:
— В случае провала явок нам приказано возвращаться тем же маршрутом. Других инструкций мы не имеем.
К стенду не торопясь подошел толстый немец в штатском костюме. Он мельком просмотрел номер «Фёлькишер Беобахтер» и так же неторопливо удалился, попыхивая сигаретой.
— Вы должны будете забрать с собой нашего сотрудника, — после паузы твердо произнесла Милда, указывая глазами на Петерса.
— С какой стати? – процедил парень.
— Это старший командир разведотделения штаба 24-го Латвийского стрелкового корпуса РККА подполковник Петерс, — отчеканила девушка. – Его миссия в Риге закончена, скрываться ему негде, а все другие выходы из города перекрыты. Остается только ваш канал.
Разведчики снова переглянулись.
— Ладно, Милда, — наконец нехотя произнес старший. – Не будь мы с тобой давно знакомы… Откуда можно выйти на связь?
…В Рижском заливе царила кромешная тьма. Но рыбак уверенно вел свою лайбу куда-то вперед. Свежий ночной ветер обвевал лицо. Позади, на берегу, не было ни звука, ни огонька. Латвию объяла ночь, и когда наступит рассвет, неизвестно…
Карл, поеживаясь от ночной прохлады, молча сидел рядом с разведчиками. Сколько раз в детстве и юности вот так же выходил он в Рижский залив вместе с отцом и старшим братом!.. И где все это теперь?.. Отец в могиле, брат в Америке, жена неизвестно где, сын служит в рижской расстрельной команде… А сам он, Карл Петерс, стал предателем, согласился работать на абвер… Как всё так получилось? Почему?..
Силуэт подводной лодки показался из темноты неожиданно. Пронизывая мрак длинным изящным телом, она покоилась на волнах спокойно, словно неуязвимый кит. Рыбак ловко пришвартовал лайбу к стальному боку субмарины, и пассажиры – трое парней в штатском и Петерс, — перешли на узкую ребрастую палубу. На мостике их встретил командир лодки – судя по двум галунным нашивкам на рукавах черной тужурки, старший лейтенант.
— Добро пожаловать, — коротко бросил он гостям.
Разведчики по одному спустились внутрь подлодки по узкому трапу. С непривычки Петерс чуть не сорвался внутрь. Его сразу же объяла подсвеченная лампами, пропитанная запахами масел духота. Где-то наверху грохнули люки.
«Ну вот и всё… — обессиленно подумал Карл. – Всё позади…»
…В это же время на конспиративной квартире номер 9 в доме 40 по улице Бривибас шел обыск. Агенты тщательно прочесывали помещение, стремясь найти хотя бы намек на то, куда именно мог подеваться Карл Петерс.
Ляхор, стоя у телефона, заканчивал диктовать:
— …на вид около 50 лет… Данные передать всем патрулям фельджандармерии, вспомогательной и местной полиции. В первую очередь известите коллег из СД и полиции безопасности. Всё.
Он задумчиво подошел к окну. За ним чернела ночь.
— Здесь были еще трое людей, — неторопливо произнес подошедший сзади агент. – Молодых, в штатском. Какое-то время они спали. Потом по непонятным причинам покинули квартиру. Без разговоров, просто молча встали и вышли. Вероятно, заподозрили что-то неладное…
Ляхор задумчиво кивнул и снова отвернулся к окну. Его замысел провалился: Петерс сорвался с крючка, не принеся ни малейшей пользы. Он не сдал ни одного агента, пришедшего на явку. То ли решил пожертвовать сыном ради каких-то неведомых соображений, то ли догадался, что сын участвовал в игре Ляхора…
