ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
64
Сергей Варламов, 3 июля 1941 г., Москва
К памятнику Гоголю Сергей тащился, если признаться честно, уже без задних ног. Еще бы – весь день пробегать по адресам, разнося повестки!.. После того как 24 июня был опубликован указ Президиума Верховного Совета «О мобилизации военнообязанных», он первым делом, тайком от мамы встретился с Женькой Лопухиным и оба рванули в райвоенкомат. Но там приятелей завернули с порога: обоим по семнадцать лет, а мобилизацию объявили только для 14 возрастов, с 1905 по 1918 годы. Оба, однако, не теряли надежды и продолжали ходить в военкомат каждый день, как на работу. В конце концов через пять дней одуревший от постоянного гама лысый майор сунул обоим по пачке повесток, скомандовал «Кру-хом!», и теперь Варламов с Лопухиным, гордые возложенной на них миссией, целыми днями мотались по Москве, развозя розовые листочки с написанными в них судьбами…
Война вторгалась в жизнь столицы медленно и как-то странно. 24-го было введено военное положение, тогда же вышел за подписью комбрига Фролова «Приказ по местной противовоздушной обороне», в котором предписывалось «полностью затемнить жилые здания, учреждения, заводы, выключить все световые рекламы, внутридворовое освещение, привести в готовность бомбоубежища и газоубежища для населения г.Москвы». На следующий день вышло постановление Совнаркома о сдаче населением радиоприемников. 30-го был создан Государственный Комитет Обороны. Дворы военкоматов были заполнены призывниками. Ввели специальные пропуска на въезд в Москву для всех, даже для самих москвичей. Были отменены отпуска, запрещалось фотографировать виды Москвы, ходить по городу с двенадцати ночи до четырех утра и писать письма больше, чем на четыре страницы.
Но одновременно, параллельно продолжалась и какая-то странная мирная жизнь, то казавшаяся вызывающе неуместной, то, наоборот, внушавшая надежды на скорый исход войны. Например, за одиннадцать дней так и не выступил по радио Сталин. Взрослые уверяли, что во время большой войны обязательно вводят карточки на продукты и товары, но никаких карточек пока не появлялось. На Петровке, в летнем театре «Эрмитаж», продолжал петь Козин, в ЦПКиО имени Горького работал цирк шапито, на улицах, как и до войны, продавали мороженое и газировку. А по сводкам Совинформбюро, которые передавали днем и вечером, можно было судить о том, что Красная Армия не оставила противнику ни одного города, а в Румынии так и вовсе наступает.
Вчерашний день 2 июля был наполнен для Сергея, помимо, уже привычного развоза повесток и нытья у военкома по поводу призыва, расклейкой нового приказа о местной ПВО. Оказывается, для предотвращения ранений от разбитых стекол от действия взрыва во время воздушного налета, всем жителям г.Москвы нужно было наклеить на стекла окон своей квартиры и мест общего пользования в двухдневный срок полоски из материи, целлофана, марли. Это встревожило: значит, все же возможны налеты германской авиации на Москву?.. Раньше Сергей слышал о подобном только от переехавшего из Ленинграда Юры Рудинштейна: он рассказывал, что такое делали у них во время финской войны. И вот теперь белые кресты на окнах пришли в жизнь москвичей. И сегодня, бегая с повестками, Сергей с удовлетворением отмечал, что многие горожане уже выполнили приказ: там и сям на стеклах домов белели перекрещенные марлевые полоски…
С мамой в эти дни Сергей виделся разве что рано утром и поздно вечером. Елизавета Петровна пропадала в больнице, на базе которой срочно разворачивался военный госпиталь. Нужно было следить за переоборудованием палат и всякого-такого-прочего. Правда, раненых еще не поступало, но они могли прибыть в любой момент. Когда мама уходила на службу, Сергей видел, что лицо у нее заплаканное, а под глазами залегли тяжелые тени. О судьбе отца Варламовы по-прежнему не знали никаких подробностей… Правда, Елизавета Петровна 30 июня сумела встретиться с кем-то из начальства мужа, но ей сказали лишь, что Юрий Владимирович был командирован в Западный Особый военный округ. Куда именно, она так и не добилась. А из тех сводок, которые передавало Совинформбюро, ничего понятно не было. Ну вот говорят тебе днем 30 июня: «В течение ночи на 30 июня наши войска продолжали вести упорные бои на Мурманском, Двинском, Минском и Луцком направлениях». Вечером того же дня – очередной ребус: «На Минском и Барановичском направлениях наши войска ведут упорные бои с превосходящими силами подвижных войск противника, задерживая их продвижение на промежуточных рубежах». Что это значит, поди догадайся…
Про себя, в глубине души, Сергей ни минуты не сомневался в том, что с отцом всё в порядке. Поразмыслив, он пришел к выводу, что командировали его наверняка в Минск, в штаб округа, а Минск от границы далеко, только 26 июня, судя по сводке, к нему просочились немецкие танки, с которыми наши войска вступили в бой и уничтожили до 300 машин 39-го немецкого танкового корпуса. Непонятно, правда, почему отец в таком случае не вернулся в Москву, но ведь его могли оставить при штабе. В таком случае он уже, скорее всего, воюет. И Красная Армия все равно справится с зарвавшимся врагом!.. Может, через месяц, ну максимум – два… И отец вернется, наверняка – с орденом: «Красной Звездой», «Красным Знаменем», а может, и «Лениным»…
За хлопотами и беготней памятный разговор во дворе дома Лены Потапенко несколько отошел на задний план, но вовсе не забылся. И все же ее звонок, раздавшийся дома вечером 1 июля, застал Сергея врасплох. Лена сама предложила встретиться у памятника Гоголю послезавтра вечером. Договорились на шесть.
Сергей боялся, что Лена опять не придет, но уже издали заметил ее высокую тоненькую фигуру в светлом платье – она ярко выделялась на фоне темного постамента памятника. «Опоздал, идиот», — сгорая со стыда, подумал он. Досадуя на себя, Сергей прибавил шагу и, запыхавшись, неумело протянул однокласснице купленные впопыхах на Арбате цветы.
— Лена, пожалуйста, извини… Я без часов, целый день бегал по Москве с повестками, осталось еще с десяток, и я их домой завозил. – Сергей с трудом перевел дыхание. — Понимаешь, я сразу в военкомат, а там эти бюрократы говорят: добровольцами с 18 до 50 лет. Ну, хорошо хоть доверили повестки развозить, и я…
— Я очень рада тебя видеть, — с улыбкой прервала его Лена. – Спасибо за цветы.
— Я тоже рад, — неловко проговорил Сергей и указал глазами на руку, которую девушка все еще держала на перевязи. – Как твоя рука, болит?
— Нет, уже не болит, но врач сказал, но повязку нужно поносить еще с неделю. Куда мы пойдем?
Варламов смутился. Он понял, что не представляет толком, как вести себя на свидании. На комсомольском собрании – понятно, в классе – тоже, а вот что говорить и делать, когда кумир всего 10-го «Б» Лена Потапенко стоит рядом и спрашивает, куда пойдем?..
— Н-ну… давай погуляем сначала, а потом в кино можно. Наверняка в «Арбатском Арсе» идет что-нибудь подходящее.
Они медленно пересекли Арбатскую площадь и двинулись вверх по Никитскому бульвару. На Москву опускался июльский вечер, на первый взгляд самый обычный. Никаких внешних примет войны вокруг не было. И все-таки это была уже другая Москва, не та, к которой они привыкли.
— Ты речь товарища Сталина слышал? – спросила Лена.
Сергей приостановился в изумлении:
— А он что, выступал?!
— Да, сегодня. Очень красиво начал: «Граждане и гражданки! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои…» — как-то так, по-моему…
Сергей мысленно проклял себя. Бегал весь день как идиот по городу и в итоге прошляпил такое событие! Раз Сталин выступил, значит, всё всерьез и надолго… Ну ничего, наверняка в «Правде» будет текст его выступления.
— И о чем говорил?
— Много о чем. О том, что все должны сплотиться для борьбы с врагом, о паникёрских слухах… О том, что Америка и Англия нам помогут…
— А о том, что добровольцами можно с 17 лет, не говорил?
Лена рассмеялась:
— Ну куда ты так торопишься? Боишься, что война без тебя закончится?.. Знаешь, все мои знакомые как с ума посходили, все рвутся на фронт, ужас просто…
Сергей вспомнил слова матери Лены о том, что у нее свой круг общения, приличные молодые люди, которым он не чета. Но тут же отмел черные мысли – Лена ведь сама ему позвонила, сама назначила встречу. А она между тем продолжала:
— …а по-моему, и в городе дел хватает, вот в нашем доме, к примеру, группу самообороны дома организуют. В каждом подъезде своя.
— Ну понятно, в таком доме, как ваш, на каждый подъезд и нужна своя… А в нашем – одна на весь дом. Мы с мамой вчера записывались. Ее не хотели брать, говорили – калека…
Брови Лены страдальчески сдвинулись:
— Почему калека?
— У нее одна рука, — помолчав, пояснил Сергей. – Она на империалистической войне была сестрой милосердия, работала в санитарном поезде. Была ранена во время бомбежки с немецкого самолета. Но тот, кто считает ее калекой, просто дурак…
Лена задумчиво кивнула.
— Как жаль ее… И всё повторяется… В школе, когда нам говорили про ту войну, казалось – где это всё, когда это было?.. А ведь это было с нашими родителями. И опять то же самое: снова немцы, снова бомбят…
У Никитских ворот одноклассники постояли у светофора, пропуская длинную колонну крытых брезентом трехтонок. Обогнули памятник Тимирязеву и двинулись дальше, уже по Тверскому бульвару.
— А знаешь, мне моя мама прочла целую лекцию о том, что с тобой не стоит видеться, — вдруг тихо проговорила Лена. – И знаешь какие привела аргументы? Что у тебя недостаточно высокопоставленный отец… Вот если бы был генерал, тогда другое дело. Я очень люблю маму, но не понимаю, почему она такая мещанка?
— Просто она так тебя любит, — неловко проговорил Сергей. – Все родители желают своим детям только счастья… Ну, иногда за счет самих детей, но они этого не понимают. Они, наверное, думают, что нам вечно по пять лет и что мы ничего не сможем в этой жизни понять и решить… А твой отец что говорит?
— Ничего. Он и раньше почти жил в наркомате, а теперь и в прямом смысле там живет. Сказал, что спит на диване. Вчера заходил домой, и я ужаснулась – под глазами тени, еле на ногах стоит…
— А мой отец поехал в командировку за два дня до войны. И до сих пор нет…
Ладонь Лены легла на ладонь Сергея. Он молча, благодарно сжал ее теплые пальцы…
…У «Арбатского Арса», куда они вернулись, совершив большой круг по Тверскому и Никитскому, тоже кипела вроде бы обычная вечерняя жизнь, а на самом деле – уже новая. На видном месте висело объявление о том, что все общественные и культурные мероприятия должны заканчиваться не позднее чем в 22.45. Это тоже было необычно: до войны рестораны работали до трех ночи, магазин «Подарки» на углу Петровки и Кузнецкого Моста – до одиннадцати вечера. На афишах, рядом с привычными «Ошибкой инженера Кочина» и «На границе» (оба фильма – про шпионов, подумал Сергей, наверняка неслучайно!), значились названия новых, только что снятых документальных лент – «Подруги на фронте», «На боевом посту», «Противохимическая защита». И уже не толкались у этих афиш ни хихикающие девочки, ни наряженные мальчики. Огромный восьмиэтажный дом номер 51, где размещался кинотеатр, мрачно нависал над Арбатом, только теперь Сергей понял, как подавляет этот гигант расположенные рядом маленькие домишки…
— Ну что, на Гарина или на Орлову? – Варламов кивнул на афиши. – Мне Гарин нравится, по-моему, очень сильный актер.
— Да, он мне тоже нравится, особенно в «Музыкальной истории» с Лемешевым… А знаешь что? Давай не пойдем в кино, а погуляем еще немножко и ты меня проводишь до метро.
— Что-то случилось? – всполошился Сергей.
— Нет, просто не хочется заканчивать такой хороший вечер в кинотеатре…
Они пошли по Арбату к Смоленской площади, потом развернулись и пошли назад. И говорили, говорили… Говорили так, как говорят давно не видевшиеся родственники. Теперь они говорили не только о войне, но и обо всем, о чем обычно говорят люди на первом свидании. И странно, на какое-то время оба даже забыли о том, что где-то далеко гремят выстрелы и взрывы.
У здания станция метро «Арбатская» Сергей и Лена остановились. Мимо спешили люди, но они не замечали их. Заканчивался еще один день войны – 3 июля…
Карл Петерс, 3 июля 1941 г., окрестности Риги — Рига
Роща, в которой устроили привал, оказалась очень приятной – с густым подлеском, где можно скрыться от посторонних глаз, и со студеным ручьем, бежавшим по дну какого-то неглубокого овражка. Приглядевшись к овражку, Петерс сразу понял: он искусственного происхождения. Вслед за ним вниз по склону, цепляясь руками за кусты, спустились старший лейтенант Лейиньш и капитан Гайлитис, остальные остались стоять сверху.
— Окоп?
— Точно. Вон даже деревянные подпорки сохранились. – Карл поддел ногой горсть зазелевших гильз, валявшуюся на дне окопа. – Трехлинейные.
— С Великой войны? – неуверенно спросил Лейиньш.
— Нет, линии обороны здесь не проходили. Наверное, это с 18-19 годов, война за независимость, — предположил Гайлитис.
В ручейке умылись, напились, черпая ладонями сладкую лесную влагу. Было тихо-тихо, словно не было вокруг никакой войны. Только птицы пели где-то в кронах деревьев, шумел теплый июльский ветер, жужжали пчелы да бабочки бесшумно порхали с цветка на цветок.
Командиры перекусили хлебом, салом и копченой салакой, которой разжились несколько часов назад на хуторе. То, что на всех по-прежнему была старая латвийская форма 24-го стрелкового корпуса (только петлицы спороли во время ареста), здорово помогало в контактах с местными – хозяева лесных хуторов щедро снабжали беглецов едой и указывали направление. Конечно, к Риге можно было выбираться и дорогами, но Петерс предпочел вести свой небольшой отряд лесами – опасался снова напороться на германских десантников. Бой принимать было нечем, на десять ППД, оставшихся от убитых конвоиров, приходилось девять патронов, остальное расстреляли у эшелона.
После того как большая часть заключенных присоединилась к немецким десантникам и ушла вслед за ними в лес, оставшиеся устроили военный совет – как поступать дальше?.. Вариантов было несколько: рассредоточиться и по одному пробираться к семьям; искать какую-нибудь часть РККА поблизости; возвращаться в Ригу. В конце концов победил первый вариант, и большинство арестованных командиров 24-го корпуса просто разбрелось по окрестностям. Петерс же решил двигаться к Риге. Что он будет там делать, он и сам толком не знал. Явиться в НКГБ и доложить, что остатки разгромленного эшелона дисциплинированно пришли назад в тюрьму?.. А дальше уповать на то, что – разберутся и выпустят?.. Но ведь могут и не выпустить, и тогда снова будет какой-то эшелон и путь на восток… А Ивар тем временем будет с немцами. Лицо сына снова и снова всплывало в памяти: тот момент, когда он мог еще сделать выбор и вернуться, прийти к отцу… Но не вернулся.
Вместе с Карлом к Риге двинули еще двадцать три человека. Мотивы у всех были разными: у кого-то в Риге семья, кто-то собирался с помощью надежных знакомых «отлежаться» какое-то время, а потом перебраться в Швецию или Финляндию. Два командира – старший лейтенант Фрицис Лейиньш и капитан Петерис Гайлитис — надеялись, что в условиях военного времени судимость им заменят отправкой на фронт. Оба служили в РККА не за страх, а за совесть, и всю дорогу нервно обсуждали, где именно может проходить фронт и почему германские десантники были выброшены в таком далеком тылу. Сошлись на том, что это наверняка какое-нибудь спецподразделение, призванное совершать диверсии на дорогах.
…К северным окраинам Риги вышли вечером, когда на город уже опускались мягкие июльские сумерки. Петерса удивило то, что на дороге от Бикерниеки, шедшей по берегу большого озера Югла, скопилось порядочно грузовиков и легковых машин; все они медленно, со скоростью пешехода, ползли в сторону города. Где-то впереди явно был затор. По мере продвижения вперед становилось ясно, что машины проходят досмотр на блок-посте. Взлетал вверх и вниз полосатый шлагбаум. Ничего удивительного в этом не было – если введено военное положение, машины, идущие в большой город, досматриваются. Но все-таки что-то во всем происходящем было не так, что именно – Карл не мог сообразить…
— Товарищ подполковник, — неуверенно произнес шедший рядом с ним старший лейтенант Лейиньш, — там вроде как немцы на посту стоят…
Петерс устало улыбнулся.
— Вам после боя у эшелона всюду немцы мерещатся?
— Да вы посмотрите на шлемы.
— Ну и что? Наверняка это солдаты нашего корпуса.
— Ну, может быть, — неуверенно произнес Лейиньш. Действительно, красноармейцы 24-го стрелкового корпуса продолжали носить старые шлемы латвийской армии – то есть германские образца 1916 года или австро-венгерские образца 1918-го.
На блок-посте между тем заметили приближение большой группы людей в военной форме. Стоявший у шлагбаума низкорослый солдат повелительно вскинул руку, останавливая движение, и сдернул с плеч винтовку. Второй настороженным шагом двинулся навстречу, тоже держа оружие наготове. Между ними и бывшими заключенными оставалось не больше двадцати шагов, когда Карл понял – старший лейтенант Лейиньш не ошибался. На солдате был не латвийский, а серый германский мундир с вермахтовским орлом на груди…
— Halt! – рассеяв последние сомнения, повелительно крикнул шедший впереди солдат. – Waffen auf dem Boden! Оружие на землю!
Где-то наверху внезапно вспыхнул прожектор, разогнав сумерки. Щурясь от ослепительного света, Петерс еще успел заметить установленный в кузове грузовика пулемет. Сопротивляться было бесполезно, бежать тоже. Тем более что к часовым уже спешили на помощь другие солдаты, не меньше десятка. Они высыпали из большого трехосного грузовика, стоявшего сразу за блок-постом. Впереди быстро шел офицер.
Обернувшись к своим, Петерс произнес «Делай как я» и, очень медленно сняв с плеча ППД, положил его в дорожную пыль. Следом за ним положили на землю свои автоматы другие командиры. Рядом ошеломленно таращились на происходящее шоферы и пассажиры остановившихся машин.
Подошедший часовой, настороженно целясь в Петерса из винтовки, отбросил автомат ногой и резко приказал:
— Hände hoch!
Командиры хмуро подняли руки.
Подоспевший офицер оказался совсем молодым, в чине обер-лейтенанта. Он требовательно обратился к Петерсу:
— Кто такие? С какой целью следовали в Ригу?
«А ведь совсем необязательно сообщать ему все подробности, — подумал Карл. – Попробуем повернуть дело так, чтобы немцы представили нас жертвами…»
— Мы – офицеры армии Латвийской Республики, — стараясь, чтобы голос звучал как можно более убедительно, заговорил он по-немецки. – За неделю до начала войны мы были арестованы Советской властью за несогласие с ее политикой и вывезены в тюремном эшелоне на восток, в сталинские лагеря. По пути были освобождены группой германских десантников, которые перебили конвоиров и передали нам их оружие. – Он указал на ППД. — После этого пешком возвращаемся в Ригу, где надеемся найти семьи. Но это маловероятно, скорее всего их тоже арестовали…
На лице офицера отразились сомнения.
— Кто может подтвердить ваши слова? Есть ли у вас документы?
— Наши документы остались в эшелоне. Следственные дела наверняка хранятся в архиве рижского НКГБ, это легко проверить. Если у кого-нибудь в Риге уцелели семьи, они тоже подтвердят факт ареста. Мы готовы предоставить вам наши фамилии и адреса.
Немец внимательно рассматривал форму бывших заключенных. Но никаких признаков принадлежности к Красной Армии на ней не было. Петлицы спороты во время ареста, а так – просто старая форма армии Латвии образца 1932-го…
— Ладно, — наконец кивнул обер-лейтенант. – До проверки фактов вы будете содержаться под стражей. Если все сказанное вами подтвердится, вас отпустят. Фельдфебель, соберете оружие, возьмете этих людей под охрану и отведете в караулку.
— Разрешите спросить, Herr Ober-Leutnant, должен ли я относиться к этим людям как к пленным? – педантично уточнил фельдфебель.
— Нет, — коротко ответил офицер вермахта.
…В караульном помещении бывшие заключенные провели ночь и большую часть следующего дня. Им давали ту же еду, что и солдатам, и в целом не обращали на них особого внимания. Но у дверей помещения постоянно похаживал часовой с винтовкой, да и в целом движение на блок-посте не прекращалось ни на минуту, так что пытаться бежать было бесполезно.
Только в три часа пополудни в караулку зашел тот самый вчерашний обер-лейтенант и, обращаясь к Петерсу, коротко произнес:
— Сведения, предоставленные вами вчера, подтвердились лишь частично. В первую очередь все вы являетесь командирами Красной Армии, а уж потом офицерами бывшей армии Латвии. За попытку ввести в заблуждение представителя германской военной администрации вы будете заключены в концлагерь до выяснения всех обстоятельств дела…
…Через четыре часа Карл вместе с другими командирами, снова ставшими арестантами, был заключен в офицерское отделение шталага 350, расположенное на улице Бруниниеку, 139, в корпусах бывшей красильной фабрики Рутенберга. Туда пленных гнали пешком под конвоем. Шагая по улицам, Петерс рассматривал любимый с юности город, в котором уже четвертый день как хозяйничали немцы. Второй раз в жизни он видел Ригу оккупированной. Но в 18-м это были «просто» немцы – в общем, такие же люди, как русские, с ними можно было договориться, они просто выполняли свой воинский долг. Теперь же в Ригу пришли национал-социалисты, развесившие вокруг свои флаги со свастикой. Случилось то, чего Карл так боялся еще в середине 30-х, ради предотвращения чего он пошел на сотрудничество с советской разведкой… Нацизм пришел на его землю. А он, Карл Петерс, теперь был его пленником.
…В то же самое утро лейтенант Ивар Петерс находился в том же городе, но в другой его части. Вместе с другими бывшими заключенными, присоединившимися к группе немецких десантников, он добрался до Риги на перекладных и уже на Привокзальной площади был задержан германским военным патрулем, которому вид группы людей в военной форме показался подозрительным. Под конвоем латышей препроводили в ближайшую комендатуру, где Ивар провел несколько часов, прежде чем после выяснения обстоятельств был отпущен на все четыре стороны.
Выйдя из комендатуры на улицу, Ивар остановился в нерешительности. Вокруг привычно шумел его родной город – июльская Рига, за несколько дней успевшая измениться до неузнаваемости. Красные флаги с серпом и молотом сменили сбереженные за год Советской власти национальные флаги, вместо портретов Сталина всюду появились портреты Гитлера. Причем лица горожан вовсе не выглядели из-за этого угнетенными, да и оккупанты бродили по тротуарам вполне расслабленно, дружелюбно улыбаясь рижанам и особенно рижанкам. У памятника Свободы лежали горы цветов.
— Ну что, Ивар, можно нас поздравить, — донесся до Петерса веселый голос его сослуживца лейтенанта Адолфса Скулбе. – Мы на свободе, то, к чему мы стремились и за что пострадали, стало реальностью… Надо решать, что делать дальше.
— Не знаю, — помрачнел Ивар. – Для начала надо выяснить, где мама. С отцом-то все теперь понятно, тоже был арестован, но остался в душе верным тем, кто его погубил… А вот мать…
— Понятное дело, семья прежде всего, — кивнул Скулбе. – Но ты имей в виду, Ивар, что если тебе негде будет жить в Риге, моя квартира в твоем распоряжении. Мои родители умерли уже давно, в квартире четыре комнаты, так что не пропадем. Ну и конечно, стоит подумать над тем, кем ты видишь себя в новой Латвии… Смотри, что пишет сегодняшняя «Тевия».
Ивар машинально взял протянутый газетный лист и прочел объявление: «Все национально думающие латыши, перконкрустовцы, студенты, офицеры, айзсарги и другие, кто хочет активно участвовать в очистке нашей земли от вредных элементов, может присоединиться к команде безопасности. Ул.Кр.Валдемара 19, с 9 до 11 и с 17 до 19».
Иван Панасюк – Сергею Семченко, 4 июля 1941 г., Бела Црква – Шипка
«Дорогой Сергун, приветствую.
Новость о Юроне меня потрясла. Я ведь не слышал о нем ничего Бог весть сколько. И вот как поворачивается судьба – его отец умирает, можно сказать, у тебя на руках.
То, что Юрон оказался у красных, конечно, печально. Но все могло измениться. Будем надеяться, что он жив и у него все хорошо.
Наш корпус тоже обсуждает последние новости весьма горячо. Большинство за то, что Гитлер сомнет Красную Армию месяца за три и свалит Сталина. Но я эти мысли не разделяю. Думаю, что кампания окажется очень нелегкой для Германии, а ее поражение в перспективе неизбежно.
Не надумал ли ты переезжать сюда? Помни, тебя здесь ждут и будут тебе рады.
Обнимаю по-братски.
Твой Иванко.
Бела Црква, 4.7.41»
Юрий Варламов, 7 июля 1941 г., Щомыслица
Первым, что увидел Юрий Владимирович, когда открыл глаза, был деревянный потолок. Дерево было очень старым, темным и местами поеденным каким-то жучком.
«Странно, — подумал Варламов, — последнее, что я помню, это…» Но как ни старался, он не мог ничего вспомнить. Страшная ночь на полотне железной дороги, когда шли в прорыв остатки двух наших дивизий, а он сражался в группе прикрытия. Последний оставшийся магазин СВТ, последние десять патронов… Ах да, еще немцы по радио предлагали сдаться в плен. А потом? Что было потом?..
Он попробовал повернуться на бок и непроизвольно охнул от боли в левой руке и ноге. К нему тут же подлетела незнакомая девочка-подросток с жалостливыми фиалковыми глазами.
— Очнулся… Батя, очнулся! – крикнула она радостно куда-то вглубь помещения.
И над Варламовым склонился мужчина лет шестидесяти. У него было жесткое волевое лицо, густо заросшее полуседой бородой, и такие же фиалковые глаза, как у девочки.
— Ты как? – спросил незнакомец.
— Где я? Кто вы? – выхрипел из себя Юрий Владимирович; видимо, от долгого молчания горло отказывалось работать…
— Заговорил!.. Воcь и добра… Не бойся, у своих ты, в Щомыслице.
— Що… — попытался выговорить Варламов сложное слово и обессиленно умолк.
— Щомыслица. Это деревня под Минском. Лежи тихо, а я зараз жонку покличу.
Потом пришла полная женщина с мягкими добрыми руками, спрашивала что-то про самочувствие, предупреждала, что будет немного больно; он терпел и одновременно вспоминал: у кого еще были такие же заботливые нежные руки? Да, у Лизы, вернее, у нее была всего одна рука, левую ампутировали еще в 15-м, и ей так и не довелось больше поднять в небо аэроплан, хотя любовь к авиации сохранилась, они регулярно ходили на воздушные парады, когда в небе неуязвимо, важно плыли огромные четырехмоторные ТБ-3, такие же, как тот, погибший в небе на его глазах…
Потом он очнулся и спросил женщину (она как раз вытирала ему лицо полотенцем):
— Второй… был рядом со мной… Лейтенант…
Женщина беспомощно оглянулась и тихо позвала кого-то. Из темноты вновь выплыло бородатое мужское лицо.
— Ты лежи, лежи спокойненько… Мы ж тебя когда подобрали, там кругом только убитые были… Ты один выжил…
«Товарницкий погиб». Эта мысль прозвучала в голове как-то отдельно и очень четко.
— Лежи спокойненько, — тихо повторила женщина. – Вылечишься, тогда и пойдешь. Не бойся, я врач, помощь тебе подам какую надо…
