ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
51
Юрий Варламов, 19 ноября 1939 г., Москва
Большие часы, висевшие на стене кабинета, негромко и мелодично пробили два раза. Бом-м-м… Бом-м-м… Майор Юрий Владимирович Варламов отложил в сторону бумагу, над которой корпел, и пошел варить себе кофе. Мог бы, конечно, попросить, и ему бы сделали, но он хотел размяться сам. А то рехнуться можно, сидя без движения над докладом.
В небольшой комнате отдыха, примыкавшей к кабинету, Юрий Владимирович поставил кофе на электрическую плитку и, ожидая, пока сварится благодатный напиток, отодвинул плотную штору, скрывавшую вид на улицу. Ночь, силуэты черных деревьев, мокро блестящий асфальт со следами шин, два одноэтажных каменных дома и колокольня бывшей церкви Никиты Мученика напротив… Впервые он увидел этот непримечательный городской пейзаж около десяти лет назад. И с тех пор большая часть его жизни проходила здесь, в одном из кабинетов на втором этаже здания номер 17 на улице Карла Маркса, бывшей Старой Басманной.
Оглядываясь на минувшие девятнадцать лет своей жизни, майор Варламов не мог не признаться, что она складывалась причудливо и негладко. В декабре 1920 года он и Елизавета Сиверс были одновременно арестованы органами ЧК по обвинению в создании контрреволюционной организации, имеющей связи с Западом. Причем в качестве главного доказательства фигурировало письмо, полученное Лизой от матери из Швейцарии. Юрий тогда быстро понял, откуда ветер дует – наверняка Петряевы, соседи Лизы, мечтали улучшить жилищные условия, вот и написали донос. Но ничем плохим эта история в итоге, как ни странно, не кончилась – в ЧК довольно быстро разобрались, что обвинение является клеветническим, и в итоге Лиза и Юрий вернулись на Остоженку, в свою комнату, которую, конечно, уже поспешили занять Петряевы. Сцена получилась неприятная, что и говорить, и в дальнейшем житье по соседству с этими людьми не доставляло Лизе и Юрию никакого удовольствия. Но в июле 1924-го старшего Петряева неожиданно разбил паралич, а буквально через месяц после этого посадили в тюрьму за пьяный разбой младшего Петряева, после чего Марию Матвеевну из квартиры выселили. А оставшиеся комнаты уплотнили сразу двумя семьями – приехавшими из Бегомля мужем и женой Зусманович и ответработником Кавсадзе с женой Натэллой. Но они оказались комфортными соседями: Зусмановичи владели небольшой мастерской по починке примусов где-то на Таганке и все время проводили там, Кавсадзе тоже сутками пропадал на службе, а нигде не работавшая Натэлла, по-видимому, изменяла мужу где-то на стороне, так как днем дома ее тоже не было.
В марте 1921 года Юрий и Лиза обвенчались. В том самом Страстном монастыре, где когда-то, в прошлой еще жизни, встретились второй раз и у которого Лиза провожала Юрия в Америку. В июне 1923 года у них родился сын, которого назвали Сергеем – в честь Сергуна Семченко. Где в это время был старый друг, Юрий не знал. Но верил, что, узнай об этом Сергун, ему было бы приятно. Точно так же не было вестей и от других ребят – Иванко и Карлуши. О Карлуше он пытался узнать через отдел кадров Наркомвоена, но там ограничились сухой справкой о том, что среди погибших во время Гражданской войны Петерс не значится, Латышская стрелковая дивизия расформирована, а ее командный состав или продолжает службу в РККА, или уехал в Латвию.
Внешних перемен в жизни пары в эти годы не было. Какое-то время, правда, Лиза обсуждала с мужем возможность переезда в Швейцарию к матери, тем более что переписка между ними продолжалась. Но Юрий был против. Да и загранпаспорт для выезда из СССР получить было почти нереально – для этого требовались особо веские причины, к каковым наличие родственников за границей не относилось. Так и ушла эта идея из их общей жизни. С матерью Лиза переписывалась до конца 1920-х, потом это стало опасно, и связь с Швейцарией оборвалась.
А вот с родителями Юрия не удалось обменяться даже короткой весточкой. Все, что удалось узнать Варламову от сестры, — это то, что в 1918-м Владимир Петрович с женой по поддельным документам уехали из Петрограда в Финляндию. Но там они либо жили совсем тихо, вообще не участвуя в общественной жизни, либо переехали в другую страну, так как все попытки разузнать что-либо об отставном генерале-эмигранте Варламове, живущем в Финляндии, окончились неудачей.
После завершения войны и расформирования фронтов Юлия Владимировна Варламова вернулась в Москву. Со старшей сестрой Юрий общался нечасто, но из разговоров с ней понимал, что после войны ее служебная карьера продвигается, что говорится, ни шатко ни валко. Из армии ее уволили и перевели в Центральное статистическое управление при Совнаркоме. И хотя в ЦСУ у нее была высокая должность, сама Юлия говорила о ней почему-то с отчаянием. Общаясь с сестрой, Варламов видел, что в ней продолжает гореть высокий, почти болезненный надрыв первых революционных лет, когда нужно было кричать на митингах, проклинать, разоблачать, перезаряжать обоймы. Теперь же вокруг была совсем иная жизнь. Нет, это была тоже Советская власть, но в потоке серых шинелей и рабфаковских платочков на улицах Москвы начали все чаще мелькать элегантные пальто и пиджаки нэпманов, из открывшихся на бульварах частных кафе слышался громкий беззаботный смех, в расплодившихся кабаре выступали джэзз-банды, и, как ни ярились синеблузники, НЭП никуда не девался, он был официально провозглашенной политикой страны, и это жгло и душило Юлию Варламову, как и тысяч других бойцов революции. Они надеялись на что-то принципиально новое, на какое-то громадное волшебное обновление всей жизни – но оказалось, что после коренных изменений люди все так же шустрили, устраивались, хотели зарабатывать и жить в уютных квартирках. Только теперь они прикрывались цитатами из Маркса и Ленина.
Но, так или иначе, Юлия Варламова оставалась человеком относительно могущественным, от которого многое зависело. И именно она в декабре 1923-го нажала на нужные рычаги, чтобы ее брата перевели по службе из тупикового Главтопа в только что созданный Наркомат по иностранным делам СССР. Причем не куда-нибудь, а в североамериканский сектор. Для начала Юрия посадили на аналитику прессы, а через год перевели в отдел, занимавшийся отслеживанием деятельности американских концессионеров в СССР. Звучало уныло, а на деле оказалось – серьезнейшая работа, которая сразу напомнила Юрию его деятельность в США в 1916-17 годах.
Похожего было действительно много. В 1920-х американских бизнесменов в молодом Советском Союзе было пруд пруди. Большинство стремилось получить концессии на разработку месторождений руд, цветных металлов, нефти. И очень быстро Юрий понял одно: эти лощёные господа, очень любившие громко восторгаться достижениями Советской власти, смотрели на Советскую Россию только как на источник легких денег. Характерным было высказывание Арманда Хаммера в интервью: на вопрос «Как стать миллиардером?» он ответил «Нужно только дождаться революции в России». Выкачать, урвать и по возможности быстрее уехать – внешне схема была проста. Но упаковывалась в такие обертки, что вывести махинаторов на чистую воду было чрезвычайно непросто. К тому же у концессионеров были очень высокие покровители в партии. В первую очередь Троцкий, возглавлявший после ухода с поста наркомвоена Главконцесском. И для Юрия все явственнее и явственнее становилась зловещая роль, которую сыграл и продолжал играть в судьбе его Родины этот человек, которого некоторые по привычке еще называли Львом Революции…
В начале 1927 года Юрию поручили заниматься разработкой зарубежных связей Троцкого в связи с приближавшимся 10-летием революции. К этому времени некогда всемогущий вождь революции возглавлял оппозицию Сталину и все еще буйно фонтанировал всевозможными прожектами. Многим даже очень осведомленным людям Троцкий казался просто фантазёром, оскорбленным тем, что его оттеснили из первых рядов удачливые соперники. Но Варламов хорошо знал подоплёку появления Троцкого в этих самых первых рядах. Юрий помнил о тех данных, которые собрал еще в Нью-Йорке в 1916-17 годах. И теперь, десять лет спустя, Варламов направил официальный запрос в архив Наркомвоена – сохранились ли те документы, бережно сохраненные им и привезенные в Советскую Россию в конце 1917-го?.. Ответ пришел через месяц: сохранились, хранятся в Спецхране со специальной пометкой «Строго секретно. На руки не выдавать». Сестру к этому делу подключать не хотелось, и Варламов отправился на прием к непосредственному начальству. Но то только руками замахало в ужасе. Тогда Юрий записался на прием к наркому по иностранным делам СССР Георгию Васильевичу Чичерину.
— Прямо-таки крайней важности документы? – недоверчиво переспросил тот, услышав просьбу Варламова о содействии. – Ах, вы лично их собрали когда-то… И чем же я вам помогу, по-вашему?
Юрий объяснил, что Управление центральных архивов находится в компетенции ВЦИК.
— Ну хорошо, давайте попробуем прямо сейчас их раздобыть. Подождите минуту.
Чичерин повернулся к столику, на котором в ряд выстроились разномастные телефоны, снял трубку одного из аппаратов.
— Чичерин, НКИД… Будьте добры, приемная Председателя ВЦИК, Калинина… Михаил Иванович? Добрый день, Чичерин у аппарата…
Так благодаря вмешательству Председателя ВЦИК Калинина Юрий получил-таки доступ к «своей» американской папке. Он несколько раз сослался на эти документы в составленном отчете, который в преддверии ноября 1927-го ушел куда-то «наверх» — куда именно, Варламов не интересовался, ибо быстро усвоил одно из главных правил работы в советском чиновничьем аппарате: на попытках расширить свою компетенцию можно очень быстро сломать себе шею, если только не заручиться чьей-то поддержкой. У него такой поддержки не было: к помощи сестры он не прибегал из принципиальных соображений.
Прошло несколько месяцев. Отгремел 10-й Октябрь с массовыми шествиями, демонстрациями и митингами, среди которых был и митинг троцкистов. Сам Троцкий после этого был вычищен не только из Политбюро и ЦК, но и исключен из партии и отправлен в ссылку. А в одно самое обыкновенное раннее утро января 1928 года за Варламовым домой приехал закрытый черный «Паккард» из кремлёвского гаража, и вежливый командир с четырьмя «кубарями» в петлицах предложил проехать с ним.
Когда машина мимо заснеженного Манежа повернула направо, к Историческому музею, Юрий понял, куда именно его везут. У въезда в арку Боровицких ворот «Паккард» остановился, и началась проверка документов. Пришлось подождать, пока охранник звонил старшему дежурному, прежде чем машину, после загоревшегося на светофоре зеленого света и звонка, пропустили внутрь Кремля. «Паккард» свернул от ворот налево, притормозил у небольшого, старинной архитектуры здания и въехал во внутренний дворик. Здесь, к удивлению Юрия, он увидел обыкновенные вывески «Парикмахерская», «Прачечная», «Медпункт»… У одного из подъездов стояла охрана. У Варламова снова проверили документы. Затем эта процедура повторилась внутри подъезда и на втором этаже, куда он поднялся вместе с сопровождающим на лифте.
В большой, обшитой дубом комнате с низким потолком Варламова оставили одного. Юрий с недоумением осматривался. Обстановка была вроде бы жилой, но казенной и неуютной – платяной шкаф, двухтумбовый письменный стол, круглый стол, покрытый скатертью, фотография Ленина на стене. Приглядевшись, Юрий увидел на стульях и столах овальные металлические бирки с выбитыми на них номерами.
— Здравствуйте, товарищ Варламов, — раздался за его спиной глуховатый голос с кавказским акцентом. – Присаживайтесь. Мне к одиннадцати на работу, так что давайте познакомимся и поговорим за завтраком. Сейчас нам его подадут…
Мгновенно обернувшись, Юрий увидел перед собой человека, которого знал только по портретам. На Сталине был простой заношенный френч защитного цвета, такие же брюки и сапоги. Рука вождя оказалась крепкой и теплой. Пожилая женщина-экономка, которую Сталин назвал Каролиной Васильевной, подала на подносе чай и бутерброды с ветчиной и сыром.
— Угощайтесь, — предложил Сталин, первым беря с блюда бутерброд. – И заодно рассказывайте о документах.
— Каких именно, товарищ Сталин?
— Тех, которые вы собрали в Америке в шестнадцатом-семнадцатом годах.
Рассказ занял около получаса. Все это время Сталин внимательно слушал, не забывая прихлебывать чай, и изредка задавал уточняющие вопросы.
— Ну хорошо… — задумчиво проговорил наконец хозяин квартиры и, звякнув ложечкой, отставил пустой стакан в сторону. – Какие мысли о русских революционерах у вас, кадрового офицера царской армии, были тогда, я хорошо себе представляю. А какие мысли о русских революционерах у вас сейчас?
Юрий перевел дыхание, собрался с мыслями. Небольшие, чуть прищуренные глаза Сталина, казалось, прожигали его насквозь.
— Товарищ Сталин, вряд ли мнение рядового сотрудника НКИД имеет…
— Имеет, имеет, — нетерпеливо перебил Сталин. – Бросьте кокетничать и отвечайте, если спрашивают.
— Я полагаю, товарищ Сталин, что в партии уже в то время существовали две группы, — медленно проговорил Варламов. – Одна из них явно действовала по указке крупного международного капитала, и действовала в его интересах. Другая состояла из людей, которые искренне желали и желают блага своей Родине… И к власти в 1917 году пришли обе группы. И патриоты, и люди, преданные зарубежным банкирам и спецслужбам, а не России…
— Смелое заявление, — хмуро перебил Сталин. – И Троцкий, по-вашему, относится ко второй категории?
— В первую очередь. Он ведал распределением концессий, — вы знаете о 30-комнатном особняке в Москве, который Троцкий подарил Хаммерам, не считая асбестовых месторождений на Урале, — он распределял изъятые церковные ценности, реализовал ценности Гохрана. Его жена Наталья Седова возглавляла Главмузей – и драгоценные иконы уходили в Европу по символическим ценам в 50-100 рублей… Дядя Троцкого Абрам Животовский в Стокгольме реализовал вывезенные ценности. Сестра Троцкого и жена Каменева Ольга возглавляла Международный отдел ВЦИК, устраивала за рубежом выставки русских ценностей, а ее компаньоном был Ричард Крейн, директор американской фирмы «Вестингауз Электрик», имевший прямое отношение к организации февральского переворота 1917-го…
— Достаточно. Я вижу, что вы осведомлены, — коротко произнес Сталин и поднялся из-за стола. Торопливо поднялся и Юрий.
Некоторое время в комнате царило молчание. Сталин неторопливо подошел к письменному столу, выдвинул верхний ящик, вынул какую-то папку, и Варламов догадался, что это – «его» подборка, затребованная из архива.
— Я должен сказать вам «спасибо», товарищ Варламов, — неожиданно произнес Сталин, не оборачиваясь от стола. – Ваш доклад и собранные вами в Америке документы на многое раскрыли мне глаза. Конечно, обнародовать их мы не будем: несложно представить реакцию народа, если мы объявим ему, что к власти большевиков привела всемирная буржуазия… А вот в борьбе с Троцким, его приспешниками, теми конструкторами февраля и октября, которые будут еще поднимать головы, — это бесценный козырь.
Сталин обернулся.
— Все ли устраивает вас в нынешней вашей жизни? Какие у вас заботы?
— У меня все хорошо, товарищ Сталин.
Сталин усмехнулся.
— Снова кокетничаете? Вижу, что хотите обратиться с просьбой, но не решаетесь. Выкладывайте.
— Товарищ Сталин, у меня две просьбы, — рискнул Юрий. – Мне по медицинским показаниям запрещена служба в армии. В годы империалистической войны я был отравлен газами, ранен… Но я прошу вас по возможности вернуть меня в ряды Вооруженных Сил. За эти годы мое здоровье поправилось, и, надеюсь, мои ум и знания пригодятся Красной Армии. И еще. В Гражданскую войну я утратил связь с тремя очень дорогими мне людьми, моими соучениками по кадетскому корпусу – Карлом Петерсом, Сергеем Семченко и Иваном Панасюком. Мне очень хотелось бы разыскать сведения об их судьбах.
Сталин развел руками.
— Ну по второму вопросу вам вряд ли и Господь Бог поможет. Сами знаете, как раскидывало людей, а такой справочной службы, которая охватывает весь мир, у нас еще нету… А по первому – я услышал вашу просьбу. Вы в партии состоите?
— Никак нет, товарищ Сталин.
— Нехорошо, но это дело поправимое. Я тоже не всегда состоял в партии… Еще раз спасибо, и давайте выходить, мне уже на работу пора. Об этом разговоре – никому не слова.
Обещание Юрий сдержал – о его встрече со Сталиным не узнал никто.
…Вот так Юрий Варламов вступил в ряды ВКП(б) и снова вернулся на службу в Красную Армию, в IV управление Штаба РККА, в 4-й отдел (внешних сношений). Размещалось управление в доме номер 17 по Марксовой улице – так называлась тогда бывшая Старая Басманная; в 1938-м ее переименовали в улицу Карла Маркса. До Остоженки было, конечно, далековато, но генштабистов доставлял на службу специальный автобус. Поскольку ни званий, ни чинов в РККА по-прежнему не существовало, а были так называемые «категории», Юрию после аттестации присвоили пятую категорию (три «кубаря» в петлицах), которую в 1932-м повысили до шестой (четыре «кубаря»). В 1935 году, после введения персональных воинских званий, ему было присвоено звание «капитан» (одна «шпала» в петлицах), и Варламова перевели в 1-й отдел Разведуправления РККА, в отделение, занимавшееся странами Балтии. А потом был 1937 год, круто поломавший судьбы многих его сослуживцев. Были месяцы, когда в отделе Юрия на своем месте оставался только он: менялись начальники, замы, рядовые сотрудники, даже секретарши… А вот Варламова не трогали, более того, именно в 1937-м он стал майором. Юрий догадывался, с чем это связано, но, конечно, не высказывал своих предположений вслух.
Правда, зимой того года все-таки рухнула карьера его старшей сестры. Началось все с того, что в центральном аппарате ЦСУ выявили двух сотрудников, которые нелояльно высказывались о Советской власти: один сказал, что Сталин – это Ленин наоборот (Ленин В.И., а Сталин И.В.), а второй жаловался на то, что дома плохо топят, и это, мол, потому что у Советской власти ничего путем не делается. Юлия Владимировна это дело постаралась замять, но сделала это, видимо, неловко, потому что ее обвинили сначала в политической близорукости, самоуспокоенности, а потом – и вовсе в развале работы. Припомнили и то, что она дочь царского генерала. Варламова защищалась отчаянно, но, видимо, какие-то враги с давних пор у нее имелись, потому что через два месяца старшую сестру Юрия перевели из Москвы в Калинин, на укрепление периферийных кадров. Правда, не лишили государственных наград – ордена «Красное Знамя РСФСР», полученного еще в 1921-м за Перекоп, и «Знака Почёта», который она получила год назад, — и не вычистили из партии. Но сестра после этого расхворалась – у нее на нервной почве началась экзема, разыгралась тахикардия. Варламовы дважды ездили к ней в Калинин, пару раз приезжала и она в Москву. Юрий старался поддержать сестру в беде, но заметил, что общаться она явно не стремилась – стыдилась своего внезапного и необъяснимого, как ей казалось, падения со столичных высот.
В семейной жизни Варламовых также начали происходить перемены. Вскоре после памятной встречи в Кремле, в 1929-м, из квартиры на Остоженке неожиданно удалили всех «подселенных», закрепив всю жилплощадь за Варламовыми. Больше всего была рада, конечно, Лиза, которую соседство с чужими людьми очень сильно нервировало. Сама она продолжала работать в хирургическом отделении крупной московской больницы старшей сестрой, пользовалась общим уважением коллег. Рос Сережка, который и не подозревал о том, что его назвали в честь «белого» офицера. В 1930-м сын пошел в школу, учился на «отлично», зарекомендовал себя активным пионером и физкультурником, был групоргом (до 1934-го классы в школе назывались группами, а староста — групоргом), в 1936-м вступил в комсомол. Юрий Владимирович, в свою очередь, входил в школьный совсод (совет содействия).
Словом, жизнь меняла Варламовых и вроде бы незаметно менялась сама, текла, бурлила, грохотала. Москва пульсировала, росла на глазах, ломала старые храмы и прокладывала улицы, изживала НЭП, отменяла хлебные карточки, то закрывала, то открывала для общедоступного посещения рестораны, пускала троллейбусы и метро (в 1935-м ставшую уже родной Остоженку переименовали в Метростроевскую), приветствовала челюскинцев, первых Героев Советского Союза и Чкалова, после долгого перерыва снова начала праздновать Новый год, выпускала на улицы «эмки» вместо открытых «газиков», веселилась на ночных карнавалах в ЦПКиО имени Горького, негодовала против врагов народа, с волнением следила по картам за линией фронта в далекой Испании… И крохотной клеточкой этой общей огромной жизни была семья полоцкого кадета, владимирского юнкера, офицера царской армии и командира Красной Армии Юрия Варламова, который 30 июля 1933-го отметил (вернее, никак не отмечал: плохая примета) свое сорокалетие.
Лето 1937 года ознаменовалось неожиданной встречей с Карлом Петерсом. Когда Юрий увидел список членов делегации Военного министерства Латвии, то подумал, что речь идет об однофамильце: мало ли Петерсов на свете!.. Но это был он, Карлуша, дослужившийся в латвийской армии до подполковника. Во время бесед с ним Юрий убедился, как ненавидит Карл набирающий силу фашизм, как трезво оценивает военно-политическую обстановку в Латвии и Европе. Это была даже не вербовка – это было естественное желание привлечь старого друга на свою сторону, тем более что он уже был на этой стороне. Для начальства Карла его контакты с представителями советской разведки замотивировали тем, что это Петерс сам успешно завербовал майора РККА Варламова, и с тех пор особый сотрудник регулярно готовил для Риги вполне правдоподобные «новости», которые подтверждали эту версию.
…Наполнив чашку свежесваренным кофе, Юрий Владимирович вернулся в кабинет. Чистый лист, лежавший перед ним, заполнялся упругим, сильно наклоненным вправо почерком. Варламов писал быстро, изредка поглядывая на стену, словно там, на стене, был набран текст, с которым он сверялся.
На мгновение майор остановился, придвинул поближе листочек с шифровкой из Риги и еще раз задумчиво перечитал информацию, переданную от старого друга. Петерс сообщал, что на приемах в Военном министерстве он уже несколько раз видел крупного польского коммерсанта Юзефа Ляхора, представлявшего в Риге интересы нескольких фирм. Теперь же, после сентября 1939-го, этот Ляхор несколько раз был замечен вместе с немецкими дипломатами.
«Ляхор, Ляхор… Старый ты мой знакомец, который чуть не поломал мою жизнь…» Варламов вспомнил летний день 1913 года в Каттаро, когда впервые увидел австро-венгерского гауптманна Йозефа Ляхора. И вспомнил лагерь в Нейссе в 1915-м, когда дал согласие сотрудничать с ним – ради того чтобы вернуться из плена на Родину. После революции эта фигура больше не всплывала в его судьбе. Но Варламов хорошо знал о том, что ненужного в жизни не бывает. Тот человек, на ком ты уже, кажется, поставил окончательный крест, может неожиданно стать самым главным в твоей судьбе…
Варламов снял трубку телефона внутренней связи и попросил дежурного сотрудника служебной картотеки запросить данные на гражданина Польши Юзефа Ляхора. Через десять минут в кабинет вошел молодой командир в звании лейтенанта, положил на стол отпечатанную на машинке справку и, козырнув, удалился.
Юрий Владимирович взял в руки бумагу. Нет, ошибки не было – это действительно был тот самый Йозеф Ляхор, который до 1918-го работал в австро-венгерской разведке. Великую войну закончил в чине оберст-лейтенанта, а после провозглашения независимости Польши перешел на службу в польскую разведку. Варламов быстро бежал глазами по строчкам: причастен к террористическим актам в Белоруссии в 1920-30-х годах, курировал деятельность польской агентуры в Литве. Около 1937 года, по данным нашей разведки, был завербован германским абвером и с тех пор вел двойную игру, работая одновременно на поляков и Гитлера. Этим данные на Ляхора заканчивались. «Вот почему он остался на плаву после краха Польши и якшается с немцами, — подумал Юрий. – На вербовку наверняка пошел благодаря старым, еще до 1918 года, связям, да и Польша в последние годы была чуть ли не лучшим другом Германии… А в сферу своих интересов, значит, включил и Латвию. Ну что же, тем любопытнее… Интересно, помнит ли он меня? Конечно, помнит, профессионал не забывает такие вещи никогда…»
Закончил работу Юрий Владимирович только к трем часам ночи. Возвращаться домой было уже поздно, и он залег прямо в кабинете, на кожаном диване с протертыми валиками. Укладываясь, вспомнил с усмешкой: сколько сначала было дома скандалов относительно его невозвращений домой!.. Лиза никак не могла понять, что график службы в Разведупре не нормирован ничем, а начальство может затребовать к себе когда угодно. Смирилась только тогда, когда мужа несколько раз подряд «дёрнули» на службу посреди ночи. Но и потом, бывало, звонила и проверяла – на месте ли?..
Поспать удалось недолго. В девять часов Варламова разбудил телефон внутренней связи. Звонил его непосредственный начальник – глава 1-го отдела 5-го управления Наркомата обороны СССР майор Федор Александрович Феденко.
— Спишь?
— Никак нет, — мятым со сна голосом отозвался Варламов.
— Ну и добро. Давай подходи.
Феденко был 1902 года рождения, моложе Юрия на девять лет, но они давно были на «ты». Феденко пришел в разведку в октябре 1936-го из кавалерии и сразу попал на ответственную должность шифровальщика советского полпредства в США. Юрий, как работавший в свое время в Америке, консультировал его по особенностям общения с местными жителями, советовал обратить особое внимание на Бориса Бразоля, продолжавшего оставаться видной фигурой русской эмиграции в США. К 1939-му и Варламов, и Феденко уже с полным правом могли считать себя «старожилами» разведки, пережившими не одну чистку. Несмотря на разницу в возрасте, происхождении и биографиях – Феденко был простым украинским хлопцем, прошедшим Гражданскую рядовым красноармейцем, а потом служил в кавалерии, — командиры относились друг к другу с неподдельным уважением и симпатией.
— Почитал, — без предисловий сказал Феденко, когда Варламов появился на пороге. – Толково Шестой работает, надо бы поощрить его… Через десять минут нас ждет Проскуров.
— И меня тоже?
— Ну а как без тебя? Твой агент, твое направление, а докладывать буду я один?..
…Начальник 5-го управления Наркомата обороны 32-летний комдив Герой Советского Союза (медаль «Золотая Звезда» № 33) Иван Иосифович Проскуров был из тех командиров Красной Армии, чью карьеру можно было назвать ослепительной. Еще три года назад Проскуров был обычным старшим лейтенантом, командиром отряда дальнебомбардировочной авиации. Всё в его судьбе изменила Испания: оттуда Проскуров вернулся Героем Советского Союза, за три года он прошел путь от старшего лейтенанта до комдива. Юрий знал, что Проскуров упорно отказывался от руководства разведкой, заявляя, что ничего в ней не смыслит, но Ворошилов прямо сказал ему, что это – задание партии. Против такого аргумента возразить было нечего. И теперь молодой комдив честно пытался вникнуть в особенности работы Разведупра (так по привычке все продолжали называть 5-е управление), которое после 1937 года фактически приходилось заново создавать с нуля.
На гимнастерке Проскурова ярко поблескивала гранями «Золотая Звезда» — введенный 1 августа знак отличия Героя Советского Союза (вручать такие медали начали только две недели назад, и она выглядела еще непривычно ново). Чуть ниже были привинчены ордена Ленина, Красного Знамени, два ордена Красной Звезды и медаль «ХХ лет РККА». Комдив внимательно слушал доклад Феденко и иногда быстро делал пометки в большом блокноте.
— Ну что же, информация важная, буду докладывать наверху. Спасибо за службу, товарищи.
— Служу Советскому Союзу, — одновременно ответили Феденко и Варламов…
…В Кремле о результатах работы Проскуров докладывал в тот же день, в три часа дня. В кабинете присутствовали Сталин и председатель Совнаркома СССР Молотов, который одновременно с 3 мая 1939 года был и наркомом иностранных дел.
— Значит, этот ваш латвийский агент утверждает, что прибалтийские страны, внешне согласившись с нашим договором, тем не менее не оставляют надежд на военную помощь Германии? – глуховато поинтересовался Сталин после того, как доклад был закончен.
— Так точно. Более того, в ближайшем будущем будет расширен военный блок Балтийская Антанта.
— Напомните о нем…
Проскуров заглянул в плотную папку, которую держал в руках. Было видно, что он заметно волнуется.
— Балтийская Антанта – военный союз Эстонии и Латвии, направленный против СССР. Создан в Женеве в 1934 году. В декабре 1934 и июне 1938 годов командования эстонской и латвийской армий провели полевые учения на уровне штабов, где рассматривались планы боевых действий против СССР. Самый активный член Антанты — Эстония, которая вынашивала планы расширения блока за счет Финляндии, Литвы и Польши. Но вражда двух последних по поводу Вильны делала этот союз невозможным. Теперь же, с ликвидацией Польши, для вступления в Балтийскую Антанту Литвы никаких препятствий нет. По сведениям, которые поступили от Шестого, на декабрь в Таллине запланирована секретная встреча министров иностранных дел Латвии, Литвы и Эстонии, а также совещание главкомов и начальников отделов снабжения армий трех стран. Вполне вероятно, что на этих встречах и совещаниях союз трех стран Балтии будет оформлен официально.
— Не думаю, — слегка заикаясь, заметил Молотов. – Прибалтийским странам теперь невыгодно откровенно демонстрировать свою враждебность к нам: ведь договоры с СССР обернулись для них пользой. Так что вряд ли создание Балтийской Антанты они станут афишировать и официально оформлять. Скорее всего, заключат полюбовное тайное соглашение…
— Возможно, — скупо обронил Сталин и замолчал.
Некоторое время нарком и руководитель советской военной разведки молча наблюдали за тем, как вождь похаживает по своему кабинету, набивая трубку.
— О чем свидетельствует желание стран Балтии объединиться в Антанту? – негромко задал наконец вопрос Сталин.
И Молотов, и Проскуров молчали. Они знали, что вождь сам ответит на поставленный им вопрос.
— Это желание свидетельствует о том, — наставительно продолжил Сталин, — что страны Балтии по-прежнему рассматривают себя как передовой форпост борьбы с большевизмом, несмотря на заключенные с нами договоры. Наверняка они уже прозондировали почву в Германии и получили от немцев успокоительное заверение в том, что их договор с СССР – временный, что большая война все равно будет… А раз так, прибалтийские режимы, внешне сохраняя лояльность нам, будут вести свою маленькую игру за кулисами. Координировать военные планы, играть в Антанту и так далее… О чем это говорит? Это говорит о том, что у нас под боком существуют враждебные режимы, которые могут оказаться удобными площадками для вторжения в нашу страну. Может ли СССР мириться с таким положением дел? Нет, не может.
В кабинете снова повисла пауза.
— Однако, — продолжил Сталин, — сейчас наша главная задача состоит в том, чтобы сосредоточиться на максимально точном и честном выполнении договоров с Латвией, Литвой и Эстонией. Нужно жестко одергивать всех болтунов и фантазеров, которые мечтают немедленно установить там Советскую власть. И одновременно пристально наблюдать за реакцией политических элит этих стран на размещение в них наших военных баз. Рано или поздно эти элиты так или иначе скомпрометируют себя, сжигающая их ненависть к СССР вырвется наружу. Начнется слежка за нашими военными, возможно, похищения, аресты сочувствующих… А это уже прямое нарушение договора. И законный повод потребовать от прибалтийской стороны его соблюдения.
Проскуров понимающе кивнул. На лице Молотова, как обычно, ничего прочесть было нельзя.
— Передайте вашим людям благодарность за хорошую работу, товарищ Проскуров, — заключил Сталин. – Таких людей надо ценить, хорошего материала у нас не так уж и много…
В тот день Варламова в качестве поощрения отпустили со службы пораньше. Он попросил водителя управленческой М-1 повезти его не через город, а набережными – подышать немного речным воздухом. Таким маршрутом, — через улицу Чернышевского, потом по Бульварному кольцу, Покровским и Яузским бульварами, — он ездил нечасто, только когда сильно уставал. Из Устьинского проезда машина повернула направо, на Москворецкую набережную. Здесь было просторнее, водитель увеличил скорость. Форсированный мотор «эмки» (в управлении были машины с 65-сильными фордовскими двигателями) позволял ей на равных соперничать с тяжелыми ЗИСы-101 и даже с нередко встречавшимися на московских улицах машинами иностранных дипломатов. Юрий Владимирович опустил боковое стекло и с наслаждением вдыхал сырой ноябрьский воздух.
Пронеслись по Кремлёвской набережной мимо Кремля, свернули на улицу Фрунзе и мимо огромной, недавно построенной первой очереди здания Наркомата обороны подкатили к началу Гоголевского бульвара. Здесь Юрий Владимирович отпустил машину – решил прогуляться до дому пешком. Шел медленно, хрустя мокрым гравием, уже почти не замусоренным опавшими листьями. И снова, в который раз уже, постоял немного у андреевского памятника Гоголю, поразившись тому, как меняется лицо писателя, если обойти памятник слева направо. Сколько ругали этот монумент, даже «Правда» писала о том, что он искажает облик великого писателя, трактуя его как пессимиста и мистика, объявили даже конкурс на новый памятник, чтобы этот убрать, но в душе Варламов не соглашался с критиками.
Вернувшись домой на Остоженку (в семейном кругу Метростроевскую продолжали называть по старинке), Юрий Владимирович думал, что дома еще никого не будет, но ошибался. Под вешалкой стояли ботинки сына, а из кухни доносилось пение жены – это означало, что Лиза в настроении, и на работе у нее ничего плохого не произошло. Жена подпевала радиоприемнику, из которого доносилась новая, но уже ставшая популярной песня в исполнении тенора Аркадия Погодина.
— «В парке Чаир распускаются розы»? – Варламов неслышно подошел к жене сзади, поцеловал в макушку. – Каждый раз вспоминаю Крым, когда слышу эту песню.
— Я тоже. – Лиза обернулась, ответила на поцелуй. – Когда мы там с тобой были?
— Семь лет назад… Давно ты дома?
— Да, сегодня закончила дела пораньше. И Сережка освободился уже, он в ванной сейчас…
Из ванной доносился плеск воды, видимо, сын принимал душ. Юрий Владимирович спросил у жены, что нового на службе, какие вообще новости.
— На службе ничего особенного… А пока ехала на «букашке», услышала, что теперь на всех рынках будут устанавливать весы, а не мерять «мерками». Давно пора, а то сколько хотят, столько и взвешивают, и не проверишь никак… Да, еще звонила Юлия Владимировна, спрашивала, как дела.
— Как у нее с сердцем?
— Сказала, что в последнее время получше, да и голос вроде бодрый был.
Из ванной появился взлохмаченный Сережка, вытирая полотенцем мокрое лицо.
— Привет, пап! Ты сегодня рано?
— Привет. Да, как-то так удачно получилось… — Варламов обнял одновременно жену и сына. – Слушайте, братцы-кролики, а давайте-ка, коль скоро получилось так, что все мы освободились, прогуляемся вместе? Погода вроде не очень противная, оденемся потеплее… А? Как вам идея? Нагуляем аппетит, а вернемся – поужинаем.
Идея была принята единогласно – Варламовы нечасто собирались втроем, поэтому стремились использовать во благо семьи любой такой момент.
…Кому-нибудь другому ранний ноябрьский вечер в Москве мог бы показаться сырым и промозглым. Но только не семье, которая была счастлива. Муж, жена и их 16-летний сын вместе бродили по любимым арбатским переулочкам, где еще сохранялся аромат прошлого века, потом вышли на наполненный трамвайным звоном Тверской бульвар и направились к улице Горького, вбирая в себя вечерний гомон и острые осенние запахи огромного города. Как всегда, на бульваре было много народу, слышался женский смех, прогуливались старики и молодые пары, гонялись друг за другом дети. Вечная московская жизнь, не зависящая от внешних обстоятельств.
— Может, не надо туда? – негромко спросил Юрий у Лизы.
— Нет-нет, пойдем… Смотри, вот уже и «наш» Пушкин, — негромко произнесла Лиза.
Опекушинский памятник по-прежнему задумчиво склонял бронзовую курчавую голову, наблюдая за суетой старой улицы. Только теперь это была уже не Тверская, а улица Горького, и катили по ней не пролетки и ломовики, а новенькие «эмки» и ЗИСы-101. И не было на противоположной стороне Пушкинской, бывшей Страстной, площади знакомых нежно-фиолетовых башенок Страстного монастыря, столько значившего в жизни Варламовых. Монастырь, в соборе Страстной иконы Божией Матери которого Юрий и Лиза венчались восемнадцать лет назад, был взорван в 1937-м, во время реконструкции улицы Горького. Теперь там было просто пустое место. Словно рана, зиявшая прямо в сердце. Поэтому Юрий и не хотел, чтобы жена снова видела это место, и сам старался его избегать.
Холодная ладонь Лизы легла в его ладонь, словно говоря: я здесь, я с тобой, я чувствую то же, что и ты. Но правда жизни в том, что нельзя, невозможно жить только прошлым, нужно думать о будущем, страна меняется, и мы меняемся вместе с ней. Всё в этих мыслях было верно, но иногда Юрия Владимировича охватывало странное, томительное чувство, похожее на скорбь по чему-то давно утраченному, но по-прежнему благоуханному. Так бывало, когда он натыкался в фотоальбоме на свои старые карточки в офицерской форме. Их держали подальше от Сережки, чтобы у сына не возникло лишних вопросов, да и сам Варламов нечасто вспоминал о том, что было с ним до 1920 года. Но ведь было, было!.. И кадетский корпус, и империалистическая, и Гражданская, которая могла изменить его судьбу сотни раз… Забери тогда пароходы раненых во время Новороссийской эвакуации – и где бы он был сейчас, и был бы вообще?..
Красный сигнал светофора сменился на зеленый, поток машин на улице вновь ожил, и в толпе «эмок», полуторок и трехтонок мимо семьи величаво, как океанский лайнер, проскользил ярко освещенный изнутри огромный двухэтажный троллейбус. Сын умоляюще вцепился отцу в рукав:
— Па-ап, ну давай прокатимся! Они уже больше года ходят, а ты все «Потом, потом»… У меня в классе уже все на них ездили. Я, между прочим, тоже мог бы, но я хочу, чтоб мы все вместе!
— Правда, Юра, — с улыбкой поддержала Лиза, — давай испытаем новый вид транспорта.
— Ну давайте, — согласился Варламов.
По настоянию сына поднялись по узкой лестнице на второй, довольно-таки низкий этаж троллейбуса и заняли места в самом начале, откуда открывался прекрасный вид на вечернюю Москву. И, покачиваясь на мягком сиденье, глядя на ноябрьский огромный город и двух любимых людей, сидевших рядом, 47-летний майор РККА Варламов вдруг почувствовал себя самым счастливым человеком на свете…
