ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
47
Юрий Варламов, 4 ноября 1920 г., Москва
Трое сотрудников Особого отдела терпеливо смотрели на женщину, твердым шагом расхаживавшую взад и вперед по большому кабинету. У женщины были непреклонный голос испытанного митингового бойца, пенсне, сверкающее на точеном профиле, и кобура на боку. Сотрудники испытывали сейчас сложные чувства. С одной стороны, женщина была из касты неприкасаемых, попробуй тронь такую. С другой стороны, в ведомстве, где служили трое сотрудников, их учили с самого начала – неприкасаемых в Советском государстве нет. Единственное мерило всего – это верность Советской власти и преданность идеалам революции. И тот, кто будет заподозрен в неверности или измене, падет немедленно и страшно, какие бы высоты он ни занимал до этого. Период могущества женщины в пенсне закончится уже очень скоро, только сама она об этом еще не догадывается…
Поэтому трое сотрудников смотрели на нервно расхаживавшую перед ними Юлию Владимировну Варламову со смесью почтения и иронии. Здесь не митинг на фронте, здесь, в далеком тылу, идет своя, тайная война, зачастую не менее беспощадная, чем с врангелевцами или белополяками. И время тех, кто кричит на трибуне, уходит на глазах. Настает время тех, кто делает Революцию, сидя за обычными канцелярскими столами…
— Вы позволите, товарищ Варламова? – мягко произнес старший из троицы, дождавшись, когда в монологе Юлии Владимировны возникла логическая пауза. – Не обижайтесь на нас, что мы все это, как вы выразились, затеяли. Что поделать, служба такая, глаз да глаз… Ну согласитесь же сами, что обстоятельства плена вашего брата крайне подозрительны. В августе прошлого года военспец Варламов, будучи контужен и лишен слуха, попадает в плен под Харьковом. При этом свидетелей того, как именно он попал в плен, нет. И в марте этого года вы узнаете его среди раненых на набережной Новороссийска. Он по-прежнему глух и имеет осколочные ранения в ногу, до сих пор не зажившие…
— Ну право же, странная картина! – подхватил второй представитель Особого отдела. – Ну зачем белым больше полугода таскать за собой в санитарном обозе обычного раненого военспеца, да еще глухого? Из сострадания к раненому? Так белые поступали со всеми ранеными красными командирами?.. Смешно. Из уважения к тому, что это сын генерала?.. Тоже не сходится, скорее это отягчающее обстоятельство – с таким происхождением был обязан воевать за белых, а пошел к красным! Значит, была причина. Была какая-то услуга, которую ваш брат оказал белым. А вот какая услуга, чем именно он был полезен белым – это мы и хотим выяснить.
— Ну чем, чем может быть полезен глухой раненый человек? – нервно вскинулась Варламова.
— Да чем угодно, — пожал плечами третий. – Юрий Варламов при царской власти служил в штабах, точнее, в контрразведке. А еще точнее, в 1915 году был завербован австрийским шпионом Йозефом Ляхором, а после перевербован русской контрразведкой. Работал в Америке, где, кстати, собирал данные по русским революционерам, готовившим в то время переворот. И данные эти в 1917-м не сжег и не выбросил, а аккуратно доставил в Россию и сдал на хранение в Главный штаб. Крайне подозрительно провел 1918 год – якобы попал в плен на Западном фронте, а потом явился в Москву с документами, сделанными германской администрацией. За что и был заключен в концлагерь. И только тяжелое положение на фронтах республики невольно помогло ему выйти оттуда…
— А общаться с глухим человеком вполне возможно – вы ему пишете необходимые вопросы, а он отвечает вслух. Немного хлопотно, но вполне терпимо, если человек действительно нужный и полезный.
Юлия Владимировна сдвинула тонкие губы, нервным жестом поправила пенсне. Задумчиво остановилась у окна, выходящего на галдящую, шумную Лубянскую площадь. Вокруг старинного фонтана, как всегда, кучковались грузовые извозчики-ломовики, чуть поодаль теснились лотки букинистов. Со звоном протащился через площадь увешанный людьми до крыши трамвай. «Оживает Москва, — машинально подумала Варламова. – Сразу видно, скоро войне конец».
Конец войне… Войне, едва не лишевшей ее человеческого облика, чуть не превратившей в бездушную машину. С каким восторгом ринулась она, Юлия Варламова, в революцию, каким счастьем казался ей Февраль, когда был свергнут царизм, и тем более Октябрь. Без капли жалости рассталась она с родителями, оставшимися на старорежимных позициях, и ни разу не предпринимала попытки как-то разыскать их. А вот брата найти пыталась, и не раз. Она любила Юрку с детства – на правах старшей сестры была строга, но любила. Потом брат ушел в ее жизни на задний план, потому что появился Генштаба капитан Соколовский, ее единственная любовь. Странно даже думать, что она могла выйти замуж за офицера. Но не вышла – Соколовского убили в Галиции, и, спасая себя от душевной драмы, Юлия с головой окунулась в общественную работу, которой начала интересоваться еще на Высших женских курсах. Так пришла она к большевизму, и теперь служила ему с фанатичностью, которой могли позавидовать другие…
Но будучи фанатичной коммунисткой, Юлия Варламова оставалась тем не менее хорошим человеком. Ей не приходилось ни расстреливать, ни отдавать приказы о расстрелах, но кровь лилась вокруг нее реками – красная, белая, неизвестно какая, но своя, русская… Юлия чувствовала, как черствеет душа, как превращается она со временем в живую машину, способного на всё ради идеи. И это пугало ее. Любви после Соколовского она так и не встретила, хотя поклонники осаждали ее почти постоянно. Но ничего похожего даже на простую привязанность она не чувствовала ни к кому. Человеческое внутри сопротивлялось, не хотело пропадать. Среди этого человеческого была и любовь к брату, которого она решила спасти от ужасов войны любой ценой…
— Хорошо, — с иронией проговорила она. – В таком случае объясните мне, почему же такого важного и полезного человека белые бросают умирать в Новороссийске, а не вывозят с собой в Крым или за границу?
Сотрудники переглянулись.
— Ну как почему… Варламова могли просто «отработать». И он перестал быть нужным. Сообщил всё, что знал. И был брошен на верную смерть. Обычное дело в разведках. Возможно, именно с этим связано и кратковременное помешательство вашего брата. Он-то надеялся на то, что его спасут, вывезут… А его предали. Вот он от расстройства и спятил.
Варламова резко отвернулась от огна, глаза ее блеснули гневным огнем.
— Юрий не спятил!.. С его здоровьем, к счастью, все уже в порядке. И я буду вынуждена обратиться к товарищу Дзержинскому, чтобы расследование дела моего брата было прекращено ввиду недоказуемости ваших обвинений. У вас есть свидетельства того, что Юрий Варламов с августа 1919-го по март 1920 года нанес своими действиями ущерб Красной Армии?..
— Пока нет, — спокойно ответил старший.
— Нет и не будет! – отрезала Варламова. – А вот у меня есть все данные полагать, что вы хотите оклеветать безвинного командира Красной Армии, захваченного белыми в плен после тяжелой контузии и ранений. Знаете, что полагается за клевету в адрес боевого командира Красной Армии?..
— Давайте не будем путать военспеца и красного командира, — угрюмо заметил второй.
Но старший сотрудник, оборвав его, примирительным жестом воздел руки вверх.
— Товарищ Варламова, я вас очень прошу – давайте не будем ссориться. Мы глубоко уважаем вас как испытанного бойца и преданного большевика. И обратиться к товарищу Дзержннскому вы, конечно, вправе. Но еще раз напомню вам – мы просто делаем свою работу. Да, далеко не всегда приятную. Но необходимую для того, чтобы республика жила спокойно и счастливо. Согласитесь, интересы революции для всех нас должны быть на первом плане. А уже потом братские, отцовские, материнские и всякие другие чувства.
Слова «отцовские» и «материнские» чекист слегка выделил голосом. «Знает, — холодно подумала Варламова. – Знает, что отец с матерью весной восемнадцатого тайно бежали в Финляндию…» Но это ее не испугало. Юлия Владимировна ничего не скрывала перед партией и во всех анкетах указывала, что является дочерью царского генерала. Ничего удивительного в этом, в общем-то, не было. В конце концов, генеральской дочкой была и казненная за убийство Александра II Софья Перовская. Да и среди тех, кто верно служит Советской власти, сотни бывших генералов. Многие командуют фронтами, армиями, корпусами и бьют своих бывших сослуживцев, ставших белыми, так, что от них летят пух и перья. Так что происхождение – не аргумент.
— Согласна, — проговорила она. – Давайте делать каждый свою работу. Вы свою, а я свою. А потом выясним, кто принес республике больше пользы. Вы своей подозрительностью или я, защищающая спасенного из плена красного командира. Всего хорошего.
Когда за Юлией Владимировной закрылась дверь, сотрудники Особого отдела переглянулись еще раз. Старший с хрустом потянулся и крепко зевнул. Вслух троица ни о чем не говорила, но думали они примерно об одном и том же: Варламова считала себя неуязвимой, потому что не знала – ее разработку поручил начать лично начальник Особого отдела ВЧК Вячеслав Рудольфович Менжинский. И дело ее брата должно было стать только одним из составляющих ее собственного дела.
А Юлия Владимировна между тем сбегала по лестнице лубянского особняка вниз, раздумывая на ходу, стоит ли идти на прием к Дзержинскому прямо сейчас или дать время чекистам одуматься. Скорее всего, они сами испугаются, когда поймут, на кого замахнулись. Брат, конечно, просто повод, копают под нее саму, и она даже догадывается, откуда именно дует ветер. Думают, что через недельку-другую Врангеля скинут в Черное море, война закончится, фронты расформируют, и необходимость в Варламовой отпадет?.. Дудки. Такие должности, на которой была Юлия Владимировна, люди просто так не занимают, на них людей приводят другие люди. И о том, чтобы причинить Варламовой вред, мог думать только либо неосведомленный, либо безрассудный…
Вечером Юрий и Елизавета Сиверс провожали Юлию Владимировну на Курско-Нижегородском вокзале – она возвращалась в армию, готовившуюся штурмовать Перекоп. С Елизаветой Петровной Юлия Варламова познакомилась в апреле, когда впервые приехала с фронта в Москву навестить брата. Тогда и выяснились все подробности его заболевания. Елизавета Петровна в долгом откровенном разговоре разъяснила Юлии Владимировне, что острое состояние Юрия прошло в результате испытанного им шока, потрясения от внезапной встречи. Одновременно вернулся и слух на оба уха. Конечно, потребовались обследования, наблюдения, да и раненые ноги еще нужно было лечить, но в целом можно было уверенно сказать, что все страшное позади.
— Правда, теперь ему предстоит не менее сложный период, — добавила Сиверс, — восстановиться, найти себя в мирной жизни. Война заканчивается, как я понимаю, а он профессиональный военный, он умеет только это…
Юлия Владимировна вздохнула.
— Да, верно… Но об этом позабочусь я, службу для него подберут. В конце концов, у него был опыт дипломатической работы, а нашей республике скоро понадобятся красные дипломаты. Меня интересует другое, — она в упор взглянула на Елизавету Петровну сквозь пенсне, — вы всерьез уверены в том, что сможете составить счастье моего брата?
Елизавета Петровна смутилась, покраснела.
— Да, — тихо произнесла она наконец. — По крайности, я надеюсь на это.
— Хорошо, — так же тихо ответила Варламова и крепко пожала единственную руку Сиверс…
По лазаретам и госпиталям, где проводились обследования и лечения, Юрий пространствовал до августа. Только тогда Елизавета наконец смогла забрать его к себе на Остоженку. И первые дни, просыпаясь рядом с ней в тихой, просто убранной комнате, Варламов не мог понять, где он и что с ним было. Страшная, чудовищная круговерть последних шести лет закончилась, и теперь от него никто ничего не требовал. Вокруг были самые простые, реальные вещи – запах кожи любимого человека, стрекот будильника, цокот копыт, доносившийся с улицы, негромкие голоса соседей, уплотнивших Лизину квартиру, свист чайника… Петряевы, уплотнившие квартиру Лизы, к появлению нового жильца отнеслись сдержанно: не кричали от радости, но и не шипели от ненависти. А в сентябре и вовсе переключились на приехавшего с польского фронта раненого сына Ивана — тот был демобилизован вчистую после ранения в голову, полученного где-то под Минском.
Почти постоянно Юрий думал о своем будущем, делился об этом мыслями с Лизой. Приговор врачей, услышанный на одной из комиссий, он воспринял с болью, несмотря на то, что армия принесла ему столько бед. Отравленные газом лёгкие, ранения, острое, хотя и кратковременное, психическое расстройство, длительная глухота после контузии – с таким набором выбирать приходилось только из легких, необременяющих здоровье профессий. И хотя Лиза рассказала ему о видах Юлии в отношении его будущего, Юрий решительно воспротивился. Конечно, он был благодарен старшей сестре за все, что она для него сделала, но становиться ее должником на годы вперед не собирался. Да и не терял он в глубине души надежду на то, что будет полезен армии в будущем. В конце концов, именно за этим поступал он когда-то в кадетский корпус!
Конечно, пришлось пройти через процедуру допросов в Особом отделе, где Варламов изложил свою эпопею с Харькова до Новороссийска. Описал он все честно, за единственным исключением: ни разу не упомянул Сергея Семченко. Получилось странновато: будто белые полгода таскали его, глухого, за собой из чистой филантропии. Но Варламов сочинил вполне, на его взгляд, правдоподобное объяснение: видимо, знали о его опыте работы в контрразведке до 1917 года плюс о том, что он сын генерал-лейтенанта. Вот и хотели подождать, когда он выздоровеет (а об этом ему постоянно твердили врачи), а там воспользоваться его услугами в качестве контрразведчика. В ответ ему ничего внятного не сказали, но на допросы вызывать по крайности прекратили. Начался длительный процесс оформления пенсии в Наркомвоене. Пенсия в 27 лет…
Как Лиза ни уговаривала его пока посидеть дома и окончательно восстановиться после контузии, ран и того страшного, что случилось с ним в Новороссийске, Юрий не послушался. Мысль о том, что теперь он будет просто сидеть дома, была для него невыносима, становиться нахлебником у Лизы он не собирался, и после двух недель блужданий по жаркой летней Москве получил службу в Главном топливном комитете Всероссийского Совета Народного Хозяйства – сокращенно «Главтоп ВСНХ». Главтоп по-братски делил с Главлесом бывший жилой дом Стахеева на Мясницкой. От Остоженки до Мясницкой, конечно, далековато, но что поделаешь. В обязанности Варламова входил учет и регистрация поступавших в Москву дров для отопления госучреждений. Начальником его отдела был лопоухий парнишка, тоже демобилизованный по ранению с польского фронта и пришедший в Главтоп по комсомольской линии. Он на службе откровенно скучал, ничего в ней не понимал и разобраться не стремился. А дело-то было нешуточное – заготовка дров к отопительному сезону. Пришлось Юрию взвалить большую часть работы на себя, и весь день он пропадал на вокзалах и пристанях, где разгружались дровяные баржи и матерились ломовики, перекидывая на подводы хрусткие смолистые полешки.
…К Юлии Владимировне осторожно приблизился низкорослый командир РККА с тремя кубиками на рукаве шинели, почтительно козырнул:
— Товарищ Варламова, прошу занять место в вагоне. Отправляемся.
— Да, уже иду. – Юлия порывисто приникла к груди брата, поцеловала его. – До свиданья, Юрочка! Все уже скоро закончится, и я вернусь. Лиза, обещайте мне, что будете следить за здоровьем Юры.
— Конечно, обещаю. До свиданья, Юлия Владимировна.
— Береги себя, Юля. – Юрий тоже поцеловал сестру в висок, ощутил под ладонями худобу ее тела под кожаной курткой. – Пожалуйста, не рискуй собой зазря.
— Хорошо.
Юлия поднялась в вагон, вслед за ней на подножку вскочил командир. Где-то впереди рявкнул паровоз, по составу прокатился перезвон буферов.
— Сестра, — произнес Юрий, словно пробуя это слово на вкус. – Странно, но, кажется, я начинаю оттаивать после всех этих лет. Слова снова обретают смысл… Найти бы еще родителей…
— Господи, я же совсем забыла тебе сказать! – обрадованно воскликнула Елизавета, порывисто схватив Юрия за руку. – Я же сегодня получила письмо от мамы! Представь себе, из Швейцарии! Она до сих пор там живет…
— Вот уж действительно прекрасная новость. Я очень за тебя рад. А где это письмо?
— Дома, я же заезжала домой переодеться, прежде чем ехать на вокзал.
…Выход на привокзальную площадь преградила жидкая цепь караульных с винтовками. По живому коридору угрюмо шагала колонна подавленных, угрюмых людей в старых грязных шинелях со следами недавно споротых погон. Один из них, проходя мимо Юрия, задержал шаг и скользнул по его лицу злыми, прожигающими насквозь глазами.
— Жив, сука?
Cловно бредовое видение, в памяти Варламова всплыл жаркий Харьков августа 1919-го, петля в небе и усатое лицо есаула Качальникова… Если бы не Сергун, этот человек погубил бы его тогда. И вот он идет по осенней Москве в шинели с сорванными погонами – пленный, уцелевший после Новороссийского краха…
— Давай проходи! – Конвоир пнул Качальникова прикладом в спину.
— Кто это? – удивленно спросила Елизавета Юрия. Тот усмехнулся. Странно, но он не испытывал сейчас ни злорадства, ни сожаления, скорее грусть.
— Да так… Знакомый один, еще по Великой войне.
Хотя в Советской России продолжал действовать сухой закон, введенный еще шесть лет назад, при желании алкоголь в Москве можно было достать практически без проблем. Вот и сегодня вечером Ферапонт Алексеевич Петряев отправился на Смоленский рынок за очередной порцией самогона для сына. Иван после ранения стал какой-то дурной – то и дело скрипел зубами и хватался за голову, на которой еще был видел большой розовый шрам. Чем заниматься дальше, он не знал, целыми днями отсыпался либо рассматривал из окна квартиры серую осеннюю Остоженку. А потом зло, настырно требовал у родителей выпить. Сам Ферапонт Алексеевич был человеком трезвого поведения, это самое дело отнюдь не любил, но… как отказать сыну, который в Красной Армии проливал кровь за Советскую власть?.. И он раз за разом отправлялся на рынок, убеждая сам себя, что это ничего, сын скоро одумается, привыкнет, а пока ему нужно переключиться с войны на мир, это ж понятно, дело сложное. Сам Ферапонт Алексеевич в армии служил еще при Александре III, с 1885 по 1891-й, тогда служили шесть лет, и до сих пор помнил, как сложно было после этих годов снова войти в обычную, мирную жизнь, где не было ни фельдфебелей, ни полковых командиров. Ничего. Пообвыкнет сынок, смоет сивухой с души военную грязь, а дальше пристроим его на швейную фабрику, где Ферапонт Алексеевич был начальником цеха.
Бережно придерживая под полой пальто добытую у спекулянтов мутную поллитру, Петряев поднялся по лестнице и постучал в дверь квартиры. Открыла жена, Мария Матвеевна. Вид у нее был растерянный.
— Чего? – настороженно спросил Петряев с порога.
— Да Ванька учудил, я прямо и не знаю…
Сын в одном исподнем сидел на кровати, поджав под себя ноги, и сосредоточенно изучал исписанный лист бумаги. Поднял на отца глаза и сразу требовательно поинтересовался:
— Принес?
— Принес. Сынок, ты бы, может, поел чего для начала, а то вот так вот, с порога…
Иван, не слушая, набулькал в стакан мутноватой жидкости, плеснул в рот, будто воду. Удовлетворенно прислушался к себе, словно оценивая, правильно ли распространяется сивуха по жилам. Розовый шрам на его голове побагровел.
— Бать, гляди, чего я нашел, — просипел Иван и подал отцу смятое письмо.
Петряев осторожно взял бумагу. По комнате распространился тонкий, еле ощутимый аромат чего-то приятного. И бумага явно не наша, не местная. Хорошей бумаги в России не видели уже несколько лет, всюду была какая-то желтая, просвечивающая дрянь, которую перья рвали насквозь. А тут бумага была плотная, белая и приятная на ощупь.
«Дорогая Лиза,
Это письмо я отправляю на всякий случай, так как письма на петербургский адрес остаются без ответа. Если вдруг ты в Москве, тогда дойдет. Я совершенно изнемогаю от неизвестности все эти годы.
Я по-прежнему живу в Монтрё и благодарю Бога о том, что незадолго до смерти папа перевел большую часть нашего состояния сюда. О том, что творится в России, знаю только из местных газет. Очень надеюсь, что ужасы большевизма тебя не коснулись. Но, поскольку ты до сих пор не здесь, думаю, что выехать из России сейчас трудно. Если с тобой все в порядке и ты ответишь на это письмо, я сразу же пришлю тебе приглашение на выезд в Швейцарию. Слава Богу, война окончилась, и сюда можно добраться через Германию, Францию или Италию.
Надеюсь, что ты жива и здорова, моя дорогая Лиза. Крепко целую тебя, благословляю и надеюсь на ответ.
Твоя мама.
Швейцария, Монтрё, 12 июня 1920 г.»
Ферапонт Алексеевич прочел письмо внимательно, не торопясь. Поднял глаза на сына:
— Это что ж такое?
Иван ухмыльнулся.
— Что? А письмо, которое я в комнате нашей хозяйки нашел. Валялось на кровати.
Петряев нахмурился.
— Ты что, в хозяйкиной комнате шарился, что ли?
— А что, нельзя? – зло ощерился сын и вырвал из рук отца письмо. – Это ж ваша квартира! Вы тут с мамашей сидите, ушами хлопаете, не понимаете остроты международного момента, а у вас под носом форменную контрреволюцию разводят!
Иван вскочил с кровати и возбужденно забегал по комнате.
— Нам комиссар на службе все как есть обсказывал… И как международная буржуазия ярится, чтобы задушить Советскую власть, и как тайные сети плетутся… И как враги могут друзьями прикидываться, чтобы потом повернее напасть! – Бегая мимо стола, Иван залпом проглотил остатки самогона. – А тут даже не таится гадина. Живет в центре Москвы в собственной квартире. Графиня бывшая… Фамилия нерусская – Сиверс… Связник у нее поселился недавно, из офицеров… А теперь и доказательства связи с западной буржуазией имеются!.. – Он торжествующе потряс письмом.
Родители озадаченно переглянулись. В таком разрезе о своей хозяйке они никогда всерьез не думали. Наоборот, даже относились к Елизавете Петровне с почтением, поскольку она была увечная и обходительная. Ну, было неприятно, конечно, что она подселила к себе мужика, но мужик тоже был тихий, из образованных, неудобств от него не было никаких. А тут сын всё представил в неожиданном виде. «А ведь и вправду, — смутно подумал Ферапонт Алексеевич, — мало ли, связь с заграницей поддерживает в письмах… Восстание какое готовит или еще что. Вон «Известия» пишут – сплошные заговоры. А ну как и она тоже?.. И что, что по виду сестра милосердия калечная? На такую как раз никто и не подумает, удобно… А нас потом – раз, и за компанию с ней. В одной квартире проживали? Проживали. Значит, были в курсе заговора. И не докажешь потом ничего».
— Да какая ж связь, сынок, — слабым голосом выговорила Мария Матвеевна. – Просто мать у них за границей живут, вот и письмо написали…
— Мать? – прищурился Иван. – А знаете от кого это письмо на самом деле? Из центра международной буржуазии. Проверяют, все ли готово для свержения Советской власти! А в случае неудачи будут ее за границу вывозить, чтоб спасти от народной расправы… Нам все эти моменты в армии очень даже хорошо объясняли, не беспокойтесь, знаем…
Отец и мать переглянулись. Видимо, их недоверие оскорбило Ивана – он подскочил к Ферапонту Алексеевичу, задышал сивушным угаром в лицо.
— Не верите? Не верите, да? Ну так я вам сейчас докажу всё. Пошли со мной. Пошли, пошли!
Петряевы робко пошли вслед за сыном в комнату хозяйки. Они бывали там и раньше, но только когда знали, что Елизавета Петровна там. В ее отсутствие входить стеснялись, хоть и любопытно было. А теперь оказалось – действительно, чего стесняться?.. Заходи да рассматривай.
— Вот здесь письмо буржуйское лежало… — ткнул пальцем Иван на постель и аккуратно положил письмо на прежнее место. – Вот так, чтобы не догадались раньше времени… А вот и связничок наш. Узнаете? Вот он, врангелевская рожа!
Петряевы изумленно рассматривали стоявшую на книжной полке твердую фотокарточку, на которой был изображен недавний жилец квартиры – Юрий Варламов. Только на карточке он был в фуражке и офицерской шинели с золотыми погонами. Выражение лица молодого офицера было надменным.
— Вот теперь веришь, батя? – возбужденно смеялся Иван, тыча пальцем в фотографию. – Заговор, заговор у вас под боком! Графиня с офицером сети плетут, а руководят ими оттудова, с Европы!.. А вы еще квартиру с ними делите… Да вам к ногтю эту гадину надо прижать, а не разговоры с ней вежливые разговаривать…
…Поздней ночью Иван никак не мог уснуть. Вернее, проваливался в какое-то страшное забытье, где мерещились ему бегущие люди, пулеметы, окровавленные кони, сломанные клинки шашек… Он вскрикивал, зажимал голову руками, потом вскакивал на кровати как встрепанный – нет, фронт позади, он уже в Москве, в соседней комнате густо храпит батя. А еще дальше по коридору – дверь комнаты, за которой творится страшное…
Иван встал, на цыпочках прокрался к этой двери и приложил к ней ухо. Тихо. Ни вздоха, ни шепота. Ну конечно, страшные дела и должны твориться в полной тишине, иначе все догадаются.
Ничего. В армии комиссар не зря рассказывал им, как поступают сознательные бойцы РККА в том случае, когда обнаруживают вражеский заговор.
Тихо шепча что-то себе под нос, почесываясь и усмешливо кривясь, Иван Петряев нашарил на столе листок дрянной бумаги и карандаш. Послюнил для верности грифель и, подложив под листок твердый гроссбух с отцовой фабрики, старательно вывел первые корявые буквы:
«Р.С.Ф.С.Р. Москва. В Чрезвычайную Комиссию по борьбе с контрреволюцией. Петряева Ивана Ферапонтовича. Заявление».
Получилось красиво, и он, прежде чем продолжить, несколько минут молча любовался своей работой…
