ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
42
Cергей Семченко, Юрий Варламов, Новороссийск, 26 марта 1920 г.
Огромная толпа людей в сером, тихо дыша друг другу в затылок, продвигалась вперед. Мартовская ночь была безветренной и прозрачной, если не считать жирного дыма, струившегося в небо с горящего нефтезавода. Семченко проходил как раз мимо нависавшей над молом кормы огромного транспорта, на которой славянской вязью было выведено «ЕКАТЕРИНОДАРЪ». Сбоку стояли пулеметчики офицерской роты, держа наготове «Льюисы» — на случай, если на корабль попытаются прорваться гражданские беженцы. С окружавших Новороссийск возвышенностей доносилась редкая винтовочная перестрелка, временами посылал строчку-другую в ночь одинокий пулемет. А примерно раз в десять минут с рейда доносился тяжелый тупой удар, сопровождаемый вспышкой, и мглистый след выстрела проносился над головами эвакуируемых. Спустя миг где-то в горах раздавался взрыв. Это английский линкор «Император Индии» и французский крейсер «Вальдек Руссо», выделявшийся на фоне других кораблей своими шестью трубами, попеременно обстреливали позиции красных, сдерживая их напор на город… Да еще с мола доносилось жалобное ржание. Там столпились тысячи оставленных лошадей. Они тянули дрожащие шеи к соленой воде – хотели пить. И провожали хозяев умоляющими глазами, в которых стояли слезы…
— Я свою Искорку пристрелить хотел, — тихо проговорил рядом с Семченко рыжий поручик со следом от сабельного удара на виске. – Знаете, вложил в ухо «наган»… и не смог. Поцеловал, перекрестил ее… Теперь она там. Что с нею будет?
«О лошади беспокоится, — машинально подумал Сергей. – Значит, близких никого не осталось…» Самого его не отпускали тревожные мысли о Юроне. 
Правда, его заверили в том, что все с ранеными будет в порядке, но сомнения продолжали грызть.
В последний раз он видел Юрона два часа назад. Обозы с ранеными столпились в глубине набережной. Семченко с трудом протолкался к ним через скопище отчаявшихся, обезумевших штатских, которым только что сообщили, что погрузка на очередной пароход закончена. Дорогу ему преградил низенький фельдшер в шинели:
— Не положено, вашбродь.
— С дороги! – вспылил Семченко.
— А я тебе говорю, не положено, — упрямо ответил фельдшер. – Начальник обоза запретил. Тута половина тифозных уже, сам подохнешь и других заразишь…
— Как стоишь перед офицером?.. – Сергей выхватил из кобуры пистолет.
На шум показался седобородый военный врач в чине надворного советника, наверное, начальник обоза. Он брезгливо уставился на Семченко:
— В чем дело, штабс-ротмистр? Успокойтесь и уберите оружие.
— Господин врач, мне необходимо повидать друга… У него глухота после контузии и еще ранение…
— Послушайте, идите своей дорогой, — поморщился врач. – Тут у нас тифозные, строгий карантин. Вы мешаете работать.
Сергея словно опалило огнем от этих слов.
— Работать я тебе мешаю, трубка клистирная?! Это благодаря мне ты весь этот год просидел в тылу, сладко пил, вкусно жрал и сестер за ляжки щупал! А сейчас еще выделываешься?! С дороги, или застрелю!
Военврач, не сводя глаз со ствола пистолета, попятился, бормоча под нос какие-то интеллигентные ругательства. Семченко, не обращая на него внимания, бросился к подводам…
Юрон лежал на груде сырой соломы, уставившись в небо. Рядом с ним, уткнувшись друг в друга, чтобы согреться, дрыхли двое «баклажек», Семченко даже вспомнил их фамилии – полтавец Семеняка и суворовец Миллер. Задыхаясь от быстрого бега, Сергей склонился над другом, стиснул его руку, сунул под нос заранее написанную записку.
«Юрончик, я разузнал насчет раненых, — прочел Варламов прыгающие строки, — вас будут грузить через час. Все мы идем в Крым, куда точно – никто не знает. Держись, я с тобой. Помнишь нашу клятву у Святой Софии? Сергун».
Юрий прочел, и из его глаз по грязному небритому лицу покатились слезы.
— Ну всё, рассиропился, — вслух сказал Семченко и почувствовал, что сам сейчас заплачет. – Всё, увидимся уже в Крыму. Держись, Юрончик. Я побегу, у нашего полка посадка.
Кадеты по-братски поцеловались, и Сергей побежал обратно.
…В марте 1920 года самый маленький губернский город России – Новороссийск – оказался для отступающей Добровольческой армии таким же «тупиком», как и Одесса. Уже в феврале в городе скопилось около 40 тысяч беженцев, в основном не имевших никакого отношения к армии, но стремившихся эвакуироваться перед лицом «красной угрозы». А к концу марта тех, кто рассчитывал на спасение морским путем, было уже около ста тысяч. Главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин распорядился принимать на корабли только офицеров и тех, кому угрожала реальная опасность в плену у красных. Но на деле это распоряжение не выполнялось. В Новороссийском порту скопились десятки тысяч человек – отошедшие с фронта согласно приказу части, те, кто не стал возвращаться в полки после госпиталя или командировки, дезертиры, гражданские чиновники и их семьи, иностранцы… И всё это людское море было устремлено только туда, где мрачно высились над причалами борта пароходов – больших и маленьких, гигантских транспортов и уютных плавучих лазаретов, эсминцев и ледоколов, все равно каких, лишь бы они увезли от этого кошмара, катящегося по пятам – все равно куда, в Крым, Болгарию, Грецию, Кипр, Египет или на Принцевы острова…
За себя Сергей не беспокоился – для каждой «цветной» части был выделен отдельный транспорт, на подходах к которому стояли кордоны с пулеметами. Если на такой корабль пытались проникнуть посторонние, их быстро спроваживали силой. Но раненых это не касалось: для них должны были выделить отдельные суда. Только поздним вечером, уже когда 1-й Дроздовский стрелковый полк начал погрузку на «Екатеринодар», Семченко выяснил, что раненые будут отправлены чуть позже и поспешил сообщить эту весть другу.
…Тихая очередь дроздовцев продвигалась к сходням транспорта. Вместе с другими на борт поднялся и Семченко. «Екатеринодар» был забит под завязку: люди стояли вплотную друг к другу в трюме, на палубе, трапах, надстройках, лежали и сидели в шлюпках, цеплялись за мачты и спасательные круги. Сергея прижало к прапорщику Косте Окаёмову и фельдфебелю Крупкину. Они стояли вплотную к леерам правого борта, нависая над молом, где двигалась и двигалась молчаливая шинельная толпа…
К негромкому шороху сотен ног внезапно присоединился четкий строевой шаг. Люди стали оборачиваться. Сергей вытянул шею — к сходням уже приближался в походной колонне батальон, не меньше. Во главе колонны шагал усатый старший унтер-офицер с двумя Георгиевскими крестами на шинели. Скомандовал «Батальон, смирно!» и шагнул к стоявшему у сходен командиру полка полковнику Туркулу:
— Вашсокбродь, вверенный вам батальон прибыл на погрузку.
— Запасной, — негромко произнес Крупкин.
— Запасной, запасной, — побежало по борту. – Запасной батальон.
В запасном батальоне дроздовцев были одни пленные красноармейцы. Все были уверены поэтому, что на погрузку батальон не явится, перейдет на сторону красных. Но вот – явились, ни одного отставшего не было.
— Да куда же мне вас девать, братцы мои? – тихо сказал полковник Туркул, но все его услышали.
По трапу уже спускался из рубки седенький капитан «Екатеринодара» в заношенном мундире Добровольного флота.
— Я не пойду, я так не пойду! – в отчаянии кричал он в рупор. – Посмотрите на борта, транспорт уже осел на бок! Два полка на борту! Вы что, издеваетесь надо мной?..
— А что мне прикажете делать с запасными? – крикнул с мола бледный от негодования Туркул. – Они прямо с позиций сюда пришли!.. Приказываю грузить людей лебёдкой!
— Куда? – охнул капитан. – Люди же на палубе!
— Прямо на людей и грузите!.. Нет – обойдемся без вас, флотские среди нас найдутся…
В темноте заскрипела лебёдка. Где-то внизу, на молу, подъёмный кран подхватывал солдат сразу по десять-пятнадцать человек и плавно переносил на транспорт. Опускали куда попало – на палубу, трапы, надстройки, прямо на головы людей. Отовсюду доносились охи, вскрики, ругань, неловкие извинения. Гроздь солдат опустилась и на Сергея с его соседями. Подошвы чьих-то сапог ощутимо шваркнули Семченко по правому плечу. Губастый веснушчатый рядовой смущенно попробовал козырнуть, но не смог выпростать прижатую к боку руку:
— Виноват, вашбродь.
— Как зовут? – строго осведомился Крупкин у новенького.
— Рядовой Тишкин, господин фельдфебель.
— Откуда сам будешь?
— С Погара, господин фельдфебель. С-под Брянска…
— Не земляк, — разочарованно вздохнул Крупкин.
А по молу топотали все новые и новые прибывшие. Подошла офицерская рота 2-го Дроздовского полка, отдельные люди из 3-го. Перекрикиваясь с ними с борта, узнали, что 3-му полку был отдан транспорт «Святой Николай», но его команда, не окончив погрузки, обрубила швартовы.
Дальше у мола, за «Екатеринодаром», узким изящным телом вытянулся серый эсминец «Пылкий», на котором держал флаг командир 1-го корпуса генерал-лейтенант Кутепов. Командир дроздовцев Туркул бегом бросился туда. Кутепов вышел к нему на сходни. В полной тишине все услышали напряженный, вибрирующий голос Туркула:
— Ваше Превосходительство, «Екатеринодар» загружен. У меня остались люди. Необходимо погрузить всех, или мы выгрузимся все и уйдем пешим порядком вдоль берега.
Кутепов в темноте обернулся куда-то на борт «Пылкого»:
— Капитан, сколько вы можете еще погрузить?
— Двести человек, Ваше Превосходительство.
— Полковник, сколько у вас еще людей?
Туркул на секунду обернулся на мол, где молча, тяжело дыша, сгрудились не меньше семисот дроздовцев.
— Приблизительно двести, Ваше Превосходительство. Офицерская рота.
— Грузите к нам.
— Покорнейше благодарю…
Туркул упругим, быстрым шагом вернулся к своим. Семченко, как и все, услышал с борта его тихий напряженный голос:
— Имейте в виду, господа, — вас двести человек. Понимаете, двести.
— Во даёт, — восхищенно выдохнул Сергею в ухо рядовой Тришкин.
Офицерская рота начала погрузку. С каждой минутой «Пылкий» все глубже оседал в воду. На палубу вышел начальник штаба 1-го корпуса, генерал-майор Доставалов.
— Полковник Туркул, сколько вы грузите?
— Двести.
— Какое там двести! – побагровел генерал. – Эсминец уже в воде. Разгружайте!
— Я разгружать не буду.
— Я приказываю вам! – гаркнул Доставалов.
— Вы не имеете права приказывать мне, — спокойно ответил Туркул. – Я гружусь по приказу командира корпуса. Извольте сами разгружаться, если угодно.
— Прекратить спор! Генерал, потрудитесь не делать замечаний командиру офицерского полка, – властно крикнул из темноты генерал Кутепов. – Полковник Туркул!
— Я, Ваше Превосходительство!
— Хороши же у вас двести человек…
Начало светать. В серой дымке постепенно вырисовывались очертания причала, мола, на котором гудела и волновалась толпа людей, перегруженных кораблей, низко осевших в воду. Проступили черные, закопченные силуэты зданий обгорелых нефтехранилищ. Глуше, неярче становилась перестрелка. «Екатеринодар», скрипя всем своим грузным телом, отваливал от пристани. Дроздовцы молча смотрели на уходящую от них землю. На душе было горько, тревожно, но ничего ведь не решено окончательно – в конце концов, идем ведь в свой, русский Крым, а не за границу!.. А значит, еще ничто не потеряно.
Какое-то время Семченко еще пытался отыскать на отдалявшемся берегу санитарные обозы, но потом понял, что в этом хаосе ничего не разглядеть. «Скоро и Юрончик поедет, — с улыбкой думал он, чувствуя, что задремывает. – И встретимся мы с ним где-нибудь в Ялте или Севастополе… или куда привезут…» Убаюканный мерной качкой, он засыпал стоя, как и большинство окружавших его людей, измученных до предела последними бессонными ночами, бесчисленными боями с пятью патронами на винтовку, отступлением, похожим на бегство…
…Что-то было не так. Юрий Варламов не слышал происходящего вокруг, но он видел расширенные от возмущения и ужаса глаза, раскрытые в крике рты, безмолвные стоны укора. Табор раненых и больных пришел в движение. Те, кто мог ходить, куда-то шел, лежачие беспомощно протягивали руки куда-то вверх, словно надеясь на милость Божью. Два легкораненых кадета, лежавшие рядом с ним, тоже куда-то почапали, поддерживая друг друга.
Варламов еще раз перечел скомканную в руке бумажку, которую заботливо написал для него Сергун. Скоро отправят, через час… Но он приходил вечером, уже раннее утро, рассвет, и ничего не произошло.
Юрий осторожно, опираясь на костыль, слез с подводы и, подпрыгивая на одной ноге, двинулся к выходу из импровизированного госпитального городка. У его ворот больше не стояли часовые, охранявшие вход в тифозное отделение. Опытным глазом Варламов сразу определил, что вместо эвакуации на пристани происходит хаос. Озверевшие толпы мужчин в военном штурмовали забитые под завязку транспорта. Тут же валялись груды пожитков, видимо, брошенных в предыдущие дни эвакуации: седла, пики, патронташи, винтовки, какие-то распоротые тюки, из которых высыпались пакеты чая. Под ногами хрустели то гречка, то рис, то шоколад, то сахар. Рядами, как на параде, стояли молчаливые трехдюймовки со снятыми замками. Стоявшие недалеко от берега эсминец и подводная лодка под Андреевскими флагами вели огонь из всех орудий куда-то в сторону гор, окружавших порт; время от времени вокруг них вставали водяные столбы, из чего Юрий понял, что красные тоже обстреливают корабли артиллерией…
Раненых никто не собирался никуда эвакуировать. Здесь, в этом людском месиве, не было места даже для здоровых, не то что для раненых и больных.
Юрий понял это как-то сразу. И, как ни странно, почувствовал облегчение. Его словно вынесло волной на какой-то невидимый берег. И вот волна схлынула, и теперь можно перевести дыхание, оглянуться вокруг. Несколько месяцев его несло по жизни как щепку, он него ничего не зависело. Судьба снова делала громадный, мягкий, неощутимый внешне поворот… Будь что будет, что тут еще скажешь?..
На Цементном молу, куда Юрий забрел, толпа людей умоляюще протягивала руки к морю, словно в античной трагедии. На лицах офицеров и солдат застыли отчаяние и скорбь. Варламов перевел взгляд туда, куда они смотрели, и увидел осевший в море по палубу эсминец с Андреевским флагом. Люди на его бортах стояли вплотную, прижатые друг к другу. Эсимнец уходил от берега, еле таща на буксире такую же перегруженную до предела баржу.
Потом Варламова кто-то толкнул, и он чуть не упал, выронив костыли. Чьи-то проворные руки тут же подали ему их, и Юрий увидел тех самых «баклажек», с которыми он проделал скорбный путь отхода добровольцев до новороссийского тупика. «Извините», — прочел он по губам одного из мальчиков…
— Извините, — повторил кадет Миллер и обернулся к Семеняке. – Ну что, Паша, давай?
— Давай, — твердо проговорил Семеняка. – Только отойдем в сторонку.
Кадеты, как слепые, побрели куда-то в сторону. Их толкали, несколько раз чуть не сбили с ног, но они шли и шли, поддерживая друг друга (раны еще болели), внутренне уже смирившись со своим решением… Ни на один пароход их не взяли. Кадеты просто не могли пробиться сквозь озверевшую толпу, наседавшую на сходни, и никто не собирался им помогать.
У какой-то кучи брошенного имущества остановились. Грудой валялись чьи-то чемоданы, из раскрытого саквояжа тускло мерцало столовое серебро. В маленьком костерке еще чадили документы. Миллер пригляделся – горел чей-то послужной список, какие-то госпитальные выписки и толстый альбом семейных фотографий. Одна обуглившаяся карточка валялась отдельно. С нее улыбался толстенький ребенок лет пяти в матроске, с деревянной лошадкой в руках. На паспарту серебряной вязью было выведено: «Бобруйскъ».
— Давай, — одними губами проговорил Семеняка.
Кадеты одновременно вынули из кобур «наганы». Куда именно стрелять, они не знали. В сердце? Но это нужно раздеваться, снимать шинель, а без шинели все же холодно. В голову? Страшно представить, противно. К тому же Миллер где-то читал, что в голове есть какие-то полости, пуля может пройти через них, из одного виска выйдет в другой, а ты останешься жив…
— Одновременно?
— Да. По счету «три».
— Только надо сказать что-то.
— Или записку оставить? А то никто не поймет…
— А знаешь что? Можно так: я тебя, а ты меня.
— Точно.
Кадеты дрожащими руками навели друг на друга револьверы. Оба заплакали. Оба не хотели умирать, но не знали, как жить и что теперь делать дальше…
И в этот момент чьи-то сильные руки вырвали у них оружие.
— Смирно!.. Как стоите перед офицером?!..
Обомлевшие от неожиданности кадеты смотрели на своего Бог весть откуда появившегося соседа по подводе. Оба машинально вытянулись по стойке «смирно».
— — Это что за балаган? – грозно поинтересовался Варламов у «баклажек». – Кто разрешил впустую тратить патроны?.. А ну марш на погрузку, молодые!..
— Так не берет никто… — начал было Семеняка, но Миллер оборвал его:
— Он не слышит ничего, забыл?
Юрий спрятал оружие ребят в карманы своей шинели, подтолкнул застывших кадет к пристани.
— Бегом, и чтобы через минуту я вас тут не видел, самоубийцы хреновы! Корабли еще будут!
— Так оружие отдайте, — взмолился Семеняка.
— Я сказал, бегом, мальчики с вокзала!!! – рявкнул Юрий давно забытым гвардейским голосом, которым командовал когда-то, в прежней жизни, в далеком тринадцатом году… семь лет назад.
Кадеты молча козырнули и рысцой направились обратно на пристань. Варламов с улыбкой смотрел им вслед.
…Через полчаса Миллер и Семеняка стояли в плотной толпе офицеров и солдат на Цеметном молу и, как и все, с замиранием сердца следили за прыгавшей в волнах Черного моря головой одинокого пловца. Это был какой-то вольноопределяющийся Чугуевского уланского полка, который прыгнул в море, чтобы привлечь внимание уходящего эсминца. И вот над молом раздалось дружное «Ура!» — на корабле заметили пловца, и эсминец изменил курс. Было видно, как вольнопёра поднимают на борт. Корабль увеличил скорость и направился к молу. Уже отчетливо видна была золотая надпись «КАПИТАНЪ САКЕНЪ» на его борту…
— Спасены! Спасены! – орал кадет Миллер, обнимая Семеняку. – Понимаешь, спасли нас! Глухой этот спас! Прав оказался, будут еще корабли…
— А еще стреляться собирались, идиоты!
— Ну да! Ур-р-а-а!!! «Капитан Сакен», ур-р-ра-а-а-а…
