ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
39
Карл Петерс, Сергей Семченко, сентябрь 1919 года, станция Комаричи
Эшелон качало на стыках. Было, наверное, около трех часов ночи. Карл чувствовал, что засыпает, даже не засыпает, а соскальзывает в какую-то зыбкую полуявь. Такое с ним часто бывало еще в кадетском корпусе: на первых уроках силишься что-то слушать, но глаза слипаются сами собой, и, вздрагивая, ловишь себя на том, что преподаватель уже говорит о чем-то совсем другом. А за темными зимними окнами – заледеневший Полоцк, мирный, видящий сны… Сны, сны…
Рядом с Карлом тихо похрапывал на нарах комроты-3, такой же, как сам Карл, бывший поручик Янис Драугс. Родом он был из Двинска, не земляк, но за прошедшие месяцы Карл как-то незаметно сблизился с Янисом. Янис был идейным большевиком, вступил в партию еще летом 17-го, и воевал за красных убежденно, но сейчас точно так же мучился от неизвестности – что там с родными?.. Большевиков в Риге не было уже давно, а вот Красная Армия так просто от себя еще никого не отпускала…
Карл отчетливо помнил тот день, когда он пришел в политотдел дивизии и подал прошение об отставке в связи с семейными обстоятельствами. Власть в Риге переменилась, там создается национальное государство. Почта не работает, от отца, жены и сына нет вестей уже несколько месяцев. Он не может, не имеет права бросать их на произвол судьбы… Слушали его с улыбками, а в конце так и вовсе начали смеяться.
— Карлис, ну ты вроде как хороший красный командир, — сказал по-латышски плотный, румяный щетинистый здоровяк с четырьмя квадратами на рукаве гимнастерки – начальник политотдела, — а несешь такую ересь! Ну кто ж тебя отпустит, когда тут такое творится? Деникин подмял под себя всю Украину, поляки в Минске… Перед тобой сидят твои земляки – латыши, которые тоже не знают, что с их женами и матерями творится. И никто, заметь, не покидает фронт Мировой Революции. Потому что сейчас, дорогой товарищ Петерс, нам не до этих мещанских интересов. Советую вам об этом подумать…
Вот так, на виду у всех, ткнули мордой. Кому есть дело до твоей жены и сына, когда творятся такие дела?.. Вот и твори их вместе со всеми. Повезет – и ты уцелеешь, и семья уцелеет. Не повезет – винить некого, это тебе не 1913 год, а 1919-й… Щепка в бурю. И ты, и твои близкие, и страна…
…Первые месяцы Карл привыкал, протестовал душой, изумлялся, возмущался, негодовал, порывался менять что-то. Но так устроен человек, что не может он вечно негодовать и изумляться. Он ищет в любой ситуации плюсы, обживается, обзаводится знакомыми. Иначе жить невозможно, лучше сразу в петлю. Это случилось и с Карлом. Ничего не умея, кроме как воевать, он начал искать и находить оправдания своей службе у красных, видеть плюсы, которых не было и быть не могло в старой армии. А они были, эти плюсы!.. Пусть не было в новой армии погон, зато была дисциплина, несопоставимая с тем, что творилось весной-осенью 1917-го. И на фоне пьяной, лущащей семечки, орущей на митингах армии Керенского, которую Карл отлично помнил, Красная Армия действительно выглядела стальной стеной, готовой отстаивать интересы своей страны до последнего патрона. А красные знамена, лозунги про революцию и комиссары и раньше были, еще до большевицкого переворота. Так что здесь ничего нового не было.
Тем более что вокруг служили земляки. Красный Латышский стрелковый полк, в котором Петерс получил взвод, а через полгода – роту, на 90 процентов состоял из тех, кто прошел Великую войну. Были в нем и солдаты, служившие под командой Петерса еще в 16-м: они его помнили, любили, относились с уважением. Командиры также в большинстве были из бывших офицеров – прапорщиков, подпоручиков. У них в общении сохранились некоторые прежние интонации и обороты. Так, понемногу, с опорой на все лучшее, что встречалось, стараясь не думать о худшем, привыкал Карл Петерс к очередному громадному повороту судьбы. И лишь иногда, ночами, думал: если бы не Аугустс Озолиньш, не его донос, не пришли бы за ним тогда, январской ночью. А донос не появился бы, если бы Аугустс не испытывал к нему долгой, застарелой ненависти, укрепившейся в армии. А ненависть эта вряд ли возникла бы, если бы в 1905-м старшего брата Озолиньша, несшего на митинге красное знамя, не убили бы на набережной Даугавы солдаты… Ну, взял бы солдатик тогда чуть левее – и не было бы на свете сейчас красного командира Петерса. Одно за другое, как всё в этой жизни.
…До ранней осени 1919-го красные латышские стрелки воевали на Восточном фронте. Первое время Карла еще тревожило, дёргало то, что напротив – не иностранцы, а свои, такие же офицеры и солдаты, как по эту сторону фронта. Но быстро понял: война идет без всяких сантиментов, не на жизнь, а на смерть. Колчаковцы сражались упорно, яростно, почище чем немцы в Великую войну. И вот парадокс Гражданской: несколько раз полк Петерса сходился на поле боя… с белыми латышскими стрелками. В первый раз взяли в плен десять человек, во второй – уже белые взяли двадцать… После короткого допроса – в строй, каждый человек на счету. Случалось, и перебегали друг к другу: то от красных взвод перейдет к белым, то наоборот. Чем люди при этом руководствовались – неизвестно. В РККА за такие переходы головы с плеч снимали сразу, а как было у белых, никто не знал. Карла Бог миловал, из его роты к Колчаку никто не перебегал.
В августе полк погрузили в эшелоны и отправили куда-то на запад. Болтали – против польской армии, в Белоруссию. Но вышло, что на южное направление, где наседал Деникин. Те, кто уже сталкивался с добровольцами в бою, обстоятельно поясняли: дерутся белые как черти. Больше всего опасайтесь так называемых «цветных» частей. Их можно отличить по обмундированию: малиновые тульи фуражек – дроздовцы, белые – марковцы, красные – корниловцы. И не смотрите на то, что их может быть мало: бывали случаи, когда сто «цветных» одним ударом обращали в бегство целые полки.
Карл слушал внимательно, даже записывал что-то в истрепанный блокнот, но после первого же боя перестал. Потому что легендарные «цветные» на поле сражения оказались жалкими оборванцами – грязные, тонкие английские шинельки, все раненые-перераненые, и намек на знаменитую форму просматривался раз через десять: у кого-то на голове мелькало бурое мятое подобие фуражки. Сражались, правда, отлично, но красные давили, давили массой, и никакая стойкость и храбрость не помогали белым удерживать то, что было захвачено летом. Днем и ночью прибывали все новые и новые эшелоны, постоянно шла выгрузка. Цокая копытами по подмерзшим ночами дорогам, шли колонны красных венгерских гусар – еще два года назад врагов, — шли латышские и эстонские дивизии, шли китайские отряды, шли обычные призывники со всей России, где успела утвердиться Советская власть. На стенках станционных сортиров и провинциальных театриков трепетали свежие, только что отпечатанные в политотделах плакаты: Деникину нанесен тяжелый удар, добьём гада!.. Украина снова будет Советской!..
…Теплушку сильно качнуло. Скрипели тормоза, где-то впереди уныло заревел паровоз. Эшелон снижал ход, потом встал окончательно. Во тьме сонно заворочались, заворчали красноармейцы. Кто-то из взводных с грохотом откатил в сторону дверь, побежал узнавать.
— Ох-ох-ох, — с завыванием зевнул Драугс, свесив ноги с нар. – Что, Комаричи уже?
— Да кто его знает.
В открытые двери дышала холодком сентябрьская ночь. Было тихо, и полудрема-полуявь еще не отпускала Карла. Полоцк… корпус… Он с трудом возвращался к реальности, к прокуренной, душной теплушке, в которой их перебрасывали из Брянска в Комаричи.
Послышался грохот сапог по насыпи, в теплушку сунулся взводный.
— Ну что там?
— Беда, товарищ комроты. Там перед нами четыре наших бронепоезда стоят, и ни туда, ни сюда. Наверное, беляки полотно взорвали.
Сна как ни бывало. Пока тихо, но тишина эта обманчива. От Комаричей до Брянска одноколейка, идет она по высокой насыпи. Достаточно выкатить на прямую наводку пушки, и эшелон можно будет расстреливать как на учениях. Всё это пронеслось в голове у Карла как-то само собой, словно обрывок еще не ушедшего сна.
— Рота, подъём! – резко скомандовал Петерс по-латышски. – На выгрузку!
…Белые пушки открыли огонь через три минуты. Этих трех минут людям хватило, чтобы попрыгать из вагонов на насыпь и начать выводить лошадей.
Это было всё, что можно сделать в такой ситуации…
Первые выстрелы оглушающе ударили по барабанным перепонкам. Трехдюймовки стояли в какой-то полуверсте, и снаряды ложились точно в теплушки, вышибая двери, врезаясь прямо в толпы полусонных, неодетых, не успевших взять в руки оружие людей. Дико ржущие лошади выпрыгивали из горящих вагонов прямо на насыпь, ломая себе ноги.
Одновременно по обнаружившей себя белой батарее открыли огонь три красных бронепоезда. В пламени разрывов было видно, как падают белые артиллеристы, но батарея упрямо продолжала работать залпами. Страшный вой умирающих, железный грохот болванок, бьющихся о броню, разрывы снарядов – все слилось в чудовищную какофонию войны, в один железистый непрерывный звук, от которого хотелось как можно быстрее сойти с ума…
Карл принял единственно верное решение – атаковать противника. Прятаться некуда, отступать тоже. К счастью, остальные роты поддержали порыв его бойцов. Голые по пояс, со ртами, разодранными «Ура», кто с винтовками, кто без, вперед, прямо на трехдюймовки… Артиллеристы оказались железными – стреляли даже тогда, когда их уже душили и закалывали штыками. Командир батареи, штабс-капитан с перекошенным яростью лицом, в упор выпустил пулю в подбежавшего бойца, прежде чем его подняли на штыки.
Петерс атаковал с коротким кортиком в левой руке и «наганом» в правой. Батарею взяли «на ура», на одной ярости и нервном порыве. Дальше пошла пехота. Пуля сбила с головы Карла фуражку. Хрипящее, матерящееся месиво людей, разномастно одетых, ломающиеся с хрустом руки, свисающие с плеч оторванные погоны, горячие от огня кожаные куртки экипажей бронепоездов… Рукопашная. И невозможно дышать, в воздухе висят только неподвижная гарь от раскаленной брони и сгоревшего пороха.
…- Разрешите длинной, вашбродь? – в которой раз уже попросил пулеметчик. – Ломают они наших, ломают, суки!..
— Ты куда стрелять собрался? – крикнул в ответ Семченко, свесившись вниз, в жаркое нутро броневика. – Там же каша на насыпи, и наши, и эти… Всех положить хочешь на хрен?
Пулеметчик раздосадованно саданул себя кулаком по колену, простонал: «Ну что ж такое…» Сергей понимал парня – молодой, хочется пострелять. Взяли его в команду после Севска, когда был убит ефрейтор Титков. Семченко почему-то запомнился день взятия Севска, 17 сентября. Это была уже Россия – монастыри, кремль, низкорослый светлоглазый народ, щедро накрытые столы, жадно смотревшие на добровольцев гимназисты и реалисты… Впереди красная столица, до нее, как говорили в армии, два корниловских перехода. На стенках бронепоездов размашисто писали мелом «На Москву!» Не удержался и Титков, малевал на броне, и в этот момент как раз и нашла его пуля с одинокого красного аэроплана. Судьба…
Два броневика стояли в отдалении, в засаде, ничем себя не обнаруживали, в бой должны были вступить только в крайнем случае. От всего бронеотряда остались только две машины. Остальные были подбиты либо брошены от нехватки бензина. Водитель напряженно держал руки на руле, фельдфебель Крупкин, сидя на полу, набивал запасную ленту и тихо бурчал себе под нос какую-то песню. Приказа не было – чего суетиться?..
— Прорвут они нас, вашбродь, ох прорвут…
Но опытный глаз Семченко уже видел, что картина боя переменилась. Отступающая перед яростной атакой красных белая пехота останавливалась, поворачивала назад, и уже откуда-то далеко, за станцией, слышалось нарастающее слабое «Ура» — кто-то вышел в тыл красным. Их напор начал слабеть. И вот они уже снова стали растерянной, злой толпой полураздетых людей, неспособной никого смести. Клещи сомкнулись. Видно было, что красные поднимают руки, сдаются в плен.
— Отбой, — тяжело проговорил Сергей. – Не прорвали. Крупкин, за старшего.
— Слушаюсь, вашбродь.
На насыпи продолжали гореть четыре бронепоезда. Они уткнулись друг в друга, словно прощались перед смертью. На раскаленной броне можно было видеть белые надписи – «Вождь Революции товарищ Ленин», «Смерть капиталу!», «Рабочий», «Бей Деникина!». Время от времени внутри составов глухо рвались снаряды и патроны. Лица белых и красных освещало муторное, тяжелое зарево, по скулам и лбам бежал пот. Кто-то сидел на земле, зажимая руками уши, словно не хотел больше слышать звуки этой ночи – страшную кузницу Гражданской войны.
Безусый подпоручик с нарисованными прямо на плечах гимнастерки химическим карандашом погонами рассматривал зажатое в руке большое портмоне, полное денег. Вынимал по одной то «Катеньку», то «Петеньку», и смотрел на грубые дырки в лицах царей и цариц.
— Жалко, — с искренним огорчением сказал он Семченко. – Пуля прямо посередине пришла. Теперь нигде не примут. Ему-то они уже ни к чему. – И показал на убитого красного командира, из кармана которого он вынул портмоне.
Тяжело дышащие солдаты вели мимо полуголых пленных. Матерились санитары. На насыпи еще умирали, закатывали вишневые глаза иссеченные осколками, поломавшие ноги лошади. Рядом торчали возведенные к нему обугленные руки. Красные, белые?.. Сергей снял с головы фуражку, перекрестился. Еще одна безумная ночь была позади.
… — Латыши, господин полковник, — пояснил худой, хмурый поручик с мятым от недосыпания лицом. – Их эшелон как раз выскочил на бронепоезда. Шли из Брянска.
Карл смотрел на полковника. Это был его ровесник, красивый стройный «дроздовец». Теперь было понятно, с кем сошлись ночью у полотна. Полковник старался играть бодрого командира, но видно было, что он валится с ног.
— Латыши?.. В расход к чёртовой матери.
— Слушаюсь.
«Ну, вот и всё… И Лика никогда не узнает. И я не увижу, каким будет Ивар, когда вырастет… И никого это сейчас не волнует, на горящей ночной станции Комаричи. Ни-ко-го».
Сгрудившихся пленных подталкивали прикладами в спину конвоиры. Петерса поразило, как покорно шли бойцы его роты на смерть. Хоть бы кто рванулся, бросился в сторону… нет – тупо, смиренно шли, переступая через трупы, словно радуясь тому, что вот наконец закончилась эта тяжелая, грязная работа – война, и можно будет отдохнуть, отдохнуть навсегда.
Расстреливали партиями. Карл попал в четвертую. Пленных выстраивали рядами на перроне станции, спинами к пакгаузу. Расстрелом командовал коренастый штабс-капитан с длинной лесенкой нашивок за ранения на рукаве и наспех забинтованным боком. К нему из четвертой партии вышагнул Янис Драугс, козырнул.
— Господин штабс-капитан, разрешите нам спеть «Интернационал»?
Офицер равнодушно пожал плечами, сплюнул в сторону.
— Хотите – пойте.
— Благодарю.
Янис запел первым. Его тонкие серые губы дрожали.
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
Постепенно к его пению начали неуверенно присоединяться другие стрелки.
Сердце Карла колотилось в горле. Руки стали противно липкими. «Ты же кадет! – прикрикнул он на себя. – Веди себя достойно!» И в этот момент заплакал. Как всего много было! Как много должно было быть впереди. И как коротко, быстро все закончится…
«Интернационал» таял в глухом ночном небе над станцией Комаричи. Его заглушали рвущиеся в красных бронепоездах снаряды.
Последние строки коротко и деловито оборвал залп.
