ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО

ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

Роман

34

Юрий Варламов, Минск – Орша — Москва, сентябрь 1918 года

Поезд тащился еле-еле, как больной. Часа через три после Минска встали в каком-то поле – машинист хмуро объявил, что закончились дрова. Обитатели вагонов с усталым матом посыпались наружу. Как на грех, поблизости не было ни леска, ни рощицы, и пассажиры направились к сельскому кладбищу, видневшемуся на взгорке в получасе ходьбы. Вместе со всеми отправился и Юрий Варламов. Поле было плохое, ямистое, в ямах стояла вода после недавнего ливня, и скоро он промочил ноги до колен.
Шли медленно. На сапоги налипала вязкая глина. Скоро ходьба превратилась в какую-то механическую нудную работу. Стараясь не слушать мат соседей по несчастью, Варламов думал о том, куда и зачем он едет, и был ли какой-то смысл в этом годе его жизни…
…Тогда, 19 февраля, он очнулся от того, что кто-то осторожно поднял его и взвалил на закорки. Потом шедший пошатнулся и упал вместе с ним, и от боли Юрий потерял сознание. А снова очнулся уже в деревенской хате. Над ним склонилось женское лицо. Варламов даже не предполагал, что на свете еще сохранились такие простые и славные женские лица. Несмотря на мутившую рассудок боль, он попробовал растянуть губы в улыбке и высипел из себя:
— Спасибо… Где я?
— Лежите совсем тихо, — произнесла женщина строго. – Вам нельзя разговаривать.
— Но я…
Его спасительница сердито прижала палец к губам, и он обессиленно замолчал.
Операцию Юрию сделал приведенный его спасительницей местный фельдшер. Пуля от германского «Маузера» увесисто звякнула о дно цинкового тазика. А потом началось опамятование – долгое, растянувшееся на месяцы. Сначала лежать, потом садиться, попробовать вставать… И наконец ходить – какое же это блаженство, ходить, сперва опираясь на руку, потом и самостоятельно!
Его спасительницу звали Мария Андреевна, и была она обычной народной учительницей из простых, уроженкой Крево, присланной на родину после окончания учительской семинарии за год до войны, в 1913-м. Ее мужа в 1914-м призвали в армию, той же осенью он погиб в Восточной Пруссии. Летом 1915-го Марию вместе с семьей – отцом и матерью — отправили в тыл, в Екатеринослав, но год спустя, когда фронт стабилизировался, объявили: кто хочет, может возвращаться. Тогда решили вернуться, потому что закрепиться в Екатеринославе не удалось. Как говорила сама Мария, это было ошибкой, но кто же знает в жизни, когда где ошибка, а когда нет?.. Вернулись. Дом нашли целым, но на немецкой стороне фронта. Когда ночью, тайно попытались пройти туда, обе стороны открыли огонь, отец и мать погибли сразу. Марии повезло, она была всего лишь ранена, потеряла сознание на ничейной земле, и подобравшие ее германцы отправили ее в свой лазарет. А когда вышла и доказала права на хату, стала работать у немцев прачкой и судомойкой в госпитале, а понемногу – и сестрой милосердия. А что еще делать? Жить-то надо. На Юрия Мария наткнулась случайно – обходила дорогу после прохода воинских колонн, зная по опыту, что идущие войска могут и что полезное после себя обронить. Услышала слабый стон – и не прошла мимо…
Крево на протяжении двух с лишним лет было разрезано пополам линией фронта и, в сущности, перестало существовать. Вместо домов протянулись многоверстовые линии опутанных колючкой окопов, блиндажей и укрытий. Чудом уцелели лишь несколько хаток, в которых ютились такие же отчаянные смельчаки, как Мария, не пожелавшие уходить из родных мест. Да еще руины Кревского замка мрачно высились рядом – все в пробоинах от огня русской артиллерии. Мария рассказала, что в июле 1917-го, когда русский Западный фронт пытался прорвать тут немецкую оборону, земля дрожала от разрывов снарядов три дня. Местные тогда убежали из Крева в лес, отсиживались там в землянках, молясь, чтобы не были разрушены их дома. Но немцы тогда держались крепко, да и русская армия была уже не та, что до революции. Наступление провалилось, а после сентября 17-го боев практически никаких не было.
Юрий боялся, что хату Марии могут нагрянуть немцы и, если обнаружат там русского офицера, да еще с оружием, ей не поздоровится. Но хозяйка успокоила его: немцев интересовало лишь, чтобы местные исправно платили налоги да не замышляли ничего против власти кайзера. С местными Мария жила дружно, все помогали друг дружке и о появлении лишнего рта молчали. А «наган» Юрия Мария надежно спрятала.
Более-менее оклемался Варламов только к июню. Когда вышел впервые босиком на горячую от солнца землю – даже зажмурился от удовольствия. Хата. Земля. Речка (через Крево протекала холодная узкая Кревлянка, долго время бывшая линией фронта). Солнце в небе. Как всё это просто звучит, и насколько не понимает здоровый человек, какое же счастье состоит в том, чтобы просто видеть, ощущать это всё!..
Но тут же, словно отрезвляя, по глазам ударили угрюмые руины Кревского замка. «Вон та дыра – явно от нашей шестидюймовки, — сразу определил Юрий. – Да, можно себе представить, какая тут артподготовка была…» И еще окопы – мертвые, уже поросшие молодой травкой, но еще вполне пригодные для боя окопы передовой линии… Колючая проволока уже покрылась легким налетом ржавчины, но брустверы нигде не осыпались. Варламов медленно пересек линию фронта – не больше пятидесяти шагов; мельком он подумал о том, что еще год назад не прожил бы тут и секунды, — отвел рукой в сторону вяло звякнувший моток колючки и осторожно спустился в русский окоп. Пошел по нему, задевая ногой мусор войны: россыпи стреляных гильз от трехлинеек, пустые пачки папирос, куриные кости, оторванный с шинели погон рядового с шифровкой «655.», луковичную шелуху, дырявую фляжку… Окоп напоминал ему стоянку первобытных людей, а он сам себе – археолога. Последние люди ушли отсюда в декабре 1917-го, с тех пор позиции стояли пустыми…
Примостившись в какой-то выемке, которая раньше служила, наверное, местом отдыха для пулеметного расчета, Юрий уронил голову на руки. Что делать дальше?.. Его земля захвачена германцами. От Марии он знал, что в марте Советская Россия подписала с Германией Брест-Литовский мир и ценой колоссальных территориальных и материальных потерь вышла из войны. Граница теперь проходила в Орше. В это трудно было поверить, но в жизни Варламова было уже очень много того, во что верить было трудно…
Что теперь? Куда теперь? Ну, выздороветь окончательно… а дальше?.. Сидеть здесь, в Крево, и впредь, стать примаком Марии, тащить на себе хозяйственные заботы, дожидаясь непонятного чего?.. Но это недостойно офицера и кадета. Идти к советской границе? Но стоит ли добровольно пробираться в страну, которая в марте предала союзников по Антанте, подписала сепаратный мир, да еще на таких чудовищных, немыслимых условиях?!.. Ведь он, Варламов, ехал в Россию из Америки и поступал в новую армию с тем, чтобы воевать с немцами! А тут Советская власть сама же, своими руками прекратила эту войну, мгновенно лишив его жизнь смысла…
Родители… Теперь ему было стыдно перед ними. Он помнил взгляды отца и матери и понимал – да, они были правы… а он – нет.
Еще были Карл, Сергей и Иванко. Были. Может быть, их уже и нет. Сколько историй наслушался Юрий о том, как офицеров в конце 1917-го закалывали штыками и рубили шашками прямо на перронах полустанков, как срывали с них погоны и ордена, как рвали толпой на части и сбрасывали с мостов в реки, как бросали живыми в паровозные топки – только за то, что офицеры… Именно тогда родилась скорбная «Молитва офицера», в которой главная мольба была о том, чтобы пасть в бою, от вражеской пули, а не от рук своих же.
…И еще была Елизавета Сиверс.
После полутора лет разлуки Юрий уже нечетко помнил ее лицо, голос, движения. Карточка, которую он хранил, так и осталась на столе его кабинете в Минске. Но мысль о том, что на свете есть эта девушка, внезапно встряхнула его, словно взяла за шиворот и поставила на ноги посреди мертвого, ничейного окопа.
…Лиза. Вот ради кого стоит думать, как быть дальше. И стоит выздоравливать.
Правда, положение осложнилось тем, что его спасительница явно имела на Юрия виды. Он почувствовал это по тем заинтересованным взглядам, которые хозяйка начала бросать на него. Но спасала разница в положении – Мария сама понимала, что не пара ему, и не могла сделать первый шаг. А Варламов, стараясь не замечать двусмысленности своего положения, старался как мог помочь хозяйке по дому: мужских рук в округе почти не было, местные выживали лишь благодаря огородам да торговле на вилейском рынке. И он целыми днями бродил по окрестностям, обыскивая брошенные русские и германские блиндажи и таща домой все, что могло пригодиться: забытый кем-то табак и чай, немецкую зажигалку, оброненный кем-то сапёрный тесак с запачканной кровью рукоятью, русскую фляжку со спиртом, журналы. Что-то оставалось в хозяйстве, а что-то Мария меняла на рынке на продукты.
В один из сентябрьских дней он, нагруженный добычей, притащился из очередного странствия по окрестным лесам. На этот раз повезло – на лесной дороге он наткнулся на разбитый снарядом немецкий грузовик, явно перевозивший груз для лазарета: матрасы, подушки и бинты. Юрий, как мог, замаскировал его ветками, а домой попер на горбу скрученный в валик матрас. И еще издалека понял – что-то случилось. На приступочке хаты сидели две соседки Марии – тетки Антося и Кася, двоюродные сестры лет по шестидесяти, но от военных невзгод им можно было дать далеко за семьдесят.
— Что случилось? – вырвалось у Юрия.
Тетки подняли на него заплаканные глаза.
— Марийка наша… пайшла сабе за грыбами… а там яма…
Он сразу понял, о чем речь. Еще во время войны Юрий читал, что германцы насыщают вторую и третью линию обороны так называемыми волчьими ямами – хитро замаскированными ловушками. Он рванул дверь и замер при виде лежащей на столе хозяйки. Лицо мертвой девушки было искажено болью и ужасом. Тело было в нескольких местах насквозь пробито остро отточенными кольями. Должно быть, она долго и мучительно умирала от потери крови там, в яме… Вот и ее настигла Великая война, страшные зубы вражеского Молоха…
«Меня спасла… А вот ее спасти было некому». Юрий тяжело свалил матрас в угол хаты, склонился над мертвой учительницей и поцеловал ее холодный лоб.
На другой день после похорон в Крево внезапно нагрянули германцы. Слава Богу, местные бабы загодя увидели подъехавшую машину и успели спрятать Юрия в погребе соседнего дома. Немцы описали хату Марии как переходящую в собственность армии, запечатали двери и уехали. Ночью Варламов сорвал печать, забрал из дома свои вещи, запас еды и ушел – куда, он и сам толком не знал…
Через неделю изнурительного странствия по лесам и полям он, измученный, небритый, в грязной шинели и сапогах, выбрел на окраину Минска. Город ничем не напомнил ему советский Минск конца 1917 – начала 1918 года. Улицы были разве что не вылизаны, на всех углах висели таблички с немецкими названиями и грозные приказы, каждый из которых заканчивался словом «Расстрел». Любопытства ради Юрий прошел мимо здания штаба Запфронта, откуда уехал на свое последнее задание в феврале. Теперь с его подъезда свисал германский флаг, стояли двое часовых. На одном из зданий Варламов увидел и бело-красно-белый флаг, но что он символизировал, не смог понять.
Спустившись по Захарьевской (теперь, если судить по табличке, Хауптштрассе) к Свислочи, Варламов свернул на тихую Садовую и постучал в дверь ничем не примечательного деревянного дома. На стук выглянула плотная седоватая женщина, по виду кухарка.
— Тебе кого? – грубо спросила она.
— Дюльбер Павел Антонович тут еще живет? – наудачу поинтересовался Юрий.
— А тебе-то что?
Но на крыльцо домика уже вышел сам Дюльбер в просторном домашнем костюме.
— Меня кто-то спрашивает?
— Я, Павел Антонович… — с трудом проговорил Юрий…
…В тот вечер они проговорили несколько часов подряд. Дюльбер рассказал Юрию, как остался в Минске. Оказывается, когда был издан приказ о спешной эвакуации штаба фронта, германские войска уже входили на окраины города. Таким образом, почти все офицеры штаба, сами того не желая, оказались в плену. Правда, плен оказался относительным – со всех взяли подписки о том, что они не будут причинять вред власти кайзера, выдали специальные военные паспорта и отпустили восвояси.
— Но знаете ли, Юрий Владимирович, я не жалею, — улыбнулся Дюльбер. – По моему убеждению, сейчас худший враг России – не германцы, которые оказались при близком рассмотрении весьма приличными людьми, а большевики. Скверно, конечно, что от них нас избавили бывшие враги, но… вражда ведь проходит со временем. А вы, после ваших мытарств, все еще убеждены, что нужно служить Советской власти?
— Не знаю, — покачал головой Юрий. – Она ведь заключила Брестский мир. Расчленила страну ради того, чтобы удержаться наверху… А что вообще происходит в мире? Расскажите, а то я ведь почти год прожил в тишине и темноте. В Крево никакие вести не доходили…
Дюльбер нахмурился.
— События вообще скверные. В феврале германцы захватили огромные пространства – взяли Ревель, Киев, на юге австрийцы дошли до Ростова… В июле был злодейски казнен государь с семьею…
— Как — казнен? – изумился Юрий.
— Я слышал, что их расстреляли где-то на Урале. Без суда.
— Какой ужас… И дети?
— И дети, дети – наследник, великие княжны… Ну вот, а на западе все по-прежнему – война продолжается. Правда, немцы, австрийцы, турки и болгары при последнем издыхании, но… держатся. Да, забыл — еще большевики перенесли столицу из Петербурга в Москву.
— Зачем?
— Чтобы избежать ее захвата немцами… И еще было покушение на Ленина – к несчастью, неудачное. И ввели новый алфавит. Без «яти» и «ера».
Этой новости Юрий не удивился. Реформа правописания была в России разработана уже давно, и большевики просто утвердили ее. А вот расстрел государя, перенос столицы в Москву, покушение на Ленина… Он крепко потер ладонями лицо. После недельного странствия по лесу от него пахло как от бродяги.
— Что вы собираетесь делать дальше?
— А что можно делать в таких обстоятельствах? – пожал плечами Дюльбер. — Выживать. Здесь в марте провозгласили Белорусскую Народную Республику, но это не стоит разговора – одно название…
— Это у них бело-красно-белый флаг?
— Да… Но это оперетка, реальная власть у немцев, все решают они. Поэтому пока служу в городской администрации, в отделе регистрирования беженцев. А там видно будет… — Дюльбер подлил Юрию в чашку крепкого чаю. – Кто-то из нащих поехал на Украину, в Скоропадию, или в Добровольческую армию, при немцах это вполне возможно. Но я уже отвоевался, знаете ли. Моя цель – сохранить себя для семьи, она у меня в Москве… А воевать за политические химеры… Тем более что большевики скоро падут… У них нет ни ресурсов, ни четкой внешнеполитической линии, ни…
Голос Дюльбера звучал успокоительно, равномерно, с ноткой интеллигентской иронии, и Юрий чувствовал, что стремительно скатывается в сон, тот самый освобождающий, расслабленный сон, которого не было в его жизни уже давно.
…Утром Дюльбер ушел на службу, а Юрий побрел в Губернаторский сад. По его аллеям прогуливались под ручку с горничными отпускные немецкие солдаты. Над Минском висели низкие серые облака, но погода выдалась не по-сентябрьски теплой, даже душной. На одинокого человека в шинели и сапогах никто не обращал внимания – так был одет каждый второй горожанин.
«И снова – что теперь? Лапки кверху, как Дюльбер, и на службу к тем, с кем сражался с 14-го? Или – в Скоропадию, на Украину, в тамошнюю армию? Или разузнать получше, что это за Добровольческая армия?..» Он сел на скамейку, распахнув шинель, но все четче, сильнее в голове стучало одно слово: Елизавета.
Нет. Неправильно. Он – кадет, офицер, человек на службе. Ну, пусть нет уже ни кадет, ни офицеров, но понятия-то никто не отменял. Он не может руководствоваться личным интересом при дальнейшем выборе судьбы… Но чем больше Юрий убеждал себя в собственной неправоте, тем сильнее поднималась в нем волна сопротивления.
Вечером он поинтересовался у Дюльбера, как можно пересечь советскую границу. Павел Антонович замахал руками:
— И думать забудьте, голубчик. Германцы такие кордоны поставили, что дай Бог каждому. Да и вы же сказали, что после Брест-Литовского мира служить большевикам…
— Да, да… и всё же. Наверняка ведь германцы впускают кого-то из России сюда и выпускают – отсюда?
Дюльбер нахмурился.
— Впускают тех, кто подтвердил украинское гражданство. Конечно, своих пленных, которые возвращаются домой. И еще местных уроженцев, которые стали беженцами в войну, а теперь следуют к месту жительства.
«Беженцы… беженцы…» Мысль Юрия заработала с лихорадочной скоростью. Ведь какие-то беженцы, отставшие, скажем, от своих, могут следовать из Белоруссии в Россию, верно?
— Верно, — признался Дюльбер. – Таких германцы выпускают. Но нужна справка…
— Павел Антонович, вы должны сделать мне такую справку.
На уламывание Дюльбера ушло три дня.
И вот в руках у Юрия новенький бланк, отпечатанный на пишущей машинке. Дана справка ГОРОШКИНУ Евтихию Павловичу в том, что он, уроженец деревни Чижевичи Вилейского уезда Виленской губернии, следует в г.Москва для воссоединения с семьей – женой ГОРОШКИНОЙ Анной Сергеевной и сыном ГОРОШКИНЫМ Павлом Евтихиевичем, беженцами из деревни Чижевичи, в Москве с ноября 1915 г. Ниже – такой же текст по-немецки, чья-то немецкая подпись и красивая печать с одноглавым орлом. А еще ниже вальяжно расчеркнулся представитель Международного Красного Креста, которому, как сердито заметил Дюльбер, «пришлось дать в лапу не просто хорошо, а о-о-очень хорошо».
— А эти самые Горошкины существуют на самом деле? – поинтересовался Юрий уже на перроне.
— Конечно. Вернее, жена и сын существуют, наверное, а Евтихий Павлович помер от тифа неделю назад, царство ему небесное… Ну, с Богом, Юрий Владимирович. Боюсь, делаете вы еще одну непоправимую ошибку в жизни, но – кто из нас сейчас не делает ошибок?
— Спасибо, Павел Антонович!.. К вашим зайду первым же делом. Передать им что-нибудь на словах, кроме письма?
Глаза Дюльбера затуманились.
— Передайте, что очень, очень постараюсь выжить…
Офицеры трижды расцеловались, ударил колокол, томительно заревел паровоз…
…Наконец, преодолев поле, добрались и до кладбища. Пассажиры поезда – это был специальный состав Красного Креста, перевозивший в Советскую Россию беженцев для воссоединения с семьями, — начали молча, угрюмо выкорчевывать и валить деревянные надмогильные кресты. А что делать – леса поблизости нет, а ехать надо, никто тебе дров не подкинет. Посетителей на кладбище не было, и никто не мешал делать эту страшную работу.
Юрий тоже делал эту работу – молча и механически. Взвалил на плечи тяжелый деревянный крест. Машинально прочел на табличке: «Подъ симъ крестомъ покоится прахъ раба Божьяго Антона Ивановича БУРАГО, сконч.15 Iюня 1901 года, житiя же ему было 76 лет. Память любящей жены». Эх, Антон Иванович Бурый, помер ты и не знаешь, что 17 лет спустя твоим крестом будут топить паровозную топку… Проклиная все на свете, Юрий сделал первый шаг под тяжестью креста. Следом потянулись другие. Наверняка со стороны это было страшное зрелище – длинная цепочка людей на пашне, каждый из которых несет на плечах деревянный крест…
«Урожай» перекидывали в руки помощника машиниста. Тот зло, ожесточенно, то и дело смахивая пот с лица, рубил кресты топором – целиком ведь в топку не поместятся. Мужчины помогали. Женщины стояли рядом, охали, крестились, многие плакали.
— Чего сопли распустили? – сердито рявкнул седой машинист. – Еще спасибо, что эта скотина на дровах ходит, а был бы угольщик, так и куковали бы тут до матрёниных заговений… Мертвым они уже ни к чему, а живым какая-никакая помощь.
Понемногу в топке затанцевало неохотное пламя. Паровоз вздохнул, как живой. Население поезда молча побрело по вагонам. У всех было тяжело на душе.

В Орше проходили германо-советскую границу.
По эту сторону колючей проволоки невозмутимо похаживали коротышки в стальных шлемах с «Маузерами» за плечами. На пунктах пропусков надменные германские лейтенанты пристально изучали документы счастливцев, сумевших доказать право выезда из Советской России в Украинскую Державу или Белорусскую Народную Республику. Среди них были как «буржуи», то есть прилично выглядевшие, хорошо одетые люди, так и явные беженцы, возвращавшиеся в Белоруссию, на родные места, — изможденные, пришибленные, с покорными, исстрадавшимися за годы мытарств глазами. Отдельно стояли иностранцы – немецкий гауптманн с кожаной сумкой через плечо, наверное, дипломатический курьер, несколько веселых румын с музыкальными инструментами и важный турецкий офицер с двумя сопровождающими. Они одинаково брезгливо поглядывали и на крестьян-беженцев, и на «буржуев».
По ту сторону границы прохаживались солдаты в шинелях без погон и папахах без кокард. Ими командовали люди, похожие на офицеров, но тоже без погон и кокард. Рядом с ними на столах лежали горы конфискованных вещей – плотные пачки огромных царских банкнот, неразрезанные листы керенок, тоненькие стопочки иностранных валют – французских и швейцарских франков, германских марок, английских фунтов, горки тускло искрившихся на осеннем солнце золотых цепочек, пачки табаку, какие-то журналы, книжки и карты. Отдельно лежало оружие – «Наганы», дамские револьверы «Бульдог», сверкающие никелем «Браунинги» и запасные обоймы к ним. Юрий подумал, что правильно поступил, когда по совету Дюльбера не стал брать с собой револьвер – все равно отобрали бы при досмотре.
Комиссар, по виду похожий на недоучившегося студента, с пенсне на носу, небрежно пробегал глазами беженские справки и шлепал по каждой круглым фиолетовым штемпелем. Варламов его ничем не заинтересовал. Он был всего лишь одним из бесчисленных обитателей поезда Красного Креста, жалкой песчинкой, ничем не отличавшейся от других.
После границы пейзаж заметно изменился. На всех полустанках и станциях висели красные знамена и полотнища с каким-то лозунгами. Они были написаны, как заметил Варламов, уже по другой, советской орфографии – не «Да здравствуетъ мiровая революцiя!», а «Да здравствует мировая революция!»
В пути поезд еще два раза останавливался из-за нехватки топлива. Но в этот раз обошлись без разгрома кладбищ: в первый раз срубили несколько деревьев в близлежащей рощице и на них дотащились до станции, во второй раз дров подбросил встречный эшелон, тоже украшенный большими красными крестами по стенкам вагонов. Из него доносились пьяные песни – пели немецкие пленные, которых везли в оккупированную зону.
Наконец мимо грязных окон замелькали подмосковные дачи. Поезд прогромыхал по мосту, мелькнула серая осенняя река. И золото деревьев за окнами, такое русское, милое… «Москва…» — шумно вздохнул какой-то мужик, стоявший рядом в коридоре вагона.
Площадь Александровского вокзала напомнила Юрию какой-то странный базар. Кого тут только не было – пленные германцы и австрийцы, которые строились для посадки в эшелон, идущий на Оршу, санитары, монахи, какие-то личности с холстинными мешками через плечо, мальчишки, торгующие папиросами врассыпную… И конечно, извозчики всех сортов. Все это было похоже на прежнюю, несоветскую Москву, и на какую-то минуту у Варламова отлегло от сердца.
— Вашбродь, прокатимся?.. На резвой домчу, куда скажете.
Рядом с ним остановился седой, крепкий извозчик. Смотрел на Юрия с улыбкой, словно они были давно знакомы.
— Ты чего меня вашбродем зовешь, по старинке?
— Так ведь я ж вас подвозил зимой пятнадцатого. Вы тогда с фронта приехали. На помните?
— А, верно… — устало улыбнулся Юрий. — У тебя еще внук в гарнизоне Ставрополя служил…
— Служил, — помрачнел извозчик. – Да зимой 16-го сюда перевели. Я еще радовался, дурак, — хоть поближе внучок будет. А потом, в октябре, как началось… Ну, внучок на пулеметную очередь-то и напоролся на Тверском бульваре. Хоронили как героя революции, речи там всякие над могилой говорили… А мне-то что? Родная кровиночка…
Мужик махнул рукой и неожиданно предложил от души:
— Давайте, вашбродь, свезу вас куда пожелаете. Об деньгах не беспокойтесь, домчу просто так, по старому знакомству.
— Ну, коли так, адресов будет два. Давай сначала в Малый Знаменский, потом на Остоженку.
— Считайте, что адрес один, — усмехнулся извозчик, разбирая вожжи, — по пути.
И мимо побежала сентябрьская Москва – звенящие переполненные трамваи, толпы в шинелях, армячках, пальто, редкие автомобили, приседающие на булыжнике. Красный цвет, примеченный Юрием на полустанках, был и здесь, в этом городе, недавно ставшем столицей России. Но он пока не завладел Москвой, не покорил ее, старый город еще пытался жить сам по себе, не особенно обращая внимания на власть, которая держалась здесь уже скоро как год, но всеми еще воспринималась как временная, несерьезная. Да, вместо дворников шаркали мётлами по панели выполнявшую трудовую повинность «буржуи», а на задних сиденьях автомобилей сидели теперь новые хозяева жизни – в черных кожанах куртках, с портфелями, надменно глядящие перед собой. Но старая, прежняя Москва еще была сильнее всех этих новшеств, она торговала, гудела, смеялась, флиртовала, это была Вселенная, пережившая Великую войну и две революции, и она пока не воспринимала всерьез новых господ, которые уже примеривались к ней, думали, как бы побыстрее преобразовать этот город, заставить его быть новым, совсем непохожим на прежний…
В Малом Знаменском переулке, рядом с храмом Святого Антипия, за массивным зданием музея, пролетка остановилась. Сверившись с адресом на конверте, Юрий постучал в дверь аккуратного маленького особнячка, казалось, делавшего все для того, чтобы его не было видно с улицы. На стук выглянул такой же маленький, приземистый старичок с подслеповатыми глазками:
— Чем могу служить, молодой человек?
— Мне нужен Антон Владимирович Дюльбер.
— Это я. А, собственно…
— Здравия желаю, господин полковник, — приглушенным голосом приветствовал отставного офицера Юрий. – Вам письмо от Павла Антоновича, из Минска.
Старичок побледнел так, что Варламов испугался за его здоровье. Но старый полковник пришел в себя и залепетал:
— Господи… Господи твоя воля!.. Так Павлуша жив? И в Минске?.. Господи… Заходите же к нам, расскажете… — Обернувшись к дому, он тонко крикнул: — Оленька, чудо! Пришло письмо от Павлуши, он жив!
В глубине дома послышался негромкий женский крик.
…Через полчаса Юрий вышел от Дюльберов и вновь уселся в пролетку. Извозчик обогнул здание музея и повернул направо, на Пречистенку. Слева поплыла серая громада храма Христа Спасителя, и Юрий с удивлением увидел, что пьедестал огромного памятника Александру III рядом с храмом пуст.
— А это ОНИ сломали, с месяц назад, — пояснил извозчик, поймав взгляд Юрия. – Еще и памятник государю-освободителю в Кремле убрали… Ну, Бог-то не Тимошка, видит немножко. Приехали, вашбродь, дом Филатова, как вы и просили.
— Спасибо, голубчик, дай Бог тебе здоровья.
— И вам дай Бог удачи, вашбродь…
Дом, в котором находилась квартира Елизаветы, выглядел мрачным и запущенным. Парадная дверь была заколочена, входить пришлось с чёрного хода. Сердце Юрия колотилось где-то в горле. Сколько всего прошло с того осеннего дня 1916-го, когда они с Елизаветой прощались здесь, в этом доме!.. Всего-навсего два года – а вокруг совершенно другой мир.
Электрический звонок в квартире не работал, и Юрий долго колотил кулаком в дверь. Колотил даже тогда, когда понял, что в квартире никого нет. И не сразу услышал, что его окликнули из соседней двери:
— Перестаньте стучать, их нет никого!
Юрий растерянно взглянул на старушку, которая осторожно, будто мышь из норки, высунула нос из щели.
— Простите, вы не скажете мне, здесь живет Елизавета Сиверс? – дрожа и машинально растирая ушибленную руку, тихо спросил он.
— Опомнились! – сварливо отозвалась соседка. – Да ее еще в апреле мобилизовали в армию. А сюда рабочих каких-то поселили, прости Господи.
— Как… мобилизовали? Она же однорукая… В какую армию? – окончательно спутался Юрий.
— Однорукая-то однорукая, а работать может. А армия нынче одна – Красная, — не без ехидства ответила старушка и захлопнула дверь.
Юрий устало, без чувств и без дум опустился на серую каменную ступеньку лестницы…

Глава 33 Оглавление Глава 35

Поделиться с друзьями
Белорусский союз суворовцев и кадет