ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
31
Карл Петерс, июль 1918 года, Апшуцием
— Сынок, ты ж не напрягайся так! Здоров-то здоров, да ведь не совсем здоров все-таки.
— Батя, ну кто бы говорил! – отмахнулся Карл. – Ты же не на печи лежишь со своей переломанной ногой… Ну, хочешь, давай перерыв сделаем.
— Перерыв – это можно, — охотно согласился отец и повернулся к Леокадии: — Дочка, что там у нас пожевать осталось?..
Карл устало воткнул топор в бревно, вытер струившийся по лбу пот. Июль выдался знойным, а они работали на восстановлении отцовского дома с шести утра. Еще каких-нибудь пять лет назад слово «Июль» здесь означало дачный сезон, веселых купальщиков, приехавших из Риги утренним поездом, несмолкаемый гул людских голосов за столиками летних кафе. В принципе, то же было и сейчас, только за столиками этих кафе сидели германские оккупанты. Рижанам и жителям предместий, на своей шкуре прошедшим через ад войны, уже несколько лет было не до июльских купаний – быть бы живу. Они научились ценить лето с другой стороны: лето – это когда тепло, а значит, не нужно ломать голову, где бы достать дров, а еще экономится керосин для ламп, потому что рано светает и поздно темнеет.
…Ранение, полученное Карлом на Рижском шоссе в августе 1917-го, оказалось, к счастью, даже не очень тяжелым. Куда тяжелее была для него новость, которую он узнал от Лики, когда пришел в себя: Рига занята немцами, а его в суматохе эвакуации просто забыли. Сначала он не поверил – как так забыли? Но жена так красноречиво описывала панику, царившую в городе в тот страшный день, что он понял: да, действительно. Забыли, как забывают плюшевого мишку с оторванной лапой при переезде с дачи. В русском языке есть поговорка «Лес рубят – щепки летят». Теперь он был такой щепкой, судьба которого не волновала больше никого.
Впрочем, как скоро выяснилось, волновала. В сентябре 1917-го к нему в палату заявился германский лейтенант с пачкой каких-то бумаг под мышкой и без долгих разговоров протянул ему бланк.
— Что это?
— Обязательство, что вы, русский офицер, никогда не предпримете ничего во вред интересам рейхсвера и власти кайзера.
Карла передернуло.
— Но я… я не признаю власть кайзера! Я раненый, который случайно остался…
Лейтенант нетерпеливо прервал его:
— Меня не интересует, признаете вы власть кайзера или нет. Меня интересует, чтобы вы подписали это обязательство. И можете жить спокойно, работать учителем в гимназии, растить сына… Видите, мы многое знаем о вас. – Лейтенант неожиданно вздохнул и поправил пенсне на носу. – Соглашайтесь, коллега, время страшное, мало ли что может случиться с беззащитной женщиной и ребенком на улице…
Какую-то секунду Петерс испытывал сильное желание встать с койки и затолкать «коллеге» его пенсне в глотку. Но потом перед глазами встали лица Лики и Ивара. А потом он перевел взгляд за госпитальное окно и увидел свисающий со стены трехцветный флаг Германии, германские автомобили на улицах, весело смеявшихся чему-то отпускных германских солдат. Это стало реальностью, это было на самом деле. Для этого города Великая война закончилась, закончилась крахом. И какая разница теперь, подпишет он эту бумажку или нет?.. Так хоть жена с сыном будут в безопасности…
Лейтенант небрежно взглянул на поставленную Карлом подпись, кивнул и ушел, не прощаясь. Из госпиталя (это была обычная мирная рижская больница, которая никуда и не собиралась эвакуироваться) Карл вышел под Рождество. К тому времени из немецких газет он уже знал о развале русской армии, захвате власти большевиками и бегстве Временного правительства. Та Россия, в которой он родился и жил, ушла безвозвратно. Осознавать это было поначалу сложно, но потом страшные новости пошли таким потоком, что Петерс просто перестал их воспринимать. Его душа и чувства словно отупели.
Ушла в прошлое и старая, русская Рига. Город его детства и юности, город, откуда он ушел в 1915-м в Латышский стрелковый батальон, было не узнать. Теперь это была столица Балтийского герцогства, во главе которого формально стоял принц Генрих Прусский, брат кайзера. На всех столбах были развешаны флаги этого герцогства – черный крест на белом фоне. Ниже были расклеены объявления, грозившие расстрелом тому, кто даст приют русскому или союзническому военнообязанному. Гигантский православный собор Рождества Христова в центре города превратили в гарнизонную кирху. Немцы объяснили это тем, что православные рижане не просили оставить собор в их распоряжении. На табличках с названиями улиц русские названия были жирно замазаны. У многих улиц появились новые немецкие названия. А еще оккупанты воздвигли большой памятник немецкому солдату – на пьедестале стоял мордатый каменный часовой в каске с «Маузером» за плечами.
Осенью был проведен обмен русских рублей на германские оккупационные марки. Меняли по грабительскому курсу. И хотя на русские деньги было уже ничего не купить, люди все равно прятали на всякий случай в чулки припасенных «Катенек» и «Петенек», а кто позапасливее – так и золотые империалы. Обычными на улицах стали длинные очереди, выстроившиеся к германским полевым кухням – там давали бесплатный суп. Взамен сахара и масла по карточкам выдавали «мармелад» — странное варево из гнилых фруктов и овощей с добавлением муки и сахара. А еще с улиц Риги напрочь пропали собаки и кошки. Рассказывали, что германцы кормят ими своих солдат. В это мало кто верил, но факт оставался фактом – кошек и собак в городе больше не было.
Первое время Карла буквально трясло, когда он шел по улице и буквально через каждые десять шагов видел беспечно шагавшего навстречу немца. Каждый из них был унизительным напоминанием о том, что Великую войну Россия проиграла, более того – что никакой России просто нет. А эти наглые сволочи толпами бродили по улицам старой Риги, фотографировались у Дома Черноголовых, заигрывали с местными немками и, подвыпив, горланили песни про непобедимый рейсхвер и гениального кайзера. Одновременно душу жгла обида на своих – как же так, забыть раненого в суматохе эвакуации? Где же это видано? Да, германцы отнеслись к нему гуманно, но читал Карл и о том, что немцы отнюдь не были склонны щадить оставленных в лазаретах раненых. Немецкие сестры милосердия даже носили при себе специальные кинжалы, чтобы быстро добивать русских… Выходит, оставили просто так, на съедение ни за грош. На глазах Петерса кипели злые слезы, а немецкие солдаты провожали его удивленными взглядами: идет по улице бедно одетый местный в штатском и плачет. Ну, мало ли – может, умер кто.
Вытащила Карла из ямы семья. Лика, Ивар, отец, который наконец-то вышел из больницы. Все они смотрели на него, надо было как-то жить дальше. И он пошел на поклон в ту самую гимназию, в которой преподавал до армии. Вернее, та гимназия эвакуировалась в Рыбинск, как и собиралась, но ее здание заняла немецкая школа для детей офицеров рижского гарнизона. Учителя им были не нужны, для этого были проверенные кадры из местных немцев, а вот дворники… И теперь он шаркал метлой по плацу, где еще три года назад муштровал упитанных гимназистов. Вместо них теперь были бледные немчики, а вместо него гимнастику преподавал местный немец, подполковник русской армии в отставке.
Платили в гимназии копейки, вернее, пфенниги, но эти пфенниги, сложенные вместе с жалованьем Лики (она продолжала работать в приюте для беженцев – они-то из Риги никуда не делись) и отца (он вернулся на свою должность браковщика сельди на рынке) помогали как-то сводить концы с концами. А в марте 1918-го Карл разузнал, что немецкие власти не будут препятствовать возвращению на свои места погорельцев из деревень, уничтоженных во время недавних боев, и даже выдадут какие-то деньги на восстановление хозяйства. Побегав по коридорам магистрата, Петерс получил на руки все необходимые бумаги, свидетельствующие о том, что дом его отца был сожжен германской артиллерией в 1915-м. На полученную компенсацию единогласно решили приступить к постройке нового дома. И вот теперь каждую свободную минуту Карл выбирался из Риги на взморье и махал топором в нескольких шагах от моря, вдыхая смешанный запах пожарища, хвойного леса и морской соли. А рядом возился на песке и бормотал себе что-то под нос, играя сам с собой, Ивар, которому 22 марта исполнилось три годика…
…Леокадия вынесла из палатки, которая служила им временным пристанищем на стройке, по куску хлеба, намазанного немецким «мармеладом», дала мужу и свёкру. Андрис Петерс, поблагодарив «дочку», похромал, жуя на ходу, к баркасу, ради которого всё и затевалось (чудом уцелел под артобстрелом, только днище пробило в нескольких местах; но это ерунда, заделаем; а есть баркас – есть и работа, снова можно будет ходить в море, а значит, и дом имеет смысл восстанавливать). Карл подхватил на руки Ивара и уселся рядом с женой на разгоряченное солнцем свежеструганное бревно. В отдалении тоже кто-то тюкал топором – отстраивались еще несколько соседей-рыбаков.
— Устал? Голова не болит? – Лика коснулась пальцами шрама на его виске.
— Да нормально… — отмахнулся он, жуя бутерброд. – Ивару дать немножко?
— Не надо, у него и так вчера животик болел. Мы же не знаем точно, из чего эту гадость варят.
— Пу-пу-пу! – ни с того ни с сего выкрикнул Ивар, ударяя кулачками по песку. Вообще говорил для своего возраста он более чем хорошо, но иногда, в играх, переходил на птичий язык. Карл нагнулся к сыну:
— Ивар, ты что – пулеметчик?
— Да, — радостно ответил Ивар.
«Боже мой, — с тоской подумал Карл, — в три с половиной года он отлично знает, кто такой пулеметчик…»
Лика понизила голос:
— Ему компания нужна. Плохо, когда ребенок в его возрасте один. А у нас, как назло, знакомых с детьми никого. Были эти… фамилию забыла, ну те, что жили на Матвеевской возле рынка… так у них малыша на улице немецкая фура сбила насмерть.
— Ужас какой…
— Да… Карлуша, давай съездим в Вильну. Пожалуйста.
Петерс слегка отстранил жену от себя.
— Что это ты вдруг об этом вспомнила?
— Я и не забывала. Просто сейчас и тут, и там немцы, войны уже нет. Наверное, ходят какие-то поезда, и наверное, можно на них попасть… Я очень тревожусь за родителей. Да, и за папу тоже, — добавила Лика неожиданно раздраженно. – Какая разница, что когда-то он был против наших отношений! Все это было в прошлой жизни.
— Хорошо, я разузнаю насчет поезда, — без всякого энтузиазма отозвался Карл.
За спиной супругов захрустели шаги по стружкам, потом стихли – шедший вышел на чистый песок. Карл и Лика обернулись одновременно. Перед ними стоял незнакомый молодой мужчина, больше всего напоминавший своей одеждой беженца.
— Вы Карл Андреевич Петерс?
— Да, я, — настороженно поднялся Карл. – Чем могу быть полезен?
— Я от Фридриха Андреевича Бредиса. Если позволите, мы с вамим супругом отойдем на минутку, — вежливо обратился незнакомец к Лике…
…Когда мужчины отошли на порядочное расстояние, незнакомец обратился к Карлу:
— Настоящее моя имя вам знать необязательно. Можете звать меня Юрием. Я приехал из Москвы по поручению полковника Бредиса. Он сейчас работает в большевицкой столице в тайной организации «Союз защиты Родины и свободы». Ее цель – наладить разведывательную работу в тех частях России, которые временно заняты германцами. Эти сведения полковник Бредис переправляет в Добровольческую армию. Слышали о такой?
— Нет, — пожал плечами Петерс.
Юрий вздохнул.
— Ну да, откуда же вам знать… До вас же здесь новости почти не доходят… Добровольческая армия создана генералами Алексеевым и Корниловым на юге России и сейчас, после гибели Корнилова…
— Корнилов погиб?
— Да, во время штурма Екатеринодара… Сейчас армию возглавляет генерал Деникин. В эту армию со всей России стекаются честные офицеры, не желающие мириться с большевицким насилием и произволом.
— Так. И что же нужно от меня?
Незнакомец помолчал.
— Вы могли бы стать агентом полковника Бредиса в Риге. Собирать сведения о немцах, а когда их власть зашатается – возглавить антигерманское восстание в городе. Ваша кандидатура предложена самим Бредисом. Он помнит вас как лихого начальника команды разведчиков.
Карл молчал. Всё, что говорил ему этот незнакомец, было сейчас бесконечно далеко от него. Да, он помнил полковника Бриедиса и уважал его, но теперь всё это – тайные организации, сбор данных, восстание – был не его мир. Он мог поручиться, что у Бриедиса не было ни старого отца, ни жены, ни трехлетнего ребенка на руках. К тому же где гарантии, что этот «приезжий из Москвы» — не провокатор?.. «Хотя для провокатора слишком уж откровенно работает, — подумал Петерс, — действительно похож на офицера, решившего стать заговорщиком…»
— Я жду вашего ответа, — услышал он требовательный голос Юрия.
— Мой ответ – нет.
Глаза мужчины сузились, он побледнел и сжал кулаки.
— Шкурник, — сквозь зубы бросил он в лицо Карлу единственное слово и, резко обернувшись, зашагал прочь.
«Ну вот я и стал шкурником, тем, кто думает только о своей шкуре… — невесело усмехнулся Карл, поворачивая назад, к морю. – По крайней мере в чьих-то глазах… А знай этот Юрий о том, что я кадет, он наверняка сказал бы мне что-нибудь и о кадетской чести…»
Добровольческая армия… Сегодня он впервые услышал о ней. Значит, в России есть кто-то, кто борется с большевиками с оружием в руках. И не кто-то – виднейшие боевые генералы. Алексеев и Корнилов в прошлом году были главковерхами, фамилия Деникина была хорошо знакома Карлу по газетным статьям 1916-го. Но лгать себе Петерс не мог: в его душе ничего не шевельнулось. Всё уже было проиграно, всё, немцы стояли в Риге, Минске, Ревеле, Киеве, Одессе, был заключен Брест-Литовский мир, и труп прежней России рвали на части. Как могла выправить эту ситуацию какая-то горстка людей?.. Это была просто истерика, махание кулаками после драки… И одновременно Карл не мог не признать: мужество шедших в бой сейчас, после всего, что произошло, не могло не вызывать высокого уважения.
Петерс остановился, уткнувшись лбом в разгоряченный ствол сосны. Ко лбу тут же прилипла капелька горячей смолы, но он не заметил этого. Где вы, Иванко, Юрон и Сергун, кадетская совесть? Осудили бы сейчас? Одобрили?.. Поди догадайся. Может, и нет вас уже никого в живых. Время такое, что, как ни странно, безопаснее всего – на оккупированной территории…
