ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
3
— …А правда, что у вас этот самый учится… ну, этот?..
— Кто? – машинально спросил кадет Иван Панасюк. Он безвольно покачивался на заднем сиденье извозчичьей пролетки, которая утомительно медленно тащилась по центральной улице Минска, Захарьевской.
— Ну этот… как его… — Извозчик Макар, знавший мать Ивана с детства и поэтому приехавший на вокзал забрать кадета с поезда, наморщил лоб, пытаясь сформулировать мысль. – Из Петербурга… Он еще великого князя сын.
— А. Олег.
— Точно, Олег! – обрадовался Макар. – Учится он у вас?
— Учился, — вяло кивнул Иван. – У нас же выпуск был в этом году. Сдали экзамены, и всё…
Извозчик, неловко поерзав на козлах, шумно вздохнул и проговорил, глядя вбок:
— Ты это… ты держись, парень, слышишь?.. Это ж я так, чтоб тебя отвлечь, всё болтаю. Я сам помню, как мать померла, полгода сам не свой ходил. Не ел, не пил, на могилку каждый день… Такое дело… У самого на сердце тошно – я ж Ольку с вот таких лет знал… Веселая была, озорная… Я, говорила, всегда свое счастье найду не там, где все люди. Так и вышло потом. И сколько ж ее ругали, уговаривали – куда ты из Минска в Леликово это едешь? Что там делать?.. А она упрямая – нет, говорит, люблю его и все тут, куда хошь за ним поеду…
На глаза Ивана невольно навернулись слезы. А извозчик продолжал:
— Ты, Вань, главное, носа не вешай. Что в жизни главное? Чтоб родные люди кругом были, кому довериться можно. А иногда и чужие породнее родных бывают, если друзья настоящие…
Родные люди… Отец погиб, когда он, Ваня, был еще малышом. Теперь вот мать… И как же глупо, нелепо!.. Понесли лошади конки, сбили на улице трех человек, но погибла только мама – неудачно упала, ударилась виском о грязный булыжник… Почему, почему же так мало было ей отмерено?.. Чтоб ее, эту конку! Во всех больших городах уже ходят трамваи, вон в Витебске и то трамвай… Мысли были путаные, рваные, прыгали с одного на другое…
Отец Панасюка был родом из полесского села с красивым названием Леликово. Почему так село называлось, люди говорили разное, но Ваня был убежден, что название произошло от слова «лелько» — так в селе звали белых аистов, которые во множестве гнездились рядом. Места красивейшие: озера Луна, Ореховское, Свендраж (или Свинорейка, как местные его зовут), река, лес… И при всем том красота эта тяжелая для хозяйства: пески, болота, косить можно только на островках, а потом по пояс с воде тащи на себе траву. Маленький деревянный храм во имя Святого Дмитрия Солунского – в нем крестили новорожденного Ивана. И еще вкуснейший местный язык: не русский, не белорусский, не украинский, не польский, а ядреная славянская смесь, в которой можно найти все, что угодно, и от которой потом Ивана долго отучали в корпусе. Но научившись говорить на правильном русском, он не забыл, не отринул родное наречие. «Иванко» — так сначала дразнили в корпусе, а потом это леликовское имя стало дружеским прозвищем, закрепилось надолго, а может, и навсегда.
Домик у Панасюков в Леликах был маленький, зато свой. При нем колодец, сарай, саж для поросят – необходимые в хозяйстве вещи. Вокруг дома росли восемь яблонь, две груши, сладко пахнувшие весной акации, вокруг которых вились пчелы и майские жуки-хрущи. Отец, Павел Иванович, был кузнецом, а мама, Евдокия Филипповна, — учительницей родом из Минска. И хоть сама она была простой мещанкой по происхождению, брак ее с крестьянином многим казался странным, чудным. Не понимали люди, что когда есть Любовь в жизни, не в паспорт человеку смотрят, а сразу в душу и сердце…
А потом был 1905 год, и отец ушел на войну – далекую, с японцами. Через месяц получил на грудь Знак Отличия Военного Ордена 4-й степени – высшую награду для русского солдата. И погиб 23 февраля 1905 года у деревни Сатхойза, отбивая ночную атаку. Четыре раза одурманенные алкоголем и наркотиками японцы ходили тогда в штыки на 60-й пехотный Замосцкий, и четыре раза огонь русских пехотинцев отбрасывал их назад… Остались от отца только сделанный в минской мастерской твердый фотоснимок, на которых кузнец в выходном костюме бережно обнимал молодую жену, да тот самый серебряный крест с изображением Святого Георгия, что не уберег его от японских пуль. Этот крест Иван всегда носил на сердце, с ним поступал в училище, к нему прикасался, если уж совсем худо становилось на душе…
После гибели мужа Евдокия Филипповна с сыном перебралась из Леликова в Минск, где жили дед и бабка Ивана по материнской линии – оба чувствовали себя неважно, нужен был уход, к тому же маме Ивана предложили место в городском училище. Обжились, обустроились, пережили еще две смерти (в 1907-м – деда, в 1909-м – бабки) и в душе считали себя уже горожанами, но Леликово крепко засело у обоих, сына и матери, в сердце. На могилу отца и мужа ездили туда регулярно, хоть и нелегко было добираться. А теперь вот еще одной родной могилой на земле стало больше… Мамочка… Иван больно укусил себя за кулак, чтобы не расплакаться прямо на улице.
Как ни хотел успеть на похороны – не успел. В вагоне – ехать было всего-ничего, от Полоцка до Минска ночь поездом, — не смог удержаться, плакал… Где-то Панасюк читал, что, когда от нас уходят близкие, мы плачем не по ним, а по самим себе – своим воспоминаниям, мечтам, планам, надеждам. Вчера ночью ему было все равно, он рыдал, прижавшись лицом к холодному стеклу в коридоре, не стесняясь своей формы и проводника, который боком пробирался куда-то со связкой свеч в кулаке…
Извозчик между тем повернул с шумной Захарьевской на Губернаторскую, обогнал переполненную конку, заставив Ивана болезненно поморщиться, и свернул на главную площадь города – Соборную. Панасюк привычно вскинул глаза на самый высокий дом Минска – семиэтажную громадину отеля «Европа», где, по слухам, была даже подъемная машина. Миновали красивый Свято-Петропавловский собор и узкими улочками, ведущими под уклон, спустились в Нижний город на берегу узенькой Свислочи – грязный, шумный, населенный торговым людом и беднотой.
Перед двухэтажным домиком на Немигской, низ которого был выстроен из камня, а верх – из дерева, извозчик остановился.
— Ну, парень, приехали… Вот там, во втором этаже она в последнее время квартиру и снимала. Вещи там, значит, и все такое… Там за квартиру на месяц вперед уплочено, так что жить можно. Ну а дальше думай, смотри… Если чего, я тута рядом.
— Спасибо, дядя Макар.
Ключом, который отдал ему извозчик, Иван отпер дверь, и на него сразу же пахнуло скучным, тяжелым запахом бедного жилья. Дешевые обои, кое-где отставшие от стен, занавешенное черной тряпкой маленькое зеркало, письменный стол, за которым, наверное, мать корпела над сочинениями учеников. На стене – та самая фотография отца, где он обнимал маму за плечи. На столе лежал какой-то свёрток, обёрнутый в старую газету. Кадет развернул его – это были деньги, наверное, мамины сбережения. Он пересчитал их: две пятидесятирублёвые бумажки с портретом Николая I, две красные десятирублёвки и зелёная трёшница.
На этажерке сиротливо притулились друг к дружке несколько книг. Панасюк машинально взял одну из них: «Бедные люди» Достоевского. Из книги выпала открытка с изображением Полоцкого кадетского корпуса и, покружившись, улеглась на пыльный пол…
Дрожащими пальцами кадет подобрал открытку и прочел:
«Милая мамочка! Как я счастлив сообщить тебе, что ученье в нашем Корпусе мне по душе. Учителя здесь все строгие, но добрые, старые и заслуженные Офицеры, которые стремятся дать нам так много, как только могут. Ты спрашиваешь, есть ли у меня здесь друзья. Не просто друзья, а самые драгоценные люди в моей жизни появились у меня здесь! Они очень разные, но очень-очень хорошие! Это Юра Варламов из Петербурга, Карл Петерс из Риги и Сергей Семченко из Одессы. Полоцк мне тоже очень нравится, хотя наше Леликово все же милее. Жаль только, что когда хочется обнять тебя, милая мамочка, невозможно это сделать…»
— Милая, милая мамочка, — повторил Панасюк вслух и неожиданно для себя расплакался. Он бессильно опустился прямо на пыльный пол и вздрагивал, икал, содрогался всем телом, сжав в руках старую пожелтевшую открытку, бережно сохраненную матерью…
Что теперь?.. Кадетские годы окончены. И никого, никого нет рядом, чтобы поддержать в трудную минуту. Все милое, дорогое, близкое ушло вместе с мамой, и никто не заменит ее. «Что в жизни главное? – внезапно всплыли в памяти сбивчивые слова Макара. — Чтоб родные люди кругом были, кому довериться можно».
Его взгляд упал на открытку, которую он по-прежнему держал в руках. А как же друзья – Юра Варламов, Карл Петерс, Сережа Семченко?.. Ведь это они стали для него самыми близкими и родными людьми за последние годы. Они всегда поддерживали в трудную минуту. Да вспомнить хотя бы, как все они провожали его на вокзале, зная об утрате, какие слова сказали, какого сочувствия были полны их взгляды… Недаром гласит старая кадетская поговорка: кадет кадету друг и брат. Нет, он, Иван Панасюк, не одинок. Даже теперь, после смерти мамы.
