ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
20
Иван Панасюк, август 1915 года, Ковенская крепость
Полковника не было буквально десять минут. Но за это время Иван успел самым натуральным образом заснуть, сидя на крыльце и привалившись боком к нагретому солнцем дверному косяку. Ему не мешали ни артиллерийская канонада, доносившаяся со стороны 3-го форта, ни сердитое жужжание аэропланов, проносившихся, казалось, прямо над головами. Снов не было. Это было тяжелое, мгновенное забытье, в которое проваливаются только до предела измученные люди, а Панасюк к вечеру 3 августа 1915 года был именно таким…
Хлопнула дверь, командир 496-го пехотного Вилькомирского полка Владимир Яковлевич Любимов появился на пороге. С грустной усмешкой взглянул на молодого офицера, спавшего сидя. Давным-давно небритый, худой, загорелый, в выцветшей на солнце гимнастерке со знаком Полоцкого корпуса. «Умаялся бедолага, — подумал Любимов. – И жаль будить, а надо…» И негромко, словно самому себе, произнес:
— Подъем, подпоручик.
Панасюк открыл глаза мгновенно, словно не спал. Суетливо вскочил, подхватил шашку.
— Прошу прощения, господин полковник…
— Да полно, — устало махнул рукой Любимов. – Комдив поставил задачу объединить оставшиеся роты первого и третьего батальонов и организовать оборону между Алексотским и железнодорожным мостами. Идемте…
…Крепость доживала последние дни. Это ощущение было разлито в воздухе, оно складывалось из множества вещей: горячего воздуха от сожженных бумаг; непрерывного грохота германских орудий за Неманом; ошалевшего взгляда старой женщины, тащившей куда-то за руки двух ревущих детишек; кучи убитых ворон, лежавшей под сломанным деревом – наверное, их накрыло разрывом шрапнели. Взгляд Панасюка выхватывал из окружающего эти детали равнодушно. За время обороны Ковенской крепости он навидался уже всякого и привык ко всему. И сейчас они с полковником Любимовым шли выполнять приказ словно автоматы – без эмоций, ощущая только безмерную усталость и тяжесть в душах. В распоряжении Любимова Панасюк находился ровно день. Когда перестала существовать 403-я дружина Государственного ополчения, в которой служил Иван, он и десять чудом уцелевших после жаркого боя ополченцев были зачислены в 496-й пехотный Вилькомирский, вернее, просто перешли в него «явочным порядком» — было уже не до формальностей.
Что крепость не удержать, знали и понимали все. В таких ситуациях люди реагируют на происходящее по-разному. Иван видел, как наши солдаты сдавались в плен и видел, как наши солдаты держали оборону до последнего патрона. Видел дезертиров, бежавших из крепости и пойманных по дороге, и видел добровольцев, пришедших из Ковно в крепость, чтобы помочь ее защитникам. Его лично происходящее вокруг не пугало и не смущало. В конце концов, он уже был год назад в восточнопрусском лесу, а тогда все было намного хуже, чем сейчас. Кроме того, он был кадетом. Как и шагавший рядом полковник Любимов – на его запыленном кителе красовался знак Симбирского корпуса. Значит, они с ним братья, пусть полковник и старше его на четверть века и годится ему в отцы…
Завиднелся железнодорожный мост через Неман. У входа на него прямо на земле лежали несколько больших бочек с бензином, у которых стоял часовой – низкорослый ополченец лет сорока пяти с итальянской винтовкой системы Веттерли-Витали. Увидев офицеров, он торопливо вытянулся и неумело козырнул.
— Что слыхать у тебя? – хмуро спросил у него Любимов.
— Обстановка спокойная. Германцы из пушек постреливают. И еще наши с того берегу бегут…
— Бегут?! – возмутился Иван. – И ты говоришь – обстановка спокойная?! Почему не останавливаешь?!
— Так а что, вашбродь, — растерялся ополченец, бегая глазами с полковника на подпоручика, — у меня ж приказа такого нет, чтоб их останавливать, я бочки сторожу, да и попробуй их останови, их же больше, с ружьями все, еще как пульнут в ответ, а у меня дома детишков трое…
Любимов и Панасюк молча отвернулись от часового и направились к мосту. И сразу же убедились, что ополченец прав: в одиночку задержать бегущих он бы явно не смог при всем желании. Через мост спешила группа примерно из двадцати солдат, следом бежала еще одна, человек тридцать. Это были совсем не те солдаты, которых Иван привык видеть в довоенных полках, которым был он сам накануне войны в 119-м Коломенском: подтянутые, бравые, щеголеватые, готовые перегрызть горло за честь родного полка. Нет, через мост бежали совсем другие: чумазые, в расстегнутых гимнастерках, многие без фуражек, скорее похожие на какую-то банду, чем на часть регулярной армии. Винтовок, правда, не бросали – и то хлеб. Вооружены были европейским «антиквариатом»: у кого французские «Гра», у кого «Веттерли-Витали». По шифровкам на погонах легко определялись, какого полка беглецы: 495-го Ковенского.
Иван с горечью смотрел на этих людей. Наверняка ратники из недавнего пополнения. В Ковенскую крепость маршевые роты приходили в ужасающем виде: в мешковинных штанах и рубахах, с нищенскими котомками и громадными палками, заменявшими винтовки в запасных батальонах. Стрельбе такие «бойцы» три недели «учились», хлопая в ладоши по команде «Рота, пли», а винтовки впервые видели лишь в окопах, там же им впервые показывали, как заряжать и стрелять. Кадровые солдаты звали таких вояк «богомольцами». «И в чем их вина? – мелькнуло у Ивана в голове. – В том, что кто-то отправил их на фронт в таком виде и с такой подготовкой?»
— Бегут, сволочи… — Полковник шагнул вперед. – А ну стой!
Солдаты, завидев двух офицеров, тут же остановились, торопливо начали приводить себя в порядок. Страх с их лиц не ушел, но это был уже другой страх, теперь они боялись не германцев, а своих командиров.
— Здравия желаем, вашсокобродь… — нестройно понеслось со всех сторон.
— По чьему приказу отходите с левого берега?
Солдаты молча переглядывались. Отвечать никто не спешил.
— Так что, вашсокобродь, был приказ… нашего прапорщика… — наконец вяло забормотал стоявший впереди единственный в группе ефрейтор. – А потом его бомбой с ероплана убило. Офицеров нет, фельдфебелей и унтеров нет. Чего делать, не знаем. А германец вона, уже к фортам подходит. Ну мы и…
— Что «мы и»? – со злобой перебил Любимов. – Разве ты не знаешь, что в случае выбытия всех офицеров и унтер-офицеров ты, как старший по званию, обязан принять командование и выполнять задачу?..
Ефрейтор молчал, но в его молчании не чувствовалось ни согласия, ни раскаяния – одна покорная, тупая усталость.
С запада послышался сверлящий, надсадный вой германского «чемодана». Так на армейском жаргоне назывались крупнокалиберные снаряды. Как каждый опытный «осадник», Панасюк легко определял по звуку примерный калибр летящего снаряда – сейчас это был 150-миллиметровый гаубичный. Солдаты, слушая вой, буквально сжались от ужаса, в их глазах заплескался животный страх. Но «чемодан» рассек воздух где-то над головами, рванул далеко, в городе, и по толпе беглецов пробежал хорошо слышный вздох облегчения. Не в нас, ну и слава Богу.
— Ладно, дознание о твоем поведении проведем потом, — процедил Любимов. — А пока все марш назад на левый берег! Приказываю занять позицию по обе стороны моста и держать ее до последней возможности. Выполнять!..
Солдаты покорно развернулись и такой же усталой трусцой побежали назад. Любимов и Панасюк двинулись следом.
— Я займусь этими гавриками, Иван Павлович, — негромко произнес полковник, — а вы прогуляйтесь-ка быстренько вдоль реки да посмотрите – наверняка в окопах должны быть брошенные пулеметы. Соберите их к входу на мост. Тогда авось как-то провертимся. Для помощи возьмите двух людей, кого хотите.
— Слушаюсь, господин полковник.
Сразу за мостом на левом берегу офицерам встретилась еще одна группа солдат, уже побольше, человек семьдесят. Они такой же вороватой трусцой направлялись к мосту, но, услышав властный окрик полковника, съежились и, бурча и толкаясь, начали занимать брошенные окопы, вырытые по обе стороны моста. Иван окликнул двух солдат покрепче и быстрым шагом, иногда переходя на бег, двинулся по пустующим окопам.
Первый «Максим» действительно обнаружился уже в сотне шагов правее моста. Лента была наполовину расстреляна, рычаг взвода застыл посредине хода – его заклинило. «Понятно, — подумал Панасюк, — перекосило ленту, пулеметчик подергал-подергал за рычаг, исправить не смог, ну и дал драла…» Вынув из кобуры наган, подпоручик ударил рукояткой по защелке крышки ствольной коробки, и та подалась. Ну да, всё верно: ленту перекосило, патрон не зашел в патронник и заклинил весь механизм. Резко дернув за ленту, Иван освободил патрон и пустил рычаг взвода в крайнее переднее положение. Раздался четкий щелчок — ударно-спусковой механизм сработал. Осталось только заправить ленту в пазы патронника и захлопнуть крышку ствольной коробки. Панасюк приказал одному из рядовых стащить пулемет с бруствера в окоп и стеречь его, а сам со вторым солдатом двинулся дальше.
Окопы были явно вырыты на скорую руку – неглубокие, с плохо укрепленными стенками. Подступы к позициям были завалены лежавшими на боку зарядными ящиками, спицы у их колес были порублены. Тут же лежали пристреленные упряжные лошади, валялись мотки порубленных полевых проводов, покрытых промасленной нитяной оплеткой. Наверное, спешно отступавшая артбатарея успела дойти до этого места, после чего по приказу командования зарядные ящики бросили.
Еще через полверсты нашелся еще один «Максим», но он был опрокинут, а кожух пулемета в нескольких местах пробит осколками. Поодаль виднелись несколько свежих воронок – видимо, германцы накрыли это место артогнем. Разорванные останки пулеметного расчета лежали тут же. Дальше по окопу лежали еще несколько иссеченных осколками убитых, ложа их винтовок превратились в щепу. Это были однозарядные «берданки», состоявшие на вооружении до 1893 года, когда в армию массово пошла трехлинейка. Теперь это старьё выдавали со складов свежесформированным полкам и ополченским дружинам. Как-то Панасюк слышал историю о том, что цепь вооруженных «берданками» ополченцев вызвала у немцев панику – при стрельбе дымный порох «берданки» давал густое белое облако, и германцы вообразили, что столкнулись с каким-то новым видом химического оружия…
За год войны Иван видел множество смертей, но привыкнуть к их облику так и не смог. Всякий раз, когда он видел погибшего – офицера ли, солдата, беженца или мирного жителя, — в его душе поднималось что-то тревожное, горькое, злое. Жил человек, и нету, и лежат теперь его косточки на берегу Немана в предместье Ковно. А где-то далеко, — может, в Сибири, может, близ Лодзи, может, под Калугой, а может, в украинском селе, — не спит ночей мать, молится втихомолку жена, сын надеется на то, что скоро обнимет отца… И никогда они не придут к нему на могилку, не узнают, какая земля приняла их родную кровиночку.
Автоматически, на всякий случай Иван ткнул каждого убитого сапогом. И… вздрогнул, услышав слабый стон.
— Ты что, живой?
Панасюк нагнулся над лежащим в окопе навзничь солдатом. Он был немолод, лет сорока с лишним на вид, с пыльным лицом и грязными от земли усами. По погонам на гимнастерке видно, что ратник ополчения. Крови не было видно, наверное, ополченец был не ранен, а контужен взрывом.
— Оглушило его, — предположил солдат, шедший рядом с Иваном. – Как долбанули из пушек, так и…
— Давай помогай, — оборвал его Панасюк.
Вдвоем они подняли контуженного, усадили на дно окопа. Солдат тяжело, со свистом передохнул, сплюнул набившуюся в рот землю, захлопал непонимающими, бессмысленными глазами, смахнул пыль с лица. Подобрал откатившуюся в сторону фуражку. Попробовал улыбнуться:
— Спасибо, вашбродь…
— Идти можешь?
— Так точно…
— Тогда пошли.
Контуженный начал шарить вокруг себя руками.
— Винтовку…
— Эту, что ли? – Панасюк нагнулся, чтобы подобрать валявшуюся на дне окопа тяжелую, как дубина, «берданку».
Почему солдат, с которым он пришел сюда, внезапно отпрыгнул на несколько шагов назад и сполз по стенке окопа вниз, Иван сначала не понял. А увидев дырку во лбу убитого, сразу догадался: снайпер. Их у германцев было по штату шесть на роту, и как-то Иван даже видел трофейный германский «Маузер» со снайперским прицелом Фуса.
«Повезло, — бегло подумал он. – Не нагнулся бы – снял бы меня. Они бьют в первую очередь по офицерам». У него хоть и были полевые погоны образца 1914-го — защитного цвета с оранжевым просветом и блёклыми звездочками, но шифровка на них была металлическая, хорошо читавшаяся издали. Наверное, она и привлекла внимание снайпера.
— Ползти можешь? – Иван тряхнул контуженного усача за плечи. – Там стрелок наверху, подниматься нельзя… Будем ползти. Сможешь, еще раз спрашиваю?
— Так точно, — еле слышно выдохнул солдат.
— Давай вперед по окопу ползком. И не смей подниматься, понял?..
Рядовой тяжело, старательно пополз вперед, время от времени встряхивая головой. «Берданку» он поволок с собой, не бросил. Иван двинулся следом. Минуты через две в отдалении щелкнул еще один выстрел, но снайпер явно стрелял не по ним. Только добравшись до пулемета, Панасюк увидел, в кого он целился – оставленный им стеречь «Максим» солдат с простреленной головой лежал, уткнувшись лбом в стенку окопа.
Контуженный обернулся к офицеру.
— Пулемет тут… Исправный. Брать с собой?
Солдат говорил по-русски с заметным акцентом, но Иван не стал интересоваться, откуда он. Просто кивнул. И ополченец тяжело, старательно пополз дальше, волоча за собой на станке «Максим». Сам Панасюк взял патронный ящик с целыми лентами, лежавший рядом…
…Им оставалось совсем немного до своих, когда впереди, у моста, начали рваться снаряды. Обстрел продолжался всего лишь минут пять. Но когда Иван и его спутник добрались до позиций, то долго молча смотрели на разметанные по опаленной земле обрывки тел, искромсанные ошметки винтовок и клочья гимнастёрок… Панасюку очень хотелось кричать, но он молчал и только до боли в пальцах стискивал в руке рукоятку нагана.
— Лучше пулемет вон тут поставить, — словно сквозь вату услышал он голос спасенного им ополченца. – Они по самому мосту стрелять не будут, им же переправляться надо. Тут мы их и встретим.
«Всё повторяется… Год назад Юрон вот так же остался с пулеметом прикрывать отход нашего полка, и сейчас все то же самое. С той лишь разницей, что дело уже не в Германии, а в России, нет никакого полка, есть мост, и Ковно все равно будет взято германцами – если не сегодня, то завтра. Я единственный здесь офицер, Любимов убит, и я могу совершенно спокойно отойти на другой берег Немана, спасти себя и этого усатого ополченца… Увидеть Аню, которая ждет меня в Пинске. Обнять друзей. Или – остаться здесь, у этого чертова моста, рядом с которым лежал разорванные снарядами тела ополченцев…»
— Умеешь с пулеметом управляться?
Ополченец смущенно усмехнулся.
— Никак нет. В запасном батальоне нам только картинки показывали с пулеметами…
Панасюк развернул «Максим» стволом от моста, еще раз проверил ленту.
— Ты откуда сам?
— Местный, из Кибартов, вашбродь.
— Зовут как?
— Стяпонас Тракшялис.
Панасюк усмехнулся:
— Стяпонас – Степан, значит?.. Дети есть у тебя?
— Двое, вашбродь, Антанас и Дануте…
Иван помолчал.
— Ясно… Ступай отсюда, Степан. Понял меня?
Ополченец изумленно сморгнул, переминаясь с ноги на ногу.
— Так а как же…
— Никак. Слышал приказ офицера? Вот и давай.
Ополченец тяжело вздохнул.
— Не сердитесь, вашбродь, только не могу я вас тут один оставить.
— Ты о детях своих подумал, дурак? – зло повысил голос Панасюк. – Убьют тебя – кто о них позаботится?
— Так ведь и вас кто-то ждет, вашбродь… А вы остаетесь. Так уж давайте вместе, что ли… Вы мне только покажите, как ленту в него заправлять.
«Ну я-то ладно, — думал Иван, машинально показывая ополченцу, как управляться с пулеметом, — а вот его, дурака, действительно жалко. Убьют ведь к чертовой матери ни за грош…» И дальше он уже ничего не думал, потому что на железнодорожном полотне появились фигурки германцев с «Маузерами» наизготовку, и Тракшялис торопливо возился рядом со своей антикварной однозарядной дубиной, и за их спинами был Ковно и горящая под немецкими «чемоданами» крепость, и в конце-то концов, как им вбивал в головы в Виленском военном училище полковник Адамович, один и тот в поле воин.
Юрий Варламов, август 1915 года, Брест-Литовск — Минск — Брест-Литовск
…Воздух был тяжелым и горьким. Шедшие по лесной дороге люди дышали с присвистом, словно все поголовно страдали астмой. Кто-то смачивал в ручьевой воде платок и повязывал ими лоб (этого хватало минут на пять, после чего платок превращался в сухую колючую тряпку), другие просто шли с закрытыми глазами, чтобы они не слезились. Тяжело храпели, отпыхивались кони, которых обгонял закрытый темно-синий «Мерседес». В хаотичном вакхическом танце крутились в воздухе обгоревшие листья и ветки. А Юрий Варламов, покачиваясь на сиденье автомобиля, потрясенно смотрел на маленькое сельское кладбище, мимо которого двигалась колонна отступавших войск. В сгущавшейся темноте горящие ярким пламенем деревянные кресты выглядели какими-то вестниками Апокалипсиса, словно мертвые хотели о чем-то предупредить живых…
— И кому понадобилось кладбище поджигать? – дернул плечом адъютант начальника штаба дивизии, поручик Макеев. – Можно подумать, германцы эти кресты будут использовать как ориентиры.
— А кому понадобилось Брест-Литовск поджигать? – вопросом на вопрос раздраженно ответил Варламов.
— Ну, тут стратегический замысел. Дескать, вы дошли до границы исконно русской земли, а дальше вас будет ожидать вот что, смотрите и ужасайтесь…
— То есть Варшаву, Люблин и Ковно мы не жжем, а Брест-Литовск должен погибнуть в назидание. По примеру Москвы в 1812-м. Можно представить, что мы оставим от Петербурга… Даже головешек от Эрмитажа не останется.
— Ах, да что ты мне это говоришь! – отмахнулся Макеев. – Ты поезжай в Могилёв и говори там с главковерхом.
Офицеры замолчали. Солдат-шофер то и дело сигналил, расчищая путь, и унылый, однообразный рев сигнала казался какой-то архангельской трубой, возвещавшей грядущие беды. Истерику дружно подхватывали другие двигавшиеся в толпе машины. Слева и справа шоферов крыли трехэтажным матом, стучали кулаками по крыльям и капотам, и офицеры, жавшиеся внутри автомобилей, радовались, что едут в лимузинах, а не в фаэтонах. Хлебопекарни, какие-то чудом уцелевшие в Польше остатки корпусного гурта скота, батарея 42-линейных пушек – все это смешалось сейчас на узкой лесной дороге, ведущей от гибнущего Брест-Литовска на восток…
За спиной Варламова снова громыхнуло. Это были уже не глухие, важные взрывы взлетавших на воздух фортов Брест-Литовской крепости. Казалось, что вдогонку отступающей армии в восторге бьет вся германская артиллерия разом. Детонировали от чудовищного жара шрапнели в брошенных складах, рвались тысячи тонн бомб. Рушились устои. Рушилась на глазах вера в то, что можно еще что-то спасти, исправить, предпринять. Всё горело и рушилось. И слезы, которые выступали на глазах офицеров, были слезами отчаяния и безнадежности.
…На Северо-Западном фронте поручик Юрий Варламов воевал с начала июня 1915-го. Вернее, слово «воевал» по отношению к себе он старался не употреблять. Полковник князь Туркестанов сдержал слово и, видимо, нажал на какие-то пружины, потому что отца Юрия, во-первых, довольно быстро перевели начдивом в Действующую армию, на потрепанную в весенних польских боях дивизию, а во-вторых, самого Варламова назначили адъютантом при отце. Владимир Петрович, засидевшийся в тылу и рвавшийся в бой, был, понятное дело, счастлив – фронт, да еще сын рядом!.. А вот Юрий, хорошо знавший подоплеку этих назначений, ходил чернее ночи.
Процесс передачи ложной информации австрийскому агенту Варламов представлял себе исключительно по новомодному роману Брешко-Брешковского «Гадины тыла» (он пролистал его как-то, сидя на дежурстве в штабе дивизии). Какие-то тайники, евреи в лапсердаках, написанные симпатическими чернилами письма и так далее. На деле же все оказалось весьма обычно. Согласно полученным в Данциге инструкциям он отправил в журнал «Разведчик» объявление от имени семьи, ищущей пропавшего без вести офицера, а уже через неделю после вступления в должность получил среди прочих входящих документов ничем не примечательную внешне ведомость о количестве павших во время отступления голов скота. Разбираясь в нехитром шифре, Юрий испытал такой острый приступ гадливости, что едва не пошел и не рассказал обо всем отцу. Но тут же вспомнил фразу, сказанную ему в Петрограде перед отъездом на фронт полковником Туркестановым: «Юноша, запомните – то, что вы будете делать, будет казаться вам низким, грязным и двусмысленным. Но ваша работа спасет тысячи, может – десятки тысяч русских жизней. Это тоже будет война – ваша личная война со страшным врагом».
Второй раз острый приступ тошноты Варламов ощутил, когда увидел австрийского агента. Это был обыкновеннейший военный чиновничек, очень желавший выглядеть офицером. Круглая кокарда на тулье, узенькие погоны с тремя звездочками в вертикальном ряду на одном просвете, университетский значок, медаль «За усердие» на Станиславовской ленте. Лицо – увидишь и пройдешь мимо: глаза чуть навыкате, усы, слегка курносый нос. Чиновничек принял предназначавшуюся для него информацию, сфабрикованную Туркестановым, отложил ее куда-то, улыбнулся, пожаловался на то, что опять прилетали «фоккеры», предложил папиросу. Но Юрий не слышал его – он молча стоял и смотрел на вражеского шпиона, которого он не мог, не имел права немедленно пристрелить тут же, на месте…
Так оно и повелось. Никакой «обратной связи» не было, дополнительных заданий от Ляхора Юрий не получал. Все происходило мирно, будто он снабжал австрияков какими-нибудь сводками погоды на завтра. Конечно, всякий раз у Варламова чесались руки пристрелить окопавшуюся в штабе гадину, но постепенно он научился бороться с этим чувством.
А события на фронте меж тем разворачивались совсем невесело. Дивизия, которую принял Варламов-старший, представляла собой шесть тысяч безмерно измотанных в боях офицеров и солдат. На винтовку хорошо если было десять патронов на день, да и то большинство солдат были вооружены трофейными австрийскими «Манлихерами», подобранными на поле боя. Пулеметы в пулеметных командах тоже были трофейными – у кого австрийские «Шварцлозе», у кого германские «Максимы», патроны к которым невозможно было найти. В дивизионной артбригаде оставалось восемь орудий, у каждого из которых – двадцать снарядов на день. Кадровые офицеры были выбиты в весенних боях 1915-го практически полностью. В полках, как правило, оставались комполка – полковник, четыре комбата и завхоз – подполковники и капитаны, редко когда попадались штабсы и поручики, а дальше шли уже офицеры военного времени, закончившие ускоренные курсы военных училищ и школ прапорщиков – подпоручики и прапорщики. Был полк, где прапор командовал батальоном. Уровень подготовки у таких офицеров был намного ниже, чем у довоенных. Да и солдатские пополнения приходили – хоть стой, хоть падай, хоть смейся, хоть плачь. Зачем-то пробывшие три недели в запасном батальоне люди не видели в глаза ни винтовку, ни пулемет и больше всего напоминали испуганное покорное стадо, которое зачем-то гонят на убой. Хорошо, если находилось время хоть немного их обтесать в учебной команде, показать по крайности, как заряжать обоймами и метать гранату. А если такого времени не было, если сразу из эшелона – в бой?..
Вот так и воевали. От первоначальной веселости Владимира Петровича очень быстро ничего не осталось. И Юрий с болью видел, что отец буквально на глазах превращается в старика – крепкого, энергичного, но именно старика: седенького, с сухо сжатым ртом, чего-то вовсе уже не понимающего в силу возраста, что-то понимающего не так…
Штабная служба, тем более в роли адъютанта при собственном отце, — дело совсем особенное. Изначально, после боевых будней позднего лета 1914-го в 119-м Коломенском, Варламов чувствовал себя на этой должности чрезвычайно странно, но со временем понял, что армейская служба открывается перед ним с совершенно незнакомой стороны. Он стал наблюдать, сопоставлять, делать выводы. И какой же мир открылся перед ним!.. Мир со своими законами и понятиями, зачастую причудливыми и уродливыми. Эти законы действовали даже в разгар Великого Отступления, как уже кто-то окрестил общий отход русских армий из Галиции и Польши на восток…
Юрий убедился, как много в армии генералов, отчисляемых от должности за неумение руководить войсками в бою. Такие генералы зачислялись в распоряжение главкома фронта, а потом, через месяц-два, вновь получали дивизию или корпус – уже другой. Причем генералы эти часто были призваны из запаса и не имели никакого опыта руководства крупными соединениями. Например, корпусом, в который входила дивизия Варламова-старшего, командовал генерал-лейтенант, который в мирное время заведовал службой военных сообщений округа, потом четыре года служил в Отдельном корпусе жандармов и два месяца покомандовал дивизией. Всё. Дальше он получил корпус в военное время, на тяжелейшем участке фронта…
Отношения между начальниками и подчиненными зачастую были полны конфликтов и недомолвок. Талантливый, инициативный, смелый генерал или офицер воспринимался окружающими как минимум с недоумением, а как правило – недоброжелательно. Начальники стремились свалить ответственность на подчиненных вплоть до того, что в бою не приказывали, а… советовали. Обычным был такой диалог меж начальником и подчиненным:
— Господин полковник, можете, если пожелаете, нанести короткий удар немцам на вашем участке.
— Ваше превосходительство, я готов исполнить любой разумный приказ, но сейчас у меня наступать особого желания нет. Предстоят тяжелые дни, боеспособность полка еще пригодится.
— Ну, вам виднее, поступайте как знаете…
В самые горячие минуты боя в штабе беспрерывно трещали телефоны: комбриги и комполка нервно спрашивали разрешения у начдива на тот или иной шаг, хотя имели полное право (и были обязаны) решать такие вопросы сами. При малейшем затруднении командиры начинали валить вину на соседние полки и дивизии, жалуясь на то, что им не оказали поддержку. Взаимодействия между родами войск не было вообще никакого – чтобы организовать преследование противника кавалерией, пехотный командир чуть ли не в ногах валялся у кавалерийского, чтобы выпросить у артиллеристов «огоньку», нужно было оказать им какую-нибудь важную услугу. Донесения о успехах и неуспехах в бою, поступавшие в штаб, часто были попросту лживы.
Потряс Юрия случай, который произошел в начале июля. Тогда Владимир Петрович, обеспечивавший отход соседних дивизий, решил силами одной бригады контратаковать австрияков и тем самым выиграть хотя бы один-два дня. Юрий отправился с донесением в штаб корпуса и был ласково принят комкором – тем самым жандармом-железнодорожником мирного времени. Не менее умильно на Варламова смотрели начальник штаба корпуса и старший адъютант. Причина их радости выяснилась быстро – по итогам отцовской контратаки все они надеялись получить «Георгия».
— Я уж и рекогносцировку под огнем проделал, — доверительно сообщил Юрию розовощекий Генерального штаба капитан – старший адъютант штаба корпуса. – Иначе ведь креста не дадут. Только вы уж, пожалуйста, передайте Владимиру Петровичу, чтобы не рисковал так сильно. А то, если его преждевременно ранят, вся операция ведь может сорваться.
Юрий только молча кивнул в ответ. Операция не сорвалась, и «заслуженные» ордена нашли своих счастливых обладателей…
Варламов быстро понял, каким пышным цветом цветет на войне штабная пошлость. Это была какая-то вакханалия погони за орденами, сочинения несуществующих подвигов, свидетельские показания к которым обеспечивались путем взаимных одолжений и просьб. Шепоты и разговоры в полный голос о старшинстве в чинах, о том, с бантом или без банта крест, о ранениях и выслуге лет ползли от стола к столу, шелестели во время обеда и в любую минуту всякого затишья. Как и в мирное время, особенно четко была видна пропасть между различными родами войск: офицеры Генерального штаба фактически оккупировали все штабные должности и никого к ним не подпускали; пехотинцы считали, что вся тяжесть войны лежит именно на них, а прочие только «прохлаждаются»; артиллеристы мнили себя некой отдельной силой, никому не подчиненной и воюющей, где и когда захочет. Особняком держались гвардейцы, свысока относившиеся ко всем армейцам. А военная бухгалтерия, будучи во время войны по сути бесконтрольной, давала широкое поле для всякого рода спекуляций. Объяснялось это тем, что-де война рано или поздно кончится, «а полку и дальше жить, на что необходима экономия средств». Нет нужды говорить, что завхозы полков активно «экономили» также и в свою личную пользу.
Да и вообще Варламов с недоумением и грустью убеждался, как далеки оказались его представления о том, каким должен быть русский офицер, от фронтовой обыденности. Несмотря на то, что его отцом был наложен строгий запрет на появление в штабе и всех строевых частях дивизии женщин, хотя бы и в облике сестер милосердия, а также на алкоголь, вино и женщины составляли неотъемлемую часть офицерского быта. А когда дивизия на несколько дней разместилась в брошенном жителями местечке недалеко от польской границы, офицеры без зазрения совести провели «ревизию» имущества в оставленных домах. И утром следующего дня по дорогам потянулись в сопровождении денщиков телеги, груженные награбленным добром. Когда Юрий высказал свое негодование по этому поводу одному капитану, тот, нисколько не возмутившись тем, что замечание ему сделал младший по чину, доверительно сказал:
— Знаете, я уже пятнадцать лет офицерскую лямку тяну. Если на войне на заработать, то где еще?!
С новыми сослуживцами у Варламова добрых и доверительных отношений не возникло и не могло возникнуть. Они видели в Юрии, с одной стороны, удачно приспособившегося при собственном отце карьериста и презирали за это, с другой – бешено завидовали, угождали и заискивали, потому что от мнения адъютанта начдива зависело многое. От всего этого тошнило, и самым большим желанием Варламова было плюнуть на все и попроситься в строй. Но… нельзя. Теперь он принадлежал не себе, теперь его судьбу определяли чертов австрияк Йозеф Ляхор и сидевший в Петрограде полковник Туркестанов, которые, в представлении Юрия, чем-то незримым были связаны между собой…
К началу августа 1915-го дивизия Владимира Петровича Варламова вышла к восточным границам Польши. Дальше была уже Белоруссия. Для многих офицеров и солдат разница была принципиальной – Польша хоть и принадлежала России уже сто лет, но все-таки оставалась чужой землей, а Белоруссия – это уже своё, родное. Как же немца на нее пускать?.. Состояние у всех было угнетённое. 4 августа огромный Северо-Западный фронт был разделен на Северный, прикрывавший столичное направление, со штабом в Пскове, и Западный, со штабом в Минске. Когда пришла новость, что главкомом армий Запфронта назначен генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев, до этого возглавлявший Северо-Западный фронт, все приободрились.
— Ну, «Алёша» справится. Кому ж, как не ему! Он, считай, на себе сначала весь Юго-Западный тянул, потом Северо-Западный… Вообще говоря, странно, почему он до сих пор не главковерх?
— Как, вы не знаете? К нему был недоброжелателен военный министр Сухомлинов. Великий князь Николай Николаевич собирался с самого начала забирать Алексеева в Ставку, но ему не позволили.
— Так или иначе, «Алёша» выдюжит…
— Да и не все еще потеряно, в конце концов. Есть еще мощные крепости – Ковно, Новогеоргиевск…
Но и Ковно, и Новогеоргиевск в начале августа были сданы противнику. Отец, плача, трясущимися пальцами перебирая на столе карандаши, передавал Юрию подробности – в Новогеоргиевске сдалось 83 тысячи человек, в их числе 23 генерала и 2100 офицеров, потеряно 1204 орудия и больше миллиона снарядов (и это в то время, когда каждый снаряд на счету!), комендант генерал Бобырь перебежал к германцам. В Ковне взято в плен 20 тысяч человек, потеряно 450 орудий… «Что теперь, Юрочка? Брест-Литовск?» — плача, спрашивал отец. Юрий, заперев дверь кабинета, отпаивал отца водой, а сам думал: надвигается и в самом деле что-то чудовищное. «Как там Иванко, он же в Ковне? Убит, ранен, в плену?..» Голова горела, он не спал по ночам, совсем как в германском лагере…
Буквально через день ему позвонили по телефону, и сухой незнакомый голос приказал ему срочно прибыть в Минск, в штаб новосозданного Западного фронта. Юрию, несмотря на его штабной статус, удалось раздобыть только место в вагоне санитарного поезда, в купе, предназначавшемся хирургам. Но хирургов никогда не было на месте – они оперировали без передышки, поезд был забит ранеными из-под Влодавы и Седлеца. Вдоль железнодорожного полотна вилась нескончаемая колонна беженцев, иногда поезд проезжал мимо настоящих беженских таборов, раскинувшихся в чистом поле. Сменившаяся с дежурства сестра милосердия, перед тем как провалиться в сон, пожаловалась на то, как она боится германских самолетов, но никаких самолетов по пути из Брест-Литовска в Минск Юрий не увидел. Сестра спала тут же, в купе, отвернувшись к стенке и накрывшись кожаной курткой, в пепельнице на столике долго дымилась недокуренная ей папироса. Еще какой-то год назад Варламов смутился бы таким соседством с незнакомой барышней, как и тем, что барышня курит, а теперь даже не обращал на это внимания…
Минск был переполнен беженцами и солдатами запасных батальонов. Казалось, в воздухе города было разлито какое-то общее напряжение. Штаб Западного фронта находился в центре, на углу Захарьевской и Губернаторской, в длинном двухэтажном каменном доме мужской гимназии. Отыскав нужный кабинет на втором этаже, Варламов предстал перед коротко стриженым Генерального штаба подполковником с острым немигающим взглядом. На его кителе, помимо знаков об окончании Николаевской академии Генштаба и Пажеского корпуса, красовался одинокий крест Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Юрий обратил внимание на то, что темляк шашки подполковника был соединенным – Анненским и Георгиевским. «То ли успел отличиться еще в первых боях 14-го года, то ли еще на японской, — подумал Юрий. – Это вполне возможно – на вид ему лет сорок пять, в пятом году было тридцать пять – значит, был поручиком или штабс-капитаном…» В любом случае перед ним сидел на штабист-тыловик, а боевой офицер, не раз смотревший смерти в лицо. Это уже было приятно. Ну и кроме того – кадет, хотя ученики Пажеского корпуса по традиции считали себя элитой среди прочей кадетской братии.
— Ну что ж, рад с вами познакомиться, Юрий Владимирович, — неожиданно теплым голосом произнес офицер, вставая и подходя к Варламову. – Генерального штаба подполковник Дюльбер Павел Антонович, честь имею. С этого дня вашу контрразведывательную деятельность по поручению полковника Туркестанова буду курировать я. И сразу спешу вас поблагодарить за ту огромную пользу, которую вы уже принесли и продолжаете приносить нашей армии. Австрийцы едят нашу дезинформацию с большим удовольствием и просят еще. А Ляхор недавно даже получил чин оберст-лейтенанта. Значит, тактику мы выбрали абсолютно правильную.
Юрий скрипнул зубами.
— Господин подполковник, положение в дивизии сейчас отчаянное. От нее осталось шесть тысяч человек. Офицеров катастрофический некомплект, выпускники ускоренных курсов могут понять суть дела далеко не сразу… И в такой ситуации я прошу, умоляю вас освободить меня от выполнения задания и перевести в строй.
Дюльбер нахмурился.
— Не время, Юрий Владимирович, не время. Именно сейчас вы должны будете сообщить австрийскому агенту чрезвычайно важную новость о том, что наша 3-я армия Брест-Литовскую крепость защищать не будет.
— Как не будет? – ахнул Юрий.
— Вот так и не будет. Крепость приказано эвакуировать, то, что эвакуировать невозможно, — взорвать, сами укрепления уничтожить. Это не обсуждается, — повысил голос капитан, видя, что Варламов рвется возразить. – Но есть одна небольшая деталь. Австрийцы и германцы должны поверить в то, что уничтожать мы будем крепость без гарнизона. И они должны подойти к ней в надежде на легкую победу, просто в расчете на то, что в крепость можно войти как на прогулке. Понятно задание?
— Так точно, — погасшим голосом отозвался Варламов и тут же поднял голову: — Господин подполковник, разрешите обратиться? Когда же… когда же прекратится это бесконечное отступление? Мы ушли из Польши, потеряли Курляндию, отдали назад австрийцам Перемышль и Львов, сдали Ковно и Новогеоргиевск, теперь сдаем Брест… У нас нет ни снарядов, ни патронов, в полках одна винтовка на троих… Что происходит? Почему в наших штабах сидят австрийские шпионы? И где наш Верховный Главнокомандующий?
Дюльбер нахмурился, потом усмехнулся.
— Сколько вопросов… Думаю, что на многие из них скоро ответит время, поручик. Знаете, какую фразу любил повторять наш офицер-воспитатель в корпусе? «Делай, что должно, и будь что будет». Запомните ее. Во многих обстоятельствах точнее не скажешь.
…7 августа 1915 года члены Совета обороны Брест-Литовской крепости собрались к восьми утра на квартире коменданта, генерала от артиллерии Владимира Александровича Лайминга. Дверь в генеральский кабинет была заперта. Адъютант объяснил удивленным офицерам, что у коменданта находится командующий 3-й армией. И через минуту, словно подтверждая его слова, из кабинета молча, с угнетенным видом появился генерал от инфантерии Леонид Вильгельмович Леш. Не обратив внимания на приветствия младших по чину, он проследовал через приемную. А затем на пороге кабинета появился Лайминг. Офицеры не поверили своим глазам: они впервые увидели своего 61-летнего коменданта плачущим.
— Господа, крепость приказано эвакуировать, — с трудом выговорил Лайминг. — Наши труды целого года пропали даром…
А труды были и впрямь грандиозными. В крепости постоянно проводились мероприятия для повышения боеготовности. В июле 1914 – августе 1915 г.г. на работах по совершенствованию линии обороны круглосуточно трудилось до 70 тысяч рабочих, получавших ежедневно астрономическую сумму 100 тысяч рублей. В начале августа 1915-го новая линия обороны крепости составила 14 фортов, 5 оборонительных казарм, сотни траншей. И теперь все это «для сбережения живой силы, орудий и снарядов» надлежало оставить противнику!
Лайминг срочно собрал совет, который начал решать, как именно эвакуировать крепость. Задача была не из легких, учитывая тот факт, что Брестский железнодорожный узел уже эвакуировался. Решили начать с разоружения 8 августа Кобринского и Волынского отделов обороны. Отход войск из крепости предусматривался на Пружаны и Кобрин, артиллерия и ценное имущество эвакуировалось. Все остальное должно было быть уничтожено. Печальную задачу возложили на Морской полк Особого Назначения, 8-й понтонный батальон, Ивангородскую крепостную саперную роту и крепостные саперные команды Брест-Литовска. Руководил эвакуацией начальник инженеров крепости полковник Лидерс.
«Все чины работали день и ночь, — сообщал Лайминг в штаб фронта. – Полагаю, что если бы подвижного состава оказалось больше , то вывезенного имущества было бы больше. Невозможно передать словами ту колоссальную работу, которую удалось выполнить… Только русский солдат может преодолеть все эти трудности».
Одновременно с крепостью разрушали и сам город Брест-Литовск. В течение 7-8 августа специальные команды казаков и ополченцев уничтожили около 80 процентов городских построек. А 60 тысяч жителей Брест-Литовска пополнили собой ряды беженцев. «Германцы должны увидеть перед собой выжженную землю. Они должны знать, что в России они не найдут ни крова, ни хлеба, ни топлива… В 1812 году мы сожгли Москву, когда это потребовалось. Что нам какой-то Брест-Литовск!»
12 августа к крепости подошел противник: с северо-запада германские, с юго-запада – австро-венгерские войска. Орудия западных фортов начали обстрел неприятеля, немцы стали отвечать. Вскоре началась бомбежка крепости с самолетов; кроме бомб, они сбрасывали также листовки, в которых заранее сообщалась дата падения Бреста – 14 августа. Между тем команда подрывников под командованием штабс-капитана Еремеева под вражеским огнем готовила к взрыву капониры фортов первой линии Тереспольского отдела. Утром 12 августа австрийцы пошли в атаку, решив эффектно ворваться в крепость на глазах у союзников. Они были твердо уверены, что крепость оставлена гарнизоном, и рассчитывали на легкую и эффектную победу…
Сохранилось следующее свидетельство очевидца: «Австрийцами, которых посылали вперед, чтобы атаковать передовые оборонительные сооружения укрепления, защищавшего вход в Брест-Литовск, номинально командовали их собственные офицеры, в действительности это были немцы… Ранним утром… они начали отчаянный штурм фортов, которые простирались от деревни Высоко-Литовск, где стоял роскошный замок графини Потоцкой, до самого города Бреста. В течение целого дня они сражались без перерыва, и тысячи человек погибли в траншеях, которые приходилось брать штыковой атакой. Русские отошли к Бугу, защищая свои позиции сантиметр за сантиметром». Это описание неточно – так, никаких фортов у деревни Высоко-Литовск не существовало, да и порыв австрийских пехотинцев достаточно быстро был укрощен внезапными взрывами фугасов, заложенных русскими минерами у форта «К». Последовавшая затем контратака полков 81-й пехотной дивизии, о наличии которых в крепости противник не подозревал, не оставила австрийцам никаких шансов на удачу. Легкой и красивой победы не получилось…
В 12.39. штаб 3-й армии отдал приказ № 4434 о порядке взрыва фортов и мостов Брест-Литовска. В ночь с 12-го на 13-е загремели взрывы. Первыми, в 22.00. 12 августа, были уничтожены западные и юго-западные форты 1-й линии. После 2.00. 13 августа были взорваны все остальные форты, казармы, укрепления Кобринского и Волынского отделов обороны. Уже когда отошел последний состав с эвакуируемым имуществом, после двух часов ночи, взлетели на воздух 9-й и 10-й форты, прилегавшие к железной дороге, а также виадуки.
Комендант покинул крепость в 23.30, увозя с собой крепостной флаг, штандарт и почетные ключи. Русские солдаты покидали Брестскую крепость. Их сыновья вернулись в нее 26 лет спустя, чтобы совершить свой подвиг…
…Крепость, город и его окрестности пылали дымным, чадным костром. Со стоном умирали в нем деревянные домики, рдели в огне стены кирпичных строений, лопались в окнах стекла, кипела вода в отражавшем страшный огонь Мухавце. На сельских кладбищах страшными факелами пылали деревянные кресты. По обочинам лежали туши коров, задохнувшихся в дыму. С неба время от времени на головы отступавших солдат падали мертвые птицы…
Генерал-лейтенант Владимир Петрович Варламов, обернувшись к заднему окошку своего автомобиля, беспомощно плакал, не стесняясь шофера и своего начальника штаба, сидевшего рядом.
Поручик Юрий Варламов, ехавший в автомобиле следом, думал о том, как же отличается настоящая страшная война от той, которой его учили в училище, от всей той «мирной» армейской жизни, которой он жил еще совсем недавно, и каким странным, страшным, зыбким, причудливым выглядит окружающий мир, когда он балансирует на краю пропасти…
И только на какой-то колокольне на окраине пылающего города сам по себе гудел, словно отпевая гибнущий Брест-Литовск, раскаленный колокол.
Потом и он замолчал.
Карл Петерс – Сергею Семченко, сентябрь 1915 года, Действующая армия, Северо-Западный фронт
«Дорогой Сергун,
Спасибо тебе за письмо, теперь хоть знаю, что ты не только жив и здоров, но и перелетел со своими аэропланами ко мне поближе. Я два раза видел над головами пролетавшие «Ильи Муромцы» и, хоть не знал, что на одном из них ты, всегда о тебе думал. Теперь буду точно об этом знать!
Что у меня слыхать?.. Я служу вольнопёром в звании рядового в 1-м Латышском стрелковом Усть-Двинском батальоне. Мы укомплектованы только латышами, все офицеры у нас тоже латыши – их перевели из других частей. Обстановка поэтому дружная и спокойная. Великое дело землячество. Да и воюем на родине, а дома и стены помогают.
Было несколько жарких дел. Германцы упрямо пытались форсировать Двину на нашем участке, но всякий раз получали по зубам. Потом наконец-то поняли, что ничего им тут не светит. Поэтому методично обстреливают наши позиции из гаубиц и бомбят. Мы отвечаем, но слегка, потому что снарядов не хватает. И роем землю день и ночь. Предстоит зима, так что нужно выстроить капитальные позиции.
Что еще? Оказавшись на фронте, я как-то душевно успокоился и что-то важное для себя открыл. Всё же призвание истинного кадета – в службе. Тем более когда война. И то, что я защищаю своих родных, Лику, Ивара, отца, только придает мне силы. До Риги от нас два часа езды, так что письма от жены получаю регулярно. Она перебралась в другую квартиру, подешевле. Отец переехал к ней, потому что прибрежные деревни все уже в прифронтовой зоне, бои идут буквально в нескольких верстах от Апшуциема. Пишет, что Рига сильно опустела, очень многие уехали в эвакуацию, и с продуктами в городе худо.
Имеешь ли ты вести от Юрона?
Об Иванко тоже ни слуху ни духу. Он же был в Ковне, верно? Успел отступить или что-то похуже?.. Не хочется верить.
Обнимаю по-кадетски,
Карлуша».
Продолжение следует
