ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО

ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

Роман

33

Иван Панасюк и Сергей Семченко, август 1918 года, Киев

Панасюк всегда спал в поездах как убитый (собственно, он всегда спал как убитый после того как попал в «кадетку»), но сегодня почему-то проснулся ни свет ни заря. В купе стояла застоявшаяся, темная духота, по лбу ползли противные струйки пота. Стараясь не разбудить соседей, Иван встал, побрел к клозет и долго умывался теплой водой. Потом стал в пустом коридоре у приспущенного окна, жадно вдыхая свежий воздух раннего августовского утра. Поезд шел с приличной скоростью, прямо как до войны, и лицо обвевал приятный ветерок.
Поездка из Одессы в Киев была служебной. Кадетский корпус давно уже выбивал из Военного министерства деньги на покупку новой мебели в классные комнаты. Наконец, в мире не без помощи Сергуна Семченко повернулись какие-то огромные колеса судьбы – пришел положительный ответ. Но за деньгами нужно было приезжать лично – банки в Украинской Державе до сих пор не функционировали в полном объеме, и переводы из города в город были большой проблемой. Отрядить в Киев решили Панасюка. Коллеги снабдили его большим кожаным саквояжем, куда можно было спрятать весь золотой запас Одессы, и с соответствующими шуточками проводили на вокзал.
«Как там Сергун? – думал Иван, глядя на проносившиеся мимо домики какой-то неведомой станции, сожженные еще в прошлом году и до сих пор не отстроенные. – Уже встал, наверное, бреется… А может, решил прогуляться перед тем как меня встречать, и уже вышел…» Он не видел Семченко всего пару месяцев, но сейчас почувствовал, как соскучился по старому другу.
Их первая встреча в июне 1918-го произошла в Одессе. Сергун, подлец, устроил сюрприз, приехал без всякого предупреждения. Панасюк улыбнулся, вспомнив, как его тогда чуть кондратий не хватил от радости. Как, что, откуда, почему?.. Нужно было пересказать две жизни. Главное – живы, живы оба, уцелели на Великой войне и в кошмаре 17-го!
А потом оба вдрызг напились в ресторане на Николаевском бульваре, у памятника Дюку. Жена Панасюка, Аня, правда, слова ему тогда не сказала, но было все равно стыдно, тем более что она была на сносях. Собственно, она и сейчас на сносях. Рожать буквально через две недели, так что это была еще одна цель поездки в Киев: посмотреть там кое-что для молодых мам, Аня составила ему целый список.
…Иван сам не заметил, как коридор вагона наполнился людьми. По ковровой дорожке рысью пробежал проводник с тремя стаканами чая в руках. Попутчики – солидные коммерсанты, чиновники, словом, из образованных. В отдельном купе ехали четверо австрийских офицеров, которые общались только между собой.
— Дамы и господа, поезд прибывает на станцию Киев! Просьба подготовиться к выходу!
По-русски, как и многое в этой «Украинской Державе». Мимо уже мелькали киевские предместья. Иван пошел в купе за френчем и саквояжем.
Сергун стоял на заполненной встречающими платформе. В руках у него даже был какой-то букетик. Шутит, бродяга!.. На лице Панасюка появилась улыбка и не сходила до того момента, как они уже на перроне трижды расцеловались и прижали друг друга к сердцу.
— Как добрался?
— Ну живой, как видишь. Какой у нас план?
— Пан значковый, не задавайте глупых вопросов и следуйте за мной!
— Слушаюсь, пан значковый…
На привокзальной площади их ждал небольшой легковой «Адлер». Панасюк с любопытством рассматривал киевские улицы. Внешне город напоминал прежний, довоенный, беспечный Киев – множество магазинов и лавчонок, банков, меняльных контор, вывески, реклама… Но постепенно Иван начинал замечать приметы другого времени. То там, то сям бросались в глаза руины жилых домов, снесенных артиллерией красных в январе, когда Киев 11 дней подвергался жестокому обстрелу из тяжелых орудий. Улицы и кафе были переполнены бледным, не южным по облику народом, как и в Одессе – наверняка это были беженцы из Советской России. И, конечно, на всех перекрестках памятниками высились каменные немецкие полицейские – напоминание о том, что Украинская Держава и пан гетьман существуют до тех пор, пока это интересно Германии…
Первым делом офицеры отправились в гостиницу, где Иван привел себя после дороги в порядок и оставил вещи, а потом поехали завтракать. Сергей привез Панасюка в самое сердце Киева, на Крещатик. Заняли столик в большом шумном кафе, переполненном посетителями. К ним тут же подошел немолодой официант, принял заказ и удалился. Завтракать решили без алкоголя – впереди служебный день, а вот вечером, перед поездом, можно будет наверстать.
За соседним столиком оживленно беседовала компания из нескольких интеллигентного, хотя и сильно потрёпанного вида господ и дам. Одновременно они с приметной жадностью поглощали принесенный завтрак.
— Ох, после петербургской голодовки всё привыкнуть не могу к тому, что здесь белого хлеба вдосталь, — услышал Иван.
— И не говорите, Петр Михалыч. Кстати, вы не закончили рассказывать, как вырвались из Совдепии?
— Ну как-как? Пришлось украинское консульство подмазывать, изобретать себе новое место рождения. Зато теперь я по паспорту уроженец Пирятина. И – прощай, Москва! В Орше, на границе, большевички на прощанье ободрали как липку…
— И меня тоже. Вообразите, пачку сторублёвок забрали, лафермовские папиросы и даже мыло. Слава Богу, хоть керенки не нашли, я их в носках вёз…
— А мыло зачем забрали?
— Ну как зачем? Надо же ИМ мыться хоть иногда…
— А дальше что?
— Ну, дальше уже относительно просто. До Минска, в Минске пришлось на другой вокзал переть, да еще разрешение на выезд из города получать. До Гомеля ехали в вагоне с офицерами польского легиона – тоже, знаете, мало приятно. Ну а из Гомеля пароходом по Сожу и Днепру.
— Это вам еще повезло. А вот Агеевых, я слышал, в Орше с поезда сняли. Несчастные! У Аркадия Владимировича жена еще в январе от голода умерла, а двоюродный брат в Чеке пропал. Взяли как заложника…
— Ну, да что мы всё о грустном! Слава Богу, господа, здесь большевиков нет, страшное позади, и всё прекрасно!..
— Давайте выпьем за наше чудесное спасение!..
В ожидании заказа Иван и Сергей какое-то время просто смотрели друг на друга с улыбками. Первым заговорил Семченко:
— Слушай, вот смотрю я на тебя и думаю – как же так несправедливо устроен мир? Я – коренной одессит, а сижу в Киеве. А ты Одессу до мая прошлого года только в кинематографе видел. И вот пожалуйста, служишь в Одессе!..
— Встречный вопрос – когда ты уже выбьешь себе перевод в Одессу?
Улыбка сошла с лица Сергея.
— А зачем? – неожиданно скучным голосом спросил он.
— Ну хотя бы затем, что вместе веселее.
— В этом согласен. В остальном повторяю свой вопрос – зачем?.. Ну да, там отец, братья… Но… — Семченко понизил голос и придвинулся к Ивану поближе. – Какая разница, где служить, если все это временное, ненастоящее, понимаешь?
Да, Иван понимал его. Может быть, лучше чем кто-либо другой.
…Он до сих пор помнил те кошмарные дни декабря 1917-го, когда в Одессе впервые начались настоящие бои. В схватке сошлись красногвардейские отряды с одной стороны, юнкера военного училища и гайдамаки – с другой. Иван помнил умоляющие, гневные голоса обступивших его кадет: Иван Павлович, разрешите!.. И его приказ: ни шагу ногой за стены корпуса. Вы должны сохранить себя для будущей армии, будущей страны… О какой армии и стране он тогда говорил, никто не понимал.
Потом в корпус принесли одного. Всё-таки сбежал ночью. И теперь в актовом зале все стояли, молча глядя на распростертое на полу тело в грязной шинельке. Это был местный, одессит, Валя Кашуба. Осколок разворотил ему голову, но лицо Вали и после смерти оставалось по-детски наивным и чистым. Панасюк долго плакал тогда. Ночью, чтобы не слышала Аня, в клозете…
А потом был кошмар января 1918-го – большевики в Одессе. Тогда в порту подымливал трубами крейсер «Алмаз», и это название стало жуткой пословицей, сразу понятной всем, кто жил в городе. Попасть на «Алмаз» значило пропасть навсегда. Панасюк сам видел несколько раз, как вооруженные матросы сводили вниз по Гигантской лестнице хорошо одетых буржуев, генералов, просто людей с интеллигентными лицами. Многие кричали, сопротивлялись, не хотели идти. Тогда их волокли за руки.
Попал бы и Иван в «алмазовскую» мясорубку, обязательно попал бы, но его от расправы спасла, если можно так выразиться, сама Одесса. Осенью в корпусном лазарете Аня выходила пожилого рыбака, которого ограбили и избили на Привозе. Жена этого рыбака потом долго валялась у Ани в ногах. А в январе тихонько, ночью явилась в корпус и предложила: перебирайтесь к нам, Галю, вместе с мужем. Муж-то у вас – офицер, а на «Алмаз» кому охота. А у меня тихо, спокойно, и никто в нашей хате офицеров искать и не подумает. Подумав, предложение приняли – и спаслись. Корпус большевики действительно шерстили много раз. Еще счастье, что додумались ребят распустить по домам, иначе и их бы под горячую руку пустили бы в расход…
А потом большевиков не стало, и Одесса узнала, что такое иностранная оккупация. По городским мостовым двинулись австро-венгры. В драных, перелицованных и плохо пошитых бледно-голубых мундирах, австрияки шли тяжело, устало, как караван каких-то изможденных странников. Встречая их, горожане плакали от счастья. На улицы высыпала вся Одесса – еще бы, на живых австрийцев посмотреть, тех самых, о которых с 14-го года писали газеты!.. Стояли тогда на тротуаре и Иван с Аней. Австрияки шли с благодушными, утомленными улыбками, вяло помахивая руками, а Панасюк думал: какой чудовищный театр абсурда!.. Вот с этими самыми он сражался с 14-го, и вот они уже в Одессе, и теперь, при них, ему не грозит смерть. А Великая война, которая по-прежнему бушует в Европе, для России окончена. Нет никакой России. Вскоре объявили, что есть незалежная Украинская Держава, во главе которой стоит ясновельможный пан гетьман Павло Скоропадский. Между собой одесситы быстро прозвали новое государство Скоропадией. А там появилась и армия, в которую начали принимать бывших офицеров.
Иван с Аней тогда долго судили и рядили – как вообще жить дальше?.. Панасюк был в нерешительности. Вернуться в Лёликово, тем более что по новым картам оно вошло в состав Украинской Державы?.. Но там тоже были германцы, и для того, чтобы поездом добраться из Одессы в Минск, а оттуда в Полесье, требовались веские причины – просто так билеты не продавались. Да и что он стал бы в Лёликове, наверняка разоренном войной, делать?.. Уехать из зоны оккупации, пробовать пробиться в Россию?.. Но теперь, после того как Иван на своей шкуре узнал, что такое большевицкий режим, в Советской России делать было нечего. Не хотелось ему и бросать одесских кадет, к которым он за год искренне привязался. И самое главное – Аня в положении. Теперь нужно было думать о ней, о будущем ребенке, о семье. И в мае 1918-го Панасюк надел украинскую форму…
Впрочем, странная это была служба. Внешне всё выглядело по-новому, не так, как в русской армии. Командный язык – украинский. Погоны – чужие, противные: с закругленным верхом на немецкий манер и кубиками вместо звездочек. Названия чинов – новые: казак, ланковый, ройовый, чотовый, бунчужный… Высшим чином был генеральный бунчужный, его получил военный министр Александр Францевич Рагоза, в Великую войну командовавший 4-й армией, кстати, уроженец Витебска и полоцкий кадет. Панасюку после аттестации присвоили чин значкового, нечто среднее между поручиком и штабс-капитаном, два ромбика на погоне. Все это было гадко и напоминало съемки в какой-то плохой фильме, игру в дешевой оперетке.
С другой стороны, нерусскими на новой форме были только погоны да кокарды. В остальном украинские мундиры почти во всем копировали старые русские. Да и вообще, каким счастьем после декабря 1917-го было надеть хоть какие-то погоны!.. И ордена при Скоропадском никто не отменял. К тому же Иван быстро понял, что украинской армия Скоропадского была только внешне, формально. В нее тысячами принимали офицеров бывшей русской армии – и украинцев, и не-украинцев по происхождению, всеми правдами и неправдами стекавшихся на Украину со всех концов бывшей России. Платили у Скоропадского хорошо, а главное – при немцах на Украине было спокойно, здесь никто не убивал офицеров, и внешне жизнь казалась почти такой же, как до войны, до ужасов 17-го… И измученные, отчаявшиеся, преданные своими солдатами и своей страной люди приникали к этому источнику хоть ненадолго, хоть на несколько месяцев – откормиться, отмыться, осмотреться, а дальше будет видно: может, к Деникину, может, к полякам…
Конечно, по большому счету всё это напоминало скверный анекдот. Разучивая новые команды на украинском, офицеры откровенно смеялись. Между собой говорили почти исключительно по-русски. Так же, на странной смеси, велось преподавание в корпусе. Кадеты тоже всё понимали и похихикивали в кулаки, когда слышали какое-нибудь «Крокам руш!» Все понимали, что это – временное, ненастоящее…
— Ну, понимаю – временное, ненастоящее. – Иван поблагодарил официанта, взял со стола скользкий холодный стакан с водой, отхлебнул. – А где ж тогда постоянное?
Сергей, прищурившись, смотрел на него пристально.
— Знаешь, я в марте, когда вырвался из Проскурова, пребывал в полном раздрае. Сам не знал, что делать. Смутно собирался в Одессу к отцу и братьям, а оттуда на Дон… — Он сделал паузу. – Но потом, спасибо моей болезни и однокурснику по училищу Лебедеву, застрял в Киеве. А Лебедев привел меня в Военное министерство…
— Знаю, ты в прошлый раз говорил…
— …и там я понял, что так собираться на Дон, как я собирался, — глупо. Единицы погоды не сделают. Мы вполне можем и должны создать внутри украинской армии другую, которая в нужное время станет русской.
«Ого, — иронично подумал Панасюк, — а Сергун-то, кажется, начал воображать себя политиком и шпионом одновременно!»
— Это каким же образом?
Семченко неторопливо раскладывал на коленях салфетку.
— До июня в Киеве совершенно открыто функционировавшее бюро записи в Добровольческую армию. Никто не разрешал открывать это бюро, но никто против этого и не возражал. Запись шла открыто, и офицеры без всяких препятствий и затруднений отправлялись на Дон в состав Добровольческой армии. – Сергей начал накладывать на тарелку салат. — В июне отношение к армии резко изменилось: бюро для записей в ее состав распоряжением правительства гетмана было закрыто, и было объявлено, что впредь всякая пропаганда в пользу отправки офицеров и солдат в состав Добровольческой армии будет строго преследоваться, что виновные будут арестовываться и предаваться суду. Так оно и есть на сегодняшний день. Сейчас с Украины можно выехать на Дон только имея на руках ручательство представителя Донского атамана в Киеве, что ты едешь по делам, не связанным с Добровольческой армией…
— Ну и что же?
— А то, что сейчас мы будем создавать особую Южную армию, которую немцы снабдят всем необходимым из запасов бывшего Киевского и Одесского округов. И недели через две здесь и в Харькове уже откроются бюро по записи в эту армию. Содержание офицерам, между прочим, в пять раз больше, чем у Деникина. Не сомневаюсь, что желающие повалят сотнями.
— А где собирается действовать армия? – недоверчиво поинтересовался Иван.
— Одна группа – на Дону, на Воронежском направлении, вторая – в районе Харькова.
— И что же ты предлагаешь в связи с этим?
— Как что? Зарекомендовать себя лучшим образом перед Деникиным, а потом к нему. Или ты надеешься всю жизнь просидеть под немцами?..
Иван задумчиво повертел в руках пустой стакан. У дома на другой стороне Крещатика настраивал скрипки румынский уличный оркестр. Деловито прошагал куда-то взвод немцев под командой толстого фельдфебеля. Пробежал мальчишка, размахивая пачкой газет и выкривая: «Свежий номер «Киевлянина»! Войска генерала Каппеля взяли у большевиков Казань! Английские войска высадились в Баку! Новое злодеяние большевиков – в Свияжске с участием Троцкого открыт памятнике Иуде Искариоту!»
— Но ведь Скоропадский – еще не самое большое зло…
— Конечно, нет, — пожал плечами Сергей. – Он согласился быть выбранным в гетманы только потому, что, по его мнению, это был лучший выход из создавшегося положения. Он никакой не «щирый украинец» и сам признавался, что когда Россия изживет большевизм, он первый подымет голос за объединение с ней. Для него самое больное и самое трудное – это работать с немцами, но опять-таки это единственно правильное решение, так как, только опираясь на силу немцев, он может создать порядок на Украине. Но он ошибается в одном – считает, что немцы здесь – всерьез и надолго. А это не так.
Семченко, понизив голос, ткнул пальцем вслед пылившему по улице взводу.
— Знаешь, сколько каждый из них ежемесячно посылает в Германию продуктов?.. Полпуда. Полпуда сахару, муки, крупы, колбасы… Видел бы ты их на Подоле, на базаре! Берет кусок сала больше своей головы и жрет, не стесняясь. Сволочи…
Иван тяжело вздохнул.
— Тебе не кажется, Сергун, что мы с тобой страшно, непоправимо запутались во всем?.. Всё, всё неправильно. Мы сидим спокойно, а мимо нас идут себе немцы. Мы присягали сначала государю, потом Временному правительству, а служим Скоропадскому. Мы боялись замарать свою честь малейшим предосудительным поступком, а отреклись от всего, как Пётр от Христа… Да, на нас форма, но… зачем она? Что она заключает? В чем ныне суть офицера? Ты можешь мне ответить на эти вопросы?..
Семченко бледно улыбнулся, жалко пожал плечами.
— Нет, Иванко, нет… Я знаю одно: время движется, и мы движемся вместе с ним. Нельзя складывать лапки, как лягушка из сказки, и идти на дно. Надо жить, двигаться, узнавать людей, менять обстоятельства, строить планы и рушить их. Тогда – жизнь. А сидеть в каморке, боясь высунуть нос наружу – это не для кадета… Короче, ты со мной? В смысле – поможешь отладить схему вербовки в Южную армию в Одессе?..
…Вечером оба, уже хорошо выпившие, молча смотрели на расстилавшийся внизу Днепр. Князь Владимир поднимал крест над древней рекой, гудел прогулочный пароходик, из ресторана доносились звуки музыки, смех женщин и хоровое пение подгулявших немцев. На клумбах благоухали алые розы. До поезда оставалось два часа. Туго набитый пачками новеньких тысячегривенных кожаный саквояж стоял у ног Панасюка.
— Как странно, — заметил Иван. – Всё это кажется зыбким и призрачным. Как будто пародия на то, что было лет пять назад. Потому что все веселящиеся и пьющие понимают: так не будет уже никогда. Война и революция смыли всё прежнее словно губкой…
— Да, — тихо отозвался Сергей, — мне тоже часто так кажется.
— Но сейчас — сложно поверить, что в январе тут рвались снаряды и три недели были большевики.
— Да, мне рассказали, что они тогда долбали по центру Киева из шестидюймовок. По домам обывателей, мирным кварталам, представляешь? Просто так. Чтобы буржуев напугать.
— Скотство. А у нас в Одессе знаешь как на «Алмазе» казнили?.. Раздевали офицеров догола и ногами вперед в топку.
— У нас в Одессе, — хмыкнул Семченко. – Молодец, прогрессируешь. Одним одесситом стало больше… Как там мои справляются?
— Ничего. Отец преподает на каких-то курсах. Твой младший, Пашка, недавно хорунжего получил. А Лев третий месяц в госпитале. Его же еще в декабре возле городской думы осколком долбануло. Главное, не разберешь, чей осколок – то ли большевики, то ли гайдамаки. Не волнуйся, я его навещаю регулярно.
Помолчали.
— Может, где-то вот так же стоят Карлуша с Юроном, — тихо проговорил Сергей, сам не надеясь на то, что это возможно.
— Ничего от них?
— Нет. Последнее, что я знаю – Юрон был в Америке, а Карлуша на Севфронте.

Глава 32 Оглавление Глава 34

Поделиться с друзьями
Белорусский союз суворовцев и кадет