ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
12
Сергей Семченко, август 1912 года, Красное Село – Одесса
Душный, дикий, упоительный август 1912-го, месяц бьющегося сердца, бессмысленных улыбок, последнего цука. Обсуждение полков, стоянок, нетерпеливое листание справочников – сколько верст до Ельца, или Сувалок, или Грубешова, или Белой Церкви?.. Норденштрем, Фокин, Кох, Вальтер, Савельев — фамилии, ничего не говорящие штатскому человеку и звучащие музыкой для любого офицера. Фокинская фуражка – произведение искусства (хотя есть поклонники и у Челпанова, Скосырева, Семенова, и после отбоя долго вполголоса обсуждают «корнеты» достоинства той или иной фуражки). Малиновый, тоненький звон савельевских шпор. Седла – только Коха или Вальтера. Cапоги – тут уж можно выбирать из Сопрунова, Мещеринова, Шмелева. И уж конечно, мягкие, трудолюбивые пальцы портного Норденштрема, так ласково, точно снимающие мерку… Господи, неужели?.. Неужели это правда?.. И понимающие улыбки училищных офицеров, которые изредка ловил Сергей, подтверждали: да, не выдумки, скоро и ты станешь «вашим благородием»…
Лето, лето – последнее лето юнкерства. И знаменитая традиция «дежурства полков по лагерю». На деревянной балке, подпиравшей потолок юнкерского барака, ежевечерне вывешивалось объявление: сегодня, такого-то числа, дежурит по лагерю 20-й драгунский Финляндский полк. Это значило, что до производства в офицеры осталось 20 дней. А дальше дежурили 16-й гусарский Иркутский, 15-й уланский Татарский, 11-й драгунский Рижский, 9-й гусарский Киевский, 5-й драгунский Каргопольский, 3-й уланский Смоленский…
Ночью накануне 6 августа Семченко не мог заснуть. Перед воспаленными глазами мелькала вся училищная жизнь вперемешку с корпусной. Вот он пришивает алые полоцкие погоны, колет иголкой пальцы, но не плачет – на то он и кадет, черт побери. А вот уже и юнкерские погоны… Первый цук. «Сесть-встать!.. Кавалеристу нужны железные ноги…» Он даже улыбнулся. Как же давно это было!.. И повернулся к кровати, где молодецки свистел носом его «зверь» Митя Охлёстышев.
— Молодой!..
Натренированный Митя открыл глаза моментально, будто не спал.
— Слушаю, господин корнет!
— Пулей назовите полчок, в который я завтра выйду корнетом…
Вообще-то все полочане были обязаны обращаться друг к другу на «ты», но суровая николаевская традиция требовала вежливости между корнетом и сугубцем. Поэтому Сергей и Митя были на «вы».
— Это славный, освященный именем легендарного Дениса Давыдова и сотен других верных сынов Отечества 12-й гусарский Ахтырский полк, господин корнет!..
— Верно. А скажите, вы будете скучать по мне, когда я навсегда уйду из училища?
Митя ошарашенно промычал что-то невнятное. Сергей грустно усмехнулся:
— Знаете, сугубец, вкатить бы вам сейчас сто приседаний за заминку, но что-то не хочется. Бог с вами, дрыхните дальше…
Юнкерство, юнкерство… Неужели и ты отойдешь куда-то далеко, как отошло родное кадетство? Скроешься, затмишься другими впечатлениями и будешь разве что тихо жить на страницах семейного альбома, на твердых фотоснимках шоколадного оттенка?..
Нет же, нет!.. Никогда не суждено умереть юности. И запечатлеются на невидимой пленке и эта августовская ночь, и осторожные шаги дежурного в коридоре, и теплый столичный воздух, веющий в открытые окна, и легкое молодое дыхание, растворяющееся вокруг…
Утро 6 августа было тихим и солнечным. Юнкера выпускных курсов выстроились в каре недалеко от лагеря лейб-гвардии Преображенского полка. «Господа юнкера старшего курса, слезайте, отдайте коней младшему курсу и постройтесь», — уже в этой мягкой, улыбчивой фразе, а не приказе эскадронного командира словно заключался весь смысл этого построения.
Преображенцы в этот день отмечали полковой праздник, в их бараках ревела музыка, раздавалось «ура». А в юнкерском строю царило напряженное, натянутое молчание. Улыбаться в строю не положено, но улыбка то и дело выезжала на лица. На правом фланге пажи, затем «павлоны», «михайлоны», николаевцы, владимирцы, топографы… Нет только инженеров — у них лагерный сбор в Усть-Ижоре. Как и другие, Сергей был в защитной гимнастерке и обычной солдатской бескозырке, с винтовкой за плечами. Пальцы, протянутые по швам, то и дело непроизвольно касались карманов: в правом – два новеньких золотых погона с двумя серебряными шитыми звездочками на каждом, в левом – увесистая офицерская кокарда.
Ждать пришлось долго. Строй обходили молчаливые флигель-адъютанты, раздавая юнкерам тоненькие брошюрки с Высочайшим приказом о производстве в первый чин. И вот такие заветные, знакомые слова команды. «Гос-по-да офицеры!..» Офицеры училища, ловя глазами спускающуюся с Царского Валика фигуру невысокого всадника всадника на крупной караковой лошади, четко кинули ладони к козырькам, а Семченко вдруг подумал, что через какие-то десять-двадцать минут эта сладкая команда будет относиться и к нему тоже…
На государе был преображенский мундир с голубой Андреевской лентой через плечо. Он неторопливо поднес ладонь к козырьку фуражки и звучным голосом произнес:
— Здорово, пажи!
— Здрав-жлам-ваш-ратс-лич-ство!..
— Здорово, павловцы! Здорово, михайловцы! Здорово, николаевцы! Здорово, владимирцы!..
Объезд училищ продолжался недолго. Поприветствовав всех, император шагом выехал на середину плаца и обратился к юнкерам с речью. Говорил он неторопливо, внятно, четко произнося каждое слово и, может быть, потому Сергей Семченко и многие годы спустя мог бы воспроизвести эту речь без ошибок.
— Господа, сегодня самый знаменательный и отрадный для вас всех день. Помните то, что я вам скажу: будьте в течение всей вашей жизни хорошими христианами, честными и преданными слугами своей Родине и своему Государю. Служите изо всех сил и с полным сознанием, что если каждый из вас честно и сознательно будет исполнять свое дело, какую бы маленькую должность он ни занимал, он принесет большую пользу Родине и своей части. Относитесь с уважением к вашим начальникам и без критики друг к другу, по-товарищески, памятуя, что все вы составляете частицу одной семьи — великой Русской армии. Служите примером подчиненным вам солдатам как в военное, так и в мирное время…
Император сделал маленькую паузу и, обводя глазами строй, потеплевшим сильным голосом произнес:
— Поздравляю вас, господа, с производством в офицеры!
— Ур-р-р-ра!!!
Сергей закричал это непроизвольно, от чистого сердца, и тут же страшно испугался, что кричит он один и в строю это не полагается. Но все было в порядке – ревели «Ура!» все присутствующие без исключений. Орали, надсаживали глотки, провожали глазами улыбающегося императора, уже ехавшего прочь… Стояли еще по привычке по стойке «смирно», но везде училищные офицеры, смеясь, сами ломали строй, пожимая руки новоиспеченным подпоручикам и корнетам.
— Ну, Семченко, что застыли как соляной столп? – услышал Сергей веселый голос полковника Зякина. Он совсем по-свойски хлопнул юнкера по плечу. – Офицеру полная неподвижность не к лицу. Поздравляю вас. Погоны с собой?
— Так точно, — с глупой улыбкой произнес Семченко.
— Ну так пришивайте, а то стоите, как неродной. И кольцо не забудьте.
Сергей оглянулся по сторонам. И точно, все вокруг, не стесняясь, отпарывали друг у друга юнкерские погоны и на живую нитку пристраивали на плечи офицерские. Николаевцы еще и надевали на пальцы свои училищные кольца – серебряные, в виде подковы, с надписью «Солдат, корнет и генерал друзья навеки».
Сергей с трудом протолкался к приятелям по взводу – Марку Цвецинскому и Пете Племянникову. У Пети смешно свисал с левого плеча наполовину отпоротый погон… На лицах у обоих – радость пополам с грустью. Все выходят в разные полки (Марк – в смоленские уланы, Петя – в елисаветградские гусары), сегодня дороги расходятся навсегда. Сергей, скрывая волнение, стиснул обоих в объятиях. Навсегда ли?.. Никто не знает этого сейчас, в августе 1912-го…
В сторонке с улыбками толпились «звери». Глядели, завидовали, представляли себя через год… «Дядьки» прощались со своими «молодыми». Нашел и Семченко Митю Охлёстышева. Тот, сияя, молодецки козырнул:
— Господин корнет, честь имею поздравить с производством в первый офицерский чин и желаю вам счастливой службы!
— Спасибо, молодой. И вас это ждет в свое время, а пока – учитесь… — Сергей помолчал, сдерживая волнение. — И на прощанье: последний вопрос – какая заветная мечта у любого кавалериста?
— Со славой пасть за Отечество на поле брани, господин корнет!
— Верно, молодой. Храните честь нашего корпуса и нашей Славной Школы. Прощайте… Даст Бог, увидимся.
Сергею показалось, что на глазах Мити блеснули слезы, и он по-братски поцеловал его в щеку, как это было принято между всеми николаевцами.
К Семченко подошли юнкера Евгений Буцкий и Георгий Боуфал, сын героя русско-турецкой войны генерала Владислава Боуфала. Они вместе с ним выходили в 12-й Ахтырский. В училище Сергей был знаком с обоими неблизко, но теперь они стали однополчанами. Буцкий критически оглядел Семченко с ног до головы:
— А кокарда?
Господи, про кокарду-то он и забыл!.. Так и стоял, как дурак, с корнетскими погонами и солдатской кокардой. Сергей суетливо начал шарить по карманам.
— Ну вот, теперь прекрасно, — одобрил через десять секунд Боуфал. – Предлагаю переодеваться, а потом отметить в каком-нибудь подходящем для этого дела местечке. Семченко, как вы относитесь к «Англетеру»?
— Отлично, у меня с ним связано одно теплое воспоминание.
— Принято, господа!.. Неужели мы – офицеры?
— Действительно не верится…
— Мы – офицеры!.. Ур-р-ра-а-а!!!
…
…Раздался аккуратный стук, и в дверь купе заглянул проводник.
— Через полчаса Одесса, господин офицер.
Сергей небрежно кивнул, но, как только проводник закрыл на собой дверь, улыбнулся помимо воли. Господин офицер!.. Черт, все равно непривычно. А ведь это он, самый настоящий, не выдуманный корнет 12-го гусарского Ахтырского полка. Правда, в полк он поедет только после отпуска, первого, желанного послеюнкерского отпуска, который дается просто так, за то, что ты – офицер…
Все первые дни после производства Семченко очень хотелось петь, смеяться и кружиться по улице в каком-то дичайшем танце. Непривычным было абсолютно все, словно сняли с глаз какие-то очки, искажавшие действительность. Вместо сапог — мягкие штиблеты, твердый воротник врезается в шею. Можно курить на улице. Если навстречу движется генерал, не нужно больше вытягиваться в струнку и, замерев, преданно есть его глазами, — вместо этого просто вежливо отдаешь честь, изящно бросая пальцы к козырьку. А в сумерках можно не вглядываться до боли в глазах в перспективу улицы – не дай Бог не козырнешь кому надо или наоборот. Сергей до сих пор помнил случай первого года юнкерства, когда он в потемках поприветствовал высоченного гимназиста в светло-сером пальто офицерского покроя (тот еще вежливо сказал «Пожалуйста, не беспокойтесь» и тут же рассмеялся, подлец…)
А солдаты?.. Вот они первыми приветствуют тебя, ты, делая вид, что с рождения был офицером, небрежно отвечаешь им, и неважно, что еще неделю назад был, в общем, точно таким же рядовым, как они. И слепит, слепит глаза блеск золота на обоих плечах – два просвета, четыре звездочки… Неужто это на самом деле? Неужели ты – Офицер, Корнет, настоящий, без всяких кавычек, не училищный «корнет», то есть юнкер-старшекурсник, а обладатель этого короткого, изящно звучащего чина?.. Кор-нет!.. Даже произносить это слово приятно. Куда там до него пехотному подпоручику…
Поезд заметно снизил скорость, вагон раскачивало на стрелках. Нахмурившись, Семченко в последний раз обозрел себя в зеркале (в купе он ехал один). Гусарской форме, конечно, далеко до той, которую носили гусары пушкинских времен, она менее картинна, да и боевых орденов на груди пока что нет. Но ведь это всё впереди!.. И корнет шагнул вперед, придерживая левой рукой шашку…
— Сережка!.. Сергей!..
Да, на этот раз вокзал почтили своим присутствием все представители семейства Семченко. Отец, улыбаясь сухоньким, ссохшимся ртом (почему-то Сергей заметил это, и на миг болью защемило сердце – стареет, — но тут же схлынуло), сочно расцеловал его в обе щеки, мама припала всем телом, обхватив обеими руками стриженый затылок… Семченко, смутясь, высвободился из ее объятий и с глупой церемонностью поцеловал мамину руку. А сбоку уже наседал, хохоча, младший брат Пашка, и Сергей поразился – да неужто это тот самый малыш, который когда-то ревел, получив на Рождество не настоящего коня, а коня-качалку?.. Здоровенный лось, семнадцать лет уже… «А Нина где? – на миг споткнулся Сергей, но тут же вспомнил свой предыдущий приезд и улыбнулся сам себе: — Опять чьи-нибудь именины…» Теперь он был даже рад, что Нина не приехала на вокзал. Встреча с ней должна случиться не в вокзальной суете, она должна быть особенной. Ведь она впервые увидит его не кадетом, не юнкером, а Офицером. И оценит тот подарок, который он ей привез – духи «Свежее сено» от Сиу, моднейший в столице аромат, стоил на Невском бешеных денег – пятьдесят рублей, но ему тогда море было по колено…
— Равняйсь! Смирно!.. Доложитесь по форме, молодой!.. – Это, конечно, старший брат Лев. Сергей не мог не отметить, что на его кителе появился первый орден – скромный крестик Святого Станислава 3-й степени, большее поручику в мирное время не положено.
Но тут же Лев смягчил тон, отступив на шаг, обозрел младшего брата с ног до головы и, явно оставшись довольным, хлопнул его по погону:
— Вполне отчетливый тонняга. Корнет?
— А ты как думал? – Сергей коснулся мизинцем тоненького, тщательно нафиксатуаренного уса. – Помнишь, что Козьма Прутков говорил? Хочешь быть красивым – поступи в гусары. Не то, что вы – сермяжная пехота…
— Но-но-но! – нахмурился брат. – Как говорите со старшим по чину, сугубец?..
Потрудитесь стать смирно перед поручиком, господин корнет!
— Кавалерист перед пехотинцем?.. Черта с два!..
По случаю приезда взяли сразу двух извозчиков – в первом поехали родители с Пашкой, во втором Сергей со Львом. Двинули по длинной Канатной вниз. Одесса млела от жары, вокруг звучал родной говор, который довольно странно было слышать после чопорной петербургской речи. И Семченко остро наслаждался тем, что он – офицер, едет в одной пролетке со своим старшим братом, тоже офицером, и может снисходительно поглядывать на всех этих обычных людей, занятых своей повседневной суетой и не принадлежащих к великому офицерскому братству…
— Отметили хорошо? – услышал он голос брата.
— Да, отлично! Закатились в «Англетер»… Сейчас месяц отпуска, а потом в Меджибужье, там наша стоянка. Знаешь, а я государя видел вот так же, как и тебя. И великого князя Николая Николаевича… Слушай, а у Нины опять день рожденья подруги, что ли? Похоже, не приходить на вокзал становится для нее традицией. Писать она аккуратно писала, последнее письмо вот три недели назад было, но…
— Государя?.. — Лев придвинулся поближе, с нарочито беспечным видом приобнял брата. – Государя видел – это здорово. А я тебе говорил, что у нас новый полковой командир?.. Михайлова в Умань перевели, на 74-й пехотный Ставропольский. А у нас теперь Былим-Колосовский…
— Я тебя о чем-то спросил, кажется.
Лев нахмурился, вынул из кармана серебряный портсигар, щелкнул крышкой.
— Будешь?.. Асмоловские.
— Не курю.
— Ну и молодец. Я недавно статью читал в «Разведчике» — англичане доказывают, что курение может убить человека за двадцать лет. Очень дельная статья… Я лично бросать собираюсь.
Лев со вкусом задымил, глядя в сторону.
— В общем, братец, ты, пожалуйста, не особенно нервничай, но, похоже, что Нина твоя замуж вышла.
Сергею показалось, что внутри него мгновенно возникла какая-то странная, абстрактная пустота. Будто все вымерзло. Воротник почему-то очень сильно резал шею, неуклюже звякнула шашка. Он с трудом перевел дыхание.
— Когда? – не сказал, проскрежетал Сергей.
— Да с месяц назад. Сведения из заслуживающих доверия источников. – Лев выпустил эффектную струю дыма, закашлялся. – Нет, надо бросать, гадость это… Искать ее не стоит, она вышла замуж за иностранца и уехала из Одессы. Это сразу тебе говорю, зная твой нрав и твои чувства к этой… женщине.
— За какого иностранца? – тупо спросил Сергей.
— Тебе дело?..
Не было ни разгоряченной летней Одессы кругом, ни нагретого клеенчатого сиденья пролетки, ни брата, сочувственно положившего руку на плечо, ни счастья от того, что недавно произвели в офицеры, — вообще ничего. Пустота. Голая, тупейшая пустота, из которой не было выхода. Вот подкинула жизнь, разбирайся. Борись, справляйся, выплывешь – не выплывешь… «Кто-то, кажется, даже стрелялся, — вяло думал Сергей. – От несчастной любви, так сказать… А что такое несчастная любовь? Вот когда ты любил, а тебя вот так вот, ни за что ни про что мордой в грязь – это несчастная или как-то по-другому называется?» Нина, Ниночка… Счастье, песня, радость. Помнишь, как мы прощались на Николаевском бульваре у думы?.. А письма в училище?.. Зачем ты писала, если потом – вот так?.. Зачем?!
— Ты не разнюнился часом? – настиг Сергея хмурый голос брата. – Эй, эй, корнет… Ты вообще где?
— Здесь, господин поручик, — пробубнил Сергей сам не зная кому.
Лев решительно наклонился к извозчику:
— Давай за первой пролеткой, живо!
Извозчик подхлестнул лошадь, и через полминуты они настигли пролетку с родителями. Лев перегнулся к ним:
— Папа, мама, мы с Сережей проедемся немножко. К ужину будем… наверное.
— Лева, в чем дело? – всполошилась мама. – Ребенок только приехал из училища, и ты его тут же куда-то увозишь?..
— В самом деле, Лева, — подал голос отец, — дома же накрыт стол, в конце концов!..
— Стол очень пригодится, когда мы вернемся, — кивнул поручик и, обернувшись к извозчику, скомандовал: — В Аркадию!
…
…Море тихонько шумело где-то внизу. Оно было теплым и нестрашным, это море. Оно было родным. И небо, бездонное звездное небо, какое есть только на Украине, в Петербурге Сергей такого никогда не видел… Полчаса назад к братьям подошел городовой, но, увидев двоих господ офицеров, почтительно откозырял и пожелал им приятного отдыха.
Боль внутри давно уже притупилась, иногда Семченко казалось, что она вовсе ушла, но потом снова начинало саднить, временами хотелось даже расплакаться, но он помнил о том, что русский офицер не плачет, и только отчаянно дергал скулами, удерживая слезы. Нина, Ниночка. Подлая дрянь, шлюха, тварь. Он вслух проговаривал самые грязные, страшные слова, словно выташнивал все, что накопилось в душе, и почему-то взмахивал рукой, повторяя приемы сабельного боя.
В кармане мундира что-то больно, неудобно тыркалось всякий раз, когда он взмахивал. Негнущимися пальцами Сергей нащупал это что-то и извлек наружу. Духи. Странно. Зачем? Для кого?.. Он машинально отвинтил пробку и втянул носом травяной запах. Действительно, пахнет сеном… Дрянь. Гадость. Он коротко размахнулся и запустил «Свежее сено» во тьму. Раздался жалобный звяк склянки о камни, и что-то булькнуло…
— Эх ты, господин корнет… — слышал он чей-то родной мягкий голос рядом.
«Дурак я, дурак. – думал Сергей, видя над собой небо и плача пьяными слезами. – Есть брат, есть друзья, есть Полоцкий корпус… Святые, незыблемые вещи. Вот время идет, а Полоцк наш останется. Понимаешь? – Он разговаривал сам с собой. – И брат Лева есть. И Иванко Панасюк. И Юрка Варламов, и Карлуша Петерс… А Нина… Ее уже нет. Нет. Нет. Нет».
— Нет, Сережка, нет… — Лев осторожно приподнял брата. – Э-эх, и отъелся же ты казённых харчах… Давай-ка двинем домой. Будем считать, что первый день твоего отпуска завершился удачно…
Карл Петерс, сентябрь 1912 года, Вильна
Часы юнкерам носить почему-то запрещалось, поэтому на знакомство к родителям Леокадии Петерс вышел заранее – на всякий случай. Шел не торопясь, любуясь массивными зданиями Георгиевского проспекта. День ранней осени выдался теплым, погожим, и косые лучи закатного солнца, опускавшегося где-то за правым берегом Вилии, весело играли в окнах четвертого этажа гостиницы «Жорж», фронтон которой венчала массивная скульптура Святого Георгия Победоносца. Карл мысленно улыбнулся – авось покровитель всех русских воителей поможет ему сегодня. Все-таки знакомство с родителями любимой бывает раз в жизни. Ну, наверное, раз…
Миновав Лукишскую площадь, Карл аккуратно обошел большую стройку на углу (рабочие, столпившиеся в кружок, шумно обсуждали огромную скульптуру «мужика с шаром», которую, как понял Петерс, они собирались как-то поднимать на кровлю) и вскоре уже стоял перед нужным ему домом. Здесь Вильна мало напоминала себя саму в центре – это были Лукишки, ухоженный, современный район, застроенный красивыми трех- и четырехэтажными домами. В перспективе улицы кипели еще две стройки: стык в стык возводились краснокирпичные жилые красавцы. По тротуарам спешили чисто одетые господа и дамы, мелькали сюртуки гражданских чиновников, с пыхтением вывернул из подворотни элегантный темно-синий «Опель»…
«М-да, судя по дому, родители Лики живут неплохо. – Сдвинув на затылок бескозырку, Карл рассматривал угловой четырехэтажный дом с изящной мансардой. – Сколько ж времени?.. И придумал какой-то подлец, что юнкерам нужно ходить без часов. Усы носить можно, а часы – нет. А между тем в последних куда больше смысла, если задуматься…»
На счастье Петерса, мимо шел, сильно хромая на левую ногу, низенький пожилой господин с контрпогонами отставного подполковника на плечах. На почтительную просьбу Карла он с улыбкой извлек из внутреннего кармана большой «Павел Буре», показал циферблат и, явно не желая уходить, поинтересовался:
— Какой корпус заканчивали, юнкер?
— Полоцкий, господин подполковник.
Лицо старого служаки осветилось радостью.
— Господи твоя воля!.. Так ты полочанин?.. И я тоже, в пятьдесят восьмом году выпустился! Вот ведь радость-то какая… Ну как корпус, стоит?
— А что ему сделается – стоит… — улыбнулся Карл.
— Ну, слава Богу. Удачи тебе, сынок, если будешь в Полоцке, кланяйся корпусу… Да иди уж, иди, — по-доброму сказал господин, заметив, что Карл нетерпеливо оглянулся на окна дома напротив, — небось заждалась тебя уже.
— Заждалась, — кивнул юнкер, — а вот родители ее – не знаю…
— А ты не теряйся, — подмигнул старый кадет. – Ты ж полочанин! Если мечтаешь о чем – никогда не отказывайся от мечты. Стой на своем, и точка!
— Слушаюсь, господин подполковник! – с улыбкой козырнул юнкер.
Квартира Загурских размещалась в четвертом этаже. Некрасивая полная горничная-полька открыла юнкеру дверь, вежливо предложила проходить в комнаты. Первым делом Карл повернулся к большому зеркалу, вмазанному в стену. Придирчиво осмотрел мундир, остался доволен и слегка подмигнул своему отражению…
Лика не вошла – вбежала. Сияющая, в девственно белом, родная до последней кровиночки. Больше всего на свете Петерсу хотелось сейчас впитать губами ее запах, прикоснуться к любимой прядке на виске, но вместо этого он с бравой улыбкой поцеловал Ликину руку и повернулся на звук шагов ее родителей, уже входивших в комнату.
— Значит, вы и есть Карл, о котором Леокадия все время нам говорит? Очень рад, очень рад… — улыбчиво произнес высокий сухопарый мужчина с полуседыми усами и бородкой, в домашнем костюме, но с хорошей военной выправкой. – Ян Станиславович Загурский, статский советник.
— И я тоже очень рада, что Ликочка предпочла военного, как и я Янечку в свое время, — не без кокетства произнесла красивая дама лет сорока пяти, с которой у Лики было много общего внешне. – Евгения Николаевна Загурская, очень приятно.
Ян Станиславович чуть поморщился, отодвигая стулья у стола:
— Женя, ну почему сразу «предпочла»? Зачем торопить события?.. Присаживайтесь, прошу вас…
…Через сорок минут обед был закончен. Горничная, звякая тарелками, убирала со стола, Лика с матерью давали указания кухарке, а Ян Станиславович предложил Карлу отдохнуть за сигарой и чашкой кофе.
— Благодарю вас, я не курю, — вежливо отказался Петерс.
— Как угодно.
Загурский приоткрыл оконную раму. Снизу донесся шум вечерней Вильны, звонкий цокот копыт по мостовой. Отец Лики со вкусом затянулся сигарой, сел в кресло, непринужденно закинув ногу за ногу, и жестом пригласил присесть Карла. Подняв глаза на стену, Петерс увидел большие парные фотографии за стеклом и в рамках: Евгения Николаевна и Ян Станиславович. Оба молодые, лет 30, не больше. На снимке хозяин дома был в мундире пехотного поручика с крестами Святых Анны и Станислава 3-й степени с мечами и бантом. «Ого, — подумал Карл с невольным уважением, — значит, успел повоевать, когда был офицером. Где?.. Скорее всего, на турецкой, в семьдесят седьмом году…»
— Вы нравитесь мне, молодой человек, — неторопливо произнес Загурский, глядя на Петерса. – Вы нравитесь и моей супруге. Что самое главное, вы нравитесь моей дочери. Вы культурный, порядочный, уверенный в себе юноша. Я сам служил и вижу, что в офицеры вы подались не потому, что просто хотите выбиться в люди, а потому что вам это нужно. Это приятно. Но…
Карл улыбнулся, хотя внутри все неприятно дрожало.
— Я ожидал этого «но»…
— Догадаться нетрудно… — Загурский тонкой струйкой выпустил сигарный дым. – Нетрудно. Меня совершенно не устраивает ваше происхождение. Сын рыбака из деревни Апшуцием – это, знаете, как-то не звучит. И потом, вы ведь на католик. Я всегда мечтал о… другом человеке для своей дочери.
Петерс чувствовал, как по спине под мундиром течет струйка пота.
— Разумеется, это не означает, что я против вашего общения с Леокадией. Я против вашего тесного общения с далеко идущими намерениями. У Лики и так все непросто с выбором жизненного пути. Вы наверняка знаете, что после окончания Мариинской гимназии она собирается поступать в учительскую семинарию…
— Знаю.
— Прекрасно, — спокойно кивнул Загурский. – Но это отныне не должно вас волновать. Я настоятельно прошу вас не строить никаких планов относительно моей дочери. Договорились?
Карл молчал. Загурский слегка нахмурился.
— Ну, сами подумайте, вы же умный человек… На что вы рассчитываете? Кончите училище, выйдите подпоручиком в провинциальный полк. До 23 лет офицеру жениться все равно нельзя. И что? Все это время будете хранить Лике верность? А она должна сидеть и дожидаться вас, чтобы потом вы пригласили ее на Кушку?..
— Простите за нескромный вопрос… — Петерс наконец справился с волнением. – Лика говорила, что вы в молодости тоже служили… И воевали, как я вижу, – кивнул он на фотопортрет. — А как было у вас с Евгенией Николаевной?
Ян Станиславович усмехнулся. Его глаза превратились в неприятные узкие щелочки.
— Я бы на вашем месте нас не сравнивал. Загурские – шляхетский род герба Остоя, мой отец мне кое-что оставил, я родился в Варшаве, а не в рыбацкой деревне, кончал Петербургское юнкерское, а не нашу… сморгонскую академию. Сразу сумел отличиться в Болгарии. Да и Евгению Николаевну я встретил, когда мне было уже двадцать пять. Но это так, к слову.
Карл пристально рассматривал сидевшего напротив мужчину. Только что, полчаса назад, он так весело и деликатно шутил за обеденным столом, расспрашивая Карла о его родне, об училищном быте, так восхищался романтической историей его знакомства с Леокадией… И сейчас он же спокойно, обдуманно предлагал ему, Карлу, своими руками растоптать то верное, главное, родное, что появилось в его жизни… «Гад, — думал Карл, глядя на холеную бородку Загурского. – Ну ты и гад… А еще был боевым офицером когда-то».
— Я понял вас, Ян Станиславович. – Петерс поднялся с кресла. – Прошу меня извинить, но ваше предложение меня никак не устраивает. Более того, я полагаю его попросту низким. Я люблю вашу дочь. Да, я знаю, что беден, незнатен, знаю, что офицеру можно жениться только в двадцать три… Но у меня есть моя любовь, и я знаю, что она взаимна. А по поводу того, что кто заканчивал… У меня за плечами Полоцкий корпус, а кадет-полочанин никогда не отказывается от мечты. Кроме того, я не терплю, когда в моем присутствии славное Виленское военное училище называют сморгонской академией. Честь имею.
…За спиной Карла громко хлопнула входная дверь. Лика выбежала на лестничную клетку, догнала, тяжело дыша. На ее щеках горели красные пятна.
— Что тебе наговорил папа?
— Да так… не бери в голову. Ерунду всякую.
Лика приникла разгоряченной щекой к синему погону.
— Просто он меня очень любит.
Карл усмехнулся.
— Дело в том, что я тебя тоже очень люблю…
— Я знаю. Я все знаю, что он тебе говорил… и про бедность, и про двадцать три года, и про Кушку… — Лика отпрянула от Петерса, сняла бескозырку с его головы, провела пальцами по коротко стриженым волосам. – Глупости все это. Какая разница, что двадцать три, если есть ты, если есть я?..
«Наверное, улыбка, которая сейчас у меня на лице, называется глупой», — мельком подумал Петерс.
— А маме твоей я хоть понравился? – спросил он, обнимая Лику.
— Очень. Она даже сказала, что ты похож на сына, которого у нее никогда не было…
Иван Панасюк – Юрию Варламову, декабрь 1912, Минск — Петербург
«Дорогой Юрон,
Сердечно поздравляю тебя со Светлым праздником Рождества Христова и желаю, чтобы он принес тебе много радостей и добрых вестей.
Что у нас слыхать?.. Я усиленно налегаю на науки в преддверии выпуска. К нам уже приходили справляться, в какие полки мы собираемся, и я подумал-подумал, да и назвал 119-й пех.Коломенский. Причин тому несколько. Это славный боевой полк и стоит к тому же в Минске, где все мне знакомо и где похоронена мама. За ее могилой ухаживать совсем некому, и это меня сильно тревожит. А так – буду присматривать.
Куда собирается Карлуша – не говорит, секретничает. Но у него все серьезно с Леокадией (он зовет ее Ликой), потому, вероятно, он будет пытаться остаться в каком-нибудь виленском полку. Правда, родители у его дамы оказались суровые и очень против их отношений. Дескать, бедный, из простых и прочее. Но Карлуша отступаться не собирается. Молодец.
У меня же на личное времени нет, да и начинаю я как-то склоняться к мысли, что это просто не для меня. Знаешь, как-то немного неуклюже все начало складываться в жизни после корпуса, и с этим в том числе. Ну да на все воля Божья.
Как ты? Будешь выходить в гвардию или армию?
Обнимаю и еще раз с Рождеством Христовым тебя.
Твой Иванко».
Юрий Варламов – Ивану Панасюку, январь 1913, Петербург — Вильна
«Иванко, привет!
Поздравляю тебя с наступающим 1913 годом! Дай Бог, чтобы офицерские погоны, которые он нам принесет, носились легко, а звездочек на них будет прибавляться и прибавляться, пока они вовсе не пропадут!
У меня состоялся большой разговор с отцом, в котором он убеждает меня выйти в гвардию (конечно, не в его дивизию). И знаешь, я решил согласиться. Потому что — ну сколько можно служить в гвардии всяким хлыщам, на которых я уже насмотрелся? Пора и порядочным людям как-то к ней приобщаться. Глядишь, и переменится что-то к лучшему. Когда в 10-м году я с отцом ездил к в.к. К.К., то встретил в коридоре нашего однокашника Князя Олега, и он сказал мне одну правильную вещь: неважно, где служить, важно – как и во имя чего. Вот я назло всем в гвардию и пойду. Ну а отец пусть думает, что это я так забочусь о своей карьере…
Недавно заезжал навестить Христо Дойчев, он выпустился в 145-й Новочеркасский, всем доволен, а в отпуск собирается ехать навестить корпус. Прямо удивительно, как наш Полоцк всем западает в душу и не отпускает уже никогда. Хотя – что удивительного?..
Куда Карлуша пропал? Послал ему уже две открытки, но ни на одну он не ответил. Теперь накажу его, пожалуй, тем, что сделаю перерыв в открытках.
Обнимаю тебя, твой Юрон».
Продолжение следует
