ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
85
Сергей Варламов, 26 апреля 1945 г., Берлин
Тишина, царившая в берлинском квартале Нойкёлльн, очень не нравилась ефрейтору Сергею Варламову. Ладно бы фрицы ожесточенно держались здесь за каждый дом – это было бы понятно. И если бы здесь были сплошные руины – тоже понятно. Сергей уже видел немало берлинских окраин, где дома были словно аккуратно спилены огромной пилой на уровне первого этажа. Но на пересекавшихся под прямым углом улицах, каждая из которых упиралась в канал, царила хрупкая тишина, и дома здесь были целы. Грохот боя доносился откуда-то с севера, а здесь, на юге Берлина, цепочка советских солдат сторожко, каждую секунду ожидая выстрела, продвигалась вперед в полной тишине. Впереди уже виднелась набережная, такая же пустая, как улица, и молчаливые, освещенные ярким апрельским солнцем дома на той стороне канала. А еще дальше над крышами поднималась стена черного скорбного дыма. Это горели юго-восточные кварталы на правом берегу Шпрее, где-то в районе вокзала Варшауэр-банхоф. Иногда сквозь стену дыма промелькивали силуэты странных горбатых птиц, и тогда становилось понятно, что это наши штурмовики атакуют немецкие зенитные батареи…
…Когда командир отделения, старшина Андрей Мозгалёв тихо сказал своим «Ну вот, ребята, мы и дошли до Берлина», никто сначала не отреагировал, настолько это было далеко от реальности. Каждый день войны они делали еще один шаг к тому, чтобы приблизиться к этому, чтобы наконец наступил финал, но когда шагов очень, очень много, ты постепенно перестаешь осознавать, что дорога сокращается и что ей когда-нибудь вообще настанет конец. И Сергею тоже часто казалось, что война будет в его жизни всегда. Вой «Катюш», треск автоматных очередей, контратаки эсэсовцев, грохот танков, похороны погибших друзей, — это уже давно было сутью его жизни. О том, что что-то меняется, можно было судить лишь по названиям деревень и городов, звучавших вокруг. Сначала это очень долго были польские названия, потом начались немецкие. Но все эти Эбердорфы, Клаузенбурги, Михаэльсберги и Кирхенштайны опять-таки сливались в какое-то одно бесконечное пятно, где даже церкви, памятники на площадях и красивые дома напоминали друг друга. И для кого-то каждая такая деревня, каждый городок становились последними. Фашисты защищались с фанатичным упорством, даже удивительно было, как они у последнего края еще цеплялись и за своего сумасшедшего фюрера, и за его идеи… И одновременно – другие немцы: усталые, опустошенные, с покорными собачьими глазами. Эти сразу же поднимали руками и начинали бормотать «Сталин гут, Гитлер капут». И виселицы на окраинах сел, виселицы с телами солдат вермахта, на груди которых висели таблички «Я не верил в победу»…
Берлин проявился в жизни Сергея неожиданно. Сначала это было апрельское пригородное шоссе, перекопанное в нескольких местах. На обочине еще чадно дымился остов нашей СУ-122, видимо, самоходка попала под огонь фаустников. А потом как-то незаметно пошли кварталы чистеньких вилл, укрытых в садах, снова зазвучала под сапогами, как в десятках городов до этого, одинаковая, легкая для ходьбы мелкая брусчатка, выложенная красивыми узорами, замелькали вывески маленьких магазинов и кафе – правда, закрытых. «Ну вот, ребята, мы и дошли до Берлина», — тихо проговорил старшина Андрей Мозгалёв, оглядываясь на бойцов своего отделения.
Да, теперь они стояли на окраине германской столицы — красноармейцы Павел Дробязкин, Миша Шевченко, Вилен Строгин, Леша Зайцевский, ефрейтор Ринат Нигматулин, младший сержант Ефим Березко… Отсюда всё началось, и здесь же всё закончится. И закончат это они, русские солдаты, которые всё-таки дошли до Берлина.
Среди них был и сын кадета, ефрейтор Красной Армии, москвич Сергей Варламов, кавалер медалей «За отвагу» и «Партизану Отечественной войны» 2-й степени.
…В полуподвальном магазине, когда-то, видимо, мясном (мясом в Германии давно уже не пахло, даже по карточкам люди получали какие-то страшные эрзацы) Мозгалёв раскинул на коленях карту, провел по сгибу грязным пальцем с обкусанным ногтем.
— …вышли от Гардепионир-пляц. Ну, там, где еще церковь такая красивая стояла. – Немецкие названия Мозгалёв, как бывший учитель, выговаривал отчетливо и правильно, в отличие от других солдат. – Дальше прошли Корте-штрассе, бульвар на Шримм-штрассе, повернули направо на Бёк-штрассе, пересекли Коттбусер-дамм. Сейчас мы на Шинке-штрассе. Впереди набережная Майбах-уфер. Вплавь или вброд канал не пересечешь. Глубокий, оба берега облицованы камнем, по обе стороны капитальные дома, наверняка там всё уже пристреляно заранее. Вывод – двигаем до ближайшего моста, это Майбах-брюкке, и дальше по Грюнауэр-штрассе прямиком до вокзала Гёрлицер-банхоф.
«Похоже, старшине просто удовольствие доставляет выговаривать немецкие названия, — с улыбкой подумал Сергей. – А что, язык и в самом деле красивый, звучный. Если бы еще не тошнило так, когда его слышишь, совсем было бы хорошо…»
— Танковый полк идет на набережную с юга, параллельно нам… Помним о том, что фрицы тут вовсю используют детей, — строго заметил Мозгалёв, складывая карту. – Если есть такая возможность, дурошлёпов этих не трогаем. Задурили мозги мальчишкам геббельсовской ерундой, месяца через два сами всё поймут… А не поймут – перевоспитаем. Перевоспитать можно любого. Всё понятно?
— Понятно, — отозвались бойцы, в том числе и Сергей. Другого от Мозгалёва сложно было ожидать, все-таки учитель.
…В это же время 16-летний фольксштурманн Вильгельм Лессман заканчивал выводить углем на стене жилого дома лозунг «Berlin bleib deutsch» — «Берлин останется немецким». Он как раз заканчивал букву u, когда на лестнице раздался грохот башмаков, и к нему, задыхаясь, подбежал сосед по квартирной площадке и однополчанин в фольксштурме, 58-летний булочник Адам Шмидтхойер.
— Вилли, на улице русские, — еле дыша и держась за сердце, выговорил он.
— Точно?
— Точно. Я видел с чердака. Идут от Коттбусер-дамм…
Вилли было жалко бросать свою работу – надпись получилась красивой, четкой, недаром он мечтал в будущем стать рабочим типографии, как и его погибший под Сталинградом отец. Но в следующий момент он уже одолевал ступеньки, ведущие наверх. Шмидтхойер еле бежал, задыхался, на площадке шестого этажа он плюхнулся на ступеньку, зажимая рукой сердце, прислонил винтовку к стене и только махнул Лессману рукой: беги, мол, я отдышусь и догоню.
Дом был пуст, квартиры стояли холодные и мертвые. Их обитатели или были убиты на фронте, или погибли во время бомбежек, или сбежали на запад, навстречу армии Венка, которая, как утверждали все, рвется к Берлину и вот-вот отбросит русских. Чердак дома был оборудован под наблюдательный пункт. Осторожно, чтобы не привлечь ничьего внимания, Вилли выглянул наружу и сразу увидел тех, о ком говорил сосед. Цепочка русских солдат двигалась по коротенькой Шинке-штрассе, держа на прицеле окна нижних этажей. Иногда русские обменивались молчаливыми знаками.
Лессман подхватил прислоненную к стене винтовку. Как и большинство фольксштурмистов, он был вооружен тем барахлом, которое до осени 44-го ввиду крайней устарелости валялось на складах. Ему достался тяжеленный, как дубина, датский 8-миллиметровый «Краг-Йоргенсен», к которому в арсенале выдали десять патронов. Но и эти десять патронов можно потратить с умом. На занятиях по стрельбе в Гитлерюгенде Лессман никогда не халтурил, инструктор даже ставил его в пример другим ребятам из школы…
Медленно, очень медленно он примостил ствол винтовки на подоконник. Русские всё время передвигались, и прицелиться было очень сложно. К тому же он не знал, в кого именно стрелять. Наверное, нужно было в командира, но русские были все очень похожи – в гимнастерках, штанах и сапогах, на головах у них были пилотки, все с автоматами, а в русских погонах Вилли не разбирался.
«Тогда по тому, кто идет первым», — решил он, беря на мушку высокого солдата с одной красной полоской на каждом погоне и двумя какими-то медалями на груди.
…Одинокий выстрел, грянувший откуда-то сверху, Сергей Варламов не услышал. Его почему-то отбросило на старый, запорошенный пылью тротуар, и он увидел черное от дыма пожарищ небо. Ветер гнал дым откуда-то из-за канала, и оттого Сергею казалось, что это горят облака, высоко-высоко, там же, откуда в октябре 41-го падала мама…
… — С чердака! – крикнул ефрейтор Нигматулин, падая на колено и яростно посылая короткую очередь по верхнему этажу наугад. Раздался звон разбитого стекла, на мостовую посыпались осколки. Но дом молчал, других выстрелов не последовало.
— Строгин, Шевченко, на правую сторону и в подъезд! – крикнул Мозгалёв, склоняясь над Сергеем.
Пуля попала бойцу в грудь чуть повыше медали «За отвагу». Кровь толчками текла на гимнастерку, на замусоленную ленточку медали, на берлинскую мостовую…
— Серега, Серега, ты живи, — в отчаянии пробормотал Мозгалёв, всё уже понимая: он навидался таких ран. — Живи, слышишь? Сейчас санитары придут…
— Скажи отцу, что я все-таки дошел до Берлина, — одними губами проговорил Варламов. И замолчал…
Мозгалёв с ненавистью обернулся на дом, откуда прозвучал выстрел. Дом – огромная жилая семиэтажка постройки начала века – стоял тихо, напомная надгробный памятник самому себе. Двое бойцов, держа автоматы наготове, молча скользнули в подъезд, рядом с которым был косо наклеен большой плакат с изображением мордатого эсэсовца на фоне фашистского флага и надписью «Sieg um jeden preis» — «Победа любой ценой».
…Дверь, ведущая на чердак, распахнулась. На пороге стоял цугфюрер Хельмут Блашке. До фольксштурма он служил в партийных структурах и сейчас был в коричневом форменном пиджаке со знаками различия блокляйтера, запачканном пылью и грязью.
— Молодец, Вилли! – Блашке подобежал к Лессману и радостно хлопнул его по плечу. — Пусть русские знают, что ни одна улица Берлина не сдается без боя… А теперь отходим. С Либерда-штрассе на набережную вышли два русских танка, за ними наверняка пойдет волна пехоты. Уходить будем подвалами к ближайшей станции метро. Русские рвутся туда, но пока их держит соседний батальон… — Блашке подхватил с пола два фаустпатрона, взвалил себе на плечо. — А что со Шмидтхойером? Он сидит на ступеньках с закрытыми глазами.
— У него же сердце больное. Наверное, запыхался и приходит в себя.
На прощание Лессманн еще раз с сожалением глянул вниз, на улицу, где лежал в луже крови убитый им русский солдат. «Нужно было выстрелить еще раз», — мельком подумал он.
…Красноармейцы Вилен Строгин и Михаил Шевченко осторожно поднимались вверх по лестнице. Они хорошо знали, что в таких домах каждая квартира может представлять собой засаду, и потому двигались бесшумно, прикрывая друг друга и держа пальцы на спусковых крючках своих ППС.
Но первого человека они встретили лишь на лестничной клетке шестого этажа. Это был усатый старик в очках и мешковатом штатском костюме с повязкой «Deutscher Volkssturm Wermacht» на рукаве. Увидев солдат, старик округлил глаза от ужаса, вскочил со ступеней и потянулся к вннтовке, которую прислонил к стене. Короткая, в три пули, очередь Строгина отбросила его назад на лестницу.
— Сверху! – крикнул Шевченко напарнику.
Первого, рослого лысого мужчину в грязной коричневой форме, тащившего на плечах фаустпатроны, Строгин встретил очередью в живот. Фашист завалился на лестницу, захлебываясь руганью, фаустпатроны с грохотом покатились по ступеням. А навстречу солдатам уже бежал по лестнице совсем еще щенок, мальчишка лет шестнадцати в форме Гитлерюгенда. Бежал, выпучив глаза, выставив вперед винтовку и крича что-то ненавидящее. Повязка фольксштурма на его рукаве была запачкана белой кирпичной пылью. Он бежал даже после того как очередь ППС отшвырнула его назад на несколько метров…
…Смотреть на убитого мальчишку было почему-то неловко, хотя фольксштурмистов бойцы повидали с осени 44-го уже немало. Он лежал на лестнице головой вперед, вытянув скрюченные пальцы, кровавая лужа текла прямо под ноги. Строгин отодвинул свой сапог. Винтовка валялась рядом, Вилен поднял ее – какая-то незнакомая система…
— Это он Серегу убил, сучонок, — хрипло сказал Шевченко и сплюнул. – А мы еще цацкаемся с ними. «Перевоспитаем…» — зло передразнил он Мозгалёва. – Ты эту сволочь перевоспитывать будешь, а он тебе пулю в живот…
— Пошли на чердак заглянем, вдруг там еще какая харя сидит, — тяжело произнес Строгин и снова взял автомат наизготовку.
Карл Петерс, 8-9 мая 1945 г., Курземе, недалеко от Тукумса
…Над рекой Амулой опускался вечер 8 мая. В брошенных немцами накануне окопах еще валялись пустые банки из-под консервов и бутылки, источавшие запах шнапса, а на стенах блиндажей висели картинки с обнаженными красотками. Замкомандира батальона по политчасти лично обходил все блиндажи и срывал картинки со стен. Над ним посмеивались. Настроение у всех было благодушное.
— Товарищ капитан, вы б оставили, — пряча улыбки, просили солдаты. – Всё равно скоро отсюда уйдем.
Но капитан не понимал шуток.
— Нечего на фрицевские сиськи пялиться. Вот к женам повозвращаетесь, тогда…
Еще недавно эта фраза вызвала бы у солдат только раздражение. Кто на фронте скажет точно, вернешься ты к жене или нет!.. Но сегодня, вечером 8 мая, все только засмеялись в ответ. Действительно, скоро к женам! Шесть дней как сдался Берлин, нет уже на свете стервеца-Гитлера, и если бы не эти фанатики впереди, которые рассчитывают непонятно на что, всё вообще было бы распрекрасно…
…Курляндский «котёл», занимавший собой всю северо-западную часть Латвии, примерно четверть ее территории, так и простоял без движения с осени 44-го до мая 45-го. Неоднократные попытки проломать там оборону немцев заканчивались ничем, приводили только к потерям, так что в конце концов было решено просто блокировать 400 тысяч запертых там фрицев (вдвое больше, чем в Сталинграде!) и не допустить их прорыва наружу. Правда, «котел» немцы исправно снабжали по морю и при желании могли бы просто эвакуировать свои войска в Германию, но по приказу Гитлера Курляндию держали насмерть. Против советских войск там стояли не только немецкие, но и датские, норвежские, голландские эсэсовцы, эстонцы и латыши.
Только с февраля 45-го немцы начали понемногу эвакуировать войска из «котла» в Германию. В Курляндии остались 22 дивизии – 14 пехотных, 2 танковые, 1 дивизия Ваффен-СС (латышская), 2 охранные. 2 авиаполевые и пограничная эстонская, всего около 250 тысяч человек. Последняя крупная попытка задавить «котёл» силой была предпринята с 17 по 28 марта, но и она не увенчалась успехом. На первые дни мая было назначено новое наступление. Вечером 2 мая 43-я гвардейская стрелковая Латышская Рижская дивизия сосредоточилась на исходном рубеже атаки в районе Плявниеки. Все уже знали главную новость дня – Берлин пал, над рейхстагом поднято знамя Победы. Настроение поэтому было приподнятое, все понимали – бои в Курляндии скоро закончатся.
В ночь на 3 мая по немецким позициям одновременно ударили тысячи орудий всех калибров. От артподготовки сотрясалась земля. Петерс никогда не слышал такой канонады за все время своего пребывания на фронте. А потом внезапно настала тишина, такая же оглушительная, как канонада. И в этой тишине мощные радиоустановки, направленные в сторону противника, объявили по всему фронту:
— Berlin ubergeben! Берлин сдался!..
Но, как выяснилось вскоре, командование «котла» еще на что-то надеялось, еще цеплялось за что-то. 7 мая в 7 часов утра немцам по радио был передан ультиматум Маршала Советского Союза Говорова с требованием безоговорочной капитуляции. Срок ультматума истекал через сутки, в 7 часов утра 8 мая. Не дождавшись от немцев ответа, наши войска на рассвете 8 мая начали наступление…
Это был, наверное, самый тяжелый день войны для тех, кто прошагал до этого тысячи верст под огнем врага, тех, кто своим потом и кровью доказывал, как любит Родину. Самый последний день!.. Уже молчит сдохший, обожравшийся кровью Берлин, дымятся руинами сотни других городов Германии, и только белые тряпки свисают из окон затаившихся в страхе квартир. Уже ликуют на улицах и площадях счастливые люди. И только здесь, на севере Латвии, озверевшие от страха и ненависти, обреченные фанатики еще выпускали последние магазины своих МР-40 по наступающим красноармейцам, еще били бронебойными по измученным «тридцатьчетверкам» и палили из зениток по атакующим «Ил-2». За что они сражались в этот последний день?.. Наверное, и сами они внятно не могли бы ответить на этот вопрос…
Полк Петерса 8 мая встречал на своем пути довольно сильное сопротивление. Несколько раз нарывались на замаскированные пулеметные засады; около трех часов дня колонна наткнулась на хитро вписанную в местность пушку и потеряла один «Студебеккер». При входе на мост через реку Амула чудом не подорвались на минах. Наконец полк достиг брошенного немцами капитального рубежа обороны недалко от Тукумса и получил приказ из штаба дивизии временно закрепиться на этом рубеже. Разведка доложила – впереди еще одни позиции фрицев, несколько дзотов, стоит замаскированный и вкопанный в землю «Фердинанд», штурм отнимет много времени и сил.
— Штурмовать не будем, — решил комполка. – Лучше отдохнем да подождем, пока эти скоты сами не сообразят, что им крышка…
Вот и засели в окопах над Амулой. Майский вечер был еще студеным, да и от реки тянуло свежестью, но на душе у всех было удивительно хорошо. Никто не расслаблялся – все знали, что немцы неподалеку и кто его знает, что у них на уме, тем более что время от времени пулеметы оттуда посылали очередь-другую, портя нервы. Но хорошо уже было. Заранее. Потому что – всё, всё, ну, может, еще несколько часов будет продолжаться, но ведь уже всё…
Как и другие офицеры батальона, Петерс находился в окопах, время от времени посматривая вперед. И вдруг… увидел мелькнувший метрах в ста белый лоскут. «Показалось? – подумал Карл. – Может, просто белый платок у кого-то в руках?» Он поднял к глазам бинокль. Да, это был белый платок, но он был надет на палку, и немец, державший ее, плавно помахивал ею из стороны в сторону.
— Белый флаг, — тихо, словно сам себе не веря, произнес Карл. И тут же крикнул во все горло: — Белый флаг! Сдаются!..
К нему со всех сторон бросились бойцы.
— Где, товарищ гвардии подполковник?
— Ух ты, точно…
— Ну кранты фрицам настали.
— Сдаются! Сдаются, ребята, сдаются!..
— А может, нарочно? Чтобы мы расслабились, а потом ударят?..
Но скоро скептики умолкли. Через минуту с других участков доложили – там тоже появились белые тряпки. Подошел счастливо улыбающийся комполка.
— Из штаба дивизии звонили – белые флаги по всему переднему краю… Сдаются, сволочи.
— Поздравляю вас, товарищ гвардии полковник, — дрогнувшим голосом произнес Петерс.
— И я тебя, Карлис.
Обнялись. Подошли другие комбаты, начштаба полка, начинж, начмед… А кругом тоже обнимались, поздравляли друг друга, хохотали, хлопали по спинам и плечам. Неужели сегодня мы впервые за все эти годы заснем спокойно?..
Наутро у хутора Трубас Тукумского уезда 121-й гвардейский стрелковый полк разоружал и принимал в плен солдат противника. Как выяснилось, это были части 24-й Саксонской пехотной дивизии и 19-й Латышской дивизии Ваффен-СС.
День стоял яркий, солнечный, но ветреный. Разоружали фашистов на окраине огромного поля, сплошь заставленного трофейными грузовиками. Было странно видеть это молчаливое скопище машин самых разных марок – советских ЗИСов и ГАЗов, французских «Рено» и «Ситроенов», итальянских ФИАТов, чехословацких «Татр», польских «Урсусов», немецких «Опелей», «Мерседесов», МАНов, «Бюссингов», «Магирусов» и «Фордов», — выстровшихся рядами, словно на автомобильной выставке.
На траве у стены покосившегося деревянного амбара постепенно росла гора оружия. Сдававшиеся офицеры бросали свои «Вальтеры» в отдельную кучу. Самой маленькой была горка из эсэсовских кинжалов с черными рукоятями. А гора из винтовок, автоматов и пулеметов росла с каждой секундой. Один за другим подходили к ней небритые, равнодушные, уставшие солдаты в истрепанной форме и со звоном бросали свои «Маузеры» и МР-40 на уже брошенное кем-то оружие…
Карл пристально смотрел на подходивших латышских солдат из дивизии Ваффе СС. Вдруг среди них будет и Ивар?.. Но так и не увидел его. Латыши старались не смотреть в глаза советским офицерам, некоторые сразу же срывали с рукавов нашивки красно-бело-красного цвета. Другие, наоборот, смотрели подчеркнуто гордо: мол, капитулировали только потому, что сдался Берлин, а так стояли бы до конца, возможности еще были…
Невдалеке тупо ударил пистолетный выстрел. Все сразу вскинулись, бросились туда, но оказалось, что это застрелился отошедший в сторонку пехотный обер-лейтенант. В кармане его брюк нашлась предсмертная записка: «Ухожу, чтобы не попасть в плен к русским варварам. Хайль Гитлер! Обер-лейтенант Микаэль фон Траутинг».
…22 мая 1945 года 130-й Латышский стрелковый корпус торжественным маршем победителей вступил в Ригу. В столице Советской Латвии состоялся парад Победы. А вскоре гвардии подполковник Карл Андреевич Петерс узнал, что ему предстоит участвовать в еще одном параде Победы – самом главном, московском. Он был намечен на 24 июня.
Юрий Варламов, 9 мая 1945 г., Москва
Похоронка выглядела обычно и нестрашно. Вверху черными буквами напечатано «ИЗВЕЩЕНИЕ». Ниже, тоже типографским шрифтом, значилось «Ваш». Дальше немного от руки: «сын, ефрейтор Варламов Сергей Юрьевич». А потом снова типографским шрифтом: «в бою за Социалистическую Родину верный присяге проявив геройство и мужество был». Дальше опять от руки: «убит 26 апреля 1945 г.» В строчке «Похоронен» был пробел, словно сына нигде не похоронили. И еще ниже о том, что извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии (приказ НКО СССР, номер приказа тоже не был указан).
Вокруг комнаты, где молча сидел Юрий Владимирович, ликовали, смеялись и целовались люди, кто-то с хохотом открывал шампанское, по радио гремели радостные марши, на улице от избытка чувств гудели автомобили. С двух часов ночи, когда Левитан торжественно зачитал по радио Акт о капитуляции Германии, великий город и великая страна праздновали Великую Победу. И только его сегодня накрыло тишиной и молчанием, словно колоколом.
Не понимая, что он делает, Варламов подошел к шкафу, вынул оттуда бутылку водки, налил в стакан не глядя и одним духом выпил. На то, что полегчает, он не надеялся. Просто нужно было как-то придавить чудовищную боль, которая родилась в нем, когда почтальон молча подал ему бумагу. 26 апреля… Где именно, не сказано, но наверняка это было в Берлине, этот город, с которого всё начиналось, всё-таки утащил за собой в пропасть Сережу, ему было мало, он хотел обожраться кровью перед тем как черным дохлым тигром упасть к ногам русского солдата…
Медленно ступая, Варламов подошел к письменному столу, вынул из ящика стопку писем сына с фронта и полученную недавно фотографию. С нее лихо улыбался ефрейтор в сдвинутой набок пилотке, с медалями «За отвагу» и «Партизану Отечественной войны» на груди. На обороте Сережа написал: «Папа, скоро мы уже добьем фашистского зверя! Твой Сережа».
«Надо как-то сообщить Юле, — медленно, как о чем-то постороннем подумал Варламов. – А как? Телефона у нее в коммуналке нет. А сама сестра наверняка сейчас на улице, как и весь город…»
…Через какое-то время Юрий Владимирович вышел на Гоголевский бульвар, заполненный празднично одетым народом. Больше всего он боялся, что его подхватят на руки и начнут качать, как это сегодня повсеместно происходило с офицерами. Но ему повезло, его просто расцеловали шедшие мимо девушки, по виду студентки. И тут же повезло еще раз – тормознул шедший мимо ленд-лизовский «Интернэшнл». Шофер – крепко сбитый полуседой мужичок лет сорока с лишним, — был явно выпивши и только расхохотался в ответ на просьбу Варламова подвезти:
— Подвезем, товарищ подполковник, куда скажете! Сегодня ж такой день! Залезайте, вдвоем веселее будет…
Грузовик двинулся по ликующей Москве, как по морю. Несмотря на то, что день был ветреным и холодным, всюду цветы, улыбки, смех. Прямо на бульварах и улицах играли баянисты, люди выносили из квартир трофейные радиолы и патефоны и устраивали танцы. Сигналя, медленно ползли зажатые москвичами со всех сторон троллейбусы. То там, то сям качали военных. «Ура! Победа!» — доносилось отовсюду…
— Во народ дает, а! – молол языком водитель. – И то сказать, четыре года ждали… Меня когда под Минском в прошлом году долбануло, так списали, только с месяц как снова за баранку сел, и то на фронт не пустили, здесь оставили… А вы где воевали, товарищ подполковник?
— Начал под Белостоком, потом тоже под Минском, только в сорок первом. Потом партизанил в Белоруссии…
— Тоже дело, — одобрил шофер и деловито спросил: — Куда ехать-то?
— К Донскому кладбищу.
Шофер удивленно повернулся к пассажиру.
— Куда?..
— Да слышал ты, куда.
По Зубовскому бульвару грузовик выехал на переполненную народом Калужскую площадь, свернул на относительно пустую Шаболовку и вскоре остановился у ворот кладбища. Варламов поблагодарил водителя и вошел в кладбищенские ворота. Сегодня здесь было самое тихое место в Москве. Здесь не было ни ликующих толп, ни салютов, ни шампанского. Похоже, что на кладбище вообще не было людей. Хотя нет, возле одного из памятников все же сидел кто-то сгорбленный…
Вот и нужная могила. Юрий Владимирович осторожно опустился на лавочку, которую поставил с полгода назад, вынул из кармана кителя письма сына, присланные с фронта.
— Вот, Лиза, — вслух сказал он, глядя на надгробие, но видя перед собой лицо погибшей четыре года назад жены, — видишь, я не уберег ни тебя, ни сына. Наш Сережка погиб 26 апреля, за тринадцать дней до победы… Я не знаю, как это случилось. Может, он наступил на мину, или это был осколок танкового снаряда, или выстрел случайного фанатика из засады… Вот его нет, и тебя нет. А я есть. Почему так?
— Не спрашивайте, — раздался рядом чей-то наполненный болью голос.
Юрий Владимирович вздрогнул, обернулся. Рядом стоял крепкий, словно выточенный из темного дерева старик с военной выправкой и сухими седыми усами. Это его увидел Варламов у чьей-то могилы, когда вошел на кладбище.
— Не спрашивайте, — твердо повторил он. – Значит, так надо. У меня погибли трое сыновей. Андрей – в 16-м в Галиции, Петя – в 19-м под Одессой, а Коля – год назад, тоже под Одессой… А я в свои 78 жив. И тоже спрашивал себя: зачем, почему?.. А потом понял. Не надо спрашивать. Значит, так нужно.
Юрий Владимирович, не скрывая слез, протянул старику руку. Тот крепко стиснул ее.
— В каком кадетском корпусе вы учились? – спросил Варламов, немного придя в себя.
Старик удивленно поднял брови.
— Однако!.. И как же вы догадались?
— Кадет кадета видит издалека. По выправке… Я выпускник Полоцкого, десятого года.
Старик улыбнулся.
— А я выпускник Симбирского, восемьдесят четвертого года… Честь имею! И с Победой вас…
— С Победой…
…А потом он читал вслух письма сына с фронта, и старик, оказавшийся бывшим полковником царской армии, смахивал слезы с глаз вместе с ним. Выпили на могиле по сто. От продолжения старик деликатно отказался: здоровье в 78 уже не то.
Одно из писем сына, от 19 июня 1944-го, заставило Варламова остановиться. Он еще раз перечитал строки, выведенные карандашом где-то в белорусской Рудобелке, тогда еще находившейся на оккупированной территории:
«Часто вспоминаю девушку, в которую был влюблен сразу после окончания школы. Раньше как-то стыдно было об этом писать, а теперь чувствую, что ничего стыдного нет. Обычные школьные сантименты. Зовут ее Лена Потапенко, и она в октябре 41-го, в день гибели мамы, была эвакуирована с родителями в Куйбышев. Прощаясь, мы обещали друг другу встретиться в шесть часов вечера после войны у Большого театра. Встретимся ли? Помнит ли она меня? Жива ли?.. Столько всего случилось за это время. Но иногда мне кажется, что помнит и придет. Это согревает душу».
— В шесть часов вечера после войны, — вслух проговорил Юрий Владимирович и невольно посмотрел на часы. Было пять часов вечера. Он торопливо попрощался со старым кадетом и бегом бросился к выходу…
К его изумлению, «Интернэшнл» ждал его у кладбищенских ворот. На удивленный взгляд Варламова водитель пояснил:
— Ясное дело, раз на кладбище пошли в такой день, значит, серьезное что-то. Что ж я, брошу вас, что ли? Куда теперь?..
…К Большому театру грузовик подкатил без пятнадцати шесть. Все пространство Охотного ряда и выше, к Лубянке, было запружено народом. По толпе то и дело перекатывалось «Ура». В сторонке увлеченно пели что-то непонятное англичане, им аплодировали. Рядом два увешанных орденами майора-летчика отбивали под аккомпанемент трофейного аккордеона «Барыню». Медленно протискивавшийся сквозь людей «Студебеккер» отчаянно сигналил, на его подножках и бортах кузова висели смеющиеся от счастья люди…
Варламов с трудом протолкался сквозь толпу к зданию театра. Возле него толпилось множество народу, но Юрий Владимирович почему-то решил, что если сын и назначил свидание своей однокласснице, то, конечно, у колонн театра и, скорее всего, у средней колонны. По всей видимости, это было популярное место свиданий – сразу пятеро парней стояли с букетами разной степени пышности в руках, нервно косясь на наручные часы. Четверо – капитан, лейтенант, старшина и младший сержант, все с боевыми наградами на груди, — вытянулись и козырнули при появлении Варламова, пятый – сутулый очкарик лет тридцати в штатском, — явно чувствовал себя неуютно в этой компании, потому что густо покраснел и отвернулся…
…То, что это ОНА, Юрий Владимирович понял почему-то сразу. Не так уж много девушек стояли в это время у колонн Большого театра. И совсем не у всех девушек на гимнастерке были погоны старшины медицинской службы, орден Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» и желтая нашивка за тяжелое ранение. А когда Варламов увидел пустой левый рукав, заткнутый за пояс гимнастерки, к его горлу подступили слезы. Совсем как Лиза, подумал он. Юрий Владимирович медленно подошел к девушке, тронул ее за плечо. Она обернулась.
— Здравствуйте…
— Здравия желаю, товарищ подполковник, — удивленно произнесла девушка и тут же добавила: — С Победой вас…
— Вас также с Победой… Вас же зовут Елена Потапенко, верно?
Девушка приподняла брови. Красивая, подумал Юрий Владимирович машинально. Хороший был у сына вкус… Был, теперь нужно привыкать к прошедшему времени.
— Так точно… А откуда…
— Мой сын Сережа назначил вам свидание здесь… В шесть часов вчера после войны… В день, когда вы с ним расставались на вокзале, в октябре 41-го. Помните?.. Хотя извините – конечно, помните, вы же здесь сегодня…
Губы девушки задрожали. Она закрыла единственной рукой лицо. На тонкой девичьей кисти Варламов увидел уродливые багровые шрамы.
— Да, — еле слышно прошептала она, но Юрий Владимирович услышал.
— Он не придет, Лена… Он погиб две недели назад, 26 апреля. Наверное, в Берлине. Сегодня я получил похоронку.
Лена с плачем приникла к его плечу, уткнулась щекой в золотой погон с двумя звездочками… Он не удерживал ее, не утешал. Знал: этот плач копился в ней несколько военных лет. Бедные девочки, сколько же вам пришлось вынести, прежде чем вы смогли просто выреветься всласть на плечах мужчин, выплеснуть ту боль, тот страх, что накопился в вас за все эти годы…
Вокруг встречались, дарили цветы, целовались, поздравляли друг друга с Победой. А они, немолодой подполковник и однорукая старшина медицинской службы, стояли обнявшись у средней колонны Большого театра, в шесть часов вечера после войны…
Карл Петерс, Юрий Варламов, 24 июня 1945 г., Москва
…Еще пульсировала в горле чеканная поступь победного марша, еще скользила под сапогами брусчатка Красной площади – Карл и забыл с 1937-го, что она скругленная, словно здесь была вершина мира! – еще рябила в глазах золото-серебряная пестрядь орденов на парадных мундирах вокруг, когда Карла Петерса окликнул удивительно родной, незабытый голос, единственный голос, который имел право называть его этим именем:
— Карлуша?..
Он резко крутанулся на месте. Господи, ну конечно, Юрон!.. По случаю праздника тоже в парадном, с орденами Отечественной войны 1-й степени и Красной Звезды и медалью «ХХ лет РККА» на кителе. Седой. Абсолютно седой. Это страшно поразило Карла. А лучше ли выглядит он сам после потери жены и сына?..
— Юрончик…
— Карлуша… Сколько же лет?
— Да Бог его знает, Юрон. Помнишь клятву у Святой Софии?
— Как будто это было вчера.
Подполковники обнялись, расцеловались, заплакали. Никто не обращал на них внимания. Сегодня, 24 июня 1945-го, в день Парада Победы, в центре Москвы обстановка была примерно такой же, как 9 мая…
Офицеры медленно побрели вверх по улице Горького, то и дело отвечая на приветствия младших по званию. Только теперь Варламов обратил внимание на ордена на кителе друга. К «Красной Звезде» и «Отечественной войне» обеих степеней прибавился красавец «Александр Невский».
— Сводный полк Ленинградского фронта, мы вторыми шли, — чуть смущенно ответил Карл на незаданный Юрием вопрос. – Что да как, почему именно я – этих вопросов я не задавал… Сложно было бить строевой. Давно все-таки практики не было, да еще с ранениями… Мы еще 10 июня в Москву приехали, так с того дня ни минутки свободной, все время репетиции.
— Понимаю.
— А видел, как на руках несли овчарку, Джульбарса? – оживился Петерс. – Ей же, кажется, «За боевые заслуги» даже дали…
— Видел. Говорят, ее на старом кителе Сталина несли. А обратил внимание, что с 3-м Украинским фронтом шел болгарский генерал?
— Нет, 3-й Украинский же шел сильно после нас… Смотри, дом губернатора надстроили…
— Да, его начали перестраивать еще два года назад… Меняется Москва…
Разговор был какой-то скупой, дёрганый, всё не о том, о чем надо – такой всегда бывает после долгой разлуки. И Карл, и Юрий время от времени искоска посматривали друг на друга, словно хотели убедиться в ом, что живы по-настоящему…
— Ты обещал рассказать, что с тобой было после Белоруссии…
— Ах да… Направили в Америку. Там я работал до весны 44-го. Потом перевели в управление военно-учебных заведений, курировать Суворовские училища. Наши барабанщики сегодня открывали парад…
Петерс засмеялся. Варламов вопросительно взглянул на него.
— Нет, я просто о том, как складываются обстоятельства. Ты кадет – и вот учишь современных кадет… Судьба.
— Да, судьба.
Оба одновременно замолчали, взглянули друг на друга уже серьезно.
— Ты обещал рассказать о своих…
Карл тяжело вздохнул.
— Тут, Юра, без стакана не разобраться. Давай зайдем куда-нибудь, что ли…
В ресторан идти не хотелось, и офицеры, к тому времени дошедшие уже до Пушкинской площади, выбрали первую попавшуюся «американку» на Тверском бульваре — так в Москве почему-то назывались забегаловки, где продавали водку на разлив и бутерброды. Конечно, пришлось отстоять огромную очередь, постоянно отражая атаки желающих выпить с офицерами «за парад Победы». Взяли, что хотели, и вышли на бульвар, украшенный свежей летней листвой и переполненный гуляющими. День был пасмурный, во время парада даже был сильный дождь, но теплый. Посредине бульвара стояли огромные лужи, мокро было и на лавочках. Пришлось протереть одну газетой, прежде чем сесть.
Сначала рассказывал Карл.
— И ты так и не выяснил, куда именно отправили Лику? – только и спросил Юрий в конце.
— Нет… Запрос в архив НКГБ направил, но они пока ничего не ответили. В любом случае Лика где-то под Новосибирском. А вот Ивар… — Лицо Карла снова исказила болезенная гримаса. – Ивар, если не погиб, то ушел с немцами на запад. Из Латвии очень многие бежали перед возвращением наших – в Германию, в Швецию… Но что мы всё обо мне, — оборвал он сам себя. – Скажи лучше, как твой Сережа?
Варламов полез за папиросами. Его пальцы приметно тряслись. Долго чиркал спичкой, закуривая. Лицо Петерса померкло, он понял всё.
— Когда? – тихо спросил Карл.
— 26 апреля, в Берлине. Неделю назад пришло письмо от его однополчанина… Его убил фольксштурмист, сопляк. Выстрелил с чердака…
Рука Петерса легла на руку Варламова. Юрий Владимирович до боли стиснул пальцы друга…
…Мимо по бульвару текла вечная московская толпа. Пели беспечные птицы в кронах деревьев, гудели вокруг машины, звенели, как и тридцать с лишним лет назад, трамваи. Город был взбудоражен сегодняшним Парадом Победы. И то и дело можно было слышать, как в толпе прохожих обсуждали прохождение той или иной колонны, восхищались нашими танками и орудиями, тем, как лихо промчались по площади на конях маршалы Жуков и Рокоссовский…
И только два немолодых офицера, два подполковника тихо сидели на лавочке Тверского бульвара и говорили, говорили о чем-то. Перед ними пронеслись годы, десятилетия. Они много видели, они отдали этому веку своих близких и сами не раз были на волосок от гибели. И вот сегодня их отпустило, и можно просто посидеть. Обоим было жалко лишь, что не было рядом ни Сергуна, ни Иванко. Наверное, им бы понравилась Москва в победных красках.
