ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО

ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

Роман

81

Йозеф Ляхор, 4 октября 1944 г., Кишинёв

Кишинёв, 1944 г. Репатрианты на перроне вокзала.

Недлинный железнодорожный состав подходил к станции Кишинёв-Товарный. Пассажиры вагона взволнованно толпились у окон в коридоре, рассматривая забитые воинскими эшелонами пути. Бесконечные теплушки с пехотой, длинные вереницы платформ, на которых угадывались под брезентом очертания танков, орудий и «Катюш», какие-то цистерны, санитарные поезда и вновь теплушки… Соседи Ляхора по вагону смотрели на все это восторженно, а вот сам Йозеф думал о том, какая же колоссальная силища накоплена русскими за три года. Как, когда, какие чудовищные усилия были предприняты для того, чтобы создать всё это и сломать хребет сильнейшей армии мира – вермахта?!.. Казалось, только вчера он приехал в захваченную немцами Ригу… Рига, правда, до сих пор оставалась немецкой, но Красная Армия стремительно рвалась к ней, она наступала по всем фронтам, и теперь можно было только гадать, когда же для Германии и ее союзников, которых оставалось всё меньше, наступит окончательная катастрофа…
От невеселых мыслей его отвлек скрип тормозов. Поезд остановился. Обитатели вагонов, весело толкаясь, направились к выходу.
Вместе со всеми спустился на мокрый от недавнего дождя гравий и Ляхор. Спустился и замер от неожиданности. Поезд был окружен цепью солдат Внутренних войск НКВД во главе с румяным майором. Бойцы оцепления стояли молча, направив штыки винтовок во вновь вышедших. Люди недоуменно переглядывались. Никто не понимал, что происходит.
«Что за чертовщина? – подумал Ляхор. — Ведь меня отпустили, оформили ему проездные документы и даже выдали деньги на дорогу. Что же это в таком случае за конвой и почему он так ведет себя?..»
Но конвой явно знал, что делал. Румяный майор лично проверил, не остался ли кто в вагонах, и зычно скомандовал:
— В колонну по два становись!..
— Разъясните хотя бы, в чем дело, товарищ майор, — по-старорежимному отчетиливо выговаривая слова, попросил высокий старик в хорошем костюме. – Мы – репатрианты, возвращаемся на свою Родину…
— Вы уже на Родине, — перебил майор. – Разговорчики в строю!..
Колонну отконвоировали к расположенному неподалеку станционному пакгаузу. Одно из его помещений было оборудовано под комнату для допросов: стол, стулья, яркая лампа на столе. Молодой, но уже лысый капитан ГБ с двумя орденами Отечественной войны на кителе задавал всем одни и те же вопросы: кто, откуда, при каких именно обстоятельствах попал в плен, чем занимался в плену?..
Когда Ляхор попробовал возмутиться, сославшись на распоряжение генерала Озерова, капитан ГБ поднял на него красные от усталости глаза и неожиданно рявкнул:
— Генерал Озеров сидит у себя в Бухаресте, а я сижу у себя в Кишинёве! И кто для тебя главнее в данную минуту?!
Ляхор оторопел. Он не привык к подобной логике. Приказ старшего по чину всегда воспринимался им как нечто безусловное. Конечно, если он не был абсурдным и не угрожал его, Ляхора, жизни, как это было на этой румынской дороге между Темешбургом и Арадом…
Но капитану, по всей видимости, было скучно, потому что он неожиданно снизошел до объяснений, хотя и в очень своеобразной форме.
— По приказу генерала Озерова все элементы, задержанные на фронте, направляются в СПП! Все понятно?
— СПП?
— Сборно-пересыльные пункты…
Сборно-пересыльные пункты… Эти слова прозвучали в мозгу Ляхора словно погребальный колокол. Он даже машинально оглянулся по сторонам – нет ли возможности для побега. Но допрос производился в помещении, где окна размещались под потолком, а кроме капитана, в комнате присутствовал конвоир с автоматом, который пристально следил за задержанным и в любом случае сумел бы среагировать.
Правда, сам по себе допрос ничего страшного из себя не представлял – капитан, в сущности, просто переписывал в какой-то бланк те же самые сведения, которые содержались в сопроводительных документах, бывших у Ляхора на руках. При этом на лице капитана не отражалось никакой особенной злобы, а значит, ставить к стенке пакгауза Ляхора никто пока что не собирался. Но зловещие буквы СПП продолжали пугающе гудеть в голове. Что именно это значило, Ляхор не вполне себе представлял, но догадывался. Наверняка в СССР сейчас хлынули потоки русских, так или иначе попавших в Европу за последние пять лет. Вот их и просеивают через сито. Но в какую именно категорию попадет он, Ляхор?.. Вернее, об этой фамилии надо забыть, отныне он Матусевич.

…Йозеф Ляхор оказался в самой первой партии репатриантов, которые попали под действие новой директивы начальника тыла Красной Армии генерала армии Хрулёва и уполномоченного СНК СССР по делам репатриации советских граждан из Германии и оккупированных ею стран генерал-полковника Голикова. Согласно этой директиве, при Военном Совете каждого фронта были созданы оперативные группы по репатриации, при которых создавались СПП. Репатрианты четко делились по следующим категориям:
— бывшие военнопленные (рядовые и сержанты) – в армейские СПП и после проверки органами «Смерш» — во фронтовые и запасные части;
— бывшие военнопленные (офицеры) – в спецлагеря НКВД;
— военнопленные и гражданские, служившие в строевых немецких спецформированиях, власовцы, полицейские и прочие подозрительные – в спецлагеря НКВД;
— интернированное гражданское население – во фронтовые СПП. Мужчины призывного возраста после проверки – в запасные части фронтов или округов, прочие – к месту постоянного проживания, исключая Москву, Ленинград и Киев;
— жители пограничных областей – в проверочно-фильтрационные пункты;
— дети-сироты – в детские дома и приюты Наркомпросов и Наркомздравов союзных республик.
В сущности, благодаря этому документу судьба Ляхора могла повернуться как угодно. Ведь он был переводчиком у генерала СС, а значит, подпадал под «прочих подозрительных». Но ему снова повезло – заполнявший бумаги капитан ГБ отнес его к категории «интернированное гражданское население». Ведь «Матусевич», как-никак, был узником лагеря, причем даже не нацистского, а хорватского. А о такой категории репатриантов в документах не было ни слова.
Все репатрианты, освобожденные из фронтовых СПП, должны были пройти проверку и направляться к месту жительства через проверочно-фильтрационные пункты. А поскольку Ляхор указал своим довоенным местом жительства уже освобожденный польский город Миньск-Мазовецки, ему предстояло «проверяться» в одном из белорусских прифронтовых ПФП. Они были организованы в начале сентября 44-го в Бресте, Высоком, Пружанах, Волковыске и Гродно. Но об этом ему, понятное дело, никто не сообщал.
…В конце дня Йозеф Ляхор снова сел в поезд на станции Кишинёв. Но это был уже совсем другой поезд – состав, состоявший из теплушек с надписями «40 человек, 8 лошадей» на бортах. Куда именно везут, никто из находившихся в вагоне не знал. Но Ляхора в данную минуту не интересовали такие лирические подробности. Главное заключалось в том, что из освобожденного из нацистского плена страдальца он мгновенно превратился в пленника. И как повлиять на эту ситуацию, Йозеф Ляхор не имел никакого представления…

Сергей Варламов – Юрию Варламову, 5 октября 1944 г., 1-й Белорусский фронт – Москва

«Здравия желаю, товарищ подполковник! С фронтовым приветом вам ваш сын Сергей!
Как поется в песне, «бьется в тесной печурке огонь», а я пишу тебе, примостив лист на патронный ящик. Вечер, переходящий в ночь. Снаружи, кажется, что-то капает, хотя я, как настоящий фронтовик, на погоду внимания уже не обращаю.
Написал бы тебе подробно, что у нас происходит, но военная цензура на страже, так что коротко – жив, здоров, сильно устаю, но держусь. Очень радует, что происходит на фронтах. Вот только недавно посмотрел сводку в газете. Мы вошли в Чехословакию, освободили эстонские острова, наступаем в Югославии… Немцы сами уходят из Греции и Албании. Какие грандиозные события! Помнишь Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…»?
По поводу твоего вопроса в письме. С Павлом Панасюк разговор о его отце заходил дважды. Раз он сказал, что его отец погиб, а в другой – что он был царским офицером и погиб в 1920 году. Я бы ему написал и спросил, но, к сожалению, не знаю адреса полевой почты Павла. Он был направлен на 2-й Украинский фронт, по-моему, значит, наступает в Югославии.
Целую и обнимаю тебя, дорогой папа, и желаю тебе удачной службы.
Твой сын,
Красноармеец Н-ского стрелкового полка Сергей Варламов».

…Сдав очередной отчет об инспекционной поездке в Суворовское училище начальству, Юрий Владимирович запер кабинет, оделся и, попрощавшись с дежурным офицером, вышел на улицу. Его сразу же обдало запахами вечерней октябрьской Москвы – пахло сыростью, гнильцой палых листьев, дождевой влагой, бензином.
Домой возвращаться не хотелось. Да и не употреблял он больше это слово по отношению к своему пристанищу. После возвращения из Америки Варламов окончательно понял, что жить в пустой квартире на Метростроевской не может – там всё напоминало о Лизе. Начальство вошло в его положение и через полгода он получил однокомнатную cлужебную квартирку рядом с Наркоматом, на Гоголевском бульваре. Квартирка когда-то была частью огромной десятикомнатной квартиры, из меблировки в ней было только самое необходимое. Но Варламову это и надо было. Он старался уходить из своего неуютного жилища рано, приходить поздно и вообще думать только о служебных заботах.
Правда, родная душа у него в Москве всё же появилась: месяц назад, в сентябре, вернулась из куйбышевской эвакуации старшая сестра, Юлия Владимировна. Причем вернулась не в Калинин, как до войны, а в столицу. Место в Центральном статистическом управлении ей, правда, дали гораздо менее важное, чем до 1937-го, но сестра, похоже, уже смирилась за годы со своим падением с заоблачных высот и была рада уже тому, что снова живет в Москве. Юлии Владимировне дали комнату в коммуналке на Ильинке; как Варламов ни предлагал сестре перебираться к нему в квартиру, она не согласилась, так что виделись они не так уж и часто. Первый разговор длился четыре часа без остановки: Юрий рассказывал свою военную эпопею, Юлия – свою. Как выяснилось, из Калинина эвакуировалась под бомбами, но, слава Богу, это было первое и последнее для нее серьезное испытание за всю войну.
Письмо от сына похрустывало в кармане форменного пальто. Погиб, погиб… Иванко погиб. Эта мысль всплывала в голове вне зависимости от того, чем он занимался, на протяжении всего дня. Варламов снова придвигал к себе письмо, лежавшее на служебном столе, и перечитывал его. В 1920 году. Значит, скорее всего, Каховка или Перекоп, бои там были тяжелейшие, с множеством потерь…
«Значит, одного из нашей четверки уже нет… Карлуша на фронте, Сергун Бог весть где… И только Иванко остался всегда молодым». Он намеренно бередил раны, вспоминая то, что было давным-давно. Снова ходят по улицам мальчишки в черных мундирах с красными погонами, но нет уже тех мальчишек, которые ходили когда-то; жизнь, история, судьбы оказались к ним беспощадны, и теперь силы есть только на то, чтобы брести куда-то октябрьским улицам, думать, вспоминать, мысленно плакать…
…Через сорок минут Варламов обнаружил себя напротив ресторана «Астория». В апреле этого года в Москве открылись двадцать ночных ресторанов первого разряда, работавших до пяти утра, и «Астория» считалась одним из лучших. Пожилой швейцар, заметив остановившегося офицера, почтительно взял под козырек и начал делать какие-то неопределенно-вежливые жесты, предлагая зайти. «А может, и в самом деле зайти? – подумал Юрий Владимирович. – Хоть помяну Ваню по-человечески…»
Варламов хорошо помнил это место еще по дореволюционным временам. Когда-то здесь была филипповская булочная с кофейней, а в годы нэпа открылась «Астория» — видимо, по аналогии с нью-йоркской «Уолдорф-Асторией», в которой Варламов не раз бывал в 1916-м и которую уже не обнаружил во время второго приезда в Нью-Йорк – теперь на ее месте высился Эмпайр-стэйт-билдинг. Московская «Астория» была, конечно, попроще, но все равно славилась роскошью. Высоченные потолки с золоченой лепниной, зеркала, красные бархатные шторы – всё как положено. Величественный метрдотель был больше похож на отставного посла, чем на работника советского ресторана.
Москва, 17 июля 1944 г. Колонна германских военнопленных на улице Горького.В последний раз Юрий Владимирович был здесь с сослуживцами по управлению вечером 17 июля. Тогда спонтанно зашли в «Асторию», решив таким образом отметить… даже не праздник, а прохождение колонны немецких пленных по Москве. Тогда Варламов вместе с другими офицерами наблюдал, как тянется по улице Горького бесконечная вереница понурых, серых генералов, офицеров и солдат, старавшихся не смотреть по сторонам. Позади колонны шли поливальные машины, смывая с московского асфальта следы немцев, словно очищая землю от грязи… Юрий Владимирович смотрел на пленных, и в горле у него стояли слезы. Это были те, кто убил осенью 41-го Лизу, те, кто принес на его землю смерть и кровь… И тогда он не испытывал к ним ни жалости, ни сострадания.
Запомнилось, как какая-то женщина, стоявшая рядом, со вздохом сказала:
— А может, и наших вот так же где-то сейчас гонят…
Москва, 17 июля 1944 г. Поливальные машины смывают следы немецких пленных с мостовой.…Варламов занял небольшой столик у стены. Вечер только начинался, и народу в «Астории» было относительно немного. В углу сидели польские офицеры в конфедератках, большой столик занимала компания шумных англичан – журналистов из газеты «Британский союзник», издававшейся в Москве. У барной стойки со скучающим видом сидел ничем не примечательный парень, попивавший кофе – сотрудник НКГБ, наблюдавший за англичанами. За парой других столов сидели две неуловимо похожие друг на друга блондинистые дамы с теми, кого принято называть «солидными людьми» — полным краснолицым мужчиной в хорошо пошитом темном костюме и чиновником Наркомата иностранных дел, резко выделявшимся своим нарядным серым мундиром. По погонам с двумя золотыми просветами и двумя звездочками между ними Варламов определил его ранг – второй секретарь 1-го класса. Впервые такую форму он увидел еще в Вашингтоне, летом 43-го…
— Что желаете, товарищ подполковник? – величественно произнес пожилой официант, остановившись у столика Варламова.
Юрий Владимирович заказал сто граммов водки и салат «Оливье». Официант с непроницаемым лицом кивнул и так же величественно удалился.
Зал понемногу наполнялся людьми. Коричневые мундиры железнодорожников, серые – дипломатов, зеленые – работников прокуратуры, синие – офицеров милиции, придавали ресторану какой-то чиновничий оттенок и вызывали смутные ассоциации с тем, что видел Варламов в Москве зимой 1915 года. Тогда тоже было нечто подобное: где-то гремит чудовищная война, а здесь, в тылу – шампанское, женский смех, разговоры «солидных людей» о своих делах… Только сухого закона теперь не было, и алкоголь подавался не в самоварах, а совершенно свободно.
На эстраде появилась певица – полька Беата Кочура, любимица местной публики. До войны она пела в львовском ресторане «Бристоль». В зале раздались аплодисменты, особенно громко хлопали польские офицеры.
И зазвучало щемящее, нежное танго… Юрий Владимирович замер, обожженный внезапным воспоминанием.

Вилейка. Железнодорожный вокзал зимой.

…Это было в январе 1916 года, в Вилейке – маленькой, разрушенной во время сентябрьского освобождения от немцев Вилейке. Иванко тогда вышел из лазарета и ждал зачисления в полк, только что получив чин поручика и «Владимира» с мечами и бантом на грудь. Это событие молодые офицеры отмечали в здании вилейского вокзала. Крепкое, каменное, оно устояло во время осенних боев и теперь в одном из его помещений находилось что-то вроде офицерского кафе.
Поручики сидели за отдельным столом. Алкоголь на фронте, как и во всей стране, был запрещен, но найти вино для настоящего окопника – не вопрос. И тогда Панасюк с Варламовым пили какую-то кислую гадость с сомнительной этикеткой. Кроме них, в зале было еще человек тридцать – в основном такие же, как они, молодые офицеры в чине от прапорщика до штабс-капитана. Отдельно сидела компания «земгусар», приехавших на фронт с партией подарков из тыла. «Земгусарам» страшно хотелось пообщаться с настоящими офицерами, но те в свою среду их не принимали, и тыловики мрачно напивались за своим столиком…
— Ну, давай еще раз за твоего «Владимира». – Юрий поднял стакан. – Дай Бог, не последнего.
Панасюк согласно кивнул, усмехнулся. Юрий вопросительно взглянул на него.
— Подумал, что как-то очень похоже у нас всё складывается… Оба побывали в плену, оба бежали. До этого оба остались на рубеже с пулеметом, прикрывать отход… Даже ордена одинаковые. Как думаешь, о чем это говорит?
— Просто занятные совпадения.
Панасюк задумчиво покачал головой.
— А я думаю, что это какой-то намек на наше будущее… Возможно, после войны мы будем служить вместе. Или женимся одновременно. Или еще что-нибудь.
Юрий мысленно улыбнулся. Иванко все-таки неисправимый романтик… Да, пока какие-то детали в их судьбе совпали в точности, но ведь будущее будет строиться исходя из тех данных, которые были изначально. А они у них слишком различны. Варламов – сын петербургского генерала, Панасюк – сирота из полесской деревни… Хотя… Ведь он, Юрий, незадолго до войны понял и осознал всю пошлость и ненужность своей гвардейской службы и перевелся в Минск, в 119-й пехотный Коломенский, к Иванко. Может, действительно намек на то, что им и дальше предстоит служить вместе?.. Да и война все эти условности – кто чей сын, — стерла словно губкой…
Из-за соседнего столика поднялся явно уже нетрезвый подпоручик и направился к стоящему в углу пианино. Офицеры с улыбками следили за ним.
— Ну, сейчас начнется – затыкайте уши… Может, ты и прав, Иванко. Мы не знаем своих судеб, но наши судьбы часто действительно что-то подсказывают нам. В конце концов, поступили же мы вместе зачем-то в корпус?.. А сейчас уже понимаем, зачем. Так и со всем прочим – рано или поздно поймем…
Между тем нетрезвый подпоручик сел за инструмент и опустил руки на клавиши. И… неожиданно зазвучало щемящее танго. Сколько было поломано копий вокруг этот новомодного танца! Его называли пошлятиной, пришедшей в Европу прямиком из аргентинского борделя. Но в России танго прижилось так же быстро, как везде, и стало невероятно популярным. И вот теперь незнакомый подпоручик играл в холодном зале вилейского вокзала трогательную, ломкую мелодию, в которой словно были воплощены судьбы всех сидевших в этом зале молодых людей…
Иван и Юрий замерли на полуслове. Мелодия заставляла их души парить, грустить о том, что было и о том, чего еще не было. Примолкли и остальные офицеры. Каждого игра незнакомого подпоручика переворачивала, влекла за собой. Тех, кто погибнет через пару месяцев на Нарочи, и тех, кто умрет своей смертью в 1970-х, тех, кто через два года выберет белых, тех, кто выберет красных, и тех, кто из принципа не будет участвовать в братоубийстве. Все они были сейчас в зале вилейского вокзала. Все слушали танго…
Это был последний раз, когда Варламов виделся с Панасюком.

…Беата Кочура допела танго и улыбнулась. Зал «Астории» молчал какое-то время, а потом взорвался бешеными аплодисментами. Польские офицеры неистовствовали от восторга. Англичане хлопали более сдержанно, но тоже от души.
Официант принес заказ Варламова. Юрий Владимирович разлил водку по двум рюмкам, одну взял себе, а другую, накрыв куском хлеба, поставил напротив. Иванко, так мечтавший о том, чтобы их судьбы после войны сложились похоже… А сам, оказывается, погиб в 1920-м.
Но стоило Варламову снова подумать об этом, как его неожиданно захлестнула злоба. А почему он, в конце концов, сразу же поверил информации, полученной от этого Павла Панасюка? Он мог ошибиться, мог оказаться однофамильцем. Годы работы в разведке приучили Юрия Владимировича к железному правилу – любой источник всегда требует проверки и подтверждения как минимум из двух других источников. Так почему он сейчас рассиропился? Он что – видел могилу Иванко, свидетельство о его смерти, прочел описание его гибели в газете?.. Да и в таком случае не все еще потеряно. Сколько было случаев, когда родителям приносили с фронта ложные похоронки, а газеты печатали некрологи на тех, кто жив до сих пор!..
Нет, сегодня он не будет поминать Ивана, а выпьет за его здоровье Потому что пока русский кадет жив – он жив.

Павел Панасюк – Анне Панасюк, 12 октября 1944 г., 2-й Украинский фронт – Одесса

«Дорогая мамочка, здравствуй!
Пишу наудачу на наш старый довоенный адрес – не уверен, что ты по-прежнему там. Ну а вдруг?
Я с недавних пор нахожусь на фронте, в Действующей армии. Гоним фашиста из Югославии и скоро пойдем в Венгрию. Кстати, служу в той дивизии, которая освобождала Одессу, это особенно радостно и приятно.
У меня потрясающая новость. В югославском городке Бела Црква я нашел дом, где отец жил с 1920 года до недавнего времени. Квартирная хозяйка сказала, что в начале прошлого года его арестовали немцы за помощь советским пленным, и с тех пор его никто не видел. Так что, к сожалению, велика вероятность того, что он погиб в фашистских застенках.
Мне отдали его ордена, фотографии и письма. Есть среди них и снимок, на котором изображены мы все в Одессе в 1919 году.
Сложно в это поверить, но это так!
Напиши, пожалуйста, как ты живешь. Мы же не виделись с тобой уже черт знает сколько времени! Как ты перенесла время оккупации?
Обнимаю тебя,
Твой сын гвардии лейтенант Павел Панасюк».

Иван Панасюк, 12 октября 1944 г., Ясеновац

Река Сава в Хорватии

…Обреченные на смерть были выстроены на борту большой баржи, заякоренной на берегу Савы. Прапорщик Марко Михалевич подошел к коменданту лагеря, вскинул ладонь к пилотке:
— Gospodin ober-porucnik, jedinica je spremna za izvrsenje zadtka. Господин обер-поручик, подразделение готово выполнить задачу.
— Provedite, — ответил обер-поручик Динко Шакич после паузы. – Выполняйте.
Михалевич неторопливо поднял с палубы огромный кузнечный молот – сербомлат, как их называли в Ясеноваце. Но сегодня казнили не сербов, ни цыган и не евреев, убивали своих – хорватов-усташей. Вернее, бывших своих, обвиненных в том, что они коммунисты. А у этих сволочей национальности не бывает…
Палач несильно размахнулся и ударил молотом жертву по затылку. Раздался глухой удар, на палубу баржи брызнула кровь. Тело повалилось в Саву. Это был один из самых распространенных в Ясеноваце способов убийств людей. Дешево, тихо, экономятся патроны, не нужно закапывать трупы. Так натаскивали на смерть молодых усташей, которые еще не привыкли к виду крови и человеческих страданий. Но для разнообразия и уже закостенелые палачи брали в руки сербомлаты и серборезы.
Шакич перевел взгляд на узника, который стоял на борту баржи ближе всех к нему. Высокий, совершенно седой. Холодная кошава, дувшая с Савы почти непрерывно, ерошила его отросшие во время заключения волосы. Руки седого, как и всех прочих жертв, были скручены за спиной колючей проволокой. Губы его чуть шевелились – возможно, он читал молитву.
Этот заключенный «достался» Шакичу по наследству от предыдущего коменданта Ясеноваца. Сдавая дела, он рассказал преемнику про необычного русского заключенного, которого нельзя было ни бить, ни пытать, ни тем более убивать. Над ним можно было лишь изощренно издеваться, ожидая, когда он попросит пощады. Поначалу Шакича не заинтересовала эта история. На территории своего лагеря он был царем и богом, и распоряжения прочих начальников не играли здесь никакой роли – ну, может, за исключением поглавника Независимого Государства Хорватия Анте Павелича. Поэтому приказ какого-то заезжего господина был для Шакича пустым звуком. Но все же он решил присмотреться к русскому, поскольку других заключенных этой национальности в Ясеноваце не было. К тому же русский был офицером, а Шакич где-то читал о том, что русские офицеры всегда были эталоном чести и верности своим идеалам. Так что он решил какое-то время понаблюдать за узником уже вне всякой связи с приказом заезжего гостя…

** FILE ** In this 1944 file photo, Dinko Sakic, right, is seen with his wife Nada at an unknown location in Croatia. Sakic, the last known living commander of a World War II concentration camp, died overnight in a Croatian hospital while serving a 20-year sentence for war crimes, prison officials said Monday, July 21, 2008. He was 87. (AP Photo/La Nacion, file) ** ARGENTINA OUT **
** FILE ** In this 1944 file photo, Dinko Sakic, right, is seen with his wife Nada at an unknown location in Croatia. Sakic, the last known living commander of a World War II concentration camp, died overnight in a Croatian hospital while serving a 20-year sentence for war crimes, prison officials said Monday, July 21, 2008. He was 87. (AP Photo/La Nacion, file) ** ARGENTINA OUT **

По приказу Шакича Панасюка проводили через все круги ясеновацкого ада. При этом охранники действительно не пытали и не били его – ну разве что отпускали иногда пощечину. Но его ставили на закопку трупов, сооружение железнодорожной насыпи, дезинфекцию бараков, вылавливание из Савы волос и мозгов сброшенных туда людей. Со все возраставшим изо дня в день любопытством комендант ждал, когда же этот высокий седой человек сломается, потеряет достоинство, превратится в тупое животное, которыми и без него был переполнен лагерь… Но Панасюк не просил ни о чем и даже не смотрел на своих мучителей. Складывалось такое впечатление, что мыслями и душой он находится где-то очень далеко.
Постепенно противоборство с русским офицером превратилось для Динко Шакича в увлекательный спорт. Он уже от своего имени отдал строгий приказ не трогать узника, хотя всех окружавших его людей время от времени ликвидировали подчистую. А сегодня Шакичу было любопытно посмотреть, как поведет себя русский перед лицом смерти…
…Палачи – взводные Стипе Квесич и Перо Павичич, прапорщики Сильвестр Приморац и Марко Михалевич, — без устали махали сербомлатами. Однообразный, тупой процесс: удар по затылку, брызги, глухой всплеск внизу. Вода Савы у бортов баржи была уже вся в крови и мозгах. Крестьяне окрестных сел, конечно, жаловались, но это были их проблемы. Когда они слишком досаждали, их отправляли во все тот же Ясеновац…
Русский не мог не видеть, что его очередь настанет через несколько секунд. Но в его лице ничего не изменилось. То ли мастерски владеет собой, то ли полностью отупел – перед казнью бывает и такое. Михалевич уже взмахнул скользкой от крови кувалдой, когда Шакич вскинул руку:
— Dosta. Hvala vam za posao, dečki, možete biti slobodni. Хватит. Спасибо за работу, ребята, можете быть свободны…
Михалевич, нисколько не удивляясь, со звоном отбросил кувалду на палубу. Хватит, значит, хватит. Командир знает что делает. Прапорщик снова вскинул руку к пилотке:
— Drago mi je da je, gospodin ober-porucnik. Рады стараться, господин обер-поручик.
Палачи, устало переговариваясь, направились к ведущим на берег сходням. Шакич не спеша подошел к застывшему на краю баржи русскому. Помолчал.
— Ну что, каково это – знать, что тебе осталось всего несколько секунд?
Он говорил по-хорватски. Русский двадцать лет прожил в Югославии и знал сербскохорватский язык, общий для хорват и сербов (языки отличались только алфавитами, у хорватов латиница, у сербов кириллица, да еще произношением: сербы говорят «лэс», «рэка», а хорваты – «льес», «рьека»). Но после апреля 1941-го хорватский был объявлен отдельным языком, не имеющим ничего общего с «подлым» сербским. В нем начали даже появляться новые слова – нарочно, чтобы отличить его от сербского. Например, krilnik вместо general.
— Решил, что раз тебя не ударили сербомлатом в затылок, для тебя все кончилось? – тихо продолжал Шакич. – И я решил тебя помиловать?.. Посмотри вниз. Там холодная глубокая Сава. Достаточно легкого движения моей ноги, чтобы ты полетел вниз и никогда не выплыл наверх. Никогда.
Русский продолжал слегка шевелить губами. Молится, брезгливо подумал Шакич. Одного этого было вполне достаточно, чтобы человек не прожил в Ясеноваце и дня. Православных Шакич ненавидел так же, как евреев, цыган и коммунистов. Но сейчас он испытывал только злорадство. «Молись, молись, — с усмешкой подумал он. – Не поможет тебе твой бог…»
Комендант положил руку на плечо узника, нагнул его над бортом баржи. Внизу колыхалась осенняя вода Савы, мутная от крови. На борт налип большой клок чьих-то темных волос.
— Ну что, как ты думаешь – умрешь ты сейчас или не умрешь?..
Медленно тянулись секунды. Крикни сейчас узник, выругайся, сделай попытку вырваться – Шакич сбросил бы его за борт. Но русский молчал, стоял неподвижно. Комендант почувствовал, как внутри у него закипает холодная ненависть к этому упрямому скоту. Неужели русских офицеров действительно как-то по-особенному воспитывали?.. Да нет, наверняка это была та же система, что и в Австро-Венгрии: кадетский корпус, потом военное училище…
— Ладно, — процедил Шакич, — живи пока. Я сегодня добрый… Охранник! – крикнул он в сторону сходен.
На баржу, грохоча сапогами, вбежал охранник – совсем молодой усташ, вооруженный итальянским автоматом «Беретта».
— Отведешь его в тот барак, где недавно сошедшие с ума поели друг друга, — приказал охраннику Шакич. – Пусть отмоет пол от их крови и мочи…

Глава 80 Оглавление Глава 82

Поделиться с друзьями
Белорусский союз суворовцев и кадет