ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
8
Сергей Семченко, сентябрь 1910 года, Петербург
О цуке, царившем в Николаевском кавалерийском училище, или просто «Славной Школе», как было принято говорить в армии, Сергей был наслышан давно. Еще кадетом он твердо решил идти в кавалерию и ради этого был готов вытерпеть что угодно. И тем не менее сердце постукивало не так, как обычно, и нервный комок подкатывал к горлу, когда он, облаченный в скромную одежду новичка-юнкера, подходил к загадочной двери, за которой его ожидали Господа Корнеты…
Вообще цук был свойственен многим учебным заведениям, и Полоцкий корпус не исключение. Всюду старшие держали младших в повиновении, а иногда даже и в страхе, всюду были свои традиции, освященные временем. Но николаевский цук, по слухам, был чем-то особенным, священным. Только человек, прошедший через его горнило, мог стать настоящим кавалеристом.
Сегодня утром он, Сергей Семченко, вчерашний полоцкий кадет, прошагал с чемоданом по Мариинской площади, миновал огромное здание консерватории, пересек Екатерингофский проспект, по Египетскому мосту перешел Фонтанку… И вот за оградой – трехэтажное здание, над фасадом которого распростер крылья двуглавый орел. Огромный низкий вестибюль, направо – дежурная комната, налево – приемная и дверь в квартиру начальника училища. Cергей невольно замешкался – куда дальше?.. И тут за его спиной раздался чей-то негромкий голос:
— Здравия желаю, господин корнет.
Обернувшись, Семченко с недоумением уставился на представительного швейцара лет шестидесяти, который поздоровался с ним таким странным образом. Почему это его, вчерашнего кадета, вдруг величают никак ему не положенным первым офицерским чином в кавалерии?.. Но времени на размышления не было, и Сергей просто решил ответить на приветствие:
— Здравствуйте.
— Дозвольте штычок ваш, господин корнет, а то с ним наверх идти не положено, господа корнеты старшего курса обидеться могут-с, да и вас неприятности ждут-с, — вежливо продолжил швейцар.
Сергей взглянул на штык от трехлинейки, висевший на поясе. Гордость кадет строевой роты, настоящий боевой штык!.. Чем же ты не угодил-то Николаевскому училищу?
— Так ведь штычок-то пехотный, — будто подслушал его мысли швейцар, бережно принимая штык. – А училище у нас кавалерийское. Господам корнетам старшего курса неприятно будет видеть вас с пехотным штычком-с. Дерзость это будет и нарушение традиций-с…
Неохотно расставшись со штыком, Сергей двинулся было к лестнице, но тут же был остановлен швейцаром:
— Э, господин корнет, это лестница для господ корнетов старшего курса. А ваша, значит, во-он та…
«Ну, по крайней мере теперь понятны две вещи, — усмехался про себя Сергей, одолевая лестницу. – Швейцар всех юнкеров зовет корнетами – это раз. И традиции тут на каждом шагу – это два… Ладно. Где наша не пропадала, прорвемся и здесь…»
И вот первые приметы нового быта: дежурный офицер, баня, новое белье, грубые шаровары и куртки, сапоги без шпор, новые знакомые – такие же, как ты, подавленные величием провинциалы из нестоличных корпусов – орловцы, нижегородцы, воронежцы, сумцы, москвичи, полтавчане… И временные койки во взводах. Завтра их распределят между новичками, а пока в училище пустынно и тихо: юнкера в отпусках после лагерей, раньше по разным причинам приехали только несколько человек.
Шагая по гулким пустым коридорам, Сергей едва не наскочил на неожиданно вывернувшего из-за поворота высокого юношу в юнкерском мундире. Небрежно задержав Сергея указательным пальцем, он поинтересовался:
— Мое имя и отчество?
— Не могу знать, господин юнкер, я только что приехал, — растерянно произнес Сергей.
Юнкер нахмурился так, что брови на его румяном лице превратились в одну параллельную линию.
— Во-первых, с какой стати вы именуете меня юнкером, а не господином корнетом? А во-вторых, вы уже две минуты в училище и не знаете моего имени-отчества?!.. Вы, молодой, не ошиблись адресом? Может быть, шли поступать в университет?!
— Никак нет, господин корнет, — сгорая со стыда, выпалил Семченко, — я прибыл на службу в училище, но еще слаб в дислокации!
Лицо юнкера сразу смягчилось, стало добродушным, щекастым, почти детским. Он чем-то напомнил Сергею старшего брата.
— А-а, это другое дело. Вы, молодой, подаете надежды, это приятно… У дежурного офицера были?.. А у взводного вахмистра?.. Ну, хорошо, это успеется. Давайте пока вы представитесь тем господам корнетам, которые есть в наличии…
И вот порог, за которым – начало неведомой юнкерской жизни… Сейчас все решится. Сергей сжал зубы и решительно толкнул дверь.
Господ корнетов в комнате оказалось четверо. Все они сидели в вальяжных позах там и тут и смотрели на Семченко, как ему показалось, вполне доброжелательно. На всех прекрасная николаевская форма: алые бескозырки с черными кантами, кителя с алыми погонами, обшитыми серебряным галуном, и синие кавалерийские рейтузы с красным кантом. От блеска надраенных хромовых сапог заломило в глазах. Семченко даже показалось, что он слышит висящий в воздухе тоненький малиновый звон шпор, хотя все юнкера сидели неподвижно.
Какую-то страшную длинную секунду Сергей думал, что сейчас он забудет все, что должен сделать, и произойдет что-то чудовищное. Но сработали тайные пружины, вбитая в него кадетскими годами автоматика. И он, отстучав по полу положенные шаги и замерев за четыре шага до юнкера, сидящего напротив него, рубанул, преданно глядя в глаза:
— Господин корнет, окончивший курс Полоцкого Генерала Кондратенко кадетского корпуса кадет Сергей Семченко честь имеет явиться по случаю прибытия в училище!
Получилось прямо как на вокзале, когда он приветствовал брата.
Юнкер улыбнулся. У него были ясные надменные глаза и тонкие стильные усики над верхней губой. «Мне бы такие», — успел подумать Сергей.
— Ну как вам зверь, господа? – обернувшись к соседям, непонятно поинтересовался юнкер.
— Вандал, — сокрушенно покачал головой высокий блондин с белёсыми ресницами.
— Причем сугубый, — с заметным акцентом добавил тонкий, красивый кавказец, полусидевший бочком на столе.
— Мохнатый и хвостатый, — вздохнул невысокий крепыш, оседлавший стул как коня.
— Вот и я так думаю, — кивнул первый и перевел взгляд на Сергея: — Вы теперь не просто кадет, вы прикомандированный к Николаевскому кавалерийскому училищу кадет. Ну что же, еще раз. Кру-гом!
«Черт, как глупо…» Щеки опалила краска стыда, но Семченко уже автоматически крутился на месте, отсчитывал положенные шаги, поворот через плечо.
Раз-два-три-четыре… Четыре шага до юнкера. Стоп. Молодецки прищелкнуть каблуками. Руку к козырьку. Смеющиеся глаза напротив. Не смущаться, смотреть прямо в них.
— Господин корнет, окончивший курс Полоцкого Генерала Кондратенко кадетского корпуса прикомандированный к Николаевскому кавалерийскому училищу кадет Сергей Семченко честь имеет явиться по случаю прибытия в училище!
— Нет, нет, не то, — поморщился усатый. – Суть не уловили. Еще раз… Кру-гом!
«Почему?.. Ведь я же представился по всей форме…» Но в чем именно «не то», разбираться некогда. Кругом, и заново, заново…
На одиннадцатом разе Сергей перестал соображать, что делает. То он откидывал ногу при повороте кругом, то останавливался в трех с половиной шагах, а не в четырех, то шел чересчур суетливо. Покосился в сторону вошедшего в комнату юнкера, которого он встретил в коридоре, — еще раз… Ступни были как деревянные, голос охрип. Рапортуя, он непроизвольно облизнул пересохшие губы и тут же заработал еще одно представление.
И только на пятнадцатом подходе усатый юнкер повернулся к товарищам и неожиданно заявил:
— А вот теперь совсем неплохо. Как вам кажется, господа?.. – И, не дожидаясь реакции соседей, встал, подошел к Семченко и первым подал ему руку: — Очень приятно! Корнет Лебедев Евгений Павлович.
Сергей деревянно пожал протянутую ладонь, а к нему уже потянулись другие. Невысокий крепыш оказался Мезенцевым Александром Антоновичем, кавказец – Богдасаровым Леонидом Тиграновичем, румяный щекастый юнкер, которого Семченко встретил в коридоре и который пришел с опозданием, — Лепиловым Никифором Дмитриевичем. Блондин с белёсыми ресницами назвался графом Соймоновым Иваном Григорьевичем. Сергей впервые видел настоящего графа, но понял, что свое изумление лучше спрятать подальше.
Представившись, юнкера неспешно выстроились перед новичком в шеренгу. Семченко снова напружинился: сейчас должно было последовать что-то очень важное.
— Молодой, желаете ли вы жить по славной училищной традиции или же по казённому уставу?
Голос Лебедева был вежлив, но сух, официален. Он смотрел на Семченко без улыбки, и так же серьезно глядели на него другие юнкера. Сергей вскинул голову, переступил на месте.
— По славной училищной традиции, — хрипло выговорил он.
— Прекрасно, — приветливо кивнул Лебедев. – Полку сугубых вандалов прибыло…
Иногда Сергею казалось, что он не выдержит и сойдет с ума. Жизнь вандала – так назывались юнкера первого года обучения – состояла из сплошных сложностей, и запомнить, что первогодку делать можно, а чего нельзя, было, казалось, просто нереально.
«Вандалу» (он же зверь, он же сугубый, он же молодой, он же пернатый, мохнатый и хвостатый) нельзя было ходить по одной лестнице с «корнетами» (юнкерами второго года обучения), смотреться с ними в одно зеркало, сидеть в их присутствии. В курилке нельзя было переступать через черту, проведенную на полу шпорой самого Лермонтова — за ней начиналось «корнетское» пространство. В каждой без исключения комнате был «корнетский угол», куда «вандалу» ход был закрыт. И стоило туда направиться, как ослушника тут же настигал укоряющий оклик:
— Куда вы, молодой? Это же корнетский угол! Пол провалится!
А вопросы, которыми «корнеты» засыпали «вандалов»!.. Только сложишь перед сном в положенном порядке куртку, рейтузы, рубашку, кальсоны и носки (причем кальсоны должны быть сложены ровненьким четырехугольником, и раз десять к тебе подойдет граф Соймонов с укоризненным «Разве это четырехугольник? Потрудитесь сложить правильно!»), заснешь, вернее, провалишься в тяжелое забытье после наполненного беготней дня, как тебя будит свежий, словно на дворе полдень, жизнерадостный голос Лебедева:
— Молодой, пулей назовите полчок, в который я выйду корнетом!
Первые два раза Сергей сплоховал – не назвал и не проснулся мгновенно, за что и был наказан, но на третий чёртом из табакерки выпрыгнул из кровати и отчебучил, словно всю жизнь учился именно этому:
— В славный лейб-гвардии Гусарский Его Императорского Величества полк, господин корнет!..
— Правильно, — благодушно улыбнулся Лебедев. – Можете спать спокойно, молодой…
Ага, заснешь тут. Через двадцать минут:
— Молодой, пулей назовите имя моей любимой женщины.
— Имя вашей любимой женщины известно всему свету, господин корнет, это прекрасная Александра Владимировна!
— Замечательно, молодой, спите дальше…
Спишь. Через два часа, уже глубокой ночью:
— Молодой, а какие пирожки вы больше любите – с мясом или с капустой?
— Ээээээ… с мясом, господин корнет…
— Совсем вяло. Такое впечатление, что вы спали… А вы должны рапортовать бодро и весело, а не как сонная муха. Ну-ка, двадцать приседаний!
Приседаешь, стараясь, чтобы не выехало на лицо выражение ненависти ко всему окружающему. Увидит Лебедев или какой другой «корнет» — добавит еще пятьдесят приседаний. «Вандал» всегда должен быть бодр и весел, несмотря на обстоятельства. А приседания – для пользы дела: кавалеристу нужны железные ноги.
Единственным местом, где можно было укрыться от всевидящего «корнетского» ока, был туалет. Но и там иногда настигал вальяжный, с акцентом голос Богдасарова из соседней кабинки:
— Молодой, пулей скажите мне, какие подковы в первом эскадроне лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка…
А черт его знает какие! Наверное, какие-нибудь особенные, иначе не спросил бы. Не золотые же?.. Стараясь, чтобы голос звучал бодро и весело, рапортуешь:
— Не могу знать, господин корнет!
— Скверно, молодой. Пора бы знать, что в первом эскадроне лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка подковы обыкновенные. Ну-ка пятьдесят приседаний не выходя из кабинки…
Много всего нужно знать «вандалу». Названия всех кавалерийских полков русской армии, фамилии их нынешних командиров, особенности обмундирования – это на юнкерском языке зовется «словесность», это назубок, это «вандал» должен отбарабанить в любое время дня и ночи как «Отче наш». Он ведь собирается служить в кавалерии, а значит, должен хорошо в ней разбираться. «Вандал» обязан знать, что такое трензель, и что такое шлюз, и что такое брокдаун, и что такое ментишкет. Все это совершенно необходимые вещи для кавалериста, и если «вандал» не знает ответа на эти вопросы, «корнет» неизменно посылает его «выяснить и доложить». А как, у кого выяснить?.. К другому «корнету» по пустякам обратиться нельзя, другие «вандалы» тоже не знают. И только через три дня, совершенно случайно, в четвертом взводе, у какого-то несчастного загнанного полтавчанина, которому уже попался тот же вопрос, узнаешь, что ментишкет – это шнур, на котором держится гусарский ментик, а трензель – удило с кольцами, от которого идут трензельные уздечки…
А есть и такие вопросы:
— Молодой, что такое механика?
Сначала Сергей попытался честно сообразить, что такое механика, но его убогая попытка ответа («Господин корнет, механика есть раздел науки, изучающий… изучающий машины и их…») была пресечена решительным «Выясните и доложите мне, кру-гом!» Две недели прошло, прежде чем он выяснил верный ответ и облегченно доложил Мезенцеву:
— Господин корнет, механика есть абстракт феноменальной глупости!
— А что такое жизнь сугубого вандала, молодой?
Ну, это семечки. Об этом Сергею уже рассказали ребята из третьего взвода.
— Жизнь сугубого вандала есть громадный стеклянный шар, на тонком волоске висящий и разбивающийся от малейшего движения благородного корнета…
Мало-помалу втягиваешься в быт, в беготню, в постоянное напряжение, и хотя в кровать вечерами по-прежнему валишься без сознания, уже кажется, что всегда жил так – ловя любое «корнетское» движение и чувствуя себя сугубым вандалом.
Правда, стоит сказать, что «корнеты» никогда не издевались над «вандалами» жестоко, со злобой. Цук считался в училище священной традицией, тяжелой, но почетной обязанностью, через которую должен пройти каждый настоящий кавалерист. И если «вандал» считал, что «корнет» оскорбил его личное достоинство, он имел право подать жалобу в «корнетский комитет», состоявший из всех юнкеров второго года обучения. Комитет разбирал дело, и если находил жалобу «вандала» справедливой, оскорбившего его «корнета» ждало немедленное и суровое наказание.
Конечно, можно было и отказаться от цука. Для того и спрашивали каждого новичка, желает ли он жить по славной училищной традиции или по казённому уставу, и если «молодой» желал жить по уставу, цуку он не подвергался. Но жизнь такого юнкера превращалась в ад. Его презрительно называли «красным» или «навозом», к нему подчеркнуто строго придирался вахмистр, с ним общались только по строго официальным служебным поводам. Более того, по выходе из училища в армию его не принимали в офицерское собрание, не признавали своим. Зная это, «навозом» рисковал становиться только один новичок на несколько тысяч.
На второй день пребывания в училище Семченко зачислили во второй, «Лермонтовский» взвод. Так он назывался потому, что именно в нем состоял когда-то великий поэт. У первого и третьего взводов, где были собраны самые высокие юнкера, названий не было, а четвертый, левофланговый, звался почему-то «Малинником». Мало-помалу у Сергея появились приятели по взводу, такие же, как он, вчерашние кадеты. С Марком Цвецинским, родом из полесского Дрогичина, всегда можно было с ностальгией повспоминать Белоруссию (в Полоцке Марк никогда не бывал, но все-таки), а с Петей Племянниковым сперва схлестнулись в училищном тире – оба лупили лучше всех, самолюбия взыграли, но довольно быстро оба поняли, что к чему, и сдружились. Но сколь ни были хороши новые приятели, наедине с собой Сергей не мог не признать – такой дружбы, как в корпусе, здесь нет, Юрку, Карлушу и Ваню не заменит никто.
Жизнь в училище чем-то напоминала корпусную, но здесь все было по-взрослому, без детства. В восемь утра – начало лекций, в полдень перерыв на завтрак, после — строевые занятия. История конницы, гиппология, тактика, фортификация… Быстро выяснилось, что и здесь в училище есть свои традиции. Например, артиллерию, фортификацию и прочие «некавалерийские» науки можно (и нужно) было учить кое-как, а химию полагалось даже откровенно презирать (выражалось это в том, что на занятиях все юнкера сидели в белых перчатках, чтобы не запачкать рук реактивами). А вот военно-саперное дело, гиппологию, уставы нужно было зубрить наизусть вне зависимости от того, требовали этого преподаватели или нет. Если кто-то из молодых пытался «мотать» эти занятия, старшекурсники строго наказывали за это.
И, конечно, ежедневная верховая езда. В кавалерийском училище это была главная наука: не вызубришь, не поймешь – считай, напрасно поступал и учился…
Через пять дней после начала занятий с учебных седел снимались стремена (это делалось для того, чтобы выработать уставную посадку), и полгода юнкера ездили без них. Лошади каждый раз новые, и если попадалась тряская – это кошмар. Держишься в седле только благодаря коленям, при этом шенкеля (нижняя часть ноги от колена) должны быть свободными. Но с непривычки, естественно, даешь шенкелей, конь срывается в скок, а тебя уже настигает рев старшего по манежу:
— Юнкер Семченко, шенкеля назад! Где дистанция?!..
Через три дня такой езды вместо коленок – кровавые ссадины.
Самый тяжелый элемент езды – «встать на седла». По этой команде юнкера забирались ногами на скользкие узкие седла и удерживали равновесие, балансируя руками. А вольтижировка, которая проводится с полной боевой выкладкой!.. Попробуй на всем скаку вскочить на галопирующего коня с винтовкой за плечами и путающейся в ногах шашкой!..
А барьер!.. Он высоченный, полтора аршина, и хоть деревянный, но выкрашен под кирпич. На училищном языке барьер именуется гробом. Идет команда «Манежным галопом марш!», и все юнкера направляются к барьеру. За несколько шагов до него всадник обязан бросить поводья и положить руки на бедра (иначе повиснешь на поводу и невольно вздернешь коня). Но легко сказать – держать руки на бедрах!.. Когда конь летит через барьер, инстинктивно взмахиваешь руками, пытаясь сохранить равновесие, и уже спиной ловишь крик сменного офицера, белобрысого шведа ротмистра Шипергсона:
— Эт-то что за аэроплан?!.. Наряд не в очередь!!!
Падения в манеже были обычным делом. На первой езде в опилки пополам с навозом полетела носами половина смены. По традиции, самый первый юнкер, упавший во время учебы с коня, получал прозвище «Закопавший первую редьку». Ему вскладчину заказывали в ювелирной мастерской Кортмана брелок – маленькую золотую редьку с фамилией и датой падения, а обладатель «редьки», тоже по традиции, угощал однокурсников сладкими пирожками из кондитерской Иванова на Невском.
Где падения, там и травмы – они случались в манеже почти ежедневно. Кто-то из «вандалов» сломал палец, другой – сразу два ребра. Кого-то тут же унесли в училищный лазарет. И вбивается, вживается в голову наука от вахмистра: «Падаешь – не теряйся, соберись в комок, не растопыривай руки, не бойся коня – он никогда на тебя не наступит…»
И вот наконец желанное облегчение — команда «Шагом, вольно, оправиться, огладить лошадей». Запах конского пота, возбужденные веселые голоса товарищей, саднят и ноют разодранные в кровь колени, дрожат от напряжения руки, барственно покрикивают на кого-то «господа корнеты», насмешливо крутит ус ротмистр Шипергсон, кто-то сообщает, что «не мешало бы наведаться в капонир» (на училищном языке – уборную), кусает губы от боли «вандал» с вывихнутым во время падения плечом, и внезапно ты понимаешь, какое это счастье – быть кавалеристом…
Тем, кто за полгода показывал себя более-менее приличным всадником, торжественно вручали шпоры. В числе первых шести счастливцев, получивших шпоры в феврале 1911-го, был и Сергей Семченко. Шпоры ему вручал начальник училища генерал-майор Миллер, что считалось особой наградой.
Но еще до этого, в первой половине сентября, в воскресенье – присяга. В этот день сам собой отступил на задний план «цук», смолкли шутки и остроты, весь строй – от офицеров до левофланговых юнкеров – был сдержан и торжественен. Все впервые – новенький, хорошо пригнанный по фигуре мундир, кушак, сапоги со шпорами (Сергей уже знал, что лучшие шпоры – из магазина Савельева на Казанской улице, но они были очень дороги), на левом боку тяжелые драгунские шашки, в левой руке — головные уборы, подняты два пальца правой руки. На молитву!..
Училищный адъютант произносит слова присяги, и юнкера повторяют ее хором.
— Обещаю и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием и Животворящим Крестом…
Сергей вместе со всеми прикоснулся губами к кресту, Евангелию и старому шелку училищного штандарта и в этот момент до дрожи, до легкого стука зубов ощутил неразрывную связь со всеми этими людьми, замершими в строю, с Марком Цвецинским, стоявшим слева, и с Петей Племянниковым, стоявшим справа, с безжалостными «корнетами» и с друзьями, которые тоже принимали присягу — пусть далеко, но клятва, данная ими у стен Святой Софии, сейчас подкреплена еще одной, и разорвать эти узы не сможет никто и ничто.
И вот первый выход в город в юнкерской форме. Первый отпуск.
Этому предшествовал странный случай. Три раза в неделю юнкерам полагались встречи с родными и близкими в приемной комнате. И вот Семченко в один из дней получил вызов в приемную. Шел, недоумевая: кто бы это мог быть?.. В глубине души, конечно, надеялся на то, что это Нина приехала в Петербург… Кстати, чтобы попасть в приемную, нужно было испросить разрешения у дежурного офицера, и преодолел эту преграду Сергей только с третьего раза. То от волнения назвал дежурного корнета поручиком, то остановился у стола неловко. А попав наконец в приемную, замер от смущения, ошеломленный милым смехом, шелестом дамских платьев. Отвык. Конечно, к юнкерам в первую очередь спешили невесты и матери. Пахло духами, шоколадом, в углу «корнет» Мезенцев снисходительно вещал о чем-то в кругу барышень, смотревших на него с обожанием…
Подошли и к Семченко – плотненькая брюнетка, которую, он мог бы поклясться, он видел первый раз в жизни. Молча сунула в руки свернутый листок бумаги, подмигнула и так же, без прощания, удалилась. Обалдевший Сергей некоторое время тупо смотрел ей вслед, а потом развернул записку и прочел: «Ресторан «Англетер», суббота, пять часов, второй столик слева от входа». И всё. Подписи нет, почерк незнакомый.
«Что бы это могло значить? – мучился Сергей, в последний раз оглядывая себя в зеркало перед отпускным построением. – Кто она, почему назначила свидание?.. Еще и подмигнула». Он мысленно перебирал всех барышень, которых теоретически мог видеть в Петербурге за свое недолгое пребывание в столице. На улице, что ли, эта плотненькая его засекла? На вокзале? Или еще в поезде?.. А потом выследила?.. Так или иначе, он твердо знал, что ни на какое свидание с брюнеткой являться не намерен. С какой стати?.. У него есть Нина, которая, кстати, могла бы хотя бы письмо прислать, но это детали…
— Отпускные, строиться!..
Счастливчики (отпуск давали далеко не всем), весело толкаясь, выстроились в шеренгу. Дежурный портупей-юнкер со взводным вахмистром двинулись вдоль строя, придирчиво осматривая подопечных. Не дай Бог юнкеру-николаевцу уронить честь «Славной Школы» во время отпуска. Поэтому все должно быть пригнано, выглажено, надраено, ослепительно, пленительно и восхитительно. Тому, у кого заметили ошибку в форме одежды, коротко командовали «Кругом! Явитесь еще раз», и бедолага бежал во взвод, где перед зеркалом пытался понять, что же не так в его внешнем виде. Потом уже к дежурному офицеру, который к форме одежды не придирался и даже не очень на нее смотрел, потому что знал – если юнкера выпустили из эскадрона, значит, с его формой все в порядке.
И вот грохнули тяжеленные дубовые двери. Цвецинский с Племянниковым лихо козырнули Сергею, и он постарался так же лихо, с чисто николаевским шиком небрежно кинуть ладонь к бескозырке.
Дежурный «корнет» Лепилов явно был в благодушном состоянии и на прощанье посоветовал:
— Рекомендую пользоваться извозчиком, молодые! Так меньше шансов попасться на глаза плац-адъютанту. Только помните: ездить на лихаче – моветон, ездите или на собственном, или уж на «ваньке». На Невском при электрическом свете нам появляться нельзя: сразу же берите извозчика или сворачивайте в переулки. Насчет ресторанов вас просветить?
«Звери» переглянулись. Не воспользоваться хорошим настроением «корнета» было бы глупо.
— Так точно, господин корнет!
— Тогда запоминайте, сугубцы!.. Приличному человеку можно заходить только в «Кюба» на Морской, «Эрнест» на Каменноостровском, «Англетер» на Малой Морской, «Медведь» на Конюшенной, два «Донона» — один на Мойке, другой у Николаевского моста, и «Контан» на Мойке. Можете заглянуть во французскую гостиницу, к Пивато на Морской и в «Вену» на улице Гоголя, но туда уже только для еды, а не для престижа.
— Благодарим, господин корнет!..
— Счастливо, вандалы!..
Господи, вот она — настоящая, взрослая жизнь, о которой так мечталось кадетом.
Погода гнусная – с серого неба сочится мелкий дождь, на Ново-Петергофском проспекте ни одного человека, который мог бы оценить всю элегантность николаевского мундира. Разве что «ванька», терпеливо мокнущий на козлах своей пролетки. Сергей уселся на клеенчатое сиденье со смешанным чувством восторга и скованности: раньше он ни разу не нанимал извозчика самостоятельно, даже с вокзала тащился пешком с чемоданом. Было это совсем недавно, но какая гигантская пропасть уже отделяет того кадетика от нынешнего юнкера, принявшего присягу!..
— Куда прикажете, барин?
— Гостиница «Англетер». – Семченко тут же прикусил язык, но было уже поздно…
Мимо потащились петербургские дома. Они были похожи на одесские – высотой и красотой, — и непохожи: одесские все-таки позатейливей и выкрашены в разные веселые цвета, а Петербург другой – строже, серьезнее, много серого, черного, желтого, как-никак север и вообще столица. И еще в Одессе тротуары шире, там растут платаны… И все-таки этот город захватывал Семченко с каждой секундой, он переворачивал его, волок за собой, глаза Сергея с жадностью приникали ко всему, что видели, и серая, пахнущая гнилью вода каналов, гранитные берега, лотки с корюшкой, торговцы, роскошные моторы, проносившиеся куда-то, шпили храмов, мрамор старых дворцов и леса вокруг строящихся доходных семиэтажных громадин, продавцы газет – все это складывалось в единую стройную картину, которая захватывала, брала в плен и уже не отпускала…
«А зачем, собственно, я туда еду? – спросил Сергей сам себя. – Ведь у меня есть Нина… Но, с другой стороны, я же не роман еду с этой плотненькой крутить… Просто узнаю, что ей нужно, почему именно я, почему такой странный способ… Выясню – и назад. Вернее, не назад, а пойду в какой-нибудь музей. В Русский, допустим».
— «Англетер», Малая Морская, — прервал размышления Сергея «ванька». – Целковый с вас, барин.
Расставшись с желтой рублёвой бумажкой и после некоторых раздумий добавил к ней «чаевой» гривенник, Семченко с робостью в душе вошел в громадный зал отельного ресторана. На какую-то секунду в нем пискнуло негодование по поводу собственного поведения, но тут же умолкло.
Нащупав в кармане записку, Сергей перечитал: «Пять часов, второй столик слева от входа». Громадные круглые часы, висевшие в холле, показывали без двух минут пять, а за вторым столиком слева сидел весьма почтенный господин с палевой бородкой и усами, больше всего напоминавший университетского профессора. Столик был заставлен блюдами и бутылками так плотно, что живого места на нем не оставалось. Да и накрыто было на троих.
— Сережа, милый!.. Господи, как же я рад тебя видеть!..
Господин с бородкой встал и, сияя от счастья, направился прямо к Семченко. Юнкер сделал попытку уклониться от объятий незнакомца, но попытка не удалась.
— Какой же ты стал большой! – Господин сочно облобызал Сергея в обе щеки и силком поволок его за свой столик. – А я уже жду, жду… Ну, давай выпьем за счастливую встречу.
— Э-э… Вы кто? – наконец выдавил вконец потерявший суть происходящего Сергей.
— Я?.. Да неважно. Сейчас вы все поймете, молодой человек. Пейте, ешьте… Юрий Владимирович сейчас подойдет.
— Юрий Владимирович?! – осенила Сергея запоздалая догадка.
Юрий Варламов, сентябрь 1910 года, Петербург
— Так точно, Юрий Владимирович! – лихо козырнул появившийся в дверях Юрий Варламов. — А вы как думали, молодой?
— Сам ты молодой! – наконец сообразил среагировать Семченко. – Так это ты все это придумал?.. И записку, и столик?..
— Ну конечно, — снисходительно пожал плечами Юрий, усаживаясь за стол. – Нам, юнкерам, разрешено встречаться в городе только с родственниками. Так что сей благообразный господин – мой родной дядя, ежели что. Приехал повидать племянника, стол накрыл… А ты – мой лучший друг, что есть чистая правда. Услуги брюнетистой барышни стоили ровно рубль. В том, что твое любопытство приведет тебя сюда, я был уверен. И вот ты здесь. Ну как, удался сюрприз?
— Дай я тебя обниму, изобретатель, — искренне произнес Сергей.
Господин с бородкой по-деловому хлопнул в ладоши:
— Господа юнкера, я могу быть свободен?.. Желательно после бокала «Мумма»…
— Разумеется, Павел Владимирович, большое спасибо вам. – Варламов небрежным жестом вынул из кармана шинели десятку и вложил ее в ладонь «дяди». – Дальше уж мы сами.
— Если что, номер, по которому нужно телефонировать, вы знаете, — кивнул «дядя», залпом опрокинул бокал шампанского и исчез, словно его и не было…
…Из «Англетера» друзья вышли спустя несколько (сколько именно – оба не могли сказать в точности) часов. Французских вин было выпито столько, сколько нужно было для прекрасного настроения, блюда в «Англетере» были превосходны, а дождь ослаб ровно до того состояния, когда он не мешал наслаждаться отпуском, обществом друг друга и философски осмысливать происходящее.
— Извозчик!.. Эй, извозчик!!!
— Тихо, тихо, Сергун. Интимнее надо. Вот так – извозчик… Изво-о-о-озчик…
— Изво-о-о-озчик…
— Во-о-от. Видишь, сразу остановился. Давай на острова, любезный, целковый сверху.
— Пожалте, вашсиятельство…
Ах, как это прекрасно – кататься по пустынному субботнему Петербургу с другом в пролетке, а сверху по пологу барабанит дождь, и вокруг сентябрь 1910 года, и никто, никто, никто не смеет упрекнуть господ юнкеров двух лучших училищ, Николаевского и Владимирского, в том, что они делают что-то не то…
— И почему с нами нет Карлуши и Ваньки?
— Вот ты очень прав здесь, Сергун, я все время о них вспоминаю. И какого черта они поперлись в свою Вильну? Поступали бы к нам, ездили бы сейчас вместе…
— Скучают сейчас, бедолаги…
— Я слышал, у вас такой цук, что ни вздохнуть ни охнуть, правда?
— Знаешь, мне теперь это даже нравится. Это ведь для пользы дела. И через год я стану Господином Корнетом, а кто-то Вандалом. И уже я буду его цукать как полагается… А у вас цук есть?
— Есть, но такой… спокойный, не как у вас. Слушай, я только сейчас понял, в чем твое преимущество.
— В чем?
— А как же? Ты закончишь училище через два года. А мы через три. И вот через два года сияющий корнет Семченко идет по улице и видит юнкера Варламова… Стать во фронт! Здравия желаю, господин корнет! И прочие прелести…
— Ну и дурак же ты, Юрка…
— Дурак не дурак, а во Владимирское поступил.
— Слушай, мне сейчас, кажется, плохо будет.
— А вот на этот случай мы имеем отличный газончик справа по борту. Извозчик, стой!.. Давай я тебя поддержу…
— Не-не-не, — из последних сил запротестовал Сергей, — оставь меня, пожалуйста, я уж сам как-нибудь…
Но Юрий взглянул на него с неожиданным упреком.
— Оставить?.. Забыл, что ли, корпусной лазарет?..
Нет, Семченко не забыл корпусной лазарет. И всегда будет помнить.
Юрий Варламов, Сергей Семченко, январь 1905 года, Полоцк
День перевалил за середину. Яркое закатное солнце, предвещавшее крепкий мороз, играло в замерзших окнах Полоцкого кадетского корпуса. Слитный, родной звон доносился с колокольни соборов Святого Николая Чудотворца и Святой Софии. Юра Варламов сидел в классе над чтением, но время от времени, сам не желая того, зевал во весь рот. Все-таки подъем в шесть утра в январе – мука мученическая!.. Вылезать из-под одеяла, когда в спальне лютый мороз, в сон клонит до одурения, а за окнами ледяная тьма, в которой мирно спит весь остальной Полоцк… Ладно, если удастся забраться в шинельную, где висят шинели и хранятся запасные одеяла. Если незаметно для дежурного дядьки шмыгнуть туда, то можно зарыться в кучу одеял и добрать недостающие минутки сна. Впрочем, Юра однажды уснул в таком положении так сладко, что пропустил чай, утреннюю прогулку и два первых урока…
Зевнув еще раз, кадет отложил книгу. «Что же я еще должен был сделать сегодня? – сонно крутилось в ничего не соображающей голове. – Задание на завтра – да, письмо папе и маме – вон лежит написанное…» И тут же со всей силы хлопнул себя по лбу. Вот дурак-то!.. Хотел же проведать заболевшего Сергуна – и на тебе, совсем из головы вон!.. Нет, все-таки вставать каждый день в шесть утра вредно для здоровья…
«Еще Сергун вообразит, что мне на него наплевать!» – озабоченно думал Юра, спеша по коридору. Простудился Семченко во время больших рождественских морозов, да так с тех пор толком и не оклемался. Говорили, что температура у него скачет то вверх, то вниз. «Вот уж кто спит так спит, — улыбнулся на бегу Варламов. – Кровати-то в лазарете мягкие, стоят рядом с печами… Спи – не хочу. Вот бы у нас в роте такие порядки были. Так нет, по утрам окна настежь, как будто в Африке живем…»
Дверь лазарета бесшумно подалась под нажимом пальцев Юры. Здесь действительно было тепло и уютно, потрескивали дрова в печи, в воздухе слабо пахло лекарствами. Дежурного фельдшера не было видно. Все кровати были свободны, за исключением одной. Осторожно ступая, Варламов приблизился к ней.
— Кейфуешь, Сергун?
Пошутил и сам смутился. Сергею было по-настоящему худо – и слепой бы заметил. Частое хриплое дыхание, воспаленные, ярко блестящие глаза. Он был очень бледен, пальцы кадета комкали край казённого одеяла.
— Сергун? – вопросительно позвал Юра.
Но ответа не было. Взгляд Сергея блуждал по потолку, словно больной кадет видел там что-то, важное лишь для него.
— Эй, ты меня слышишь? – встревожился Юра.
Красные глаза Семченко остановились на его лице, горячие худые пальцы друга впились в его руку.
— Слышу… Юрон, мне страшно. Все меня бросили, все, понимаешь…
— Как бросили? – опешил Юра. – А фельдшер дежурный?
Но Сергей не слышал однокашника.
— Все бросили, все ушли. Ох, как страшно… Меня как тянет куда-то… нет, не хочу, не хочу… — Семченко застонал надломленным голосом, замотал головой из стороны в сторону. – Юрка, спаси меня! Все бросили, сволочи… Брат далеко… папа с мамой… Как холодно, Господи, как холодно… И тянет, тянет… Один не хочу… все оставили…
Юре вдруг стало очень страшно. Глядя в уходящие глаза друга, он почувствовал, что Сергун не играет, не притворяется – он в самом деле может умереть. Он чувствует то жуткое, что приближается к нему… И, не зная почему, Варламов почувствовал дикую злобу. Не на фельдшера, бросившего кадета в лазарете одного. Нет, на себя. Неужели он поддастся сейчас этому страху и отдаст Сергуна просто так, не поборовшись за него?.. Черта с два. Он – полоцкий кадет, а они просто так никогда не сдаются.
— Слышишь меня? – Оглянувшись по сторонам, он подскочил в угол лазарета, схватил маленькую иконку Спасителя и силой вложил ее в непослушную руку Сергея. – Я не оставлю тебя, Сергун, понял? Никогда не оставлю. Пусть все провалятся к черту, а я буду здесь. И ты выздоровеешь, понял?! Вместе будем учиться, и служить будем вместе. Одессу мне покажешь, ты же обещал… Я хочу Одессу увидеть, понял?! Ты так много о ней рассказывал, что обязан ее показать!.. А я тебе Питер покажу. И если тебе худо будет, никогда тебя не оставлю, слышишь меня? Слышишь?.. А сейчас я помолюсь, чтоб ты выздоровел, слышишь меня?..
Кажется, Сергей заплакал. По его горячим щекам побежали две бледные дорожки. Плакал и Юра, или это ему казалось уже потом…
Потом он бегал по корпусным коридорам в поисках дежурного фельдшера, пытался найти начальника и доложить ему о происходящем. Но никого не нашел. Фельдшер, как потом выяснилось, ушел в город к какой-то горничной, а начальник училища был приглашен на прием к витебскому губернатору…
…Нашли кадет уже на рассвете. Сергей Семченко спал ровным, спокойным сном, температура у него упала. А в ногах у него приткнулся Юра Варламов. Во сне он крепко сжимал руку друга. Педагогический совет, ни в чем не разобравшись, присудил Варламова тогда к недельному аресту и снизил балл за поведение с 12 до 8. Но это забылось. А вот та ночь в корпусном лазарете – ее крепко помнили оба друга…
Юрий Варламов, Сергей Семченко, сентябрь 1910 года, Петербург
…На счастье, отец Юрия был на маневрах, а мама со старшей сестрой отдыхали на водах в Германии. Поэтому гигантская генеральская квартира была в полном распоряжении юнкеров. Выслушав положенные ахи-охи Агаши и уложив провалившегося в бездонный сон друга в гостевой комнате, Юрий задымил папиросой и распахнул настежь окно, впуская в дом сырость столичной ночи, еле слышный шум дождя, запахи горькой, застоявшейся воды каналов, гниющего дерева, мокрого камня и палой листвы – милый, с детства знакомый запах петербургской осени.
«Ну вот и следующий этап жизни как-то определился, наладился, — думал Юрий, струей выпуская папиросный дым в ночь. – Можно прикинуть, что будет дальше. Итак, выпускаюсь я из училища в тринадцатом году. Плюс четыре года – и я поручик, еще четыре – штабс-капитан, еще четыре – капитан… Это будет 1925 год. В Академию Генштаба поступать наверняка не буду. Отец без нее обошелся, и я обойдусь… Потом год примерно 1929-й – подполковник, середина 1930-х – полковник… А может, и нет. Может, мне встретится какая-нибудь невообразимая красавица, которая заставит меня выйти в отставку, поселиться в имении, вести тихую жизнь… Кто его знает, как оно будет. Пока понятно одно – в своем выборе я не ошибся».
Санкт-Петербургское военное училище, в 1910 году получившее имя Владимирского в честь великого князя Владимира Александровича, считалось в столице одним из лучших военно-учебных заведений. Никаких поблажек Юрию как генеральскому сыну во время учебы не делали. Наоборот, если где-то он «не тянул», взводный портупей-юнкер не упускал возможности лишний раз указать на мраморную доску, где были выбиты имена лучших выпускников, и укоризненно сказать:
— Стыдитесь, молодой! Имя вашего отца увековечено в мраморе. А ваше имя пока что можно увековечить разве что на стенке сортира…
Стыдно, жарко, сжимаешь зубы, браво козыряя старшему по званию юнкеру, и сам тянешься к лычкам, к заветному тесаку, который портупей-юнкера носили на поясе вместо обычного штыка.
За спиной Юрия беззвучно отворилась дверь. По еле ощутимому мышьему поскрипыванью паркета он угадал Агашу – только она так невесомо умела ступать по полу.
— Юрий Владимирович, я там вашему другу тазик поставила на всякий случай и полотенце приготовила. Вы бы ложились, а?.. Поздно уже, и завтра плохо себя чувствовать будете.
— Спасибо, Агаша. Я еще подымлю чуток и на боковую. Отцу с матерью только ни слова, договорились?
Румяное лицо горничной побледнело от обиды.
— Да разве ж я хоть раз что про вас говорила, Юрий Владимирович?..
— Хорошо, хорошо, извини меня.
«Спит, бродяга…- Юрий прислушался к богатырскому храпу из гостевой и улыбнулся. – Хорошо все-таки, что мы в одном городе. Карлуше с Владькой тоже небось в Вильне полегче вдвоем. Интересно, сведет нас еще военная судьба или нет?.. Ой, а напились-то как сегодня… Неприятно даже. Сергуну вон вообще плохо стало, а я как держусь – непонятно… А, ну чего непонятного – за подоконник и держусь. А если от него отойду, так и держаться, пожалуй, перестану…»
По улице дымчато скользнули в ночном тумане автомобильные фары. Где-то в недрах квартиры часы гулко пробили четверть второго. Снова раздались шаги горничной за спиной, только теперь они прозвучали почему-то уже гораздо весомее, тверже. «Агаша переобулась, что ли?» — успел подумать Варламов, прежде чем на его плечо легла тяжелая рука отца…
— Папа?! Ты же…
— Да, был на маневрах. И вот вернулся раньше положенного срока. – Генерал Варламов отступил на несколько шагов и критическим взглядом окинул еле стоящего на ногах сына. – М-да… хорош голубчик. Амбрэ в квартире такое, что закусить захотелось еще на пороге. И друг еще там храпит, да?..
— Пап, я… мы… — сбился, запутавшись, Юрий. Но генерал не дал ему прийти в себя.
— Подъем!!! – гаркнул Владимир Петрович неожиданно сильным, молодым голосом так, что задребезжали люстры и из кухни в ужасе прибежала сонная Агаша…
Но еще раньше нее в комнату влетел невменяемый Семченко. Вид у него был живописный – заспанные, ничего не понимающие глаза, гремящая по полу шашка. Увидев незнакомого, непонятно откуда взявшегося генерала, Сергей вытянулся в струнку и непослушным языком проблекотал:
— Здравия желаю, ваше превосходительство!..
Генерал молча обвел юнкеров взглядом и неторопливо, веско произнес:
— Запомните, юноши, повторять не стану. Офицер не может быть пьян – он может только изменить взгляд на вещи. А вы сейчас именно что пьяны. Поэтому марш спать и впредь на глаза в таком виде мне не попадайтесь. Отбой!..
— Слушаюсь! – гаркнули оба, и Юрий, и Сергей, уже совершенно одинаково, и опрометью кинулись из комнаты…
Продолжение следует
