ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
63
Юрий Варламов, 1-2 июля 1941 г., под Минском
…К бессонным ночам все уже привыкли. Лес казался нескончаемым, но это был хороший, правильный лес – с густым подлеском, кустарником и, самое главное, без дорог. Дорога – значит, там могут быть немцы (слово «фашисты» как-то перестали употреблять, говорили просто «немцы»). А лес – значит, свободное пространство, его не контролирует никто, авось и повезет выйти к своим…
— Опушка, — предостерегающе произнес шагавший впереди политрук-танкист Виктор Киселёв и поднял руку. – Песчаный обрыв, река…
Лес обрывался сразу. Сосны, сосны, а потом резко уходящий вниз песчаный косогор над извилистой неширокой речкой. Где-то впереди занимался летний рассвет. Наверняка еще десять дней назад местные любили встречать на этом обрыве восход солнца, девушек приглашали сюда на свидания… Теперь же на опушке стояли тяжело дышащие, изможденные люди в пропотевшем насквозь, пыльном обмундировании и измученными глазами смотрели на обрыв и реку.
— Наверняка Птичь. – Юрий Владимирович взял из рук у политрука истрепанную десятикилометровку, провел пальцем по карте. – До Минска не так уж далеко, а там уже наши… Ну что, дальше идем или делаем привал?
— Дальше, чего стоять-то, — хором ответили ему.
Во время отступления отношения в отряде стали намного проще, чем в мирное время. Субординация как-то стерлась, ушла на задний план. И Варламов понимал, что все эти сто человек подчиняются ему не столько как старшему по званию, сколько как человеку, которому доверяют.
…Отряд, который возглавлял подполковник Варламов, появился недавно, 30 июня. Произошло это вскоре после того, как группа под командованием майора Гречаниченко согласно приказу генерал-майора Константинова оставила рубеж на берегу Росси и вышла к старой государственной границе, где, по слухам, концентрировались основные силы фронта (то, что Западный Особый военный округ преобразован в Западный фронт, стало известно как-то само собой). Но на старой границе царил такой же хаос, как и под Волковыском. Все дороги, рощи и перелески были буквально забиты машинами, повозками, госпиталями, беженцами, разрозненными подразделениями и группами отступавших войск. Здесь Гречаниченко с частью бойцов ушел на разведку, назначив старшим отряда Варламова. Прошло полдня, а майор и его группа из разведки так и не вернулись. А в это время на дороге, ведущей с запада, показались шедшие быстрым темпом немецкие танки. Чтобы уберечь группу от плена, Варламов приказал сниматься с места и уходить в лес. При этом немногочисленных оставшихся в отряде коней пришлось оставить – их ноги и так были разбиты в кровь после долгого отступления…
Куда именно идти, никто не знал. Юрий Владимирович принял единственное, как ему казалось, верное решение – идти по направлению к Минску. Наверняка столица Советской Белоруссии обороняется крупными силами, линии обороны будут сооружены в нескольких десятках километров от нее, и на минском направлении шанс нарваться на немцев ниже, чем на других.
…Спускаться по песчаному обрыву начали сторожко, по одному. Кто-то на ногах, кто-то прямо на заднице – все равно от формы уже мало что оставалось. Оружие по приказу Варламова держали высоко над головой, чтобы песок не попал в затворы. С оружием в отряде вообще было худо – вчера в десять вечера устроили подсчет, и выяснилось, что на сто пять человек всего-то десять пистолетов и револьверов, пятьдесят три трехлинейки и две СВТ, одна из которых была у Варламова. И двести сорок шесть патронов на всех. По два с половиной выстрела на брата, как мрачно пошутил лейтенант Товарницкий…
С обрыва спустились удачно и углубились в кустарник, росший по берегу речки. Здесь в траве пролегала едва заметная тропинка. Но метров через сто ее следы исчезли из глаз, а впереди завиднелся луг, густо поросший осокой и камышом. Под сапогами жирно зачавкала болотистая почва. Правее в предрассветном тумане завиднелись контуры какого-то строения – не то сарая, не то жилого дома. От сырости, близости воды начали непроизвольно постукивать зубы.
— Вот зашли, — разочарованно произнес шедший впереди политрук. – Теперь еще и промокнем все к чер…
— Halt! Wer ist da? – раздался встревоженный окрик метрах в ста пятидесяти от группы.
— К реке! – приглушенно скомандовал Варламов.
К реке бросились врассыпную, молча. Ждали стрельбы, но часовой, видимо, решил не пороть горячку и лично убедиться в наличии опасности. В тумане вспыхнул луч электрического фонаря, заскользил по камышу, выхватывая из предрассветной мути мокрые стебли. Все затаили дыхание. Но ничего подозрительного часовой не заметил. Зато начал, как назло, прохаживаться вдоль берега, причем к нему присоединились трое других. Они непроспанными голосами приглушенно стали калякать о чем-то, о чем именно – Юрий Владимирович не слышал.
А рассвет постепенно вступал в свои права. Он властно раздвигал в стороны туман, выхватывая из сумрака очертания трех больших автофургонов, двух палаток, разбитых рядом с ними, и полевой кухни. Строение, которое показалось сараем или жилым домом, оказалось при свете дня водяной мельницей, рядом с которой через реку был переброшен деревянный мост, охраняемый двумя часовыми. Стало видно, что из воды торчат башни нескольких танков Т-26 и БТ-7: видимо, в них кончилось горючее и боеприпасы, и экипажи затопили свои машины… А по берегу чуть свет начали бродить немецкие солдаты. Они спускались к реке, умывались, громко чистили зубы, фыркали, растирались полотенцами.
— Радиостанция, товарищ подполковник, — одними губами проговорил рядом Володя Товарницкий. – Антенну устанавливают.
И точно, трое солдат начали неспешно устанавливать рядом с одним из фургонов радиоантенну. Но самое плохое заключалось в том, что мост, к которому они вышли, оказался на большаке, и с наступлением утра по нему потоком двинулась техника. Варламов с болью в сердце следил за тем, как по дороге в сторону Минска пылят конные повозки, танки и бронетранспортеры с крестами на броне и бесчисленные грузовики с пехотой. Среди танков преобладали коренастые «Панцер-III» с короткоствольными 50-миллиметровыми пушками, но встречались и пулеметные «Панцер-I», и чехословацкие LT-35, польские 7ТР, даже французские R35 – все с немецкими опознавательными знаками. Такими же разномастными были автомобили – наряду с немецкими «Опелями», «Мерседесами», «Боргвардами» и «Хеншелями» по дороге катили «Польские ФИАТы», просто «ФИАТы», «Татры», «Ситроены», «Рено»… И больно, мучительно больно было смотреть на остовы наших сожженных грузовиков, скромных полуторок и трехтонок, сгрудившихся на берегу реки. А на обочине дороги стояла телега, в которой лежал убитый красноармеец. Рядом лежала лошадь – видимо, возчик с телегой попали под пулеметный огонь. Немцы шли и ехали мимо равнодушно, видимо, навидались такого за первые дни войны…
И снова, снова жгла мысль: неужели разгром настолько велик? Как же командование фронта допустило, чтобы противник за неделю дошел от границы до Минска?.. Ведь в первую Великую войну немцам потребовался для этого целый месяц, и тогда это воспринималось как катастрофа, национальный позор! В итоге до Минска они так и не дошли, застряли в пятидесяти верстах от города и простояли на этом рубеже больше двух лет!..
Было примерно два часа дня, когда в небе раздался тяжелый увесистый гул моторов и появился силуэт большого четырехмоторного самолета. Варламов сразу же узнал ТБ-3, бомбардировщик, которыми он с женой любовался на воздушных парадах еще в начале 30-х. Удивительно было, почему самолет идет один и без прикрытия. Тяжело, важно, медленно он полз на запад, уже можно было разглядеть огромные красные звезды на крыльях и фюзеляже…
— Почему он без истребителей? – шепотом спросил политрук Киселёв.
— Может, догоняют, — предположил лейтенант Товарницкий.
Немцы, завидев ТБ, засуетились: выбежали из палаток, спешно начали натягивать маскировочные сети на крыши фургонов. Но эти меры явно были излишними. В воздухе уже слышался прерывистый, надсадный гул других самолетов, это была тройка «Мессершмиттов-109», которые с пугающей скоростью нагоняли бомбардировщик.
— Немцы… Смотрите, немцы! – беззвучно закричал Киселёв.
Вражеские истребители с дальней дистанции открыли огонь по ТБ-3. Первые же очереди накрыли бомбардировщик, видно было, как от правого крыла отломился какой-то ребрастый металлический кусок и, весело танцуя в воздушном потоке, полетел вниз. А «Мессершмитты», словно играя, промахивали над медлительным гигантом, поливая его свинцом. За ТБ-3 уже тянулся жирный черный шлейф, но самолет с красными звездами упрямо продолжал лететь дальше, на запад, он должен был выполнить задание даже ценой своей гибели… Пулеметчики с бомбардировщика вели яростный ответный огонь, но пули ложились мимо целей.
— Суки… — еле слышно произнес рядом Киселёв. – В упор убивают…
Теперь огонь по советскому самолету вели сразу три «Мессершмитта». ТБ-3 внезапно круто накренился на правое крыло; оттуда вырвались с корнем сразу два горящих двигателя и камнем полетели к земле. И сам огромный самолет, беспомощно кувыркаясь, устремился вниз. Где-то далеко, километрах в трех, раздался чудовищный взрыв, видимо, при ударе о землю сдетонировали бомбы, которые экипаж так и не успел сбросить…
Немцы-радисты на берегу хохотали, свистели и аплодировали. Варламов плакал, вытирая с подбородка злые слезы, и обернувшись к Киселёву и Товарницкому, увидел, что плакали и они…
Уйти из зарослей камыша удалось только около одиннадцати вечера, когда у водяной мельницы и на мосту сменялись часовые. По-видимому, немцы не ожидали на этом участке никакой опасности, потому что вели себя солдаты беспечно – пересменку затянули, балакали между собой в палатках и смеялись, явно не вполне трезво. Под эту марку Варламов и произвел отход. Была, конечно, мысль внезапным ударом захватить немецкие фургоны и двинуть к Минску на них, но опасение погубить весь отряд разом заставило отказаться от этого красивого плана. Первый же пост на дороге приказал бы машинам остановиться, а бой наверняка был бы неравным. Поэтому, как ни печально, пришлось уходить рекой, прячась в осоке и камыше и стараясь не шуметь…
Больше всего Юрий Владимирович боялся, что река, попетляв вдоль притихшего на ночь большака, выведет на пустое пространство – в поле, где внимание к себе привлечет и один человек, не то что сотня. Но, насколько он помнил по карте, Птичь должна была снова уйти в лес. Так и случилось через сорок минут хода по воде. На берег выбирались уже в полувменяемом состоянии от холода и голода. Команду на отдых даже не пришлось подавать – люди просто валились на землю, из последних сил стянув с себя мокрое обмундирование. Руки, державшие над водой оружие, свело настолько, что пальцы не разгибались. Окруженцев тут же начали нещадно есть обрадовавшиеся легкой добыче комары, но на такие мелочи никто не обращал внимания.
В боевое охранение Варламов стал сам и поставил с десяток бойцов, сохранивших силы после изнурительного дня. Политрук Киселёв удивленно произнес:
— Товарищ подполковник, вы бы ложились. Ночь впереди, хоть поспите…
— Ничего, в Минске отоспимся. Всего-ничего осталось.
Чтобы не заснуть, Юрий Владимирович осмотрел свою СВТ, верой и правдой служившую ему уже шестой день. Винтовка была красивая, как девушка, ей хотелось любоваться, но характер у нее тоже был женский — в войсках ее не любили за капризность и чувствительность. Охлопывая карманы, наткнулся пальцами на документы и медаль того самого рыжего младшего политрука, который в Ломже заподозрил в нем и Товарницком шпионов. Вынул, повертел в руках. Костюкевич Павел Адольфович, так звали рыжего. Где сейчас надеются, что он обязательно вернется? В какой деревне или городе?.. Узнают ли они когда-нибудь, что их родной человек погиб на рассвете 22 июня под пулями «Мессершмитта» на улице Ломжи?..
«А мои? – тут же свернули мысли в сторону. – Что они думают, на что надеются?.. Наверняка Лиза уже побежала в управление к Леонтьеву, узнать хоть что-нибудь… И наверняка Леонтьев сказал ей что-нибудь утешительное: командировка затягивается, не волнуйтесь, вернется, мы в него верим… Эх, был бы на свете какой-нибудь приборчик, чтобы можно было родным сообщать свои координаты, где бы ты ни был. Я, мол, тут, в лесу под Минском, жив… пока. Или погиб… По крайней мере, никто не сходил бы с ума от неизвестности».
Рядом шумно вздохнул политрук. Он присоединился к группе Гречаниченко во время отхода на старую госграницу. Сопровождал на железнодорожную станцию семью командира дивизии, открытый легковой «газик» попал под огонь с самолета; погибли все, кроме Киселёва, машина вышла из строя. Пока возвращался пешком, попал в окружение: «Когда накатило, думал застрелиться, но хрен, всё – им, только последний – себе, если уж совсем худо станет»…
— Что вздыхаете?
— Да бывшую жену вспомнил… Она у меня художница. Год назад ездила в Белоруссию в какой-то замок… Кревский, что ли.
— Есть такой…
— Ну вот. Приехала и все восхищалась: какая природа красивая, какие люди добрые… Помню, я ей тогда сказал: ну давай на следующее лето поездим по Белоруссии, порисуешь, раз тебе так понравилось… Вот это лето и настало. А мы с женой уже того…
— Разошлись?
— Она ушла, — неохотно сказал Киселёв. – К художнику какому-то. Вот тебе и Кревский замок.
Помолчали. Варламов, чтобы сгладить ситуацию, сказал:
— Я Кревский замок в последний раз видел в 18-м. Тогда там в стенах были здоровенные пробоины от снарядов нашей артиллерии.
— В смысле – нашей? – не понял политрук.
— В смысле русской. Там же линия фронта была в империалистическую войну. А я как раз в феврале 18-го попал в плен под Крево. Германцы ранили, валялся без сознания на дороге, да местная спасла… — Юрий Владимирович сам замолчал, пораженный этим воспоминанием. Ведь всё повторяется, черт возьми!.. И германцы, и Белоруссия… И по лесам он тогда, помнится, постранствовал, выбираясь от Крево к оккупированному Минску. «Только в 25 лет все это воспринимается иначе, нежели в 47, — мрачно подумал он. – Вернее, в 48… Через месяц – день рождения. Если отмечу, то где, интересно?»
— Стой, кто идет? – раздался поодаль негромкий голос Товарницкого.
Юрий Владимирович и политрук вскинули оружие. Судя по звуку шагов, по лесу шло не меньше десятка людей.
— Идет полковник Селюков, — ответили Товарницкому.
— Полковник Селюков ко мне, остальные – на месте!
Варламов и Киселёв поспешили к лейтенанту. Тот уже изучал документы приблизившегося к нему немолодого командира с четырьмя «шпалами» в петлицах. Коротко бросил Варламову «Порядок», и Юрий Владимирович в ответ тоже протянул ночному гостю свою командирскую книжку и партбилет. Такой обмен документами в окружении, когда линии подчинения были нарушены, успел стать нормой.
— Полковник Селюков, заместитель командира 108-й стрелковой дивизии, — назвался командир, листая документы Варламова. – Кто такие, откуда следуете, численность?
— Подполковник Варламов, командир сводного отряда 6-й Кубано-Терской Чонгарской казачьей кавдивизии… Отходим из Ломжи на Минск, численность отряда 105 человек.
— На Минск? – горько усмехнулся в темноте полковник. – Вы знаете, что Минск занят противником еще 28 июня?
Юрий Владимирович ошеломленно перевел дыхание.
— Как – занят? Разве его не обороняли?
— Обороняли, да не так, как надо… Ладно, сейчас о другом. Карты, оружие в вашем отряде есть?
— Так точно. Карта БССР есть, самозарядок две, трехлинеек пятьдесят три, ТТ и «Наганов» десять. Патронов двести с лишним.
Селюков помолчал, потом жестко произнес:
— Сейчас готовится прорыв из окружения на юго-восток через железную дорогу Барановичи – Минск, между Фаниполем и разъездом Волчковичи, с дальнейшим выходом в направлении Бобруйска и Гомеля. Группу прикрытия прорыва формирую я. У меня приказ командующего 3-й армией генерал-лейтенанта Кузнецова – разрозненные отряды окруженцев, встречающиеся в лесах под Минском, направлять на пополнение группы. Поступаете в мое распоряжение… Всё понятно?
— Так точно, товарищ полковник.
Голос Селюкова смягчился:
— Отлично. Отдыхайте спокойно, этот лес контролируется нами, немцев тут нет… В пять часов поднимайте людей, сбор в двух километрах отсюда к северу.
…Июльскую тьму разрывали вспышки выстрелов. Блестели, словно жирно смазанные маслом, рельсы, кричали что-то неслышное по-русски и по-немецки люди. Хлопки винтовок и пистолетов, короткие строчки пулеметных очередей, резкие выстрелы танковых орудий – все слилось в оглушающую какофонию. Остатки 64-й и 108-й стрелковых дивизий, объединенные генерал-лейтенантом Василием Ивановичем Кузнецовым под его командованием, шли на отчаянный прорыв…
В станционном здании разъезда Волчковичи мокрый от пота гауптманн вермахта кричал в телефонную трубку:
— Основные силы русских уже прорвались, Herr Oberst! Удар был слишком внезапным, мы не успели подготовиться к его отражению… У полотна бой ведет их группа прикрытия, но их огонь слабеет, наверное, кончаются патроны… Так точно, предложим сдаться, потом – всё…
…Когда Юрий Владимирович, уже дважды раненый в этом ночном бою, увидел выползающие на насыпь танки, он понял, что группа прикрытия обречена. Гранат ни у кого не было, да что там – патроны и те заканчивались. И отходить нельзя – нужно дать основным силам оторваться от преследования… Но танки в преследование фашисты не бросали – берегли; несколько машин вели пушечно-пулеметный огонь вслед уходившим в лесной массив бойцам. Судя по звуку, пушки были малокалиберными, Варламов помнил, что у немцев 20-миллиметровками были оснащены «Панцер-II», они и стреляли, наверное…
Во тьме неожиданно раздался оглушительный, явно усиленный микрофоном голос, очень правильно и четко выговаривавший русские слова:
— Доблестные русские солдаты! Ваше сопротивление бесполезно! Сдавайтесь в плен, и вам будет сохранена жизнь! Вы мужественно сражались, и мы ценим ваше мужество! Вам дается десять минут на то, чтобы покончить с комиссарами и жидами и сдаться в плен!..
Пронизанная вспышками ночь, грохот выстрелов, рычание танковых моторов, чужой голос по радио… Значит, вот здесь это кончится, думал Юрий Владимирович, стараясь отвлечься от боли (ранения были легкими, Товарницкий сделал ему перевязки). Между Фаниполем и Волчковичами, на насыпи, в июле 41-го. И не узнают ни Лиза, ни Сережка, ни Карлуша… Ни Иванко, ни Сергун, если они живы.
— Ишь ты, десять минут дали, чтоб со мной покончить, — раздался неподалеку насмешливый голос политрука Киселёва. Он, как и Варламов, лежал у насыпи с винтовкой в руках, все вокруг было в россыпях стреляных гильз.
— Патроны есть еще? – вместо ответа спросил Варламов.
— Две обоймы. Всё им, последний – себе… А у вас?
— Один магазин.
— Поровну…
«А обещание, данное 24 июня подполковнику Петросянцу, я не сдержал, — вдруг подумал Юрий Владимирович. – Добраться до Москвы любой ценой и рассказать, что творилось под Ломжей…»
Над головами командиров с шипеньем рванулась в небо осветительная ракета. И еще одна. И еще. Рассыпавшись в июльском мраке густыми искрами, они нависли над насыпью, выхватив из тьмы тела убитых, распластанные на щебне, повисшие поперек рельсов, скрюченные пальцы, сжимающие разбитые приклады винтовок, раскрытые в последнем крике рты, значки «Ворошиловский стрелок» на окровавленных гимнастерках и алые звезды, вышитые на рукавах… А по всему этому шли с оружием наизготовку чужие солдаты с закатанными по локоть рукавами мундиров, в низко надвинутых на лоб касках. Шли уверенно, нагло, по-хозяйски, походкой тех, кому принадлежала большая часть Европы…
И тогда их встретили выстрелами в упор.
