ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
22
Иван Панасюк, декабрь 1915 года, недалеко от Ошмян
…Сарай наполняло тяжелое, встревоженное дыхание трех сотен людей. Голодных, небритых, облаченных в какие-то немыслимые обноски летней военной формы и крестьянскую одежду. Если прислушаться, снаружи можно было разобрать голоса германцев. Они деловито скрипели сапогами по снегу вокруг сарая, иногда постукивая по его стенам. Проверяли, насколько прочны они, что ли?..
Иван Панасюк еще раз попробовал налечь плечом на закрытую дверь сарая, благо что его притиснуло прямо к ней, но тщетно. Пальцы крючило от холода, да еще разнылась на морозе после контузии голова. После того как его, оглушенного взрывом, взяли в плен, германцы какое-то время подержали его в ковенском госпитале, потом, в сентябре уже, перевели в Вильну. А вот два дня назад вместе с большой группой пленных посадили в товарняк и привезли сюда, на берег речки Ошмянки. Здесь к пленным добавили еще человек пятьдесят крестьян из окрестных деревень, привели к полуразрушенному остову моста через реку и приказали разобрать его.
Первыми отказались делать это местные. По простой и вполне объяснимой причине – они видели, что отступающие русские войска заминировали мост. Тронешь его – взлетишь на небо. Кому охота погибать просто так?.. Послушав крестьян, отказались выполнять приказ и пленные. Немцы долго никого не уговаривали – окружили с винтовками наперевес, загнали всех в длинный сарай и заперли двери.
— Может, подержат, да и выпустят? – неуверенно предположил кто-то в дальнем углу сарая.
— Кормить, наверно, не будут, — сказал Стяпонас Тракшялис, с которым Иван вместе сидел в виленском лагере. — Посидишь так не жравши часика три…
— В Вильне тебя, что ли, больно кормили? – хмыкнул Панасюк. — Один бурак на чан воды…
В том памятном бою у моста они со Стяпонасом геройствовали, как и следовало ожидать, недолго – успели расстрелять всего-навсего пол-ленты. Контузило обоих знатно: в ушах у Ивана звенело потом еще с месяц, на такой же звон жаловался и Тракшялис. В ковенском госпитале их разделили: офицера в офицерскую палату, солдата – в солдатскую, но потом почему-то соединили снова, наверное, решив, что Стяпонас – денщик Ивана. Мало-помалу они начали разговаривать друг с другом на темы, связанные не только с войной. Тракшялис, будучи старше Ивана вдвое, относился к нему почти с отцовской теплотой, а Панасюку нравился хитроватый юморок литовского крестьянина и его философское отношение к жизни.
— Тихо! – раздался снаружи властный голос с сильным немецким акцентом. – Мы в последний раз приказывайт вам приступить к разборке моста! Кто согласен, может выйти!
В сарае стало тихо. В темноте люди глядели друг на друга, но никто выходить не собирался. Ну его к черту, этот мост. Охота германцам погибать – пускай сами и возятся.
Тишину немцы, видимо, поняли правильно. Снаружи молча заскрипело по снегу множество сапог, потом раздался плеск, будто стену сарая в разных местах чем-то обдали. А потом… внутрь потянуло тонким, едким дымком.
— Курят, что ли? – неуверенно высказался кто-то.
— Горим! Германы сарай подожгли!..
Языки пламени уже лизали стены сарая. «Облили стены бензином и подожгли», — мгновенно понял Иван… По тревожному взгляду Тракшялиса увидел: он тоже догадался, что происходит.
— Выпустите! Выпустите нас! Христом-Богом просим!..
— Навались на дверь! – решительно крикнул Панасюк.
— А ну-ка дружно!
— Раз-два-взяли!!!
Горящие створки дверей рухнули на стаявший от огня снег, но вырвавшихся из сарая людей немцы встретили огнем в упор. Стреляли из винтовок окружившие сарай солдаты, стреляли из своих «Парабеллумов» командовавшие ими офицеры… Жизнь Ивану спасло то, что какой-то местный мужик вырвался из сарая прежде него и принял предназначавшуюся Панасюку пулю в лицо. Убитого отбросило на Ивана, оба упали в снег…
— Степан! – яростно крикнул Панасюк, ища глазами Тракшялиса.
Тот лежал на окровавленном снегу, зажимая руками простреленную ногу, а рядом падали и падали убитые и раненые… Панасюк кинулся к Тракшялису, закрыл его своим телом, и оба стихли, притворившись убитыми.
Наконец стрельба прекратилась – видимо, остатки пленных германцам удалось загнать обратно. И страшный крик еще долго доносился из пылающего сарая, в котором заживо сгорали пленные и местные крестьяне… Всего там погибло 53 человека, еще 15 сильно обгорели.
Тех, кто уцелел после пожара и бойни на берегу, немцы пинками и прикладами погнали разбирать остатки моста. Во время работ сработала заложенная при отступлении русскими войсками мина, убившая еще 16 человек…
К счастью, на убитых при попытке вырваться из сарая германцы внимания не обращали. Иван твердил себе только одно: «Не смей открывать глаз, не смей шевелиться. Увидят – пристрелят». То же он еле слышно прошипел на ухо Стяпонасу, и тот, как ни было больно, стиснул зубы, кивнул с закрытыми глазами. Конечно, оба могли бы погибнуть от переохлаждения, но их спас догоравший рядом сарай – от него шло тепло, и снег в окружности нескольких саженей вокруг него растаял.
Наконец все вокруг стихло. Проскрипел снег под сапогами, отдалился резкий немецкий говор. Германцы даже не собирались убирать трупы погибших. А зачем?.. Отличное назидание для тех, кто вздумает сопротивляться.
Выждав для верности с десять минут, Панасюк привстал, огляделся. Вроде бы никого. Подергал Стяпонаса за плечо: вставай, мол. Раненый приподнялся, охнул от боли, скривился, держась руками за ногу. Иван осмотрел рану – слава Богу, пуля из немецкой винтовки не задела кость, да и крови Степан потерял не так много, как мог бы.
— Идти можешь?
— Да вроде. – Тракшялис поднялся, опираясь на руку офицера. – Ох, больно как…
— Держись.
На остатки сгоревшего сарая оба старались не смотреть. На растаявшем от жара снегу лежали тела убитых пленных и местных крестьян. Иван обошел всех в надежде найти живых, и внезапно один из раненых подал голос. Это был высокий, крепкий парень лет двадцати. Его светло-русые волосы стали бурыми от крови.
— Куда тебя?
— А хиба ж я ведаю, — простонал парень.
Панасюк осмотрел раненого. Выяснилось, что Лявону (так звали парня) сильно повезло, пуля задела его по касательной, и лежал он на земле с кровавой, но, в общем, чепуховой царапиной на груди. Немного очухавшись, Лявон рассказал, что он живет в ближайшей деревне Гуденяты, а на разборку моста его выгнали силой.
До сумерек просидели у остатков сарая, стараясь вобрать в себя тепло, все еще шедшее от гигантского пожарища. Когда стемнело, Лявон повел Ивана и Стяпонаса в свою деревню. Панасюк нес Тракшялиса на закорках. Уже успевшую замерзнуть выше по течению Ошмянку перешли по хрупкому льду в том месте, где оба берега были пологими. Дальше шел густой, засыпанный снегом, настороженный лес. Счастье, что Лявон был местный, знал все стёжки-дорожки, а то плутали бы до матрёниных заговений.
В Гуденяты пришли уже в полной темноте. Германского гарнизона в деревне не было. Мать Лявона, немолодая, согнувшаяся от работы баба, в ноги повалилась Ивану, когда узнала, как был спасен ее сын. Она же промыла и перевязала рану Стяпонасу и выставила на стол, кроме вареной картошки и сала, небольшую бутыль домашнего самогона. Но пить никому не хотелось – Иван и Стяпонас только из вежливости пригубили полчашки за здоровье хозяйки и без сил повалились на лавки…
Сон к Панасюку не шел. Из рассказов хозяйки выяснилось, что линия фронта отсюда недалеко и проходит через местечко Крево, до которого около двадцати верст по большаку. Но все крупные дороги наверняка контролировали германцы. Значит, надо будет пробираться лесами. Оставалось надеяться на помощь Лявона.
Но ранним утром парень наотрез отказался провожать беглецов дальше. Его можно было понять: ранен, сам чудом вырвался из гибельной ловушки. И всё же слышать его категорический отказ было неприятно. Хозяйка в разговор не вмешивалась, но чувствовалась, что мать тоже не хотела бы отпускать сына из дома.
Уходили Иван и Стяпонас еще затемно. Хозяйка собрала им в дорогу нехитрой снеди и дала пару советов, но все они были и без того очевидны: ни в коем случае не попадаться на глаза немцам и держаться глухих мест. А вот за крестьянскую одежду Иван и Стяпонас были ей искренне благодарны. Раньше на обоих ведь была до предела изношенная русская летняя форма, в которой из взяли в плен, а теперь они были похожи на местных жителей.
Передвигаться глухим лесом, да еще с раненым на закорках, было невероятно тяжело. Через полчаса Панасюк уже обливался потом, как в бане. Лес к тому же попался плохой, изрезанный глубокими поперечными оврагами, присыпанными снежком. Их приходилось обходить, углубляясь в чащобу. Пару раз Иван падал вместе с раненым. На привале, за едой, Тракшялис хмуро, пряча глаза, предложил:
— Вашбродь, вы бы оставили меня да шли одни. Так мы оба можем не выйти, а пойдете один – хоть вы спасетесь.
Иван с трудом выдавил из себя кривую улыбку:
— Самому не смешно, а?.. Ты ж меня у моста не оставил, хоть я тебе и приказывал. И вообще знаешь ли что?.. Приказываю перейти на «ты». Мы с тобой уже достаточно натерпелись вместе, чтобы «выкать».
Стяпонас покачал головой.
— Трудно будет мне вас на «ты» называть…
— Это поначалу. Я тебя всё время одергивать буду, так и привыкнешь. Я ведь, как и ты, из крестьян, так чего нам с тобой церемонии разводить?..
Тракшялис смущённо усмехнулся, но спорить не стал.
…Больше всего Иван боялся потерять направление и забрести куда-нибудь в противоположную сторону. Но уже поздним вечером, когда морозец доставал до самых костей, а больше всего беглецам мечталось о горячем чае и печке, лес вывел их к перекрестку больших дорог. Там стояла караульная будка, у которой тускло сиял электрический фонарь. Слышались неспешные шаги часового, похаживавшего взад-вперед. Прищурившись, Панасюк различил большой указатель на немецком: Krewo, Smorgon, Wilnа. Значит, они были на верном пути. Оставалось лишь решить, как именно переходить линию фронта. Ясно было одно: делать это нужно в стороне от населенных пунктов.
Была уже глухая ночь, когда изнемогавший Иван, оставив Стяпонаса в лесу, осторожно вышел в тыл передовых германских позиций. И… замер в изумлении от того, что увидел.
Казалось, что немцы искренне собираются оставаться в Белоруссии навсегда. Во всяком случае, зимовать они точно намеревались с комфортом. Насколько хватало глаз, по невысоким холмам слегка поблескивающей в свете луны лентой тянулись проволочные заграждения – ряды частой колючей проволоки, натянутой на прочные деревянные столбы, утыканные какими-то жестянками. Иван насчитал четырнадцать рядов таких препятствий. Казалось, что по холмам катится какая-то страшная, ощетинившаяся иголками железная река.
За те пять месяцев, что Панасюк был в плену, он ничего не знал о том, как именно развивается наступление германской армии вглубь России. Из палаты ковенского госпиталя он слышал торжественную медь военных оркестров, видел на стенах домов плакаты с изображениями генералов Гинденбурга и Литцманна – «победителей Ковно». В сентябре среди пленных пошли разговоры о том, что германцы заняли Вильну и идут на Минск. Но правда ли это – никто не знал. И вот теперь Иван воочию видел, как далеко смогли продвинуться германцы. Может, и Лёликово они тоже захватили?..
«С другой стороны, если здесь немцы проложили такую линию обороны, — тут же подумал Панасюк, — значит, наткнулись на сильное сопротивление и дальше не продвинулись. Неужели закончилось Великое Отступление? Закончилось здесь, в этом заснеженном поле между Вильной и Минском?» На душе от этих мыслей полегчало, хотя после отчаяния, владевшего им в дни ковенского плена, отойти было все еще нелегко.
— Ну что там? – спросил Стяпонас, когда Иван вернулся к нему.
— Передовые позиции. Колючки четырнадцать рядов, да еще вторая линия строится… Попробуем проскочить незамеченными в каком-нибудь глухом углу.
Тракшялис поежился, вздохнул.
— Не выйдет у нас ничего. У германцев караульная служба хорошо поставлена. Заметят…
— Заметят – значит, заметят! – разозлился Панасюк. – Ты что, в лесу подыхать собрался? Хочешь к жене и детям вернуться?
— Хочу, — удивленно кивнул ополченец.
— Тогда не ной, а полезай на закорки.
…Была, наверное, половина пятого утра, самое сонное и глухое время ночи, когда Панасюк с Тракшялисом на плечах спустился по крутому заснеженном берегу на лед крохотной речушки. Никаких германцев здесь не было видно и слышно, да и колючку еще не устанавливали – несколько десятков мотков лежали на снегу под деревьями. Видимо, немцы просто не предполагали никакой активности противника в этой глухомани. На это и был расчет Ивана – пересечь линию фронта в как можно более укромном месте.
Но Тракшялис оказался прав – караульная служба у германцев была на высоком уровне. Стоило Ивану спуститься на лед и заковылять к русскому берегу, как за спиной у него раздалось непроспанное «Halt, wer ist da?!» Наверное, передовой пост коротал времечко в блиндаже, а теперь как раз вышел проветриться. Не отвечая, Панасюк рванул вперед бегом, и тут же его левая нога, с хрустом проломив лед, ушла в воду.
— Ох ты, мать-перемать!..
— Нalt, oder ich schieße!!!
Отчаянным рывком Иван выдернул мокрую ногу из ледяного плена и тут же, не удержав равновесия, навзничь рухнул на лед. Дико вскрикнул от боли Тракшялис, наверное, упал на раненую ногу. Лед предательски захрустел. А с германского берега уже грянул выстрел. Противно свистнула в ночном воздухе пуля.
— К берегу ползи, твою мать!..
А на немецкой стороне уже раздались встревоженные крики, вспыхнул фонарь. «Черт, и глупо же как, — мгновенно пронеслось в голове у Панасюка, — на льду какой-то речушки, в двух шагах от своих, безоружный… Хорошая смерть для полоцкого кадета». Cзади ударил еще один «Маузер», пуля проломила лед буквально в нескольких шагах от беглецов…
И тут с русского берега… ударил пулемет. Коротко, мастерски. Кто-то на немецких позициях вскрикнул, жалобно звякнул и погас фонарь. И тогда Иван потянул за собой Стяпонаса изо всех сил. Потому что понял: там, совсем рядом, буквально в двух саженях от него – свои. Русские…
…Их втянули на крутой бережок на руках, оттащили подальше. Пулеметчик, одетый в белый маскхалат, сосредоточенно работал на ручном «Льюисе». А трое других, тоже в белом, зло сунулись к Ивану:
— Жить надоело?
— Мы… — улыбаясь, начал было Панасюк, но его оборвал щербатый, с коротко подстриженными усиками солдат:
— Сколько раз говорено – не хрен к родственникам по ту сторону линии фронта шляться! Мы чего тут – нанялись вас от германцев спасать?.. – Иван продолжал улыбаться, и солдат окончательно озверел: — Чего щеришься?!.. Я те щас как дам по зубам, тогда узнаешь…
— Слышь, тут раненый, — хмуро встрял третий разведчик, низкий, кряжистый мужик лет сорока. – В ногу его.
— Мы из плена бежали, — улучив паузу, выдохнул наконец Иван. – Я офицер, подпоручик Панасюк, а это ополченец. Спасибо вам, ребята…
— Офице-е-ер? – недоверчиво протянул кряжистый. – А чего ж на тебе все вот это вот надето, офицер?
— В штабе скажу. Какого вы полка, ребята?
Разведчики беззвучно посмеялись.
— А задание наше тебе не рассказать?
Пулеметчик обернулся, вытер белой рукавицей красное, как распаренное лицо.
— Все, уходим. Этих – с собой, там разберемся…
Продолжение следует
