ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
53
Иван Панасюк, 20 ноября 1939 г., Бела Црква
С вечера зарядил занудный, настырный дождь. Дожди здесь, в Белой Цркве, вообще не редкость – недалеко румынские горы, вот с них-то и скатываются тучи, которые проливаются потом над городком. Но работать под однообразный аккомпанемент барабанивших по подоконнику капель было даже уютнее. Зеленая лампа на столе бросала бледно-малахитовый круг на бумаги, над которыми работал Иван Павлович. Здесь, в маленьком югославском городке Бела Црква, он жил уже без малого десять лет, и иногда ему казалось, что здесь ему и суждено будет провести остаток дней…
…Переход на «Херсоне» из Севастополя в Константинополь был ужасно тяжелым. Закончилась еда, в гальюн можно было попасть, только отстояв трехчасовую очередь. На валившихся с ног сестер милосердия, которые ухаживали за ранеными и умоляли пропустить их вне очереди, дамы вполне благородного вида орали: «Нацепили красные кресты и воображают!» По левому борту, смеясь и громко читая Блока, бродила полуодетая молодая женщина. Говорили, что ее муж-подполковник был убит на Перекопе, а маленький сын потерялся в толпе на Графской пристани.
Когда пришли к Константинополю, еды на транспорте не было уже ни у кого. К счастью, «Херсон» сразу же окружили лодки и каики, с которых торговцы начали предлагать буквально всё – от хлеба до рахат-лукума. Расплачивались кто чем – кто золотыми цепочками, кто кольцами, кто старыми серебряными рублями, кто орденами. У Панасюка из ценностей не было ничего, кроме обручального кольца, но его он не снимал никогда. К счастью, стоявший по соседству князь Тюфякин выменял на две золотые монеты десяток здоровенных варёных кукурузин, полукруг твердого солёного сыра и горсть жареных каштанов впридачу и щедро поделился этим богатством со своим командиром…
Через две недели русским наконец разрешили сойти на берег. Потом был Галлиполийский лагерь. Мертвое поле в двухстах верстах от города, где позволили разместиться остаткам Русской армии. При этом в ней и на чужбине поддерживалась железная дисциплина. «Для поддержания на должной высоте доброго имени и славы русского офицера и солдата, что особенно необходимо на чужой земле, приказываю начальникам тщательно и точно следить за выполнением всех требований дисциплины. Предупреждаю, что я буду строго взыскивать за малейшее упущение по службе и беспощадно предавать суду всех нарушителей правил благопристойности и воинского приличия», — писал в своем приказе командир 1-го армейского корпуса генерал-лейтенант Александр Павлович Кутепов.
С января 1921 года Галлиполийский лагерь представлял собой полноценный учебный городок, где действовали шесть военных училищ на 1842 юнкера, гимнастическо-фехтовальная школа, художественные и театральные студии, библиотека, разнообразные мастерские, гимназия, 7 храмов и детский сад. По ночам, когда были свободны пишущие машинки в штабе корпуса, печатались машинописные журналы с массой стихов и рисунков. Работали два театра, проводились концерты, спортивные состязания, футбольные матчи. А на лагерных парадах французы поражались выправке и бравому виду этой «наголову разгромленной большевиками» армии.
В мае 1921-го из Галлиполи уехали первые три тысячи человек – французы предложили им работу в КСХС и Болгарии. Тогда уехал князь Тюфякин, с которым Панасюк успел сдружиться за год знакомства. А потом начался постепенный вывод армии из лагеря. В августе 1921-го в КСХС уплыли кавалеристы и первый эшелон пехоты, в ноябре в Болгарию уехали остатки штаба пехотной дивизии, Корниловский и Марковский полки, военные училища, офицерские школы и госпитали. Все оставшиеся части из лагеря были переведены в город. 8 декабря 1921 года через Салоники в Сербию уехали Николаевское кавалерийское училище, часть Технического полка, к тому времени переформированного в батальон, и передвижной отряд Красного Креста. А 15 декабря на борт парохода «Ак-Дениз» был погружен последний эшелон, с которым в Болгарию выезжал командир корпуса со штабом. Последние галлиполийцы уплыли в КСХС 6 мая 1923 года – это была часть Технического батальона и учебно-офицерский кавалерийский полк, сведенные в «Отряд Русской армии в Галлиполи» под командованием генерал-майора Мартынова.
В Галлиполи Иван простился с Сергуном Семченко, которого вместе с его инвалидным домом отправили в Болгарию. Сам он отплывал в КСХС 8 декабря. Судьба снова вела его в эту балканскую страну, где он уже прожил часть весны и лета 1920-го. И в отличие от многих других изгнанников он знал, куда направится. Конечно же, в кадетский корпус! Он уже знал, что корпус по-прежнему действует, хотя и сменил место дислокации и название – размещался в Сараево и именовался Русским Киево-Одесским. С 1 сентября 1929 года, после перевода из Сараева в Белу Цркву, корпус официально назывался 1-м Русским, а 6 декабря того же года указом короля Александра получил шефство покойного великого князя Константина Константиновича и стал 1-м Русским Великого Князя Константина Константиновича кадетским корпусом.
Городок Бела Црква, ставший столицей зарубежного русского кадетства, был расположен в нескольких часах езды от Белграда и в получасе ходьбы от границы с Румынией. Городок был по-настоящему интернациональным: там жило больше пяти тысяч немцев, около трех тысяч сербов, примерно семьсот румын, около четырехсот венгров и чехов. Русских, прибывших в основном в 1920-22 годах, было около двух тысяч. Немцы называли свой городок Вайскирхен, венгры – Фехертемплом, румыны – Бизерица Альба, русские – Белая Церковь. Все колонии жили замкнутыми мирками, общаясь только со своими.
1-й Русский корпус вселился в большое крепкое каменное здание, расположенное на окраине Белой Црквы. Там с октября 1922-го уже квартировал Крымский кадетский корпус – смесь Владикавказского и Петровского Полтавского. А 1-й Русский был смесью остатков Одесского, Полоцкого и Киевского. Эти корпуса еще в России сильно отличались друг от друга традициями, так что на первых порах между ребятами неизбежны были конфликты. Крымцы, которых «уплотнили» кадеты сараевского корпуса, чувствовали себя ущемленными, обиженными. Особенно нелегко было с теми кадетами, кто уже успел повоевать, хлебнуть лиха, почувствовать себя солдатом. У таких на груди блестели Георгиевские кресты и медали, и сам черт был им не брат. Уважали они только боевых преподавателей. В такой ситуации Панасюк был для корпуса бесценной находкой: среди его учеников были те, кто помнил его под пулями на льду Днестра в январе 20-го…
В августе 1933-го, после упразднения 2-го Русского Императора Александра III Донского кадетского корпуса, базировавшегося в Билече, его воспитанники были переведены в 1-й Русский, тоже добавив на время «чужеродную» струю в жизнь корпуса. Но мало-помалу эти противоречия сглаживались, и корпус начал обрастать собственными традициями и обычаями. Забывались, уходили на задний план розность между сараевцами и крымцами, а позже и донцами: все начали чувствовать себя русскими кадетами. В первые годы жили надеждой скорого возвращения: ведь Русская армия продолжала существовать, пусть и в изгнании, да и сам Врангель в 1925-м посетил корпус, приведя кадет в восторг своим внушительным и грозным видом. Но после безвременной смерти Петра Николаевича три года спустя все как-то разом поняли: Советская власть в России всё-таки надолго. И теперь все силы прикладывали к тому, чтобы сохранить, сберечь то наследние, которое удалось вывезти с собой, унести в памяти, чтобы передать его детям, а потом и внукам. В первую очередь – православную веру, родной язык, любовь к армии, святым заветам кадетства, олицетворением которых выступал строгий, но любимый всеми генерал-лейтенант Борис Викторович Адамович. Он был директором корпуса вплоть до своей смерти в марте 1936-м. Бразды правления у него перенял генерал-майор Александр Григорьевич Попов, по-кадетски – «Генпоп».
Своего рода символом всего лучшего в корпусе был его музей. Он был открыт в день корпусного праздника, 6 декабря 1925-го, и его коллекции могли бы позавидовать многие военные музеи мира. Сотни фотографических пластинок, на которых был запечатлен весь быт корпуса, рукописные журналы и газеты, сборники стихов, аккуратно переплетенные «Звериады» — кадетские поэмы, в которых по традиции вышучивали любимых и нелюбимых преподавателей… Реликвии – от стола, сидя за которым погиб в 1918-м от разрыва снаряда Лавр Георгиевич Корнилов, до личных вещей императора Александра III, короля Югославии Александра, Врангеля. Особенно бережно хранились с риском для жизни вывезенные из России знамена кадетских корпусов. Симбирское и Сумское знамя удалось сохранить в целости, они даже выглядели как новенькие. А для Ивана было особенно дорого памятное с детства Полоцкое знамя. Оно было старинное, 1844 года, еще с вензелями Николая I, изготовленное из тонкого шелка, и с правой стороны у него был словно отъеден большой фрагмент полотнища – дело рук многих поколений кадет, которые перед выпуском отщипывали себе на память кусочек знамени. В 1910-м сделал это и Панасюк, и теперь несколько тоненьких шелковых ниточек хранились в его потертом бумажнике, как и Знак Отличия Военного Ордена, полученный отцом за японскую войну. Иван узнал, что в 1914-м, с началом Великой войны, родное знамя было эвакуировано в Симбирск, где чуть не погибло от рук большевиков четыре года спустя. Но два кадета ночью срезали знамя с древка и, рискуя жизнями, спасли бесценное полотнище. Полоцкое знамя считалось величайшей святыней корпуса, его выносили только по большим праздникам, а в обычное время оно хранилось в прозрачной кисее, предотвращавшей отпадение фрагментов от ветхого полотнища.
В целом, если не считать того, что дело было в изгнании, 1-й Русский корпус жил обычной жизнью любого старого кадетского корпуса. Русские учебные программы, молитва, русские номера в художественной самодеятельности, многочисленные кружки – шахматный, литературный, музыкальный, авиамодельный, фотографический… Форма была старой, русского образца. Княжеконстантиновцы носили темно-красные погоны с шифровкой К.К. под великокняжеской короной, офицеры корпуса тоже носили старую русскую форму (в Югославии это разрешалось). Качество образования в корпусе было очень высоким. Недаром княжеконстантиновцы могли без экзаменов поступать в любой институт Югославии (так страна называлась с 1929 года). И поступали, и к 1939-му многие были уже уважаемыми врачами, инженерами, журналистами, больше ста бывших кадет служили офицерами в королевской Югославской армии.
Для Ивана Павловича Панасюка белоцерковские годы текли в постоянных учебных хлопотах. За кадетами нужен глаз да глаз – мальчишки, без этого никак. То поймаешь сразу нескольких за запретным футболом (он был категорически запрещен в корпусе по простой причине – вошедшие в раж кадеты напрочь рвали за игру ботинки, а они были страшным дефицитом). То напьются местной палинки. То сошьют неуставные погоны из бархата по 16 динар за пару… Бывали и настоящие сенсации со знаком минус, как, например, побег в марте 1937 года кадет Кузнецова, Пузырёва, Шамраевского и Копанёва через румынскую границу (через Румынию они собирались добраться до СССР и бороться с большевизмом). Беглецов тогда быстро поймали и исключили из корпуса.
Было и нечто противоположное по духу. Начиная с середины 1930-х, когда подросло поколение кадет, никогда не бывавших в России, начались случаи «большевизанства» — то кто-нибудь «Широка страна моя родная…» запоет в классе, то заведет разговор о том, как процветает Советский Союз, в то время как наши отцы ничего не добились и нас тянут за собой на дно… С такими разбирались особо. Но про себя Иван Павлович не мог не отметить: интерес кадет к исторической Родине рос, причем именно к новой, а не к старой России.
В бытовом плане жизнь Панасюка была почти неизменной. Он снимал за небольшую плату комнату в доме местного сербского торговца Воислава Мирчича (объявления «Стан за самца», то есть «Жилье для одинокого», висели в Белой Цркве повсюду), и жил по принципу «Служба – дом — служба». Из развлечений городок мог предоставить разве что прогулки по парку, где по праздникам выступал в «кадетской беседке» корпусной оркестр, да посиделки в многочисленных кафанах.
С сослуживцами у Ивана Павловича сразу сложились добрые приятельские отношения и сохранялись такими же на годы. В отличие от него, большинство офицеров-воспитателей прослужили в кадетских корпусах всю жизнь. Так, ротный командир 2-й роты подполковник Николай Евгеньевич Филимонов в 1911-15 годах служил в Нижегородском Графа Аракчеева, в 1915-18-м – в 1-м Его Величества, в 1918-20-м – во Владимирском Киевском; подполковники Сергей Николаевич Прибылович, офицер-воспитатель 2-й роты, и Мстислав Аполлонович Левитский, офицер-воспитатель Роты Его Высочества, каждый по семь лет прослужили во Владимирском Киевском. Это были профессионалы своего дела, прекрасные военные педагоги, пользовавшиеся у кадет огромным авторитетом. Были среди воспитателей и знакомцы Ивана еще по Одесскому корпусу – например, немолодой, 1876 года рождения, подполковник Сергей Константинович Орлицкий, офицер-воспитатель Роты Его Высочества, в 1917-19-м бывший в Одессе ротным командиром, а позже – начальником хозчасти.
Самым большим приключением для Панасюка были нечастые поездки к Сергуну Семченко в Болгарию, на Шипку – их Иван предпринимал, когда удавалось накопить достаточно денег на международный билет да получить в Белграде особое разрешение на выезд из Югославии. Панасюк уговаривал старого друга переехать к нему, но Семченко отказывался, ссылаясь на то, что будет чувствовать себя неуютно, неловко. И Иван понимал его – офицерскую гордость никуда не денешь, сам такой. Сколько русских офицеров умерли с голоду в первые годы эмиграции, потому что не принимали ни от кого помощи и не могли, не хотели идти работать на «черные» должности?.. Это уж потом, с голодухи, начали наниматься кем угодно – от шоферов такси до продавцов газет. А несчастные русские женщины!.. Сергун рассказывал, что в Болгарии только в 1920-х появились официантки (на Балканах это сугубо мужская профессия) – исключительно потому что в стране появилось много обездоленных русских барышень и дам…
Внешняя жизнь шла где-то далеко за пределами тихой, мирной Белой Црквы. Туда доносились разве что отголоски, обрывки газетных новостей: русский язык собираются переводить на латинский алфавит (чтобы легче было осуществлять мировую революцию), в Германии на площадях жгут книги, джэзз-банды выходят из моды, в Марселе убит король Югославии Александр, Муссолини объявил о воссоздании Римской империи, в Москве идут публичные процессы над троцкистами и зиновьевцами. Но даже в замкнутый, внешне спокойный мирок Белой Црквы, этого медвежьего угла Европы, доносилось тяжелое, смрадное дыхание грядущей большой войны. В 1936-м начались бои в Испании, в 1938-м Гитлер присоединил Австрию, с грохотом рухнула Чехословакия, остатками которой тут же поживились Германия, Польша и Венгрия… Что-то зрело, клубилось, пульсировало в воздухе… И когда в сентябре 39-го Иван прочел в белградской газете о том, что Германия напала на Польшу, а Великобритания и Франция через два дня объявили войну Германии, он не удивился. Югославия объявила о нейтралитете, СССР и вовсе подписал с Гитлером договор о дружбе. При этом в корпусе горячо обсуждали присоединение к Советскому Союзу Западных Украины и Белоруссии и размещение советских гарнизонов в Прибалтике. Большинство осуждало большевиков, но были и те, кто радовался за «наших». Преподавателям приходилось разъяснять на занятиях, что «наши» никакие не наши, а дети тех, кто в 1920 году лишил нас Родины…
Понятие «личная жизнь» для Панасюка перестало существовать. Он убеждал себя, что смирился с потерей Ани и Павлушки, тем более что среди русских жителей Белой Црквы почти каждый кого-нибудь потерял, но окаменевшая и засохшая душа время от времени упрямо напоминала ему: верь, верь, не отчаивайся… И он верил – давал объявления в эмигрантские газеты в разных странах мира: «Разыскиваются жена и сын капитана Панасюк, пропавшие в 1920 году на бессарабской границе…» И ждал, ждал годами, что почтальон вдруг принесет заветное письмо со знакомым почерком на конверте… И перестал обращать внимание на заинтересованные взгляды, которые бросали на него русские, сербские, немецкие и венгерские девушки Белой Црквы.
…«Дождь барабанит, как у нас в Лёликове когда-то, — как-то холодно, отстраненно думал Иван, глядя на косо бегущие по стеклу струи дождя и мусоля в пальцах ручку. – И ведь не съездишь уже туда, там уже Советская власть… Дать, что ли, еще одно объявление в газету?.. Ну и что, что ответа не будет. Наверное, это просто какие-то запросы Господу Богу, который все видит, и надежда на Его милость, а не на слабые человеческие силы…»
Капитан со вздохом обмакнул перо в чернильницу и вернулся к работе – написанию докладной записки на имя директора:
«…В силу того, что переменный состав корпуса остался на прежнем уровне и составляет 307 человек, а также финансовых возможностей, большинство заявлений, поданных родителями на 1939-40 учебные годы, было отклонено.
Касательно Европейской войны можно заметить, что на дисциплине и успеваемости кадет эта новость не сказалась. Несмотря на то что в нынешнее тяжелое время мир охвачен тревогой, в корпусе удается поддерживать спокойствие. Но в то же время нужно отметить, что многие кадеты заметно переменились. Одни стали сосредоточеннее, больше сил отдают учебе и заявляют: «Очень скоро придет время, когда знания пригодятся нам в бою». Другие стали раздраженными, у них появилось скрытое желание нарушить порядок в корпусе…»
…Иван Павлович не знал и не мог знать о том, что в эту же самую минуту далеко-далеко от него, в маленькой гостинице белорусского города Пинска, сидел над письмом 21-летний лейтенант РККА. Перед ним горела точно такая же зеленая лампа, и почерк, которым лейтенант писал письмо матери в Одессу, был очень похожим на почерк Ивана.
«Дорогая мамочка, — старательно выводил на бумаге командир, — ты не поверишь, но мне удалось съездить в твое родное Лёликово! Оно, конечно, расположено немного неудобно, но туда как раз ехала агитбригада, и я напросился с ними, так как был свободный по службе день. Лёликово мне очень понравилось. Люди приветливые, душевные, все рады Советской власти и слушали выступление агитбригады с удовольствием. Была у меня свободная минутка зайти на кладбище, я попытался найти там могилу дедов, но не нашел. Также не нашел случая выяснить, живет ли там твой младший брат. Ну, еще будет случай. Да и ты теперь сможешь свободно сюда приехать – теперь это не Польша, а наша страна.
По слухам, наша часть здесь, в Белоруссии, и будет расквартирована. Работа предстоит большая, этот край только вошел в состав С.С.С.Р. Вместе с простыми хорошими людьми, которые рады нашему приходу, хватает здесь и разной антисоветской сволочи: попов, осадников, бывших белых офицеров. Но мы с ними справимся.
Не волнуйся за меня, мама, у меня все хорошо. Сослуживцы отличные, события идут грандиозные…»
За окном барабанил настырный полесский дождь. Командир посмотрел на струившиеся по окну дождевые дорожки и помусолил ручку в точности так же, как и отец, которого он никогда не видел.
«Остаюсь твой любящий сын,
Лейтенант Красной Армии Павел Панасюк.
Б.С.С.Р., г.Пинск, 20 ноября 1939 года»
