ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО

ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.

Роман

53

Иван Панасюк, 20 ноября 1939 г., Бела Црква

С вечера зарядил занудный, настырный дождь. Дожди здесь, в Белой Цркве, вообще не редкость – недалеко румынские горы, вот с них-то и скатываются тучи, которые проливаются потом над городком. Но работать под однообразный аккомпанемент барабанивших по подоконнику капель было даже уютнее. Зеленая лампа на столе бросала бледно-малахитовый круг на бумаги, над которыми работал Иван Павлович. Здесь, в маленьком югославском городке Бела Црква, он жил уже без малого десять лет, и иногда ему казалось, что здесь ему и суждено будет провести остаток дней…
…Переход на «Херсоне» из Севастополя в Константинополь был ужасно тяжелым. Закончилась еда, в гальюн можно было попасть, только отстояв трехчасовую очередь. На валившихся с ног сестер милосердия, которые ухаживали за ранеными и умоляли пропустить их вне очереди, дамы вполне благородного вида орали: «Нацепили красные кресты и воображают!» По левому борту, смеясь и громко читая Блока, бродила полуодетая молодая женщина. Говорили, что ее муж-подполковник был убит на Перекопе, а маленький сын потерялся в толпе на Графской пристани.
Когда пришли к Константинополю, еды на транспорте не было уже ни у кого. К счастью, «Херсон» сразу же окружили лодки и каики, с которых торговцы начали предлагать буквально всё – от хлеба до рахат-лукума. Расплачивались кто чем – кто золотыми цепочками, кто кольцами, кто старыми серебряными рублями, кто орденами. У Панасюка из ценностей не было ничего, кроме обручального кольца, но его он не снимал никогда. К счастью, стоявший по соседству князь Тюфякин выменял на две золотые монеты десяток здоровенных варёных кукурузин, полукруг твердого солёного сыра и горсть жареных каштанов впридачу и щедро поделился этим богатством со своим командиром…
Через две недели русским наконец разрешили сойти на берег. Потом был Галлиполийский лагерь. Мертвое поле в двухстах верстах от города, где позволили разместиться остаткам Русской армии. При этом в ней и на чужбине поддерживалась железная дисциплина. «Для поддержания на должной высоте доброго имени и славы русского офицера и солдата, что особенно необходимо на чужой земле, приказываю начальникам тщательно и точно следить за выполнением всех требований дисциплины. Предупреждаю, что я буду строго взыскивать за малейшее упущение по службе и беспощадно предавать суду всех нарушителей правил благопристойности и воинского приличия», — писал в своем приказе командир 1-го армейского корпуса генерал-лейтенант Александр Павлович Кутепов.
С января 1921 года Галлиполийский лагерь представлял собой полноценный учебный городок, где действовали шесть военных училищ на 1842 юнкера, гимнастическо-фехтовальная школа, художественные и театральные студии, библиотека, разнообразные мастерские, гимназия, 7 храмов и детский сад. По ночам, когда были свободны пишущие машинки в штабе корпуса, печатались машинописные журналы с массой стихов и рисунков. Работали два театра, проводились концерты, спортивные состязания, футбольные матчи. А на лагерных парадах французы поражались выправке и бравому виду этой «наголову разгромленной большевиками» армии.
В мае 1921-го из Галлиполи уехали первые три тысячи человек – французы предложили им работу в КСХС и Болгарии. Тогда уехал князь Тюфякин, с которым Панасюк успел сдружиться за год знакомства. А потом начался постепенный вывод армии из лагеря. В августе 1921-го в КСХС уплыли кавалеристы и первый эшелон пехоты, в ноябре в Болгарию уехали остатки штаба пехотной дивизии, Корниловский и Марковский полки, военные училища, офицерские школы и госпитали. Все оставшиеся части из лагеря были переведены в город. 8 декабря 1921 года через Салоники в Сербию уехали Николаевское кавалерийское училище, часть Технического полка, к тому времени переформированного в батальон, и передвижной отряд Красного Креста. А 15 декабря на борт парохода «Ак-Дениз» был погружен последний эшелон, с которым в Болгарию выезжал командир корпуса со штабом. Последние галлиполийцы уплыли в КСХС 6 мая 1923 года – это была часть Технического батальона и учебно-офицерский кавалерийский полк, сведенные в «Отряд Русской армии в Галлиполи» под командованием генерал-майора Мартынова.
В Галлиполи Иван простился с Сергуном Семченко, которого вместе с его инвалидным домом отправили в Болгарию. Сам он отплывал в КСХС 8 декабря. Судьба снова вела его в эту балканскую страну, где он уже прожил часть весны и лета 1920-го. И в отличие от многих других изгнанников он знал, куда направится. Конечно же, в кадетский корпус! Он уже знал, что корпус по-прежнему действует, хотя и сменил место дислокации и название – размещался в Сараево и именовался Русским Киево-Одесским. С 1 сентября 1929 года, после перевода из Сараева в Белу Цркву, корпус официально назывался 1-м Русским, а 6 декабря того же года указом короля Александра получил шефство покойного великого князя Константина Константиновича и стал 1-м Русским Великого Князя Константина Константиновича кадетским корпусом.
Городок Бела Црква, ставший столицей зарубежного русского кадетства, был расположен в нескольких часах езды от Белграда и в получасе ходьбы от границы с Румынией. Городок был по-настоящему интернациональным: там жило больше пяти тысяч немцев, около трех тысяч сербов, примерно семьсот румын, около четырехсот венгров и чехов. Русских, прибывших в основном в 1920-22 годах, было около двух тысяч. Немцы называли свой городок Вайскирхен, венгры – Фехертемплом, румыны – Бизерица Альба, русские – Белая Церковь. Все колонии жили замкнутыми мирками, общаясь только со своими.
1-й Русский корпус вселился в большое крепкое каменное здание, расположенное на окраине Белой Црквы. Там с октября 1922-го уже квартировал Крымский кадетский корпус – смесь Владикавказского и Петровского Полтавского. А 1-й Русский был смесью остатков Одесского, Полоцкого и Киевского. Эти корпуса еще в России сильно отличались друг от друга традициями, так что на первых порах между ребятами неизбежны были конфликты. Крымцы, которых «уплотнили» кадеты сараевского корпуса, чувствовали себя ущемленными, обиженными. Особенно нелегко было с теми кадетами, кто уже успел повоевать, хлебнуть лиха, почувствовать себя солдатом. У таких на груди блестели Георгиевские кресты и медали, и сам черт был им не брат. Уважали они только боевых преподавателей. В такой ситуации Панасюк был для корпуса бесценной находкой: среди его учеников были те, кто помнил его под пулями на льду Днестра в январе 20-го…
В августе 1933-го, после упразднения 2-го Русского Императора Александра III Донского кадетского корпуса, базировавшегося в Билече, его воспитанники были переведены в 1-й Русский, тоже добавив на время «чужеродную» струю в жизнь корпуса. Но мало-помалу эти противоречия сглаживались, и корпус начал обрастать собственными традициями и обычаями. Забывались, уходили на задний план розность между сараевцами и крымцами, а позже и донцами: все начали чувствовать себя русскими кадетами. В первые годы жили надеждой скорого возвращения: ведь Русская армия продолжала существовать, пусть и в изгнании, да и сам Врангель в 1925-м посетил корпус, приведя кадет в восторг своим внушительным и грозным видом. Но после безвременной смерти Петра Николаевича три года спустя все как-то разом поняли: Советская власть в России всё-таки надолго. И теперь все силы прикладывали к тому, чтобы сохранить, сберечь то наследние, которое удалось вывезти с собой, унести в памяти, чтобы передать его детям, а потом и внукам. В первую очередь – православную веру, родной язык, любовь к армии, святым заветам кадетства, олицетворением которых выступал строгий, но любимый всеми генерал-лейтенант Борис Викторович Адамович. Он был директором корпуса вплоть до своей смерти в марте 1936-м. Бразды правления у него перенял генерал-майор Александр Григорьевич Попов, по-кадетски – «Генпоп».
Своего рода символом всего лучшего в корпусе был его музей. Он был открыт в день корпусного праздника, 6 декабря 1925-го, и его коллекции могли бы позавидовать многие военные музеи мира. Сотни фотографических пластинок, на которых был запечатлен весь быт корпуса, рукописные журналы и газеты, сборники стихов, аккуратно переплетенные «Звериады» — кадетские поэмы, в которых по традиции вышучивали любимых и нелюбимых преподавателей… Реликвии – от стола, сидя за которым погиб в 1918-м от разрыва снаряда Лавр Георгиевич Корнилов, до личных вещей императора Александра III, короля Югославии Александра, Врангеля. Особенно бережно хранились с риском для жизни вывезенные из России знамена кадетских корпусов. Симбирское и Сумское знамя удалось сохранить в целости, они даже выглядели как новенькие. А для Ивана было особенно дорого памятное с детства Полоцкое знамя. Оно было старинное, 1844 года, еще с вензелями Николая I, изготовленное из тонкого шелка, и с правой стороны у него был словно отъеден большой фрагмент полотнища – дело рук многих поколений кадет, которые перед выпуском отщипывали себе на память кусочек знамени. В 1910-м сделал это и Панасюк, и теперь несколько тоненьких шелковых ниточек хранились в его потертом бумажнике, как и Знак Отличия Военного Ордена, полученный отцом за японскую войну. Иван узнал, что в 1914-м, с началом Великой войны, родное знамя было эвакуировано в Симбирск, где чуть не погибло от рук большевиков четыре года спустя. Но два кадета ночью срезали знамя с древка и, рискуя жизнями, спасли бесценное полотнище. Полоцкое знамя считалось величайшей святыней корпуса, его выносили только по большим праздникам, а в обычное время оно хранилось в прозрачной кисее, предотвращавшей отпадение фрагментов от ветхого полотнища.
В целом, если не считать того, что дело было в изгнании, 1-й Русский корпус жил обычной жизнью любого старого кадетского корпуса. Русские учебные программы, молитва, русские номера в художественной самодеятельности, многочисленные кружки – шахматный, литературный, музыкальный, авиамодельный, фотографический… Форма была старой, русского образца. Княжеконстантиновцы носили темно-красные погоны с шифровкой К.К. под великокняжеской короной, офицеры корпуса тоже носили старую русскую форму (в Югославии это разрешалось). Качество образования в корпусе было очень высоким. Недаром княжеконстантиновцы могли без экзаменов поступать в любой институт Югославии (так страна называлась с 1929 года). И поступали, и к 1939-му многие были уже уважаемыми врачами, инженерами, журналистами, больше ста бывших кадет служили офицерами в королевской Югославской армии.
Для Ивана Павловича Панасюка белоцерковские годы текли в постоянных учебных хлопотах. За кадетами нужен глаз да глаз – мальчишки, без этого никак. То поймаешь сразу нескольких за запретным футболом (он был категорически запрещен в корпусе по простой причине – вошедшие в раж кадеты напрочь рвали за игру ботинки, а они были страшным дефицитом). То напьются местной палинки. То сошьют неуставные погоны из бархата по 16 динар за пару… Бывали и настоящие сенсации со знаком минус, как, например, побег в марте 1937 года кадет Кузнецова, Пузырёва, Шамраевского и Копанёва через румынскую границу (через Румынию они собирались добраться до СССР и бороться с большевизмом). Беглецов тогда быстро поймали и исключили из корпуса.
Было и нечто противоположное по духу. Начиная с середины 1930-х, когда подросло поколение кадет, никогда не бывавших в России, начались случаи «большевизанства» — то кто-нибудь «Широка страна моя родная…» запоет в классе, то заведет разговор о том, как процветает Советский Союз, в то время как наши отцы ничего не добились и нас тянут за собой на дно… С такими разбирались особо. Но про себя Иван Павлович не мог не отметить: интерес кадет к исторической Родине рос, причем именно к новой, а не к старой России.
В бытовом плане жизнь Панасюка была почти неизменной. Он снимал за небольшую плату комнату в доме местного сербского торговца Воислава Мирчича (объявления «Стан за самца», то есть «Жилье для одинокого», висели в Белой Цркве повсюду), и жил по принципу «Служба – дом — служба». Из развлечений городок мог предоставить разве что прогулки по парку, где по праздникам выступал в «кадетской беседке» корпусной оркестр, да посиделки в многочисленных кафанах.
С сослуживцами у Ивана Павловича сразу сложились добрые приятельские отношения и сохранялись такими же на годы. В отличие от него, большинство офицеров-воспитателей прослужили в кадетских корпусах всю жизнь. Так, ротный командир 2-й роты подполковник Николай Евгеньевич Филимонов в 1911-15 годах служил в Нижегородском Графа Аракчеева, в 1915-18-м – в 1-м Его Величества, в 1918-20-м – во Владимирском Киевском; подполковники Сергей Николаевич Прибылович, офицер-воспитатель 2-й роты, и Мстислав Аполлонович Левитский, офицер-воспитатель Роты Его Высочества, каждый по семь лет прослужили во Владимирском Киевском. Это были профессионалы своего дела, прекрасные военные педагоги, пользовавшиеся у кадет огромным авторитетом. Были среди воспитателей и знакомцы Ивана еще по Одесскому корпусу – например, немолодой, 1876 года рождения, подполковник Сергей Константинович Орлицкий, офицер-воспитатель Роты Его Высочества, в 1917-19-м бывший в Одессе ротным командиром, а позже – начальником хозчасти.
Самым большим приключением для Панасюка были нечастые поездки к Сергуну Семченко в Болгарию, на Шипку – их Иван предпринимал, когда удавалось накопить достаточно денег на международный билет да получить в Белграде особое разрешение на выезд из Югославии. Панасюк уговаривал старого друга переехать к нему, но Семченко отказывался, ссылаясь на то, что будет чувствовать себя неуютно, неловко. И Иван понимал его – офицерскую гордость никуда не денешь, сам такой. Сколько русских офицеров умерли с голоду в первые годы эмиграции, потому что не принимали ни от кого помощи и не могли, не хотели идти работать на «черные» должности?.. Это уж потом, с голодухи, начали наниматься кем угодно – от шоферов такси до продавцов газет. А несчастные русские женщины!.. Сергун рассказывал, что в Болгарии только в 1920-х появились официантки (на Балканах это сугубо мужская профессия) – исключительно потому что в стране появилось много обездоленных русских барышень и дам…
Внешняя жизнь шла где-то далеко за пределами тихой, мирной Белой Црквы. Туда доносились разве что отголоски, обрывки газетных новостей: русский язык собираются переводить на латинский алфавит (чтобы легче было осуществлять мировую революцию), в Германии на площадях жгут книги, джэзз-банды выходят из моды, в Марселе убит король Югославии Александр, Муссолини объявил о воссоздании Римской империи, в Москве идут публичные процессы над троцкистами и зиновьевцами. Но даже в замкнутый, внешне спокойный мирок Белой Црквы, этого медвежьего угла Европы, доносилось тяжелое, смрадное дыхание грядущей большой войны. В 1936-м начались бои в Испании, в 1938-м Гитлер присоединил Австрию, с грохотом рухнула Чехословакия, остатками которой тут же поживились Германия, Польша и Венгрия… Что-то зрело, клубилось, пульсировало в воздухе… И когда в сентябре 39-го Иван прочел в белградской газете о том, что Германия напала на Польшу, а Великобритания и Франция через два дня объявили войну Германии, он не удивился. Югославия объявила о нейтралитете, СССР и вовсе подписал с Гитлером договор о дружбе. При этом в корпусе горячо обсуждали присоединение к Советскому Союзу Западных Украины и Белоруссии и размещение советских гарнизонов в Прибалтике. Большинство осуждало большевиков, но были и те, кто радовался за «наших». Преподавателям приходилось разъяснять на занятиях, что «наши» никакие не наши, а дети тех, кто в 1920 году лишил нас Родины…
Понятие «личная жизнь» для Панасюка перестало существовать. Он убеждал себя, что смирился с потерей Ани и Павлушки, тем более что среди русских жителей Белой Црквы почти каждый кого-нибудь потерял, но окаменевшая и засохшая душа время от времени упрямо напоминала ему: верь, верь, не отчаивайся… И он верил – давал объявления в эмигрантские газеты в разных странах мира: «Разыскиваются жена и сын капитана Панасюк, пропавшие в 1920 году на бессарабской границе…» И ждал, ждал годами, что почтальон вдруг принесет заветное письмо со знакомым почерком на конверте… И перестал обращать внимание на заинтересованные взгляды, которые бросали на него русские, сербские, немецкие и венгерские девушки Белой Црквы.
…«Дождь барабанит, как у нас в Лёликове когда-то, — как-то холодно, отстраненно думал Иван, глядя на косо бегущие по стеклу струи дождя и мусоля в пальцах ручку. – И ведь не съездишь уже туда, там уже Советская власть… Дать, что ли, еще одно объявление в газету?.. Ну и что, что ответа не будет. Наверное, это просто какие-то запросы Господу Богу, который все видит, и надежда на Его милость, а не на слабые человеческие силы…»
Капитан со вздохом обмакнул перо в чернильницу и вернулся к работе – написанию докладной записки на имя директора:
«…В силу того, что переменный состав корпуса остался на прежнем уровне и составляет 307 человек, а также финансовых возможностей, большинство заявлений, поданных родителями на 1939-40 учебные годы, было отклонено.
Касательно Европейской войны можно заметить, что на дисциплине и успеваемости кадет эта новость не сказалась. Несмотря на то что в нынешнее тяжелое время мир охвачен тревогой, в корпусе удается поддерживать спокойствие. Но в то же время нужно отметить, что многие кадеты заметно переменились. Одни стали сосредоточеннее, больше сил отдают учебе и заявляют: «Очень скоро придет время, когда знания пригодятся нам в бою». Другие стали раздраженными, у них появилось скрытое желание нарушить порядок в корпусе…»

…Иван Павлович не знал и не мог знать о том, что в эту же самую минуту далеко-далеко от него, в маленькой гостинице белорусского города Пинска, сидел над письмом 21-летний лейтенант РККА. Перед ним горела точно такая же зеленая лампа, и почерк, которым лейтенант писал письмо матери в Одессу, был очень похожим на почерк Ивана.
«Дорогая мамочка, — старательно выводил на бумаге командир, — ты не поверишь, но мне удалось съездить в твое родное Лёликово! Оно, конечно, расположено немного неудобно, но туда как раз ехала агитбригада, и я напросился с ними, так как был свободный по службе день. Лёликово мне очень понравилось. Люди приветливые, душевные, все рады Советской власти и слушали выступление агитбригады с удовольствием. Была у меня свободная минутка зайти на кладбище, я попытался найти там могилу дедов, но не нашел. Также не нашел случая выяснить, живет ли там твой младший брат. Ну, еще будет случай. Да и ты теперь сможешь свободно сюда приехать – теперь это не Польша, а наша страна.
По слухам, наша часть здесь, в Белоруссии, и будет расквартирована. Работа предстоит большая, этот край только вошел в состав С.С.С.Р. Вместе с простыми хорошими людьми, которые рады нашему приходу, хватает здесь и разной антисоветской сволочи: попов, осадников, бывших белых офицеров. Но мы с ними справимся.
Не волнуйся за меня, мама, у меня все хорошо. Сослуживцы отличные, события идут грандиозные…»
За окном барабанил настырный полесский дождь. Командир посмотрел на струившиеся по окну дождевые дорожки и помусолил ручку в точности так же, как и отец, которого он никогда не видел.
«Остаюсь твой любящий сын,
Лейтенант Красной Армии Павел Панасюк.
Б.С.С.Р., г.Пинск, 20 ноября 1939 года»

Глава 52 Оглавление Глава 54

WEBPAY

Общественное объединение «Белорусский союз суворовцев и кадет»
УНН 100116878
220012 Республика Беларусь, г. Минск, ул. Калинина, 30а, ком. 408
Прием пожертвований осуществляется круглосуточно