ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
84
Сергей Семченко, 15 апреля 1945 г., Гмюнд – 22 апреля 1945 г., Зальцбург
…- На молитву!
Четкое, мгновенное шевеление кадетского строя. Головные уборы в положении «на молитву», на согнутой в локте правой руке. Вместе со всеми и Семченко привычно обнажил голову. Сколько раз в его жизни звучала эта команда?.. Она всегда была одной из многих, обычной, примерно такой же, как «Равняйсь! Смирно!» А вот теперь, выходит, что стала редкой. Кто еще сегодня в охваченной огнем Европе стоит вот таким строем, поминая давным-давно убиенного государя и августейшую семью?.. Разве что русские кадеты. Лица у ребят были сосредоточенными, озарёнными. Что им, рожденным в начале 1930-х в Европе, какой-то государь, о котором они читали только в книжках?.. Но стояли с таким огнем в глазах, словно только что видели его самого…
…За те несколько месяцев, что минули с момента возвращения Семченко из Вены в Эгер, успело произойти много всего. До января 1945-го кадеты по-прежнему находились в лагере на окраине Эгера. Городок постоянно подвергался бомбардировкам. Что будет дальше, никто не знал. Вместо занятий были только наряды на чистку картошки, копание окопов и упражнения по сигнализации. Взволнованно обсуждали новости, перемежавшиеся со слухами: 17 января Красная Армия взяла Варшаву, Будапешт пока еще держится, закрывая красным дорогу на Вену, германцы потерпели грандиозное поражение в Арденнах и так и не смогли отбить назад Аахен… Радость, с которой кадеты раньше воспринимали далекие победы Красной Армии в России, теперь сменилась нервозностью. Хорошо было радоваться «нашим», когда они были далеко. Но теперь, когда под воздействием побед «наших» кадеты вынуждены были оставить родной корпус и начать скитания, многие ребята взглянули на приближавшуюся Красную Армию совсем другими глазами. Те, кто ликовал при известии о Сталинграде, теперь всё чаще задавали себе вопрос: а что будет с нами дальше?..
Хотя и немцам успеха тоже никто не желал. Ярче всего это стало видно во время визита в Судетенлянд рейхсминистра иностранных дел Германии Йоахима фон Риббентроппа. Зачем именно он приезжал, никто не знал, но в середине января 45-го Риббентроп счел нужным почему-то заехать к кадетам в Эгер и произнести перед ними умоляющую речь о том, чтобы те добровольцами записывались в ряды вермахта. Выглядело это глупо: высокий, представительный, в красивой черной шинели с белыми отворотами, рейхсминистр чуть ли не со слезами в голосе обращался к строю русских мальчишек… Именно в этот момент Семченко явственно осознал, насколько именно плохи у немцев дела. Кадеты слушали фон Риббентропа молча и, кажется, наблюдали за ним с плохо скрываемым злорадством. Ни одного желающего записаться в вермахт в присутствии рейхсминистра не нашлось, а когда тот на прощанье вскинул руку в германском приветствии, ему ответили только сопровождавшие его лица. С непроницаемым лицом фон Риббентроп развернулся и вышел…
Через несколько дней старший взвод корпуса всё же отбыл в Берлин, для поступления в Русскую Освободительную армию генерала Власова. Но РОА никем среди кадет не воспринималась как вермахт, к ней относились именно как к своей, русской армии. Впрочем, и здесь единодушия не было: некоторые кадеты из принципа не желали даже слышать о власовцах, а другие считали, что РОА должна объединиться с РККА и вместе бить немцев. В общем, полный разброд и шатание. Со старшими уехал в Берлин и директор корпуса генерал-майор Попов, поступивший на службу в музей Русского освободительного движения. Об отъезде «Генпопа», возглавлявшего корпус еще с 1936-го, никто не грустил. Хотя всю осень и ползимы он провел в Эгере, вместе с кадетами, все, от самого маленького кадетика до воспитателей, понимали – Попов сложил с себя ответственность за судьбу корпуса еще осенью, в Вене, и сейчас старается просто как-то выжить…
В Эгере остались 106 кадет. Казалось, на этом истории 1-го Русского корпуса можно ставить окончательную точку. Но, как выяснилось, какие-то шаги по спасению своего учебного заведения Попов все-таки сделал. Причем именно в таком духе, о каком шла речь тогда, в венском бараке: разместить корпус не на севере Германии, а поближе к Вене, в славянском краю. И вот совершенно неожиданно в середине февраля пришло известие о том, что для корпуса выделено помещение в Гмюнде, крошечном городке в 75 километрах от Вены. До 1918 года он был австро-венгерским Унтервиландсом, до 1938-го – чехословацким Ческе-Веленице. В 1938-м, после аншлюса, город вошел в состав Третьего рейха под названием Гмюнд, хотя жили в нем по-прежнему в основном чехи. Получалось, что неведомые службы Третьего рейха выполнили пожелания Попова в точности – и от Вены близко, и славяне кругом…
Кадетам отвели серое двухэтажное здание городской гимназии. Перевозом из Эгера в Гмюнд ведали немногочисленные оставшиеся с кадетами взрослые. Старшим по корпусу после бегства Попова стал поручик Константин Петрович Лесников, бывший офицер Югославской королевской армии, встретивший кадет впервые на перроне эгерского вокзала в сентябре 44-го и с тех пор ставший для них вторым отцом. Близко познакомившись с этим человеком, Семченко не мог не испытывать к нему ничего, кроме уважения.
После тяжелого, полного неопределенности положения в Эгере переезд в Гмюнд почему-то был воспринят кадетами как нечто постоянное, прочное. Быстро налаживался быт на новом месте. На втором этаже гимназии разместили спальню и строевой зал, на первом – две классные комнаты. На лестничной площадке между этажами в середине двух пирамид из двадцати винтовок установили большой русский флаг, тот самый, с которым уходили из Белой Црквы. На стенах развесили иконы. Одно крыло здания с отдельным двором и входами заняли венгерские кадеты, эвакуированные из Будапешта. Семченко познакомился с их офицерами и быстро понял: они абсолютно сломлены эвакуацией, что делать, не знают, и так же подавлены их подопечные…
Буквально на другой день после переезда в корпусе начались обычные занятия – русский язык, литература, история, математика, немецкий. И, конечно, каждый день строевая подготовка. И как же отличались русские кадеты от убитых, подавленных венгров!.. Те если двигались, то вольным строем, еле-еле. Княжеконстантиновцы же с песнями отбивали строевой шаг, как будто находились у себя дома, а не Бог весть где. И пусть на них была не красивая, песочного цвета форма венгерских кадет, а кургузые серо-синие шинели и кепи люфтваффенхельферов – добровольных помощников люфтваффе, — но выправка была русская, прежняя. Венгры обычно сходились смотреть на строевые занятия русских, о чем-то переговариваясь между собой на своем тарабарском языке и, кажется, завидуя…
Почти ежедневно крохотный Гмюнд, вернее, его железнодорожную станцию, бомбили американцы. С началом бомбежки местные жители и кадеты через поле бежали к ближайшему лесу, где и пережидали налет. При этом американские самолеты не раз обстреливали кадет из пулеметов, но, к счастью, жертв не было. Особенно тяжелый налет пришелся на 23 марта. Тогда станция Гмюнд полностью погибла, большие разрушения были и в самом городе. Бомбы тридцати американских «Либерейторов» убили тогда 1300 человек – каждого третьего жителя Гмюнда. На следующий день уцелевшее население начало в панике покидать дымящиеся руины городка. Ушли куда-то и венгерские кадеты со своими воспитателями. Русские остались…
Шли дни, — занятия, молитва, сон, бомбежки, — но чем дальше, тем отчетливее Сергей понимал – это конец всему. Рано или поздно Красная Армия придет и сюда. И что тогда?.. За себя он не беспокоился, а вот дети… Станут ли разбираться красноармейцы, кто перед ними, когда увидят синие шинели и кепи немецкого покроя? Скорее всего решат, что перед ними фольксштурмисты. А уже когда увидят трехцветный русский флаг, иконы, портреты царей на стенах…
Теперь каждый вечер они сидели с Лесниковым над картой, пытаясь сквозь хаос помех продраться к сводкам, передаваемым по радио. Мощная немецкая «Тефага» лучше всего ловила Вену и Прагу, хуже – Берлин; иногда удавалось наткнуться и на прорывавшуюся сквозь глушилки сводку Би-Би-Си, хотя если бы об этом узнало местное гестапо, офицерам не поздоровилось бы. Из немецких сводок почти ничего не было ясно, никакой конкретики: бесстрашные атаки «Пантер», грозные асы непобедимых люфтваффе защищают небо столицы, СС не сдаются ни в каких обстоятельствах, Курляндия, Дания и Норвегия остаются немецкими… Англичане были куда более конкретны, они сообщали и темп продвижения союзных армий, и названия освобожденных городов. 13 апреля прекратила вещание Вена. Мелодии вальсов Штрауса, которые звучали на венской волне, вскоре сменили советские победные марши…
— Всё. – Лесников отбросил карандаш, встал и подошел к окну, за котором лежали в ночи дымящиеся руины Гмюнда. – Это уже край. До нас семьдесят верст, и мы не знаем, будут ли немцы сопротивляться после Вены…
— Наверняка будут. Впереди Линц, родина Гитлера…
— Всё равно дальше уже некуда… Готовы к новому странствию, Сергей Сергеевич?
Семченко вздохнул.
— Знаете, я лично, может, и не готов. Но еще осенью, когда возвращался из Вены в Эгер, дал себе обет – не оставить наших ребяток. Так что теперь их судьба – моя судьба. Извините, звучит высокопарно.
Лесников, сухо усмехнувшись, протянул Семченко ладонь.
— Благодарю. Впрочем, вы кадет, как и я, глупо было бы ждать от вас иного…
И начались сборы – пока в тайне, чтобы не вызывать паники у ребят. Из корпусного имущества брали лишь самое необходимое. План Лесникова был прост – до прихода Красной Армии увести корпус на запад, в американскую зону.
И вот наступил день ухода, 15 апреля. С утра Сергей на всякий случай включил приемник и неожиданно наткнулся на отчетливую, громкую сводку Совинформбюро – видимо, ее ретранслировала армейская радиостанция из Вены. Голос диктора звучал так, как будто он сидел в соседней комнате:
— «Войска 2-го Украинского фронта при содействии войск 3-го Украинского фронта окружили и разгромили группу немецких войск, пытавшихся отступить от Вены на север, и овладели при этом городами Корнейбург и Флоридсдорф. Войска 3-го Украинского фронта, продолжая наступление, овладели на территории Австрии городом Санкт-Пёльтен…»
Санкт-Пёльтен – это было километрах в шестидесяти к югу от Гмюнда. Час хорошей езды на автомобиле. Новость Семченко сообщил Лесникову. Тот побледнел, но поднес палец к губам: никому не слова.
…Молитва закончилась. Лесников вышел вперед, обвел строй ребят строгими глазами.
— Кадеты! – звучным голосом проговорил он. – Сегодня мы покидаем Гмюнд и отправляемся на запад. Что нас ждет там, определенно я сказать вам не могу, а врать не стану. Но то, что мы будем живы и сможем сохранить себя для дальнейшей жизни – это совершенно точно. Мы идем с высоко поднятой головой и высоко держим наше русское знамя. В пути я прошу вас соблюдать дисциплину и порядок и ничем не замарать высокое имя русского кадета. Вопросы?..
Сто кадет молча смотрели на поручика. Было так тихо, что слышно было жужжание мухи, бившейся в коридорное стекло.
— Добро, — кивнул поручик. – Равняйсь! Смирно!.. Напра-ву!.. Шагом… арш!..
Куда именно направляется кадетская колонна, толком никто не знал. Наверное, не знал этого и сам Лесников. Где именно начинается американская зона, в Линце или Зальцбурге, никто не мог сказать определенно. В эти апрельские дни 45-го дороги Центральной Европы представляли собой настоящий хаос…
Кормились у местных фермеров – Лесников умело «нажимал» на их христианские добродетели, в результате чего какая-никакая еда у кадет была. Шли лесами, горными лугами, где могли – пользовались железной дорогой, по которой еще каким-то чудом ходили разболтанные «региональцуги», влекомые еле живыми паровозами начала века. Открытые платформы, теплушки и загаженные пассажирские вагоны были набиты гражданскими беженцами из восточных регионов Австрии, Венгрии и Хорватии. Вся эта несчастная, плачущая, ободранная, вечно голодная людская масса в панике кидалась из вагонов прочь, как только на горизонте показывались черные самолетные точки. Секунда, другая, и точки на глазах превращались в истребители. Кадеты уже безошибочно различали «американцев» по внешности — «Мустанги» это были или же «Лайтнинги», «Тандерболты» или «Китти-Хоуки». Они на бреющем полете проносились над поездами, зачем-то яростно поливая их из пулеметов. Может быть, летчики думали, что это отступает какая-то часть вермахта или СС?.. К счастью, жертв среди кадет от таких обстрелов не было. На станциях кадеты первыми кидались занимать очередь за бесплатным супом – полевые кухни Красного Креста размещались на перронах, где их осаждали с кастрюлями и тарелками в руках местные жители наравне с беженцами. Суп был хороший, густой, с вкусными американскими консервами и мягким белым хлебом.
До Зальцбурга оставался всего лишь час пешего пути, когда Лесников разместил кадет в небольшой деревушке под началом Семченко, а сам отправился в город на разведку. Сергей, не теряя времени, распределил ребят по дворам местных бауэров. Целей при этом преследовал две: во-первых, кадетам заплатят хоть какие-то наличные деньги, которые им понадобятся в дальнейшем, во-вторых, накормят. И оказался прав – подсобных рабочих в деревне было днем с огнем не сыскать (всех иностранных батраков освободили американцы), а бауэры были готовы платить наличными рейхсмарками. Довольны были и кадеты, которые со своим всегдашним оптимизмом восприняли работу у фермеров как новое необычное приключение, к тому же оплачиваемое по принципу «Сколько поработал, столько получил».
Лесников приехал из Зальцбурга через день. Семченко одними глазами спросил у него: ну что?..
— Нас принимают в лагерь для перемещенных лиц, — тихо проговорил поручик. – Дальше – кто куда. Это единственный вариант…
Кто куда. Это звучало страшно, страшнее, чем в ноябре 1920-го. Тогда, в Севастополе, было понятно, куда – в Константинополь, все вместе, всей армией. У армии есть главнокомандующий, он и решит. А теперь… Лесников сухо усмехнулся.
— Чему смеетесь? – спросил Семченко.
— Так… Вспомнил стихи, был такой поэт до Великой войны – Мандельштам…
— Я слышал это имя, когда был юнкером. Акмеист, кажется…
— Ну вот, я когда-то читал его стихи:
Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних,
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта.
И ведь действительно, на наших глазах… И надолго.
Лесников на секунду сгорбился, поник. Видно было, что он неимоверно устал. И правильно ли он поступил, уведя кадет на запад? Может, вернее было остаться в Гмюнде и встретить Красную Армию?.. Кто теперь скажет, решение принято… Всё расписано на небесах – кому жить, кому умирать, кому снова уходить в неизвестность, как четверть века тому назад.
Построились. Впереди встал знаменщик с русским флагом, барабанщик и горнист. До Зальцбурга был час ходьбы, и этот час кадеты шли строем, с песнями, старыми кадетскими песнями, которые теперь вызывали у Семченко слезы. Ведь это последние, самые последние русские кадеты маршировали сейчас по дорогам Европы – в никуда…
Начались предместья Зальцбурга. По всей видимости, город бомбили, но не очень сильно, потому что разрушения были невелики. По Зальцбургу тоже шли строем. Местные, многочисленные беженцы из Австрии, Венгрии и Югославии и, конечно, американские военные с недоумением смотрели с тротуаров на непонятную колонну под трехцветным флагом. Бил барабан, отрывисто подвывал горн. А загорелые мальчишки в кургузой синей форме немецкого покроя, крепко отбивая шаг по старинному булыжнику австрийского города, залихватски, с улыбочкой пели, как пели когда-то их деды и прадеды:
Фуражка милая, не рвися:
С тобою жизнь моя прошла,
С тобою быстро пронеслися
Мои кадетские года!
Бывало, выйдешь на прогулку:
Все дамы смотрят на тебя
И шепчут, шепчут еле слышно:
Какое милое дитя!
Пел и Сергей, шагавший сбоку колонны. На мгновение на него обернулся Лесников, и Семченко увидел в глазах поручика слезы – слезы отчаяния и гордости за своих… Мы – русские, мы уходим с высоко поднятой головой, и к черту всех этих немцев и американцев, пусть видят и знают!..
На центральной площади города, Резиденцплац, где высился красивый фонтан в стиле барокко, к кадетской колонне незаметно пристроились два «Виллиса» — один впереди, другой позади. В обоих сидели жующие жвачку американские солдаты в белых шлемах. Первый жестом показал Лесникову, чтобы колонна шла за ним, и «Виллис» тихо, со скоростью пешехода, пополз по старинной мостовой.
Шли недолго. Вскоре впереди завиднелись высокие ворота, оплетенные колючей проволокой. У них прохаживался взад-вперед американский часовой. Ворота плавно раскрылись, первый джип въехал внутрь, и кадеты увидели огромное пространство, заполненное людьми самых разных обличий и возрастов. Видимо, это и были те самые перемещенные лица, displaced persons, сокращенно – ди-пи…
— Рота, стой! – скомандовал Лесников. – Нале-во! В ряды стройся!..
Кадеты четко выполнили команду. Американский солдат неторопливо принес небольшой столик, складной стул, другой притащил кипу каких-то бланков. Подошел и какой-то штатский пришибленного вида. Барабан и горн смолкли. Барабанщик и горнист растерянно оглядывались по сторонам. Даже русский флаг в руках знаменщика как-то поник и выглядел неуместно.
— Господин штабс-ротмистр, а что теперь с нами будет? – вдруг жалобно спросил из строя какой-то малыш. Почему-то решил обратиться именно к нему, а не к Лесникову.
Семченко растерянно оглянулся на кадетика. Мальчик в большой, не по росту, синей чужой форме смотрел на него, словно ожидая, что у него, Сергея, есть ответы на все вопросы. Ну конечно, он ведь большой и сильный, а большие и сильные всегда знают, что будет дальше…
Сергей понимал, что нужно что-то сказать, что этого ответа ждет от него не только спросивший малыш, но и Лесников, и все остальные кадеты. И он произнес, стараясь, чтобы голос звучал как можно более убедительно:
— Мы будем жить дальше. Война окончилась, и можно ничего не бояться. И у тебя впереди вся жизнь. Понял, кадет?
— Так точно, — неуверенно ответил малыш. А Лесников еле заметно кивнул Семченко – мол, всё сказали правильно.
«А что его на самом деле ждет впереди? — с болью думал Семченко. – Может, американцы выдают всех кадет Советам? Или просто подержат в лагере до капитуляции немцев, а потом скажут – идите куда хотите?..» На эти вопросы ответов у него не было. Пока можно было только стоять и ждать, следя за манипуляциями американца – тот неспеша раскладывал на столе ведомости и вынимал красивую, Сергей и не видел таких никогда, авторучку.
Иван Панасюк, 22 апреля 1945 г., Ясеновац
…Иван Павлович спал. Вернее, какой это был сон – тяжелое, мутное забытье, правда, без кошмаров, потому что все кошмары творились в Ясеновце наяву. Вконец обессиленный организм все-таки добирал какие-то остатки необходимого для функционирования отдыха, и Панасюк засыпал сразу, как только голова казалась подушки – так в бараке назывался плоский, плотно убитый блин в серой наволочке. Перед этим он долго молча молился за всех, кто населял Ясеновац. Не только за узников. Чудища в человеческом обличье, которые творили здесь неслыханные преступления, не упали с неба, они тоже были людьми, их тоже качали на руках матери и учили хорошему в школах. И пока человек жив, пока мыслит и чувствует, — шанс оглянуться на самого себя, ужаснуться и устыдиться еще есть…
…До узников хорватского лагеря не доходили никакие сведения о жизни снаружи и о положении на фронте. О том, что ситуация меняется не в пользу гитлеровской коалиции, судили только по косвенным признакам. Так, 30 марта 1945-го Ясеновац дважды бомбили американские самолеты. Тогда под бомбами погибли 40 заключенных, были разрушены цех по производству цепей, мастерская, загорелся кирпичный завод, на тушение которого усташи согнали едва ли не все население лагеря. Бомбежка повторилась 5 и 9 апреля, но тогда уже никто не пострадал. А среди «новеньких», прибывших в Ясеновац, были жители Сараева, которые шепотом передавали новости – 6 апреля в город вошли партизаны Народно-освободительной армии Югославии. Большая часть страны уже освобождена русскими и партизанами, но немцы и хорваты еще сопротивляются… Впрочем, толком с сараевцами пообщаться не удалось: 400 человек из этого города загнали в недостроенное здание мясокомбината и через пару дней уничтожили, причем по-простому – связали по трое и четверо колючей проволокой и утопили в Саве.
В этот день, 8 апреля, усташи начали постепенную ликвидацию лагеря, в котором тогда находилось около трех тысяч человек. Небольшими партиями, чтобы не вызывать подозрений и паники у заключенных, их уводили из Ясеновца – якобы на какие-то работы. С берега Савы виднелись густые черные клубы дыма – видимо, усташи сжигали извлеченные из земли тела жертв. Охранники пытались выглядеть такими же самоуверенными, как обычно, но опытный глаз заключенных сразу приметил: усташи держались далеко не так, как всегда. Их выдавали нервные движения рук, бледные лица, то, что они часто сбивались в кружки и за куревом горячо обсуждали что-то.
Вечером 21 апреля к Ивану Павловичу подсел Драгутин Йонич, серб родом из-под Загреба. До войны он был спортсменом, тяжелоатлетом, и даже в лагере сумел сохранить гордую стать и силу. Нагнувшись к уху Панасюка, Драгутин прошептал еле слышно:
— Чичо Иван, сегодня ночью мы бежим.
Иван Павлович непонимающе взглянул на Йонича:
— Куда?
— Неважно куда. Важно, что отсюда. Я подслушал разговор двух охранников. Сегодня ночью они взорвут несколько бараков, чтобы дать себе повод уничтожить нас всех. Как только прозвучат взрывы, мы бросимся на охрану и побежим к воротам. Ты с нами?..
Панасюк ошеломленно молчал. Драгутин нетерпеливо дернул бровями:
— Ну, чичо Иван, ты же русский офицер! Или ты хочешь подохнуть тут, не дождавшись прихода своих?
Русский офицер. Эти слова что-то всколыхнули внутри Панасюка. Более того, он – кадет. Разве для этого поступал он когда-то в корпус – чтобы погибнуть в Ясеноваце, безвестно, беспомощно?.. Нет. Если есть такая возможность, если Бог дает ему шанс, значит, нужно вырываться отсюда…
…Взрывы были запланированы на три часа ночи. В это время практически все люди спят, узники не успеют среагировать, в лагере начнется паника. Кто-то погибнет во время взрыва, кого-то пристрелят охранники. Остальных просто утопят в Саве на следующее утро. Дешево и сердито.
Коменант Ясеноваца обер-поручик Динко Шакич проводил последнее совещание в двадцать один час. Территория лагеря уже смолкла, слышался только лай караульных собак. Над Савой истаивал долгий апрельский закат. Командиры охраны внимательно слушали последние распоряжения.
— Sve je cisto? – обводя глазами подчиненных, спросил Шакич. – Всё понятно?
— Tocno, — хором отозвались командиры. – Так точно.
Шакич кивнул, давая понять, что совещание окончено. Усташи встали, вскинули вверх правые руки в знак прощания и вышли.
Оставшись один, комендант закурил и подошел к висевшей на стене карте Балкан, отпечатанной в Загребе год назад. Вместо единой Югославии на ней было лоскутное одеяло из того, что появилось на месте страны в 41-м. Независимое Государство Хорватия, независимые Сербия и Черногория, области, отошедшие к Албании, Болгарии, Венгрии, Италии… И как же переменилась эта карта за год!.. С востока надвигался русский паровой каток, раскатывавший всё на своем пути. Вместе с русскими шли переметнувшиеся к ним болгары. Внутри страны орудовали коммунистические партизаны и четники… Им противостояли только вермахт и хорватская армия. Сколько они еще смогут сопротивляться?..
Внезапно Шакич испытал душный, парализующий приступ страха. Того, что происходило и происходит в Ясеноваце, хватит на десятки, сотни смертных приговоров. Он был не пешкой – комендантом, значит, его будут искать в первую очередь. И если найдут…
Неимоверным усилием воли обер-поручик овладел собой, сделал несколько глубоких вдохов. Остановившись перед распятием, прочел краткую молитву. «Ничего страшного, — подумал он. – Сегодня ночью всё закончится, а завтра я уже буду в Загребе. А потом…» Он перевел глаза на другую карту, висевшую рядом – карту мира. Планета огромна, и на ней немало стран, которым нет никакого дела до того, кем ты был в Европе. В каком-нибудь Парагвае будут цениться только твой профессионализм и умение организовать людей…
Шакич снова подошел к окну, выдохнул сигаретный дым в открытую форточку. Лагерь молчал после отбоя. Жить тем, кто сейчас укладывался в бараках спать, оставалось недолго, но они об этом еще не знали…
По привычке еще раз всё перепроверять за подчиненными Шакич еще раз мысленно пробежался по списку дел, которые нужно было сделать сегодня. И внезапно словно споткнулся об одну маленькую, неприметную деталь, о которой забыл в суматохе. Русский!.. В лагере ведь был русский узник, которого нельзя было пытать или бить. Высокий седой человек, который молча читал про себя молитвы. Настоящий офицер, как с досадой сумел убедиться Шакич за это время…
«Что делать с русским? Никакого приказа относительно него так и не поступило… Просто убить в числе прочих? Нет, это неинтересно…» Шакич быстро прокручивал в голове различные комбинации, но ни одно из них ему не нравилась.
«А что если начать ликвидацию лагеря именно с его смерти?.. Ну да, это будет похоже на ритуальное убийство… Одновременно со взрывами в бараках прикончить его – как знак того, что даже самые гордые узники Ясеноваца найдут свой конец…» Шакич улыбнулся, эта идея начала ему нравиться. В конце концов, он уже довольно долго никого не убивал.
…Иван Павлович спал. Вернее, какой это был сон – тяжелое, мутное забытье, правда, без кошмаров, потому что все кошмары творились в Ясеновце наяву. Вконец обессиленный организм все-таки добирал какие-то остатки необходимого для функционирования отдыха, и Панасюк засыпал сразу, как только голова казалась подушки – так в бараке назывался плоский, плотно убитый блин в серой наволочке…
— …Чичо Иван, сюда идут, — еле слышно произнес кто-то над его ухом.
Иван Павлович вздрогнул, открыл глаза. Над ним склонился Драгутин.
— Кто идет? Уже пора?
— Нет, взрывов еще не было. Но сюда кто-то идет. На всякий случай приготовьтесь…
Население барака не спало. Заключенные лежали на нарах с закрытыми глазами, но нервы у всех были напряжены до предела. Дверь отворилась бесшумно, и на пороге появился черный силуэт человека в военной форме.
Неслышно ступая, он двинулся вдоль нар, кого-то высматривая на них. Остановился рядом с Панасюком. Иван Павлович расслышал даже дыхание человека. И… не выдержал, резко открыл глаза.
Перед ним стоял комендант Ясеноваца обер-поручик Динко Шакич. На его правую руку была надета кожаная рукавица с ножом-сербосеком, которым палачи перерезали жертвам сонную артерию.
Шакич, не ожидавший того, что Панасюк откроет глаза, от неожиданности отшатнулся. И тут же мощный удар Драгутина Йонича, нанесенный сзади, сбил его с ног.
— Устати! – крикнул Драгутин. – Вставайте!
Это был сигнал к началу побега. И через секунду на территории лагеря загремели взрывы…
…Заложенные в бараках мины рушили тонкие стены, сносили крыши, жестока калеча и убивая людей во сне. Отчаянно взвыли сирены. А толпа заключенных уже бежала к оплетенным колючей проволокой воротам, сметая всё на своем пути. Охранники, которые согласно плану Шакича заранее окружили предназначенные для взрывов бараки и теперь были заняты тем, что добивали их обитателей, не сразу поняли, что именно происходит. А когда поняли, было поздно. Немногие усташи, охранявшие выход из лагеря, были растоптаны и разорваны заключенными. Их не остановил даже пулеметный огонь, который открыли вдогонку опомнившиеся охранники на лагерных вышках…
…Шакич выполз из здания барака на руках. На территории лагеря царил полный хаос. Горели руины взорванных бараков, охранники метались из стороны в сторону, не зная, что делать – то ли добивать тех, кто не был убит взрывами, то ли преследовать сбежавших. Пулеметы на вышках еще стреляли, но, видимо, беглецы были уже вне зоны досягаемости, и стрелки вели огонь для очистки совести.
— Ulov! – прохрипел Шакич. – Догнать!..
Но его никто не услышал.
…Холодная апрельская ночь истаивала на глазах. Крупные звезды, молча смотревшие с неба вниз, бледнели, делались тоньше. Измученные долгим бегом заключенные спали. Буковый лес вокруг был тих, его не волновали ни война, ни людское горе.
Иван Павлович лежал спиной на земле, всем телом ощущая ее настоянный за ночь холод. Сердце в груди колотилось, рвалось наружу, озноб пронизывал насквозь, но это было счастье, это были ощущения свободы. Впервые за год он мог просто лежать на холодной земле, дышать лесом, видеть над собой рассветное небо. Он молча читал про себя молитву, благодаря Господа за это счастье – счастье просто жить…
— Чшш, — еле слышно произнес рядом с Панасюком Драгутин Йонич. – Кто-то идет.
Панасюк сел резко, рывком. Зашевелились и другие беглецы. Погоня?.. Но усташи бы не таились, открыли бы стрельбу еще издали… Кто мог тихо идти сейчас по предрассветному лесу?.. Да кто угодно – разгромленная часть вермахта, советские разведчики, патруль хорватской армии, партизаны-коммунисты, четники, наконец, просто дезертиры…
— Кo ide tamo? – негромко окликнул Иво Петрич, хорват, сидевший в Ясеноваце за членство в коммунистической партии – коммунистов усташи не считали хорватами и убивали на равных с другими.
— А ко ти треба? – насмешливо отозвался кто-то вопросом на вопрос. Судя по жесткому «трэба», а не мягкому «трьеба», говоривший был сербом, а не хорватом.
Густой кустарник раздвинулся, и к узникам вышли двое длинноволосых парней в сербских пилотках-шайкачах. Одеты они были по-разному – на одном итальянская форма со споротыми погонами, на другом традиционная крестьянская одежда – короткая куртка-гунь, надетая поверх рубахи-кошулы. У обоих на ногах мягкие кожаные опанки, в которых удобно ходить по склонам гор. Один парень сжимал в руках итальянскую винтовку «Каркано», второй был вооружен немецким автоматом МР-41 – «Шмайссером» с деревянным прикладом.
— Свои… — обрадованно выдохнул Драгутин, вставая и на всякий случай показывая сербские «три прста». – Ну хвала Богу…
Партизаны тоже подняли вверх три пальца.
— Мы-то свои, а вы-то кто? – скептически осведомился парень с винтовкой.
Узники заговорили наперебой:
— Мы из Ясеноваца… Бежали этой ночью.
— Усташи сегодня начали взрывать бараки…
— Нам повезло, что не догнали…
Автоматчик хмыкнул:
— И повезло, что мы на вас вышли. Теперь уж можно не беспокоиться, мы вас в обиду не дадим.
Из кустарника тем временем выходили всё новые и новые разномастно одетые вооруженные люди в шайкачах и черных фесках. Почти все они были с длинными волосами, некоторые заросли неопрятными кустистыми бородами. Одного из них – лет пятидесяти на вид, бородатого, в очках, в простых погонах без традиционных для Югославии ромбов, — сопровождали сразу несколько бойцов. По-видимому, он был в отряде главным.
— Поздравляю вас с освобождением, — глуховатым голосом произнес командир. – Я генерал Драголюб Михаилович.
Некоторые узники в явном восхищении подошли к бородачу поближе. По-видимому, они хорошо знали это имя.
— Вы – сам чичо Дража? – восторженно спросил кто-то. Бойцы отряда расхохотались, улыбнулся и сам генерал.
— Да, сам чичо Дража…
Теперь Иван Павлович понимал, кто встретился на пути беглецов. Это были четники – партизаны, воевавшие за восстановление в Югославии монархии. Их противниками были иностранные оккупанты, усташи и партизаны-коммунисты, подчинявшиеся Тито. А вот как четники относятся к Красной Армии, Панасюк не знал. Да и самих четников до этого не видел, в окрестностях Белой Црквы их не было.
— Нужно поторапливаться, — озабоченно произнес между тем Михаилович. – Мы оторвались от преследовавших нас партизан, но патронов уже маловато, и если сейчас нас накроют немцы или усташи, будет туго… С этой минуты вы все считаетесь частью отряда, дезертирство из него карается смертью. Тот, кто считает, что Югославия после войны должна стать коммунистической – лучше скажите об этом сразу.
Узники переглядывались. Наконец из группы вышел Иво Петрич.
— Pa, mislim da je, — бесстрашно произнес он, глядя на Михаиловича. – Ну, я так считаю…
Генерал нахмурился. К Петричу мгновенно подскочили двое четников – крепкие длинноволосые парни, заломали ему руки за спину и бросили спиной в траву. Прежде чем кто-либо успел опомниться, один из четников вынул из ножен штык от «Маузера» и деловито, привычным движением руки перерезал Петричу горло.
— Комунисти нису потребни, — заметил Михаилович. – Коммунисты нам не нужны… Ну, двинули. А эта падаль пускай здесь гниет.
…Через пять минут на поляне посреди букового леса остался лишь труп узника с запрокинутым в предсмертной муке лицом. Апрельская трава вокруг была окрашена ярко-красной кровью.
Иван Панасюк, 25 апреля 1945 г., недалеко от Банья-Луки
… — Тсс, — произнес один из четников – очень высокий, как большинство черногорцев. – Танки идут. Много танков.
Он, прищурившись, смотрел куда-то влево. Иван Павлович тоже вслушался, но, как ни старался, не мог расслышать ничего подозрительного. Другие четники, видимо, доверяли слуху парня, потому что торопливо поднялись с места.
— Господин майор, разрешите выслать разведку? – обратился к командиру отряда высокий черногорец. – Вдруг это немцы или усташи?
— Два человека, быстро, — кивнул майор черногорцу…
…За те три дня, которые прошли с момента побега из Ясеноваца, четнический отряд успел сильно поредеть. Как понял Панасюк, титовцы преследовали его буквально по пятам, так что еще днем 22 апреля Драголюб Михаилович с большей частью четников отделились и пошли своим маршрутом. Узников же оставили с небольшой группой, командовал которой длинноволосый майор, судя по акценту – македонец. Он явно не был в восторге от того, что ему навязали беглецов, но, видимо, слово Михаиловича было у четников законом.
Куда именно двигались четники, никто не говорил. Узников никто не держал в отряде силой, и многие беглецы в надежде на то, что доберутся до родных мест самостоятельно, начинали путь по лесу в одиночку. Но Панасюк на такое не рискнул: как-никак, после лагеря он и так был сильно ослабевшим, к тому же просто не представлял, где именно он находится. Оставалось надеяться, что рано или поздно четники все же выйдут к какой-нибудь цивилизации. Но шли дни, а отряд шел какими-то глухоманными местами – леса сменялись горными лугами и наоборот. Всего пару раз пересекали дорогу, но указателей, позволяющих ориентироваться, на них не было. Единственными признаками того, что где-то есть жизнь и идет война, были самолеты, время от времени гудевшие над головами. Несколько раз Панасюк видел советские штурмовики «Ил-2», один раз – такой же штурмовик, но с красными звездами в синем круге, опознавательными знаками Народно-освободительной армии Югославии, и один раз – итальянский «ФИАТ-Фреччья» с черным крестом ВВС Хорватии.
…Четники бесшумно скрылись в лесной чаще. Остальные настороженно прислушивались, держа наготове разномастное оружие. За три дня, проведенных в отряде, Панасюк убедился в том, что четники состояли в основном из бывших солдат и кадровых офицеров разгромленной в апреле 41-го югославской армии, а также из добровольцев сербского и черногорского происхождения. Все они были истово верующими православными и фанатичными монархистами. Необычная для солдат длина волос и бород объяснялась обетом, который давали четники – не бриться и не стричься, пока король Петр не вернется на родину из эмиграции. Впрочем, теперь король публично поддерживал Тито, а не Михаиловича, и даже призывал четников переходить в ряды коммунистических партизан…
— Руски! – раздался неожиданно восторженный крик откуда-то из лесу. – То je руски!
Бойцы и узники вскочили на ноги. А из чащи уже выбегал смеющийся от радости черногорец-разведчик:
— Это русские танки!.. Много, много танков!..
«Значит, четники не воюют с Красной Армией и относятся к ней хорошо», — с облегчением отметил про себя Панасюк.
Что и говорить, сердце Ивана Павловича колотилось где-то в горле, когда вместе с другими беглецами и четниками он бежал туда, где проходили русские танки. Конечно, он уже видел в Белой Цркве пленных советских офицеров и солдат, общался с ними и, в общем, главным образом из-за помощи им попал в Ясеновац, но то были пленные, а это – победители, те, кто гнал немцев с югославской земли… И он жадно впился глазами в танки, замедлявшие ход на лесной дороге. Современные, красивые, с длинными крупнокалиберными орудиями. На броне танков сидели десантники с автоматами. Четники, радостно галдя, окружили машины, с восторгом щупали броню и траки, цокали языками от восхищения.
По растерянным лицам советских солдат видно было, что они не очень понимают, кто именно вышел им навстречу из лесу. Ясно только, что вроде как свои. Майор, командовавший отрядом четников, поискал глазами офицера, нашел и четко козырнул:
— Смрт фашизму! Маjор Енчевич, командант групе.
Юный загорелый лейтенант неуверенно козырнул в ответ и подозрительно обвел глазами толпившихся на дороге людей.
— Партизаны?
— Не, ми нисмо герилцы, мы четници, — покачал головой Енчевич. Лейтенант понял лишь, что перед ним явно не партизаны, и нахмурился. Панасюк решил, что настала пора прийти на помощь четникам.
— Это тоже партизаны… Только другой ориентации, не коммунистической, а монархической.
Офицер явно не ожидал услышать русскую речь и неуверенно переспросил:
— Русский?
— Русский, русский, — не стал сдерживать улыбку Панасюк. – Они нас из лагеря освободили. Вот уже три дня идем к своим…
— Откуда будешь, папаша? – спросил один из бойцов, сидевших на броне танка.
— Из Белоруссии, с Полесья.
Солдаты засмеялись, начали оборачиваться.
— О, так у нас твой земляк есть, во, Петро Лещеня, из Осиповичей.
Маленький, усатый Лещеня смущенно улыбался. Лейтенант сурово крутнулся на месте, прикрикнул на бойцов десанта, и они притихли. Панасюк жадно смотрел на своих. Русские лица, запыленные полевые погоны на гимнастерках…Большинство из них были знакомыми, непонятна была только буква Т – в русской армии таких погон не было. И такая простая, ладная форма. И офицер, и солдаты были одеты в одинаковые защитные гимнастерки, только у офицера она была с двумя нагрудными карманами, да еще портупея через плечо. У многих солдат на груди висели незнакомые ордена и медали. Справа кое у кого были узкие желтые и красные нашивки.
— Это за ранения? – спросил Иван Павлович у офицера. Тот не понял, о чем речь, и Панасюк указал на желтую нашивку на форме Лещени.
— Да, за ранения, — неохотно ответил лейтенант. Панасюк улыбнулся:
— В Великую войну были такие же, но их на левом рукаве носили.
— В какую еще великую? – насторожился лейтенант.
— В четырнадцатом году. Вернее, их ввели в конце шестнадцатого…
Офицер рассматривал Панасюка в упор, уже не обращая внимания на четников и беглецов из лагеря.
— Вы кто? – наконец спросил он.
— Как – кто? Узник концлагеря Ясеновац…
— Это понятно. А по профессии вы – кто? Как оказались в Югославии?
Иван Павлович спокойно, прямо взглянул в глаза лейтенанту.
— Я – капитан русской армии.
Лейтенант усмехнулся, неопределенно кивнул.
— Ясно. Ну что ж, поздравляю с освобождением. Еще русские среди бывших узников есть?
— Нет, только сербы, евреи и цыгане.
…Маленький городок, куда вошла танковая колонна, уже жил мирной жизнью. Об этом говорили огромные советские, американские и югославские флаги, развешанные на каждом углу, наспех намалеванные на полотнах кумача лозунги «Слава маршалу Сталину» и «Смрт фашизму, слобода народу». На двухэтажном доме, выходившем фасадом на маленькую площадь, двое бойцов вешали новенькую вывеску с надписью «Комендатура». Рядом стояло несколько «Виллисов» и «Доджей». В сторонке работала полевая кухня, к которой стояла длинная очередь местных жителей – главным образом женщин с разнообразными тарелками, кастрюлями и банками в руках. Солдат в белом колпаке наливал в тарелки щедрые порции супа, другой раздавал хлеб.
У комендатуры головной Т-34-85 притормозил. Командир десанта спрыгнул с брони и хмуро кивнул Панасюку:
— Слезайте, приехали.
Ничего не понимающий Иван Павлович спрыгнул с бортовой брони и вслед за лейтенантом вошел в здание комендатуры. Сидевший за конторкой дежурный офицер в кителе (три серебряных звездочки на золотых погонах – поручик?..) поднял глаза на младшего по званию.
— Товарищ старший лейтенант, задержан и доставлен белогвардейский офицер, — коротко доложил лейтенант.
Панасюк удивленно взглянул на него.
— Позвольте, но в моем нынешнем статусе я прежде всего узник концлагеря, а не белогвардейский офицер…
— Разберемся, — повысил голос тот, кого почему-то назвали флотским чином «старший лейтенант», и обратился к Панасюку: — Служили в белой армии?
— Такого названия – белая армия – не было. Были Вооруженные Силы Юга России, Донская армия, Русская армия барона Врангеля…
Старший лейтенант побагровел и совершенно неожиданно повысил голос:
— Да какая разница, мать твою!.. Ты вопрос понимаешь или нет? Служил белым или не служил?
Иван Павлович перевел дыхание.
— Последний чин, который был получен мной в Вооруженных Силах Юга России – капитан, — очень тихо проговорил он. – А ваше поведение, господин поручик, неслыханно грубо для офицера армии, которая пришла в Европу как освободительница от нацистского варварства… Вы позорите свои погоны.
Старший лейтенант даже засмеялся от изумления. Засмеялся и лейтенант, по-прежнему стоявший рядом.
— Не, ты видал малахольного?.. «Господин поручик»… — Лицо дежурного снова налилось краской. – Я тебе не господин поручик, а товарищ старший лейтенант, и мои погоны даны мне товарищем Сталиным, понял?! А ты – белогвардейская сволочь! Уяснил?!.. И Красная Армия таких недобитков, как ты, била и будет бить еще похуже чем фрицев!
«Ну вот теперь всё понятно, — подумал Иван Павлович, но не с ужасом, а как-то спокойно и холодно. – Теперь понятно, что дальше… И за это спасибо Тебе, Господи».
Старший лейтенант между тем вызвал бойцов. Под конвоем Панасюка отвели в маленькую зарешеченную камеру, в которой еще недавно сидели, наверное, перед казнью какие-нибудь партизаны или четники.
…26 апреля 1945 года бывший капитан белой армии Панасюк Иван Павлович был в соответствии с приказом направлен в проверочно-фильтрационный пункт 2-го Украинского фронта. После проведения двухнедельной проверки он получил по приговору военного трибунала 10 лет исправительно-трудовых лагерей за измену Родине и активную борьбу с Советской властью в годы Гражданской войны…
Юрий Варламов – Карлу Петерсу, 24 апреля 1945 г., Москва – 1-й Прибалтийский фронт
«Дорогой Карлуша, приветствую!
Какие события! Вот-вот всё закончится. Даже не верится в это, но это так и есть. Всё, о чем мы мечтали, о чем страдали, чем заплатили за эти годы, — всё закончится уже совсем скоро, может быть, на днях. Мы ведем бои на севере Берлина, форсируем Шпрее, только что передали — в Чехословакии сегодня освобождено Троппау…
Москва готовится к Победе. В витринах магазинов выставлены плакаты, дома красят, окна моют, убирают с улиц застарелый военный мусор. И вечером – через день салюты. Теперь к ним почти привыкли, а ведь за каждым из них – тысячи наших жизней… Как обидно, наверное, погибнуть на подступах к Победе!
Где-то там, в Германии, сейчас и мой Сережа. На карточке, которую он мне недавно прислал, я его просто не узнал. Он всегда был спортивным, но сейчас на фотографии уже крепкий молодой мужчина, закаленный войной, с двумя медалями.
Прости дурака, написал про своего и тут же вспомнил о твоем Иваре…
Как дела у тебя в Курляндии? Немцы по-прежнему стоят крепко и не думают капитулировать? Неясно, на что они надеются. Ведь всё же понятно.
Скоро всё закончится, и мы с тобой непременно увидимся тогда. Обнимаю тебя крепко,
Твой Полочанин Юрон».
