ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
16
Сергей Семченко, Юрий Варламов, июль 1914 года, Красное Село
— Поплотней, поплотней, господа!.. – Фотограф недовольно
прищурился, обозревая картину. – Ваше Императорское Высочество, если можно – улыбочку!.. Та-ак, хорошо… Внимание… Снимаю!..
Вспыхнул магний. Напружинившиеся было для парадного фотоснимка ахтырцы оживленно загомонили, окружив своего августейшего шефа – великую княгиню Ольгу Александровну, сестру Николая II. Командиру полка стоило больших трудов вызволить ее из офицерского «окружения» и пригласить за стол в полковой павильон, где уже были накрыты столы к обеду.
— Господа, господа, без толкотни!.. Ведете себя, как сугубцы.
— Боуфал, куда вы уселись? Вот же на карточке ваша фамилия.
— Господин ротмистр, с чего будем начинать?
— Ну что вы, в первый раз, что ли? Начнем с деми-сек, а там видно
будет…
Огромный деревянный павильон на краю Красносельского поля наполнялся свежим, радостным гулом голосов. Офицеры 12-го гусарского Ахтырского полка рассаживались за большим столом, на котором чего только не было. Настроение у всех было прекрасное. Ну а как же иначе – июльский день превосходен, только что сфотографировались на память с великой княгиней, Высочайший смотр, которому был отдан почти год жизни, прошел отлично, и полк удостоился похвалы самого великого князя Николая Николаевича!..
Чего только не показал ему полк сегодня!.. И атаки на сомкнутую пехоту, и на пехотные цепи, и на конницу, и к местности применялись. Все перестроения гусары делали на самых широких аллюрах, и ни разу не произошло ни ломок фронта, ни малейшего замешательства. После ученья великий князь поблагодарил полк за отличную подготовку.
— Давно я не испытывал такой радости, какую мне пришлось испытать сегодня, видя выучку полка. Полк действительно показал себя. И я уверен, что Ахтырский полк покроет новой славой свой старый штандарт…
И сразу кажется пустяком год напряженнейшей подготовки к смотру. Мы хорошо поработали, нас оценили, так можно и отдохнуть как следует, черт возьми!..
Когда в павильоне появились командир полка и великая княгиня, офицеры вскочили и приветствовали их дружным «Ура». Все уже знали, что за подготовку к смотру полковник Николай Васильевич Трингам был произведен сегодня в генерал-майоры. Теперь он уже не командир, а командующий (командиром полка мог быть только полковник, чином выше или ниже – командующий). Далеко не каждым армейским полком командует генерал!.. Трингам по своему обыкновению мягко, чуть смущенно улыбался.
— Полно, полно, господа, угомонитесь… Благодарю, но все поздравления потом, когда будет приказ, а пока давайте-ка просто обедать, очень уж есть хочется… Ваше Императорское Высочество, прошу вас откушать с нами чем Бог послал.
Семченко сидел рядом со своими однокашниками по училищу, корнетами Боуфалом и Буцким. Вокруг все деловито расправлялись с закусками, но Сергей не чувствовал голода. Ковыряя ножом и вилкой какую-то нежнейшую ветчину, он снова и снова прокручивал в голове все подробности минувших дней…
Смотр начался 9 июля с прибытия в Красное Село императора и императрицы с детьми и высокого гостя — президента Франции Раймона Пуанкаре. В 16 часов состоялся высочайший объезд Красносельского лагеря, начиная с частей кавалерии, расположенных по обеим сторонам Петербургского шоссе. Здесь стояли кавалергарды, конная гвардия, кирасиры Его Величества, кирасиры Ее Величества, конно-гренадеры, уланы Ее Величества, лейб-драгуны, гусары Его Величества, 9-й драгунский Казанский и 12-й гусарский Ахтырский полки и лейб-гвардии конная артиллерия. Далее располагались инженерные и стрелковые части.
На дороге от Авангардного к главному лагерю были построены чины военных училищ и Офицерской кавалерийской школы, лейб-гвардии Атаманский Наследника Цесаревича, лейб-гвардии Сводно-Казачий и лейб-гвардии 4-й стрелковый Императорской фамилии полки. В главном лагере на передней линейке располагались гвардейские пехотные части. Из письма Сергей знал, что в их рядах уже нет Юры Варламова – он перевелся к Иванко, в 119-й Коломенский, и сейчас, наверное, распаковывал чемоданы где-то в Минске.
Когда император и президент приблизились к строю артырцев, полковой оркестр грянул сначала «Марсельезу», а затем «Боже, Царя храни». Громовое гусарское «ура» не смолкало еще долго после того, как высокие гости проследовали далее…
10 июля состоялся первый парад. В нем участвовали пехота, Собственный Его Величества конвой, пешая артиллерия, лейб-гвардейские кавалерия и конная артиллерия и военная автомобильная рота. Ахтырцы же в последний раз «прогоняли свою программу», а вечером полковник Трингам разрешил офицерам отдохнуть как следует. Впрочем, веселья не получилось – все были напряжены перед завтрашним смотром. К тому же за столом, от одного края к другому, летали три слова – «ультиматум», «Сербия», «Австро-Венгрия»…
— Я бы на их месте послал австрияков подальше, — горячился корнет Евгений Буцкий. – Ультиматум, который предъявлен Сербии, прямо оскорбителен!
— И, в конце концов, есть же Россия, — поддержал его ротмистр Георгий Диамбеков. — Мы всегда поддержим сербов. А увидев, что за них вступаемся мы, Франц-Йозеф трижды задумается, лезть ли на рожон…
— У Вены прекрасные отношения с Берлином. Так что может и задуматься, если Вильгельм поможет…
— Так ведь и у нас прекрасные отношения с Берлином. И в то, что мы испортим их ради ссоры с австрияками, я не верю. Вильгельм, если вы забыли, кузен нашему государю…
— Но у государя есть еще один кузен, который Вильгельма терпеть не может – британский король Георг.
— А теперь появился, судя по всему, и третий кузен – Пуанкаре.
— Ха-ха-ха! Браво, Семченко!..
— Это у нас прекрасные отношения с Берлином?.. После того, как гансы направили в Константинополь военную миссию?.. Не смешите меня, поручик.
— Так или иначе, похоже, скоро нам предстоит показать свои умения не только на маневрах, — задумчиво произнес ротмистр Борис Панаев, вертя в пальцах пустой бокал.
Все за столом притихли.
— А как вы думаете, господин ротмистр, какая смерть в бою самая красивая? – поинтересовался Семченко.
— Конечно, перед своим эскадроном, — убежденно ответил Борис. Но тут же возразил самому себе: — Хотя, знаете ли, нет, есть смерть еще лучше.
— Какая же?
— А вот в дальней глухой разведке… Так, чтобы сделать свое дело, послать полезное донесение, и не вернуться…
— Почему? – спросил прислушивавшийся к разговору подполковник Владимир Вишевский.
— Мне кажется, господин подполковник, что смерть перед эскадроном все же немножко театральна.
— Полно, господа, — решительно прекратил прения командир полка полковник Николай Васильевич Трингам. – Приказываю вам забыть все печальное – завтра смотр!.. А похоронную тему предлагаю закрыть тостом памяти нашего славного полкового сокола штабс-ротмистра Владимира Николаевича Есипова, да будет земля ему пухом.
Офицеры молча поднялись и выпили не чокаясь. Есипова, разбившегося во время очередного полета, похоронили пять дней назад…
Ужин шел на террасе летнего ресторана. Принесли гитару, и Гурий Панаев тихонько заиграл, словно сам для себя, но на самом деле для всех, старинный щемящий романс. Над лампой кружились крупные мотыльки, колотились в стекло. Некоторые проваливались внутрь стеклянной трубки и, вспыхнув, сгорали дотла…
…Черед ахтырцев настал 12 июля. И теперь Сергей с удовлетворением думал, что ни одной ошибки на маневрах его взвод не допустил. Рядом с гвардией и 9-м драгунским Казанским полком (кроме него и 12-го Ахтырского, армейские полки в смотре не участвовали) ахтырцы выглядели без преувеличения замечательно. Похвала великого князя заслуженна, черт возьми, и теперь они действительно лучший кавалерийский полк во всей армии, а может, и в мире!..
В тот же день, 12 июля, состоялось и производство в офицеры юнкеров выпуска 1914-го. Это было единственное облачко на светлом небе этого чудного дня. Официально никто ничего не говорил, но все офицеры знали – производство, обычно происходившее 6 августа, сдвинуто почти на месяц раньше из-за ультиматума, который Австро-Венгрия предъявила Сербии. Убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда оказалось совсем не таким пустячным, как думалось раньше. И всплывали в разговорах – неожиданно, дергая, как приступ зубной боли, — все те же тревожные слова: ультиматум, Сербия, Австро-Венгрия…
…Почему все сидящие напротив офицеры вдруг оказались на ногах, Сергей понял не сразу. Подумал, что прозвучал тост за Августейшую фамилию или за великую княгиню, и тоже торопливо подскочил с бокалом успевшего нагреться шампанского в руках. Хорошо, что Буцкий успел незаметно пнуть его кулаком в бок… Оказывается, в павильон неожиданно зашел сам император.
— А это лучшие субалтерны, Ваше Величество, — как сквозь вату, услышал Сергей напряженный голос Трингама. – Прекрасно проявили себя сегодня и, надеюсь, проявят и в дальнейшем.
Семченко впервые видел государя так близко. Он стоял напротив Боуфала, бывшего выше его на две головы. Вот царь подал Боуфалу руку, тот почтительно пожал ее и снова вскинул ладонь к козырьку…
— Как ваша фамилия, корнет? Какого училища и года выпуска?
— Корнет Боуфал, Николаевского кавалерийского, выпуск двенадцатого года, Ваше Императорское Величество.
— Сын Владислава Францевича Боуфала? – Лицо Николая II заметно потеплело.
— Так точно, Ваше Величество.
— Знаю его хорошо, прекрасный генерал… А вы? – Государь неожиданно повернулся к Семченко.
— Корнет Семченко, Ваше Императорское Величество, — торопливо представился Сергей. – Николаевского кавалерийского, выпуск двенадцатого года.
— Однокашники? – улыбнулся царь.
— Так точно. И еще земляки, — добавил Сергей, сам не зная зачем. – Оба из Одессы.
— Не устали после смотра?
— Никак нет, Ваше Величество, готовы повторить все сначала…
По усталому лицу императора снова скользнула бледная тень улыбки. Он коротко поднял ладонь к козырьку фуражки, приветствуя то ли Сергея, то ли всех присутствующих, и неторопливо направился к «правому флангу» стола, где сидели штаб-офицеры полка.
…Когда офицеры наконец уселись, Сергей от души стиснул руку Буцкому:
— Женя, спасибо, что вовремя меня пнул! Вот был бы пассаж – весь полк приветствует государя стоя, и только корнет Семченко из принципа продолжает есть…
— Да ладно, — отмахнулся Буцкий. – Господа, не забываем, что после обеда у нас еще театр, так что пьем умеренно и вообще держим фасон!.. Ну что, за здоровье Государя Императора, ура!
— Ура! Ура! Ур-р-а-а!!! – дружно подхватили корнеты и поручики…
…Красносельский театр был переполнен. Сергей, как и все прочие офицеры, сидел в ложе, и с высоты зал казался ему похожим на разноцветный пруд, в котором играют золотые рыбки. Эполеты, парадные мундиры, разноцветные фуражки, дамские шляпки… Все это дружно вскочило при появлении в зале императора. Загремел «Боже, Царя храни», и вскоре голоса публики покрыли звуки оркестра. Аплодисменты, «Ура», и гимн начался снова. И еще раз… и еще… На третьем исполнении гимна Сергею почему-то стало не по себе – виделось во всем происходящем что-то истерическое, какой-то надрыв, как перед концом света. Всеми владело какое-то странное возбуждение, которое должно было найти выход, разрядиться…
«Как все странно устроено, — думал Сергей, машинально следя за происходящим на сцене. – Какой-то Франц-Фердинанд, какое-то Сараево… И все приходит в движение, все цепляется друг за друга… Вот уже и австрийский ультиматум Сербии. И он может самым прямым образом сказаться на моей судьбе. И все люди в этом зале тоже ждут, чем все это кончится… несмотря на то, что никто ничего не произносит вслух».
Его мысли оборвал полковой адъютант поручик Георгий Псиол. Он тихо двигался вдоль кресел и каждому офицеру говорил одну и ту же фразу:
— Вставайте и выходите в фойе.
Когда недоумевающие офицеры собрались в фойе театра, поручик вышел на середину, развернул лист бумаги и, стараясь быть спокойным, объявил:
— Господа, получена телеграмма: «Немедленно выступить на зимние стоянки Ахтырскому и Казанскому полкам. Посадка первого эшелона — в Гатчине в 2 часа 40 минут ночи сего числа».
«Вот оно! – обожгло Сергея. – Вот то, чем должен быть кончиться сегодняшний вечер!» Он машинально взглянул на часы: 23.35. Перевел взгляд на однополчан. Их лица были собранны, спокойны, кто-то даже улыбался.
— Ну что же, прощай, мирная жизнь?..
— И все-таки интересно знать, это учебная тревога или война?..
— Вы ребенок, корнет. Разумеется, война…
— По коням, господа, по коням!..
…Вокзальные часы показывали 7 часов 25 минут утра. Погрузка закончилась. Звякнули буфера, негромко рявкнул паровоз, первый эшелон полка тихо тронулся со станции Гатчина и начал понемногу наращивать ход…
Ни один из офицеров-ахтырцев, несмотря на бессонную ночь и напряженный вчерашний день, не спал. Молча стояли в коридоре офицерского вагона, глядя на убегающий перрон, на мирные спящие окрестности Петербурга.
На вой-ну. На вой-ну. На вой-ну – стучали колеса…
Карл Петерс, июль 1914 года, Рига
Манифестация у памятника Петру Великому на Александровском бульваре собрала тысяч сорок человек, не меньше. Над головами толпы взвивались трехцветные знамена, портреты императора и императрицы. Время от времени кто-то начинал выкрикивать что-то по-русски или по-латышски, и толпа на бульваре подхватывала крик угрожающим, нараставшим ревом, в котором слышалось желание крови…
— Все вы знаете, что германские крейсера «Аугсбург» и «Магдебург» обстреляли Либаву! – задыхаясь, кричал на импровизированной трибуне лысый господин в хорошем летнем костюме с трехцветной розеткой в петлице. – Двадцать снарядов упали на беззащитный город, попали в морской госпиталь и частные дома!.. Пусть будут забыты в грозный час испытания внутренние распри и недовольства!.. Теперь нам предстоит не только вступиться за честь нашей сестры Сербии, но и отразить коварное нападение…
— Да здравствует Сербия!..
— Да здравствует Россия!..
— Смерть немцам! – заорал по-латышски какой-то здоровенный детина в картузе, стоявший в нескольких шагах от Карла, и этот крик тотчас же подхватил весь бульвар…
Карл тоже орал до хрипоты, размахивая своим канотье. Сладко быть частью толпы и разделять ее ненависть, гулкую, как колокол, и как кажется в эту минуту – святую…
Над Ригой плыл грозный колокольный звон. Откуда-то летний ветер доносил оркестровую мелодию егерского марша, потом – «Боже, храни Латвию». Радостные, словно пьяные лица кругом. На стенах – розовые плакаты, извещающие о мобилизации. Людское море у стен английского консульства: цветы и «Ура» союзникам. Нестройно печатая шаг, по бульвару Наследника шла колонна мобилизованных в штатском. Стоящие на тротуарах люди забрасывали ее цветами.
Петерс шатался по Риге, как шатается человек, выпивший бутылку шампанского – перевозбужденный и взбудораженный. Ему казалось, что наконец-то начнется что-то большое, светлое, правильное… «Слишком долго всё было тихо, — улыбаясь, думал он. – Слишком долго. А теперь все просто обязано перемениться к лучшему». И лица бегущих навстречу людей казались ему строгими, светлыми и прекрасными. Все они любили Родину, все готовы были отдать за нее жизнь…
Занятия в гимназии были отменены, но Карл, сам не зная зачем, забежал в учительскую. Там было пусто – все преподаватели, как выяснилось, ушли на манифестацию. Только старенький латинист сидел в углу за горой тетрадей. Поднял глаза на Петерса и почему-то грустно сказал, хотя раньше никогда с ним не заговаривал первым:
— А вы знаете, молодой человек, Гельцер успела дать только одно выступление в Эдинбургском кургаузе. И уехала. А я так давно не ходил в балет. И теперь уже вряд ли ее увижу…
— Ну что вы, Николай Федорович, — машинально ответил Карл, — конечно, увидите. Война скоро кончится, Гельцер приедет снова…
Но латинист горестно покачал седой головой:
— Боюсь, вы не вполне понимаете, что именно мы сейчас переживаем, молодой человек…
Ладно, сейчас ему было не до латиниста. Нужно было забрать Лику, которая неделю как гостила у отца в деревне.
На каждой станции по пути к взморью бушевали толпы, играли оркестры. Какой-то попутчик-студент объяснил Карлу – оказывается, десятью минутами раньше в Майоренгоф проехал великий князь Кирилл Владимирович с супругой, по этому поводу и ликование…
Всю дорогу до родительского дома Карл бежал бегом. Здесь, на дальней станции, было непривычно тихо, словно рижская военная лихорадка сюда не докатилась. Просто мирное лето, июль. «Странно, — думал Петерс, глубоко и сильно дыша на бегу, — странно, как все мгновенно меняется… Еще две недели назад мы с Ликой на ипподроме смотрели открытие Второй Всероссийской олимпиады, а потом ходили на реку любоваться гребными гонками, гадали, кто победит… И вот уже никому нет дела до Олимпиады, она забыта, как будто не было ее вовсе. И лето вовсе не лето, а что-то другое, грозное, величественное… Неужели сдвинулась, стронулась моя судьба с мертвой точки? Неужели прав старик латинист, и все мы не понимаем, что переживаем что-то великое и, может быть, страшное?»
Подбежав к дому, он снял с головы канотье, вытер пот, струившийся по лицу. Наверняка Лике будет тяжело услышать новость, которую он ей сейчас преподнесет. Но иначе поступить он не имеет права. Когда вся страна всколыхнулась и движется, стоять в стороне – грех…
…Дома никого не было. Карл, досадуя, выбежал к кромке воды, вгляделся вдаль. Так и есть — на досках пирса кто-то маячил. Мгновенно всплыл в памяти кусочек июня 1910-го – там сидели они вдвоем с Иванко, хлебали пиво, разговаривали о важном… Где все это сейчас?.. Иванко и Юрон со своим полком небось уже в дороге, Виленский военный округ подняли по тревоге одним из первых…
Лика стояла на краешке пирса, вглядывалась в пустынный залив. Карл подошел сзади, нежно обнял ее за талию.
— Ты поосторожней. Германские крейсера уже Либаву обстреливали, могут и сюда сунуться, — полушутливо произнес он.
— Здесь же мелко, — отозвалась Лика рассеянно.
— Ну, всё равно…
Она высвободилась из его рук, повернулась к нему.
— С чего ты вдруг приехал? Сегодня же не воскресенье.
— В городе манифестации… Занятия в гимназии отменили. И… и я в армию ухожу. Добровольцем, — торопливо пояснил он, видя, как изумленно надломила Лика брови. – Да, я знаю, что у преподавателей гимназии бронь… Но я вижу, что творится вокруг. Это… народная война. Я знаю, что ты поймешь меня правильно, и…
Лика молчала. Карл умолк, растерянно переминался с ноги на ногу. Он ждал слез, упреков, но вот такого отстраненного молчания – нет, не предвидел…
— Карлуша, я в положении, — тихо проговорила Лика, глядя в сторону.
Теперь настал его черед ошеломленно хлопать глазами.
— Господи… правда?!!
Она молчала.
— Родная моя, Ликушка, это… это же грандиозно! Извини, такие дурацкие слова в голову лезут… — Лика грустно улыбнулась. – Это же… здорово! Родная моя, любимая…
— А как же твои планы? Армия, добровольцем?..
Карл на мгновенье запнулся. «Венчаться! Лика католичка, я протестант, но какая разница, Боже ты мой?» Разговоров о венчании Карл и Лика не заводили по понятным причинам – кто же обвенчает с 17-летней?.. Но теперь всё, всё, всё было уже иначе. «Теперь нужно зарабатывать деньги… Желательно много. Отец, конечно, поможет, чем может, но…» Эту крохотную паузу Лика расценила по-своему, ее лицо омрачилось.
— Нет-нет-нет, родная, не думай ни о чем плохом, — заторопился Петерс, увидев это. – Я никуда не ухожу, никуда! Буду только с тобой… и нашим малышом. Или малышкой? – Он счастливо рассмеялся, уткнувшись носом в шею Лики. – Господи, у нас будет ребенок!..
— Ты правда не пойдешь ни на какую войну?..
— Ну конечно, нет. Ну какая война, причем она тут?..
Через день Лика упросила его съездить в Майоренгоф – в деревне было все-таки скучно.
В центре взморья царило то же возбуждение, что и в городе. Пляж был переполнен гуляющими, среди которых преобладали офицеры. А вот на станции Карл и Лика впервые в жизни увидели дикую, навсегда врезавшуюся им в память сцену посадки в дачный поезд через окна. Отчаянно плакали дети и женщины, нервничали мужчины. Желающие приобрести билет выстроились в огромную очередь, на перроне громоздились горы багажа. Владельцы подвод, на которых можно было перевезти вещи в Ригу, равнодушно называли отчаявшимся людям цену: «Сто рублей золотом». Дачный сезон заканчивался бегством…
И все это гудящее, взбудораженное, истерическое людское море на станции притихло, когда мимо на большой скорости, твердо отстукивая какой-то железный ритм, понесся воинский эшелон из Риги. Солдаты, сидя в открытых дверях теплушек, пели что-то неразборчивое и махали руками.
— Как страшно, — еле слышно проговорила Лика, держа Карла под руку. – И как хорошо, что ты не поедешь с ними.
— С ними – нет, а вот с ними, — Карл указал на беснующуюся толпу курортников у окошка кассы, — как-то придется. В Ригу-то возвращаться надо, хочешь не хочешь…
— Как? Вот же написано: два поезда до Риги отменены.
— А я на отцовском баркасе.
Карл еще не знал, что любым судам уже запрещено приближаться к устью Западной Двины ближе чем на двенадцать верст. Так что в Ригу пришлось возвращаться все же поездом. Сесть удалось только на крышу…
Переполненный поезд тащился как черепаха. Навстречу несколько раз проходили воинские эшелоны. Карл сидел на раскаленной крыше, держась руками за вентилятор, чтобы не слететь под колеса, и слушал разговоры соседей, по виду и речи – русских рижан-мастеровых из Московского предместья:
— …А есть и такие, которые наоборот, на взморье прут. Из Европы. Там же на курортах-то всё, а лето в разгаре. Ну так они сюда и поехали, чтобы сезон не пропал…
— Так и цены на дачи сразу упали… Вот же люди только о себе и думают, а!..
— Говорят, в Торенсберге двадцать товарных вагонов с багажом стоят. В газетах писали – мол, идите сами и ищите свой багаж в этих вагонах, никто его за вас искать не будет.
— Слышь, а немцы Усть-Двинскую крепость за сорок минут могут с моря взять. И тогда все, прощай, Рига.
— Ну, это ты загнул – у нас, чай, у самих флот имеется. А верно, что германских подданных выселять будут?
— Так уже выселяют. Ну и правильно, так гансам и нужно…
«У нас будет ребенок, — пело в голове Карла на все лады. – У нас будет ребенок!.» И странно, эти слова совсем не мешали ему слушать несущуюся со всех сторон мелодию «Прощания Славянки»…
Сергей Семченко, август 1914 года, Гнилая Липа, Юго-Западный фронт
Если бы Сергей Семченко мог оказаться 29 августа 1914-го в штабе 12-й кавалерийской дивизии, он увидел бы маленькую тесную комнатку, в которой можно было вешать топор от табачного чада; офицеров, сгрудившихся над заваленным картами столом; младшего унтера-телефониста из вольноопределяющихся, колдующего над аппаратом в углу. Связи не было уже с полчаса, и над телефонистом, как ястреб, кружил его начальник – низенький, призванный из запаса прапорщик, в мирное время явно служивший в почтово-телеграфной конторе. К нему время от времени подходил поручик, адъютант начдива, тогда лицо прапорщика мгновенно становилось из разъяренного елейно-угодливым, и он начинал лепетать, что связь вот-вот будет исправлена.
Наконец телефонная трубка издала какой-то слабый звяк. Унтер-телефонист вытер обильно струившийся по лицу пот, а сияющий прапорщик подскочил к адъютанту и доложил, что все в порядке. И тотчас же телефон затрезвонил уже в полную силу, властно. Телефонист снял трубку, торопливо вскочил и поискал глазами поручика-адъютанта:
— Его превосходительство просит к аппарату командарм.
Поручик метнулся к столу с картами, и через несколько секунд высокий, плотный генерал-лейтенант со знаком Николаевской академии Генерального штаба на кителе и одиноким нашейным «Святым Владимиром» 3-й степени – начдив 12-й кавалерийской дивизии Каледин – произнес в трубку:
— У аппарата Каледин. Здравия желаю, ваше высокопревосходительство.
— Здравствуйте, Алексей Максимович, — раздался в мембране голос командующего 8-й армией генерала от кавалерии Алексея Алексеевича Брусилова. – Что у вас там со связью творится? Полчаса дозвониться не мог.
— Чинили… — начал было Каледин, но Брусилов прервал:
— Ну, починили, и слава Богу. Сразу к делу. Начдив-48 Корнилов взывает о помощи — австрийцы охватили его дивизию с трех сторон и выбили за Гнилую Липу, следом начал отступать весь 24-й корпус. Фронт может рухнуть в любую минуту. Мой приказ: вашей кавалерийской дивизии – умереть, но спасти положение. Умирать не сразу, а до вечера. Поняли меня?
Каледин молчал.
— Алексей Максимович, вы меня слышите? – удивленно и требовательно переспросил Брусилов.
— Так точно, — после большой паузы ответил Каледин. — Будет исполнено…
В трубке зазвучали гудки отбоя. Генерал бессильно опустил трубку на рычаг полевого аппарата. С минуту стоял молча, не обращая внимания на тревожный взгляд застывшего рядом начальника штаба дивизии – Генерального штаба полковника Сергея Николаевича Кулжинского.
— Нам нужно любой ценой ликвидировать угрозу для 48-й пехотной и всего фронта, — наконец тяжело, словно ворочая камни, выговорил Каледин. – Приказываю: немедленно спешить и бросить в бой стародубовских драгун, белгородских улан и казаков.
— Спешить? – ошеломленно переспросил Кулжинский. – Но как же…
— Вы приказ слышали? – раздраженно перебил Каледин. – Выполняйте.
— Слушаюсь, ваше превосходительство. А… ахтырцев?
— Ахтырцев пока в резерв.
Машинально наблюдая за тем, как суетятся вокруг люди, выполняя его (а на самом деле Брусилова) приказ, Каледин думал о том, что дивизии у него больше нет. Нет тех прекрасных ребят, которые вышли на войну всего две недели назад и уже успели не раз отличиться на полях Галиции… Больше всех в своей дивизии он любил заслуженный и знаменитый Ахтырский гусарский полк, и именно поэтому оставил его в резерве, пытаясь по возможности оттянуть гибель полка.
…Но ничего этого корнет Семченко, к счастью, не знал. До штаба дивизии было далеко, а сам он спал без задних ног в одной из комнат брошенного каким-то бежавшим австрияком дома, приспособленного под казармы полка. Приобретенное еще в кадетские годы и закаленное училищем умение засыпать в любое время и в любом положении теперь пригодилось как никогда… На соседней кровати молодецки свистел носом поручик его эскадрона Митрофан Жовнер.
Прошло всего две с небольшим недели, как 12-й гусарский Ахтырский полк не выходил из боев, но Сергею уже казалось, что он жил так всегда. Первое большое сражение выпало на долю ахтырцев 13 августа. Тогда у галицийской деревни Демня авангард полка должен был выбить противника с позиций за длинной, около двух верст, извилистой плотиной, примыкавшей к железнодорожному полотну. Задача казалась невыполнимой, но ротмистр Борис Панаев буквально умолял командующего полком разрешить ему рискнуть. В конце концов генерал-майор Трингам согласился с доводами подчиненного и дал приказ атаковать противника.
Прозвучала команда «Шашки вон, справа по три марш-марш!», и 2-й эскадрон во главе со своими офицерами – штабс-ротмистром Силой Чадовым, поручиком Борисом Немцовым, корнетами Николаем Ильяшенко и Иваном Сусалиным – бросился в атаку. Впереди на своей верной Дрофе мчался Борис Панаев. Старшего брата поддерживал штабс-ротмистр Гурий Панаев со своим 4-м эскадроном. В его составе был и Сергей Семченко…
Атаковавшие в конном строю гусары сразу же попали под сильный фланговый огонь австрийцев. Летевший впереди своего эскадрона Борис Панаев буквально через минуту был тяжело ранен в ногу, но, не обращая внимания на страшную боль в раздробленной голени, первым прорвался под огнем через мост и плотину, промчался через деревню Демня и по крутому подъему повел гусар к горному лесу, где засел противник. На окраине деревни – еще одна рана, уже в живот… Чтобы не упасть, ротмистр ухватился за луку седла, где была приторочена сумка с фамильной панаевской иконой Преображения Господня. Впереди завиднелись оплетенные колючей проволокой деревья. «С Богом, за царя! Руби проволоку!» — скомандовал командир гусарам, крикнул трубачу, чтобы тот взял у него сумку с иконой, и схватился с австрийским офицером. Но в следующий миг пал, пораженный сразу двумя пулями – в висок и в сердце…
Бой закипел с еще большей яростью. В конце концов австрийская бригада дрогнула и бежала с поля сражения, потеряв 80 человек убитыми, 155 пленными, четыре зарядных ящика и много лошадей. У русских было ранено четверо рядовых гусар и погиб единственный офицер – Борис Панаев. Его смерть на виду своего эскадрона оказалась совсем не театральной, а простой и возвышенной…
Для Сергея тот бой был первым, но, как сам он считал, неполноценным – никого не убил, никого даже не тронул. Просто рубил со своими гусарами проволоку, а потом недолго преследовал отходящих австрияков. Австрияки оказались на поверку малороссами, сразу же побросали оружие и подняли руки, не собираясь оказывать сопротивления. Командир эскадрона поручил Сергею приемку пленных и отправку их в тыл. Так бой для Семченко и закончился.
Может быть, оттого, что в том бою Сергей никак не мог помочь Панаеву избежать гибели, защитить и спасти его, теперь он снова и снова видел день 13 августа во сне. Причем видел почему-то не реальность, пусть и искаженную сновидением, а какую-то странно отчетливую картинку, в которой Борис, по своему обыкновению грустный и сдержанный, падал под вражескими ударами, а его, Сергея, шашка, выхваченная из ножен, оказывалась почему-то мягкой и прозрачной, словно сотканной из паутины. В отчаянии он начинал рыдать, но издали вдруг появлялся новый Борис Панаев, и снова устремлялись к нему австрийцы, и снова Сергей хватался за эфес, надеясь спасти любимца всего полка…
— Вашбродь, а вашбродь, — раздался торопливый шепот над его ухом, — вставайте, тревога.
Семченко сел мгновенно, автоматически, секунду непонимающе смотрел на своего денщика – гусара Уфимцева. Тревога?.. Да, где-то во дворе дома надрывал щеки трубач. Вот же надо было так заснуть, чтобы не расслышать трубы!.. Уфимцев уже подавал Сергею китель, шашку и портупею. Жовнер проснулся сам, крепко потянулся и крикнул, жмурясь:
— Заблуда, одеваться!
Вбежал денщик Жовнера, гусар Заблуда. Суетливо схватил валявшиеся на колченогом стуле чакчиры, подхватил с полу сапоги.
— А вы просто аристократ, — с усмешкой произнес Сергей, обращаясь к Жовнеру, — снимаете перед сном чакчиры и ботики. Я так после первых же тревог привык спать одетым.
— Да уж, сильно мешает проклятое хорошее воспитание, — снова с завыванием зевнул Жовнер, натягивая чакчиры. – Охо-хо-хо… Спал бы и спал, честное слово.
— Пока вы отдыхали, тут такое творилось, что ужасть просто, — между тем говорил Уфимцев, накидывая на плечи Сергея китель. – Стародубовцев, белгородцев и казаков спешили, да в цепь. А австрияки так и прут, так и прут… Так там от трех полков уже и не осталось ничего.
— Откуда знаешь? – резко поинтересовался Семченко.
— Так это… Рязанцева сюда раненого привезли, вахмистра из Стародубовского. А мы из соседних сел с ним.
— Ты еще на базаре народ послушай – и не такое расскажут.
— А вы не удивляйтесь, — хмыкнул поручик, — денщики – это совсем особенное племя. Их же хлебом не корми, а дай порассказывать о том, как мы разбиты и отступаем. Верно, Заблуда?
— Так точно, вашбродь, — не слушая, бодро отозвался Заблуда, наводившийся блеск на офицерские сапоги.
Уфимцев обиженно поджал губы.
Семченко с силой плеснул водой из рукомойника в лицо, сгоняя остатки сна. В правдивость рассказа денщика он не верил. Бросить в бой три из четырех полков дивизии спешенными – для этого нужен был какой-то невероятный форс-мажор, а начдив генерал Каледин славился своими спокойствием и здравомыслием.
Во дворе полк строился верхом. Сергей занял свое место в строю. Артиллерийская канонада доносилась гораздо ближе, чем два часа назад, когда он свалился без задних ног. За две минуты, которые пришлось ждать командира, Семченко выяснил, что рассказ денщика, как ни ужасно, был довольно близок к истине: фронт 48-й дивизии прорван, брошенные в бой стародубовцы, белгородцы и казаки понесли огромные потери, но положения не спасли. «Теперь, очевидно, наш черед», — с философским спокойствием заметил ротмистр Диамбеков.
Командующий полком генерал-майор Трингам был внешне сдержан, как обычно. Сергей прислушался к себе — сердце постукивало чаще, чем следовало бы, неприятно поджимало живот. «Ну и что, — попытался успокоить он себя, — обычное волнение, подумаешь. Перед атакой на Марсовом поле еще и похуже было». Он машинально взглянул на трофейные наручные часы, которыми довольно быстро обзавелись офицеры полка – пятнадцать ноль-две.
Трингам говорил недолго, все три фразы:
— Господа, получен приказ начальника дивизии – Ахтырскому полку в конном строю атаковать вражескую пехоту. Прошу вас исполнить свой долг честно и храбро, как подобает настоящему ахтырцу. С Богом…
— Какое-то странное обращение, — заметил Жовнер, уже когда эскадроны разворачивались на вершине холма. – Как будто мы идем на убой, а не в бой.
— Но ведь так и есть, господин поручик! – В голосе юного корнета Игоря Змунчиллы прозвенели истерические нотки. – Атаковать так, как мы собираемся — это безумие!
Жовнер нахмурился и уже открыл было рот, чтобы осадить корнета, но Семченко среагировал быстрее.
— Безумие – это то, что сейчас творится с вами, сугубый. – Змунчилла окончил Николаевское училище полтора месяца назад, был в полку новичком, и Сергей мог себе позволить говорить с ним в таком тоне. – Бросьте истерить! Или вы уже забыли, чему вас учили в Славной Школе? Какое заветное желание любого кавалериста?
— Смерть за Отечество на поле брани, — дрожа крупной дрожью, выговорил корнет.
— Верно. Так что будьте достойны нашего училища, а не то я доложу командиру эскадрона, что к нам в строй затесалась барышня!
Змунчилла притих и закрыл глаза. Губы его зашевелились – видимо, корнет читал молитву.
«А ведь он прав, черт возьми, — думал Сергей, машинально в последний раз проверяя, все ли в порядке перед атакой. – Атака в конном строю на наступающую пехоту, под пулеметный и артиллерийский огонь – сумасшествие».
— Семченко! – негромко окликнул Сергея командир его эскадрона Гурий Панаев.
— Слушаю, господин штабс-ротмистр. – Семченко тронул коня и подъехал ближе к командиру.
— Хорошо вы осадили Змунчиллу, молодец, — наклоняясь в седле и понизив голос, чтобы никто не слышал, произнес Гурий. – А вот то, что сами настроены погибнуть – скверно. Да, мы на смерть сейчас идем, но идем не погибать, а бить врага во славу нашей Родины и Государя… как шел мой брат у Демни. А что не все вернемся – так и черт бы с ним. Двум смертям не бывать, одной не миновать, и, в конце концов, гусары мы или нет?..
Гурий молодецки присвистнул. Рядовые гусары засмеялись.
Развернувшийся на вершине холма полк представлял собой отличную мишень для противника. Сергею было видно все поле боя, это было именно поле, изрытое окопами, по которому быстро катились вперед бледно-голубые волны австрийской пехоты. Видимо, вражеские наблюдатели заметили изготовившуюся к бою кавалерию, потому что вокруг начали посвистывать пули на излете. Одна, вторая, третья, потом они слились в звучный противный хор… С одного из рядовых гусар сбило фуражку, и он, пустив сквозь зубы забористым матерком, поскакал подбирать ее.
Командующий полком выехал вперед. Августовский ветерок шевелил пышные усы Николая Васильевича, солнце играло на генеральском зигзаге его погон, на кресте Святого Владимира 4-й степени.
— По-о-олк! – сильным молодым голосом подал команду Трингам. – Шашки, пики – к бою!
Одновременно лязгнули десятки шашек, вынимаемых из ножен. Сергей тоже привычно бросил руку на эфес своей шашки, стиснул в кулаке рукоять, всей кожей ощущая ребристую, удобную для хватки поверхность. Ладонь сразу вспотела, сердце трепыхалось в горле.
— Атака на пехоту… повзводно… по два взвода в одну шеренгу на сто шагов дистанции… галопом…
Не оборачиваясь, генерал выждал короткую паузу и рубанул:
— Марш-марш!!!
И четыре эскадрона рванулись вперед.
Это была первая настоящая атака в конном строю в его жизни.
Конечно, до этого была атака на Марсовом поле, где тоже были и нервы, и забивающий лицо ветер, и слитный гул сотен копыт. Но там все прекрасно знали, чем всё закончится – великий князь скомандует «Стой!», и всё остановится. Там не было шрапнели, которая розовыми фейерверками рвалась где-то над головами (Сергей уже знал, что австрийская шрапнель дает розовый цвет разрыва, а германская – белый). Там не было пулеметчиков, которые где-то впереди торопливо устанавливали на треноги свои «Шварцлозе». Там не было, наконец, идущей в атаку прямо на тебя пехоты. И всё это приближалось с каждым аршином, который преодолевал тяжело храпящий Мышак. Это было как в дурном сне, когда видишь опасность, неумолимо и спокойно движущуюся к тебе, но не в силах сделать уже ничего.
Полк крутил в руках шашки и ревел на скаку «Ура», заглушавшееся разрывами шрапнели и густой ружейной стрельбой, — австрияки в замешательстве прекратили наступать и торопливо палили по атакующим гусарам с колена. На флангах рухнули несколько лошадей вместе со всадниками, но остальные неумолимо приближались. Секунда, другая, и вот уже австрийские солдаты в панике покатились назад. Естественно – далеко не каждый хладнокровно вынесет зрелище летящей на тебя галопом конницы. Было видно, как офицеры пытаются задержать своих подчиненных, но цепь уже была поломана. Кое-кто начал бросать оружие и поднимать руки, другие просто бежали во всю мочь, не оглядываясь.
— Руби! – услышал Сергей долетевший до него голос мчавшегося впереди полка Трингама.
Семченко знал, что во время рубки нужно заранее наметить цель. Солдат, которого он выбрал, не собирался бежать: он спокойно стоял на одном колене и целился из своего «Манлихера», как показалось Семченко, прямо в него. Потом его плечо дернулось, винтовка пыхнула дымком, а солдат передернул затвор, целясь заново. И в следующий миг Сергей коротко и быстро, как учили, полоснул его шашкой. Удар вышел неудачным, солдат успел подставить ствол винтовки, но второй пришелся уже на горло. Австриец упал на спину и схватился руками за рану, выкашливая какие-то странные, ни на что не похожие слова на непонятном языке, а его бледно-голубой китель на глазах становился темно-вишневым, жутким…
Кругом хрипели, рубили, стреляли, протыкали на скаку пиками, бросали винтовки, сдавались в плен, но основная масса полка уже мчалась дальше, не задерживаясь, стремясь успеть к пулеметчикам до того, как они прицелятся. Мышак то и дело перескакивал через окопы, отрытые в поле в разных направлениях. На какой-то миг перед Сергеем вырвался на своем Морозце поручик Жовнер с шашкой в руке, но тут же его отнесло в сторону будто ветром. «Только бы не пулеметы, — стучало в голове у Семченко. – Только бы не пулеметы, мама дорогая!» Он видел, как пулеметчик сжал в руках рукоятки «Шварцлозе», как повернулся его ствол – но так до последней секунды и не поверил, не осознал. А австрийцы все-таки успели хлестнуть очередями по рвущимся вперед эскадронам…
…Почему он лежит на земле, а не скачет дальше, Семченко понял только через какую-то секунду. Голова странно гудела, наверное, он ударился при падении. Рядом бился в агонии Мышак. Мышцы на его шее были обнажены, словно над конем поработал опытный хирург, правого глаза у коня не было. Черная кровь струей била на пыльную землю.
«Он очень мучается, мой родной… Мне нужно встать, взять револьвер и окончить его мучения. Но отчего же я не могу встать? Отчего попытался и тут же упал назад, на эту чужую землю, виском в пыль? Отчего рядом только что присел корнет Змунчилла, что-то сказал искривленным от жалости ртом и побежал дальше с окровавленной шашкой в руках? Отчего продолжает работать пулемет, который я вижу краем глаза?..»
Сколько Сергей так пролежал, он потом не мог вспомнить, да и не особенно старался. Потом, когда все уже кончилось, его подняли и понесли куда-то, и к нему подходили его однополчане, и он чувствовал на своем лбу прикосновения братских губ, и пробовал сжать пальцы, отвечая на рукопожатия, и даже услышал, что генерал Трингам и Гурий Панаев убиты, а потом он почему-то увидел лицо того австрияка, которого он зарубил – простое и крепкое крестьянское лицо двадцатипятилетнего парня родом из-под Будапешта, и понял всё то, что он говорит перед смертью по-венгерски, и увидел, как он улыбается без всякой злобы и протягивает ему руку, зовя за собой.
Иван Панасюк, Юрий Варламов, сентябрь 1914 года, Восточная Пруссия, Северо-Западный фронт
…Оторваться удалось только с большим трудом. Бежали бегом, задыхаясь, не разбирая дороги. Зато и ушли без потерь. Германцы преследовали без особого азарта, даже без стрельбы. Наверное, были уверены, что остатки девятой роты 119-го пехотного Коломенского полка сами рано или поздно выйдут из леса. Здесь, на песчаных лесных дорогах Восточной Пруссии, царил настоящий хаос, уцелеть в котором удавалось немногим…
— Ранен?.. – Панасюк коснулся рукава Варламова. Ниже предплечья темнели бурые потеки. Юрий поморщился, машинально взглянул на рукав:
— Чужая.
Наедине, когда никто не слышал, они по-прежнему были на «ты», как полагалась друзьям и кадетам-полочанам. Но при других людях Иван называл Юрия на «вы» — между ефрейтором-вольнопёром и поручиком лежала пропасть.
— Что будем делать? – еще тише спросил Иван.
— Не знаю… Ничего не знаю пока.
Оба одновременно сплюнули в разные стороны. Потные, грязные как черти. Такими же были все остальные солдаты роты – тридцать восемь человек. Единственный офицер – поручик Варламов…
А как все начиналось!.. Юрия перевели в 119-й Коломенский за неделю до начала всеобщей мобилизации, 10 июля. Только успели с Иваном наговориться и навспоминаться, как грянул австрийский ультиматум Сербии, а потом – мобилизация, Высочайший манифест, взбудораженный Минск, толпы на улицах, исступленно поющие гимн, и вот уже вокзал, шум, оркестры и прощальные слезы. Обнялись, перекрестили друг друга и – по разным вагонам… Правда, ночью, уже на каком-то полустанке под Ковно, Ивана пригласили в офицерский вагон, где Юрий представил его всем офицерам как своего однокашника. Выпито было тогда море, и все, все, все, с кем тогда пили Панасюк и Варламов, были уже мертвы…
Как то, с чем столкнулись они в Восточной Пруссии, не было похоже на ту войну, о которой им рассказывали в училище! Как оказались далеки настоящие немцы от тех, которые им представлялись!.. Маленькие, кургузые, все почему-то немолодые, в пшеничных усиках и усах. И – снова это слово – хаос, хаос, слово, так ненавистное любому человеку в погонах. И еще страшнее: потеря управления. Командир полка не знал, где находится штаб дивизии, у штаба дивизии не было связи с полком. В эфир открытым текстом неслись ругань, мольбы о помощи, просьбы о подкреплениях, недоуменные вопросы и прощальные молитвы…
…В ночь с 29 на 30 августа полк лишился одновременно знамени и командира – прорвавшиеся к деревне Адамсхейде германские самокатчики взяли в плен полковника Протопопова, полкового адъютанта подпоручика Федорова и захватили знамя. Остаться без знамени: что может быть хуже?.. Кто-то из старших офицеров на следующее утро с холодным, хладнокровным лицом пожал всем руки, ушел на опушку и через секунду оттуда тупо ударил выстрел… Здесь, в этот безумный полдень, Бог знает где, могло случиться все что угодно. Нет ничего в мире, кроме этой просеки в чужом сосновом лесу, и только время от времени рокот авиационного мотора над головами. При виде «Фоккеров» все разбегались как зайцы и залегали по кустам, хотя еще неделю назад азартно палили по аэропланам из всего, что только можно…
Варламов привалился потной спиной к стволу жаркой, липкой от смолы сосны. Он более-менее представлял себе направление, в котором нужно было уходить, хотя ручаться за верность выбора не стал бы. И все-таки он сделает его, этот выбор. Раненая рука не так уж и болела (Панасюку он соврал, на окраине Адамсхейде его зацепило), это его порадовало. Он приоткрыл глаза: сорок измученных, израненных людей, которых он почти не знал и которые не знали его (как ты узнаешь офицера, который прибыл в полк за неделю до начала мобилизации?), расстрелявших все патроны, злых, державшихся до сих пор непонятно на чем… Он должен, обязан их спасти, чтобы они вырвались из этого чертова прусского леса к своим родным…
— Вольноопределяющийсяся Панасюк, — хрипло проговорил Юрий. Иван, возившийся в сторонке с трофейным «Маузером» (своя трехлинейка утонула еще позавчера во время переправы через какую-то речку), с готовностью встал с земли.
— Слушаю, вашбродь…
— Сядь. Рядом сядь… — Юрий понизил голос, чтобы его не слышали другие. – Сейчас примешь команду над ротой и уведешь ее, понял? А я останусь здесь.
— Юрон, не дури, — спокойно проговорил Иван. – У тебя отец, мать, сестра… О них подумай.
— Уже подумал. Вот о них подумал. – Юрий кивнул на измученных солдат. – Об их отцах и матерях… — Он с трудом улыбнулся, глядя на встревоженное лицо друга. – А обо мне не волнуйся. Отобьюсь и догоню.
— Прости, но ты не имеешь права так поступать. Единственный офицер обязан выводить своих солдат из окружения, а не…
— Иванко, когда командир принимает решение, он исходит из того, что это решение целесообразно, — сухо произнес Юрий. — Всё.
Не слушая больше возражений Панасюка, Варламов поднялся. Солдаты молча смотрели на него. После трехдневной беготни по лесам они с трудом волочили ноги и еще хуже соображали.
— Рота, слушай приказ…
Юрий остро ощущал всю абсурдность происходящего. Германия. Лес. И сорок измученных людей, которые совсем не знают его. Только от него зависит сейчас, останутся они навсегда в этом лесу или вернутся к своим. От него и от Господа Бога… Он прислушался. Нет, поблизости вроде тихо. Артиллерийская стрельба звучала где-то очень далеко к северу.
Варламов скользил глазами по потным, небритым, невменяемым от усталости лицам солдат. И видел в них веру в него – единственного офицера. Как он скажет сейчас, так и будет.
— Слушай приказ, — повторил Юрий хрипло. — Приказываю отходить в направлении на северо-восток, не вступая в боевое соприкосновение с противником. Задача – пробиться к своим с минимальными потерями, вынести замки от четырех орудий и два пулемета. Старшим назначаю вольноопределяющегося ефрейтора Панасюка. Вопросы есть?
— Вашбродь, разрешите обратиться? – подал голос рыжий ефрейтор лет тридцати с унылым лицом. Он говорил с ярко выраженным белорусским акцентом – «разрешице», «абрацицца». Как его фамилия, Варламов не помнил – кажется, Николаеня…
— Обращайся.
— А што такое «минимальные»?
Варламов мысленно проклял себя за идиотизм. Привык за два года разговаривать с лейб-гвардейцами! Те и книжки читали, и при случае внятно могли объяснить, какого именно короля встречаем и по какому поводу. А здесь тебе не гвардия, здесь пехота-матушка, 119-й Коломенский, уже сорок лет как стоявший в Минске, комплектовался в основном местными призывниками…
— Минимальный – самый малый, какой только возможно. Еще вопросы есть?..
— Так точно, — неторопливо произнес денщик Юрия, рыжеусый коренастый солдат Павел Филимонов родом из Рогачёва. – Разрешите с вами остаться, вашбродь? А то вам с пулеметом одному несподручно будет.
— И мне разрешите остаться, — подал голос еще один солдат.
— И мне…
— И мне разрешите, вашбродь!
— Отставить! – нахмурился Юрий. – Филимонов, остаешься со мной, остальные слышали приказ. Панасюк, Филимонов!
— Я, — хором отозвались Иванко и денщик Юрия.
— Помогите мне замаскировать «Максим».
Насчет пулемета Юрий все продумал заранее. Германцы, преследуя остатки его полка, неизбежно пойдут через этот лесок. И напорются на огневую засаду. Пока он будет сдерживать наступление, рота, глядишь, и оторвется на безопасное расстояние. Тем более что команду принял Иванко – считай, полноценный офицер. В том, что он справится с задачей, Варламов нисколько не сомневался…
Пока денщик суетился, подгребая с земли сухой лапник, Панасюк тихо сказал у Варламова:
— Хочешь, останусь с тобой?
— Нет, не хочу. Ты приказ слышал? Вот и выполняй.
— А клятва наша у Святой Софии? Помогать им в силе и слабости, в успехе и в трудных днях…
Варламов, проверявший у «Максима» ленту (осталась неполная), бегло улыбнулся:
— Молодец, помнишь на память. Ну вот и помоги мне сейчас в трудный день – уводи людей и прорывайся к нашим.
Иванко упрямо копался рядом, маскировал ствол «Максима» ветками.
— Вольноопределяющийся Панасюк! – резко произнес Варламов.
— Слушаю, вашбродь!
— Слушай мою команду! Кру-хом!.. И шагом марш в расположение вверенной вам роты!..
— Слушаюсь! – покраснев от обиды, отозвался Панасюк…
Оба одновременно перекрестили друг друга…
…После того как стих хруст шагов, Юрий в последний раз проверил готовность пулемета к бою. Это был один из трех полковых «Максимов», которые удалось спасти. Пейзаж был мирным: деревья, кустарник, по виду вполне русский. По длинной травинке, дрожавшей в прицеле, деловито спешил куда-то муравей. Было очень жарко. Варламов сдвинул на затылок фуражку, вытер струившийся по лбу пот. Рука отозвалась резкой болью, он даже охнул, но нарочно не стал смотреть, что там такое…
— Когда вам руку зацепило, вашбродь? – спросил Филимонов.
— Да Бог его знает. Кажется, когда на самокатчиков нарвались. Я и не заметил сразу. А ты почему решил со мной остаться, Филимонов?
— Ну а как иначе? – удивился денщик.
Юрий улыбнулся. С Филимоновым он был знаком полтора месяца, с того момента, как прибыл в полк. Что он знал об этом солдате?.. Только то, что Филимонов неразговорчив, серьезен, трезвого поведения. И вот этот скромный рыжеусый мужичок с желтыми цифрами «119» на погонах спокойно, не задавая никаких вопросов остается с ним – вполне возможно, на смерть…
— Дети есть у тебя? – почему-то спросил Варламов.
— Дочка, вашбродь. Мне женка говорит – давай Юлией назовем. Я ей – ну что это за имя такое? Это ж для господ, а нам чего попроще надо. Ты вон сама Марья Митрофановна. А она – нет, говорит, Юлия Павловна Филимонова очень даже красиво звучит, ей все завидовать будут. Ну Бог с тобой, говорю, давай Юлией назовем.
Варламов улыбнулся.
— У меня Юлией сестру звать.
— Большая сестренка, вашбродь?
— Большая. Больше меня…
Оба одновременно хмыкнули, каждый со своей интонацией. И замолчали…
На какое-то время тишина стала осязаемой, даже отдаленная канонада стихла. Просто опушка, просто лес. Наверняка еще пару месяцев назад здесь устраивали пикники семьи из близлежащего городка.
Юрий много читал о том, что в возвышенные, решающие минуты жизни вспоминается все самое важное и судьбоносное. Но сколько он не старался настроить себя на возвышенный лад, ничего нужного в голову не приходило. Корпус, училище, отец, мать, сестра, даже друзья – все казалось сейчас далеким и несущественным. Только лес, травинки, только нагретая солнцем чужая земля, по которой рыщут сейчас чужие люди с оружием в руках…
Он скорее почувствовал этих людей, чем увидел. Шелест травы, хруст ветки под чьей-то ногой. Потом показалось два всадника. Это были гусары в полевой форме, они шагом выехали на опушку и нерешительно остановились рядом, по-видимому, советуясь. Потом гнусаво пропел рожок – это значило, что приближается пехотная цепь…
— Ну что, вашбродь, германы идут, – одними губами произнес рядом Филимонов.
Над головой Юрия беспечно запел свою летнюю песню жаворонок. Ему не было никакого дела до войны, он не знал, где он – в России или Германии…
«Может, никогда больше не полетаю, — подумал Варламов, пытаясь отыскать глазами в небе птицу. – И Елизавету не увижу…» Он так и не смог назвать про себя эту девушку Лизой, так и не смог понять, что же есть – или нет – между ними после единственного танца в училище и единственного полета в Гатчине… Ладно, теперь все это несущественно.
Первые германские пехотинцы показались на опушке. Они шли беспечно, переговариваясь. Солнце жирно, жарко блестело на кинжальных штыках «Маузеров». Варламов глянул на Филимонова, тот чуть кивнул, прищурился, оскалив желтые от курева зубы и держа ленту «Максима» наготове.
«Ну что, поехали?» — спросил сам у себя Юрий и нажал на гашетку…
Продолжение следует
