ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
27
Иван Панасюк, Новогодняя ночь на 1917 год, Действующая армия, Западный фронт, под Логишином
— Господа, прошу минутку внимания!
— Тише, тише! Тост комполка!..
— Угомонитесь, юноши, дайте послушать!..
Мало-помалу шум в столовой небольшого помещичьего дома, который занимало офицерское собрание полка, стих. Все взоры (уже значительно помутневшие по сравнению с последними часами 1916 года) обратились на командующего полком – подполковника Захара Матвеевича Трошкина. Командовавший полком со дня его формирования, то есть всего два месяца, Трошкин вызывал у подчиненных исключительно иронические чувства. В особенности веселили офицеров брови подполковника – вечно приподнятые, словно в счастливом изумлении. Трошкин действительно был образцом радостного болвана, который не понимал даже того, что происходило у него под носом. Как говорил о себе сам подполковник, он был всегда «позитивно настроен, невзирая на сложные обстоятельства».
— Господа! – дождавшись, пока стихнет застольный гул, радостно заговорил комполка. – В Новый 1917 год наша доблестная армия вступает как никогда сильной и победоносной. Фронт стоит крепко. Никакой угрозы со стороны противника не наблюдается. Наша матушка-Россия в сотрудничестве с нашими доблестными союзниками готова нанести последний и окончательный удар по врагам. Именно наступающий год станет крахом Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии!.. Я, конечно, здесь никоим образом не хочу обидеть нашего славного Христо, — тут Трошкин крутанулся в сторону штабс-капитана Христо Дойчева, болгарина по происхождению, командира 6-й роты. – Словом, я предлагаю тост за Государя Императора, за нашу славную Русскую Армию и за ее грядущие победы в 1917 году! Ура!..
— Ура-а-а-а… — вяло поддержали тост присутствующие. Подполковник нахмурился и недовольно постучал вилкой по бокалу.
— Господа офицеры, не слышу отчетливости!.. Совсем слабо!.. Ну-ка гряньте по-новогоднему, от души!..
— Ур-р-ра-а-а-а!!!
Брови на лице Трошкина удовлетворенно задвигались, подполковник разгладил усы, сел и потянулся к заливному. Теперь он снова был доволен и собой, и присутствующими.
Отпивая из бокала заменявшую шампанское пузыристую кислятину, Панасюк тяжело вздохнул. В этот полк он был направлен после московского лазарета в конце октября 1916-го. Вернее, полка тогда еще не было – одно название в честь Богом забытого уральского городка, номер далеко за 700 и восемь офицеров, переведенных из разных частей с разных фронтов. Это был так называемый полк четвертой очереди – уже не четырех-, а трехбатальонный, с новой структурой, как говорилось, максимально приспособленной к требованиям военного времени. Солдат в него собирали так же, как офицеров – с бору по сосенке, выдергивали людей из разных полков и разбавляли свежепризванными юнцами (нижних чинов среднего возраста в полку почти не было, сплошь зелень 19-20 лет, а поговаривали, что с февраля 1917-го будут призывать даже и 18-летних). Неудивительно, что в части не было ни спайки, ни традиций, ничего. Да что там – даже знамени и того не было. В декабре эту сырую, ничем себя не проявившую и неотесанную массу людей, воспринимавшую войну как бедствие и крах всей своей прежней жизни, перевезли из Москвы на полесский участок Западного фронта, выгрузили и разместили в землянках под Логишином.
Иван получил под командование 5-ю роту. Тому, что ротами командовали штабсы и поручики, а иногда и прапорщики, никто уже давно не удивлялся: «кадровики» были поголовно выбиты в 1914-15-м или, кто половчее, устроились в тылу. Из таких тыловиков был и подполковник Трошкин, до полка спокойно сидевший в кресле начальника какой-то комиссии по ремонту лошадей в Екатеринославской губернии. Панасюк по первому же взгляду на подполковника понял, что тот безумно боится войны и больше всего на свете хочет вернуться в тёплый и мирный тыл, где можно попивать чаёк, обставлять квартирку и обделывать свои уютные делишки в комиссии. Другие офицеры в полку были разными. Вторым батальоном, в который входила рота Ивана, командовал хмурый и молчаливый капитан Леонид Маркович Дорн, успевший заурядом повоевать еще на японской и заслужить Анненское оружие, — человек дельный и искренне радевший за службу. Другие два батальонных, капитаны Мячин и Васильченко, оба кавалеры «Владимира» 4-й степени с мечами и бантом за Эрзерум, пришли с Кавказского театра военных действий, где, как и все воевавшие у Юденича, привыкли к постоянной опасности и активной боевой работе без особой оглядки на начальство. Оба страшно злились, что попали в «сонное царство», откровенно презирали Трошкина, в специфику позиционной войны вникать не желали и чуть ли не ежедневно писали рапорты с просьбами о переводе назад на Кавказ, «где по крайности люди воюют, а не просто сидят в траншеях».
Младшие офицеры тоже представляли собою пёструю смесь. Большинство – юные прапорщики, недавние выпускники школ прапорщиков и ускоренных курсов военных училищ, позавчерашние крестьяне и мещане родом кто откуда – от Польши до Владивостока, от Архангельска до Керчи. От офицерства в них были только погоны на плечах. Во время лечения в лазарете Иван слышал где-то частушку: «Раньше был я дворником, звали все Володею, а теперь я прапорщик, ваше благородие». Вот таких «Володей» он теперь и увидел воочию. В головах у них была неудобоваримая каша из прочитанного, услышанного в гимназиях, народных училищах и школах, затверженного в военных училищах и подцепленного от сослуживцев. По стилю поведения такие офицеры тоже резко отличались от кадровых: кто-то напускал на себя нехарактерное для русского офицерства показное высокомерие, стараясь выглядеть перед солдатами «барином», другие, наоборот, популярничали, стремясь завоевать доверие нижних чинов и не подозревая, что не пользуются у тех ни малейшим авторитетом.
Одно было хорошо – неожиданно встретился однокашник по Полоцкому корпусу, болгарин Христо Дойчев. Оба быстро выяснили, что во время учёбы в Петербурге Христо встречался с Юрой Варламовым. Дойчев всю войну прошел в пехотном полку, воевал на Юго-Западном фронте и после тяжелого ранения был переведен на Западный. Будучи воспитан на глубоком уважении ко всему русскому, Христо тяжело переживал то, что с октября 1915-го Болгария воевала на стороне Германии. Впрочем, в полку никто его чужаком не считал, тем более что внешне Христо выделялся разве что смуглотой да легким акцентом.
…Начиналась новогодняя вечеринка вполне пристойно. Пили за победу, за прекрасных дам (на вечеринку пришли пятеро сестер милосердия да еще к капитану Мячину приехала в гости жена), за полковую семью, за тех, кто ждет в тылу и за павших героев… Но уже через пару часов за праздничным столом начало преобладать другое настроение. Все чаще то там, то сям заводились раздраженные разговоры, начинались и гасли сами собой конфликты, в тостах начали сквозить ирония и горечь. В гуле голосов то и дело вспыхивал визгливый женский смех. Воздух в комнате был пропитан табачным чадом и запахами еды. За спинами офицеров бесшумно перемещались денщики, меняя грязные тарелки и наполняя бокалы. А со стен невозмутимо смотрели застекленные фотографии бывших владельцев дома – судя по всему, каких-то помещиков средней руки…
— Бож-ж-же, Ц-ц-царя храни… — раздался в дальнем углу стола сиплый нетрезвый голос командира 1-й роты штабс-капитана Сергея Мухоедова. – Си-и-ильный, державный, царствуй на славу, на славу нам…
Но Мухоедова никто не поддержал.
— Довольно, Сережа! – махнул на него рукой поручик его роты Валерий Сасковец, из бывших студентов. – Надоело! Всё это устарело и отмирает. На смену старому идет демократия. Вот кто будет праздновать победу в новом году! Вот за нее и выпьем, а не за твое «Боже, Царя…»
— Ну, ты не очень-то распространяйся со своей демократией, а то мы… — нахмурился Мухоедов.
— Что «мы»? – с неожиданной злобой отозвался Сасковец. – И кто – «мы»? Вы все, до утра пьющие запрещенное вино? Поздно уже спорить! Ты думаешь, что всё по-старому, а всё давно уже по-новому. И от старого осталось только твоё смешное «Боже, Царя храни». А когда начнется, я тебя уверяю, никто это «Боже, Царя…» защищать не станет. Ты и вспомнил о Царе и Боге сейчас только с перепоя, в праздник… А знаешь, что народу в тылу жрать нечего? Слыхал о карточках на продукты?.. Так вот, даже по этим карточкам купить нечего! Люди «хвостятся» с утра до вечера, и без толку!
— А рядом с этими «хвостами» — другие «хвосты», в ювелирные лавки и рестораны! – поддержал прапорщик Алексей Крамаренко. – Как вы думаете, справедливо это?
— И никто уже не знает, зачем идет эта война…
— Нет, позвольте, как же не знает? – саркастически возразил Сасковец. — Те, чьи заводы клепают шрапнели и снаряды, знают прекрасно. Им же нужно на какие-то деньги меха своим блядям покупать.
Жена капитана Мячина демонстративно отвернулась. Сестры милосердия захихикали. На их щеках рдели красные пятна – то ли от смущения, то ли от алкоголя.
— Валерий Иваныч!.. Среди нас дамы. Поосторожнее в выражениях.
— А что дамы? Дамы всё прекрасно видят и понимают лучше нас. – Сасковец склонился к ручке одной из сестер. – Правда, Лидочка?.. Дамы тоже видят, что всё старое отмирает, рождается новое… И будет оно страшным, невиданным…
— Валерий Иваныч, ну зачем же вы такое говорите… — кокетливо пропищала Лидочка.
Капитан Дорн хмуро отложил вилку в сторону, денщик тут же ловко подхватил из-под руки его тарелку.
— Послушайте, поручик, перестаньте же нагонять тоску в новогоднюю ночь!.. Во-первых, всё не так очевидно. Во-вторых, знаете ли вы, как обстоят дела в Германии?.. А я вам расскажу. Вот у нас на столе и птица, и свинина, и чего только нет, верно?.. А в Берлине люди ворон отстреливают и жарят. А в газетах нахваливают: мол, ворона на вкус как курица. Да-да, я не шучу!.. Картошки в Германии давно уже нет – вместо нее жрут брюкву. У нас брюкву свиньям дают, а там люди ее на обед едят. У нас даже 18-летних еще не призывают, а у них всерьез собираются женщин в армию забирать. Тотальная мобилизация!.. Так кому хуже, нам или немцам? У кого скорее рванёт?..
— А видели вы последние чудеса германской автомобильной техники?.. – подхватил капитан Васильченко. — На соседнем участке разведчики штабной «Протос» захватили. Так знаете на каких он колесах? На пружинных!.. Резины в стране нет вообще никакой. Так они придумали пружины на колеса ставить. И вы после этого рассказываете, как в России плохо?.. Да мы в сравнении с германцами с жиру бесимся.
— Вот именно что в сравнении, Виктор Ильич! – возразил Сасковец. — А человек устроен так, что видит только то, что касается его самого. Какое нам дело до немцев?.. У нас у самих полно радостей. Царица-изменница, министры-болваны… Слава Богу, хоть Штюрмера додумались с премьеров убрать. Это какой же идиот придумал в разгар войны премьер-министром назначить человека с немецкой фамилией!
— Какой-какой… Известно какой.
— Да Бог с ним, со Штюрмером, убрали одного дурака, поставили другого… А вот тому, кто пристрелил Распутина, я пожал бы руку. Прямо как воздух в стране очистился.
— Всё равно, всё будет валиться стихийно и страшно, — внезапно проговорил прапорщик из роты Ивана Евгений Михеев, пьяно глядя в одну точку. – Царь, царица, Распутин, Штюрмер, измена в штабах – всё это верхи, дым… А самое страшное будет внизу. Оно рядом с нами. Мы тут сидим и пьем, а оно сейчас тоже неподалеку встречает Новый год. Страшное, гибельное, одетое в серую шинель… Это наши собственные солдаты – озверевшие от войны, забывшие о том, как жить без оружия, не знающие, зачем они годами сидят в окопах… И мы, когда всё начнется, сможем только в ужасе подлаживаться под них… Вот он всё будет решать, — кивнул Михеев на своего денщика Арендаренко, маленького солдатика, хохла из Умани с мучнисто-белым лицом, уносившего несколько пустых бутылок. – Вы все думали, что решаете вы, а решат – он и его друзья…
— Боязнь подчиненных лечится отставкой вчистую, юноша, — саркастически заметил Дорн.
— Если вы так рассуждаете, прапорщик, то вы просто шпак, — с недобрым блеском в глазах поддержал его капитан Мячин.
Михеев пьяно засмеялся.
— Шпак, не шпак – какая разница… Правда глаза колет, верно? Сложно осознавать себя обречённым?
— Слушайте, вы! – не выдержав, взорвался Мячин, сбрасывая с рукава руку испуганно вцепившейся в него жены. – Вы кто такой и зачем вообще пошли в офицеры?.. Если вас что-то не устраивает, снимайте погоны, езжайте в тыл и трепите языком там, а не в присутствии людей, которые проливают кровь…
— Кровь? А может, скорее водочку? – заплетающимся языком выговорил Михеев.
— Ну вот что, прапорщик, немедленно принесите свои извинения Виктору Ильичу и сходите проветритесь! – резко произнес Панасюк. – Не умеете пить – не пейте! И спешно учитесь держать себя в обществе старших по чину, вам это необходимо!..
Михеев с шутовской покорностью склонил голову:
— Слушаюсь, господин штабс-капитан!.. Прошу прощения у всех, кого я невольно оскорбил своей горькой правдой… Пора менять пластинку.
Провожаемый злыми взглядами старших офицеров Михеев выбрался из-за стола и, заметно пошатываясь, побрел в угол комнаты, к граммофону. Вскоре оттуда послышались звуки ариетки Вертинского.
— Каков субъект? – Васильченко ткнул в сторону прапорщика вилкой. – Наслушаются в тылу чёрт-те чего, а потом несут эту гадость в армию. И как такой поведет за собой солдат?..
— Да никуда он их не поведет, Виктор Ильич. На это есть мы с вами – люди, в которых еще в корпусе вбили, что «Родина» пишется с большой буквы… Вон Панасюк еще из таких, Мухоедов, хоть и дурак, прости Господи. А это… грязь, накипь войны… Кто их чему учил в школе прапорщиков?.. При нижних чинах такое говорить… ну, дурак и есть дурак.
Молодые офицеры демонстративно наполнили бокалы и чокнулись в своем углу стола, не говоря старшим, за что именно пьют.
Преодолевая оцепенение, Иван выбрался из-за стола и направился к выходу из комнаты. На крыльце морозный воздух быстро забрался в лёгкие, защипал щёки и подбородок. Из дома по-прежнему доносился гул голосов и пиликанье граммофона. А здесь, во дворе этой забытой Богом усадебки, было тихо и звёздно. Только сонно гавкала где-то вдалеке собака, потом и она примолкла.
«Какое всё это гадкое, нелепое… Во что выродилась война… Как всё начиналось летом 14-го, какой был подъём, какие надежды! И как страшно и быстро всё это надорвалось и покатилось вниз. Остановить?.. Но как? Что мы можем, призванные просто умирать, когда все остальные живут?»
Где-то над германскими позициями с важным шипением полетела в небо осветительная ракета, потом другая. Немцы тоже отмечали наступление Нового года. По негласному договору с Рождества до Нового года огня воюющие стороны не открывали. Где-то в журнале Иван читал о том, что на европейском фронте целые дивизии существовали по принципу, который назывался «Live and let live» — «Живи и давай жить другому». Мы вас не трогаем, и вы нас не трогайте…
«Странно думать о том, что где-то в сотне верст отсюда мое Лёликово, могила отца… — Панасюк поежился, крепче нахлобучил на лоб папаху. – И попасть туда нет никакой возможности. Ни-ка-кой. Линия фронта здесь неподвижна уже больше года. Последние крупные бои были в октябре 15-го… А сейчас – первый день 17-го. Каким же он будет, этот год?.. И где сейчас Аня? Наверное, на дежурстве, а может быть, спит, умаялась за день…»
…- Тьфу ты, сладкая какая, гадость… Небось потому и не допили.
— Так то мадера. Я в газете читал, Распутин ее больно любил.
— То-то его и прибили, что любил. Еще две чистые тарелки нужны.
— И на хрена им столько тарелок-то, нешто с одной жрать нельзя?
— Ну так благородные же.
— Эк ты хватил – благородные!.. Да все наши прапоры позавчера землю пахали. Да и Панасюк тоже.
— Ты, Селиванов, Панасюка не трожь, я, если что, за него горло перегрызу.
— Да не злись, Степан, шуткую… Мы-то знаем, что ты через него из плена сбежал.
— Дверь прикрой туда, а то орут очень, и граммофон громче сделали… Танцевать будут небось, вон сколько баб назвали. Та, которая высокая, она ничего. Сисястая такая…
— Ты на офицерских баб не заглядывайся, все равно не обломится…
— Слышь, а мой только что говорит – не мы, а он всё решать будет. Он и его друзья. И на меня пальцем тычет. Ну а другие на него рычать начали.
— Это как же понимать?
— А так, что не господа с войной покончат, а навроде как мы с вами.
— Ох, насмешил, Арендаренко…
— Не, а чего насмешил? Я согласный. Война-то уже вона где стоит. Вот на хрена мы сейчас тута, можешь мне сказать?
— Как на хрена?! С германцем воюем.
— И что тебе тот германец сделал?.. И как воюем-то?! Поперестреливаемся раз в неделю?..
— Селиванов, бабы мороженого просят.
— А где я его найду? Здесь тебе что, ресторан?
— Не знаю. Снега на улице наскреби да полей чем-нибудь.
— Точно! А чем полить-то?..
— Да сходи на него сверху и всего делов. Скажешь – лимонное…
Сергей Семченко, март 1917 года, Действующая армия, Западный фронт, Станьково
— Клянусь честью офицера и обещаюсь пред Богом и своей совестью быть верным и неизменно преданным Российскому Государству, как своему Отечеству. Клянусь служить ему до последней капли крови, всемерно способствуя славе и процветанию Русского Государства…
Первые слова новой присяги глухо прозвучали в сыром мартовском воздухе. Вместе со всеми вслед за командиром отряда их проговорил штабс-капитан Сергей Семченко. И тут же поймал себя на том, что проговорил вполголоса, будто стремясь избежать ситуации. Он слышал, как произносили присягу соседи по строю, и тоже понял, что они произносят текст как бы нехотя, между делом. Всего неделя прошла с того дня, как в отряде узнали об отречении Государя, а на фронте уже торопились присягнуть Временному правительству, хотя никто толком еще не представлял себе, что это такое…
Сергей отчетливо помнил тот момент, когда услышал историческую новость. В тот день, 3 марта, он был в боевом полете – «Муромец» («собственной» машины у Семченко так и не появилось) летал на бомбежку станции Барановичи, куда прибыл эшелон из двадцати вагонов с фуражом и медицинским оборудованием для лазаретов. Отбомбились удачно и назад шли в хорошем настроении. Германцы, конечно, подняли на перехват «Муромца» четыре «Альбатроса», но, как ни старались они выйти на дистанцию атаки, плотный пулеметный огонь с русского бомбардировщика так и не позволил противнику занять удобную позицию. В конце концов выпущенная Сергеем очередь снесла одному из «Альбатросов» стойку крыла, германский истребитель с сильным креном пошел на снижение, а остальные торопливо рассыпались в разные стороны. Что там говорить, за всю войну Эскадра Воздушных Кораблей имела только две боевых потери, обе в Белоруссии — сначала зенитным огнем был подбит «Муромец» штабс-капитана Озерского, а больше года спустя над Борунами «Фоккеры» сбили «Муромец» поручика Макшеева, да и то в том героическом бою русские авиаторы успели уничтожить три из четырех насевших на них вражеских машин. Германцы, кстати, были так потрясены мужеством наших военлетов, что похоронили их с воинскими почестями на своем кладбище.
Словом, на базу в Станьково шли веселые. Здесь, недалеко от Минска, отряд Семченко находился уже давно. Летчики жили в бывшем поместье графини Ганской, а «Муромцы» стояли на хорошо замаскированном и прикрытом зенитной артиллерией аэродроме. И там же, на этом аэродроме, Семченко увидел после приземления группу возбужденно обсуждавших что-то офицеров. В руках у одного из них была газета. «Что-то случилось, господа?» — помнится, спросил тогда Сергей. В ответ ему молча сунули в руки утреннее «Русское Слово», привезенное кем-то из Минска…
— …Обязуюсь повиноваться Временному Правительству, ныне возглавляющему Российское Государство, впредь до установления образа правления волею Народа при посредстве Учредительного Собрания. Возложенный на меня долг службы буду выполнять с полным напряжением сил, имея в помыслах исключительно пользу Государства и не щадя жизни ради блага Отечества…
Солдаты, насколько мог заметить Семченко, тоже произносили текст новой присяги без особенного энтузиазма. Никто просто ничего не понимал. Март, аэродром, стоят молчаливые «Муромцы», стоят посредине люди, не чувствующие, как на глазах уходит в никуда целая эпоха… И слова, написанные кем-то слова, вроде красивые и правильные, но за которыми ничего, ничего не чувствуется…
Семченко не мог сказать о себе, что он был ярым монархистом и страшно сожалел об отречении императора. Но то, что в России есть Царь, всегда подразумевалось как бы само собой. Сколько Семченко помнил себя, Николай II был всегда. Ну, первые три года его жизни еще был Александр III, но этого он не помнил… C Николаем II было связано все плохое и хорошее, что происходило со страной. Его вензель был на шашке, которую вручили Сергею при получении первого офицерского чина. И когда он прочел в газете о том, что Государь отрекся от трона, первым чувством, которое испытал Семченко, было недоумение. Зачем?.. Да, в стране и на фронте далеко не всё идет гладко. Все знали о росте цен, «хвостах» у хлебных лавок, воровстве в тылу, чехарде министров, отсутствии ярких успехов на фронте (о громком Луцком прорыве весны 1916-го успели уже позабыть, тем более что он плавно перетек в тяжелейшее и безрезультатное осеннее Ковельское сражение). Из рук в руки передавали текст знаменитой речи Милюкова в Думе, где тот откровенно спрашивал у всей страны – «Что это, глупость или измена?». Но, с другой стороны, ведь и не плохо всё было, не катастрофично!.. В стране может быть всякое – светлые моменты, темные, падения и взлеты. И долг Государя – преодолевать их вместе со своей страной. Как же можно вот так ни с того, ни с сего отрекаться, бросать фронт и Россию во время тяжелейшей войны?.. Этим недоумением Семченко поделился с сослуживцами. Но все они пребывали в точно таком же недоумении. Никто не лил слёз по поводу краха монархии, но никто и не радовался. Офицеры ходили молчаливые и задумчивые, каждый словно решал для себя что-то очень важное…
Среди солдат, напротив, наметилось в первые дни (особенно 4 марта, когда по войскам объявили наконец приказ главкозапа генерала Эверта) некоторое возбуждение, пошли какие-то разговоры, которые до офицеров долетали лишь в виде обрывков. Но сегодня, в день присяги, весь отряд был словно пришибленный. Что же будет дальше?.. Почему случилось то, что случилось?.. Присягали машинально, нехотя шевеля губами, словно веря в то, что произнесенное вполголоса не считается полноценным…
— Клянусь повиноваться всем поставленным надо мною начальникам, чиня им полное послушание во всех случаях, когда этого требует мой долг офицера пред Отечеством. Клянусь быть честным, добросовестным офицером и не нарушать своей клятвы из-за корысти, родства, дружбы и вражды. В заключение данной мною клятвы осеняю себя крестным знамением и нижеподписуюсь…
Прапорщик Вахтен, из лютеран, «осенять себя крестным знамением» не стал – у него присяга была без этих слов, он просто подписывался. Все остальные офицеры перекрестились. Сергей молча взял теплую от рук ручку, обмакнул ее в чернила, молча вывел на новенькой белой бумаге под текстом присяги какую-то закорючку… Всё. Он поднял голову. Небо над аэродромом расчищалось на глазах, наверное, там, высоко, бушевал ветер. Летели куда-то в сторону Минска рваные серые облака, проглянула подсвеченная солнцем синева, и слегка гудели под ветром расчалки на крыльях бомбардировщиков. Заканчивалась одна эпоха. Начиналась другая.
Карл Петерс, март 1917 года, Действующая армия, Северный фронт, под Двинском
— Господа офицеры и граждане солдаты!.. Братья!
Увидев, что на импровизированную трибуну – несколько поставленных друг на друга зарядных ящиков – взобрался его добрый знакомый, фельдфебель из вольноопределяющихся Фрицис Лусис, Карл вздохнул и невольно поморщился. Царившая в полку уже вторую неделю атмосфера всеобщего возбуждения ему не нравилась, хотя он вряд ли смог бы внятно объяснить себе – чем. Наверное, тем, что отречение царя – отречением, а война как продолжалась, так и продолжается, тут-то ничего не поменялось. Но на всех новость из Петрограда подействовала в буквальном смысле слова опьяняюще. Мгновенно на шинелях расцвели импровизированные красные бантики, настриженные из Бог весть где добытого кумача, не только у солдат, но и у офицеров были невменяемые, счастливые глаза, будто весть о падении монархии ожидалась ими всю сознательную жизнь. На позициях жадно читали свежие газеты и письма от родных, а если их не было, не менее жадно спорили, обсуждали новости и гадали о том, что будет дальше. В офицерском собрании – то же самое: вместо карт и чаепитий бурные дебаты, порой уже с легким переходом на личности. Впрочем, откровенных монархистов в полку не было, необходимость падения монархии признавали все, и расходились только в том, что же должно быть дальше и какую именно политику станет проводить новое правительство.
«Впрочем, во время глобальных перемен избежать такого всеобщего возбуждения, пожалуй, невозможно, — думал Карл, аплодируя. – Рушится старый мир, на глазах рождается что-то новое… Раз никто не сожалеет о монархии – а это так, в полку никто и глазом не моргнул, наоборот, все радуются! – значит, это выбор народа… Сейчас главное – чтобы внутренние неурядицы не сказались на фронте. Вот, пожалуй, что вызывает у меня настороженность, вот что мне не нравится в происходящем: служба ушла на второй план, вперед выступило что-то неосязаемое, то, что носится в воздухе… Его никак не пощупаешь, но именно оно определяет сейчас нашу жизнь. И если германцы решат сейчас по нам ударить, они могут взять нас голыми руками, пожалуй. Потому что пулеметчики в передовой линии обсуждают петроградские новости, а не думают о том, как отбивать атаку…»
Между тем Лусис, переждав аплодисменты солдат, поднял зажатую в руках бумагу, испещренную мелким текстом. Карл понял, о чем будет говорить Фрицис. В 1-й Усть-Двинский полк уже привезли Приказ № 1 Петроградского Совета, согласно которому в каждой части должен был быть создан свой комитет. Эту новость особенно горячо обсуждали в части. Офицеры в первую очередь недоумевали по поводу отмены обращений «Ваше Благородие» и «Ваше Высокоблагородие» (теперь их полагалось называть просто «господами»: господин прапорщик, господин полковник) и того, что все оружие в полку отныне находилось исключительно в распоряжении комитета.
— Господа офицеры и граждане солдаты! – хорошо поставленным голосом заговорил Лусис. – Сегодня мы выбираем членов нашего полкового комитета. Как мы знаем, Петросовет в своем Приказе № 1 указал, что такой комитет будет создан в каждой части, от роты до армии. Теперь именно комитет, то есть представители народа, будет помогать командиру части руководить войсками. На глазах уходит в прошлое старая армия, которая стояла на угнетении и подчинении. Теперь, в новой демократической России, счастливо и свободно заживут все народы, в том числе и мы, латыши!..
Полк зааплодировал. Солдаты хлопали жарко, отбивая ладони, офицеры – более сдержанно, но тоже от души.
— В полковой комитет нужно выбрать тех людей, которые вызывают ваше наибольшее доверие, кто станет достойным представителем новой армии свободной России…
— …и свободной Латвии! – крикнул кто-то из солдат.
— …и свободной Латвии, — согласился Лусис. – Сначала изберем представителей от офицеров. Прошу выдвигать свои кандидатуры… Ну же, смелее!..
— Командир полка, — несмело произнес кто-то из первых рядов.
— Правильно, комполка! Комполка давай! – загомонили другие солдаты.
— Нет, неправильно! – наставительно произнес Лусис. – Командир полка не может одновременно быть и членом полкового комитета. Предлагайте другие кандидатуры…
Петерс оглянулся на командира полка, худощавого молодого полковника, Фридрихса Бриедиса. Тот сидел в первом ряду собрания, поджав губы, и всем своим видом подчеркивал, что происходящее к нему не относится. Мартовское солнце бликовало на белом Георгиевском кресте на груди полковника.
— Померанцева!
— А зачем Померанцева? Он же русский!.. – Петерс обернулся на знакомый голос. Ну да, его давний недруг Аугустс Озолиньш. – В Латышском полку пусть будут латышский комитет! Правильно, братцы?..
Солдаты одобрительно загудели. Начальник команды разведчиков штабс-капитан Померанцев, сидевший рядом с Петерсом, натянуто усмехнулся.
— Петерса давай!
Это крикнул кто-то из разведчиков. Но крик тут же дружно подхватили солдаты всего полка:
— Точно, Петерса! Этот наш, из-под Риги!..
— Походил в солдатах, знает, что это такое!..
— Хоть офицер, а не задается!..
— Боевой разведчик, не в штабе штаны протирает…
— Да зачем нам Петерс, когда другие есть? – всплыл из хаоса голосов рык Озолиньша, но его быстро затоптали другие возбужденные голоса…
Карл растерянно оглядывался. Он впервые присутствовал на настоящем митинге и решительно не знал, как нужно себя вести в таких случаях. Ничего не понимали и другие офицеры – в уставах ничего не было сказано ни о комитетах, ни о том, как должен вести себя офицер, когда его туда выбирают. Кто-то из них смотрел на Петерса с откровенной насмешкой, другие сочувственно или с завистью. А близсидевшие солдаты уже дружески хлопали поручика по плечам: мол, не тушуйся, все будет в порядке!..
— Поручик Карлис Петерс! – подвел итоги Лусис. – Пожалуйста, сюда!
Под общие аплодисменты Карл смущенно поднялся и вышел вперед. Лусис поднял ладонь, успокаивая полк.
— Господин поручик, вы торжественно избираетесь первым членом нашего полкового комитета. Вам слово.
Карл судорожно перевел дыхание. На него смотрели сейчас все – друзья и недруги, недоброжелатели и равнодушные, земляки и чужие люди. Сердце колотилось под шинелью, пожалуй, сильнее, чем в день, когда ему вручили офицерские погоны. Он чувствовал, что происходит что-то очень важное.
— Господа офицеры и граждане солдаты! Я оправдаю ваше высокое доверие… — Он и сам не знал, откуда знает такие слова, но, видимо, они были выбраны верно: полк заревел от восторга. – У нас есть все необходимое для того, чтобы разгромить ненавистного врага. И самое главное – свобода!
Лусис зааплодировал первый, следом овацию подхватил весь полк…
…Уже потом, когда митинг был окончен и полк расходился по занятиям, к Петерсу подошел командир полка Бриедис и, глядя в глаза, иронично поинтересовался:
— Поручик, у меня к вам только один вопрос. Вы сказали, что самое главное условие разгрома врага – это свобода. Может, вы знаете, как именно совместить свободу с дисциплиной?..
— Свободный человек дисциплинирует сам себя, господин полковник.
По-видимому, ответ Карла прозвучал недостаточно уверенно, потому что Бриедис тяжело вздохнул.
— Вы путаете свободного человека с умным, поручик.
— Господин полковник, я совершил ошибку, согласившись войти в комитет?
Бриедис снова вздохнул.
— Нет, отчего же. Совсем наоборот. Должен же быть в этом самом комитете хоть один умный человек. Пусть это будете вы, Петерс…
Юрий Варламов, Нью-Йорк, апрель 1917 года
Снизу, с улицы, доносился сюда, на невообразимый двадцатый этаж, еле слышимый гул. Юрий подошел к окну и взглянул на Пятую авеню. Вся она, сколько было видно, была запружена народом. В людском море безнадежно завязли трамваи и автомобили. Со стен, из окон свисали национальные флаги. В радостный гомон толпы вплетались обрывки звуков – то гимна «Звездное знамя», то «Марсельезы». Сегодня, 6 апреля 1917-го, Северо-Американские Соединенные Штаты объявили войну Германии…
Юрий со вздохом отошел от окна вглубь своего маленького офиса, взял со стола письмо из России. Нервный, с сильным наклоном вправо почерк мамы:
«…а потом, после митинга, представители комитета пришли к папе и заявили ему, что решением комитета он отрешен от должности начдива за старорежимность, строгость к солдатам и непонимание требований момента. Когда он резко заявил в ответ, что не признает решения комитета, его арестовали, отобрали оружие и вывели за руки в толпу солдат, которая ругала его гнусным старичишкой, буржуем, милитарщиком и царским лизоблюдом. После того как один комитетчик попытался сорвать с груди папы орден Святого Георгия, папе стало плохо с сердцем. Толпа растерялась, но, к счастью, там был дивизионный врач, который вместе с денщиком вывел папу из толпы и укрыл у себя в околодке. Через час приехал командир корпуса – генерал 50 лет, который после отречения Государя первым надел красный бант на китель. Он во всем поддержал солдат и отрешил папу от должности. Вчера папа приехал в Петербург, сейчас лежит дома в покое и не хочет слышать никаких новостей. Врачи за ним наблюдают. Всю его историю рассказал его денщик, который остался ему верен. Можешь вообразить, насколько случившееся потрясло папу.
На фоне этого всё то, что происходит в Петербурге, как-то отошло на задний план и перестало восприниматься. А ведь творится что-то ужасное, гибельное. Все как обезумевшие говорят о свободе, демократии, о скорой победе над врагом, везде красные банты и красные знамена, всюду митинги. Юля тоже поддалась этому безумию и уже несколько раз крупно ругалась с папой. Все словно забыли о войне, о том, к чему это может привести…»
Варламов отложил мамино письмо, взял другое – от сестры. Юля писала, как всегда, прямым, четким почерком уверенного в себе человека.
«…в общем, теперь наступит совсем иная, новая жизнь, когда всё старое отмерло и сгниет. Ты не представляешь, какой энтузиазм в людях, как все помолодели! Слишком долго всё это зрело, и когда нарыв лопнул и народ прямо сказал, кто он такой и чего хочет – всех это встряхнуло.
Дома я почти не бываю. В день примерно десять митингов в разных частях города, да еще пока доберешься с Васильевского на Путиловский завод, двадцать раз остановят по пути и попросят высказаться.
Отцу уже лучше. Произошедшее на фронте, конечно, сильно на него повлияло. Он не может понять, в чем он провинился, говорит, что честно выполнял долг. Такое можно слышать от всех людей старого поколения. Но все они, честно выполнявшие долг, довели страну до неслыханного позора. Распутин, открытое шпионство в правительстве, бездарность и изменница на троне – это они защищали, за это воевали?.. Ты, как и я, из другого поколения, и мы это понимаем.
Ну всё, побежала на очередной митинг. Целую. Юля.
Петроград, 13 марта 1917 г., вторая неделя Свободной России».
«Как во всем этом разобраться?.. – Юрий положил рядом письма матери и сестры, написанные в соседних комнатах, но такие разные. – Для того, чтобы понять, что происходит, нужно самому находиться там – в Петрограде, на фронте…» В голове вихрем крутилось разное – мать, сестра, отречение государя, присяга Временному правительству, которую недавно приносили в посольстве в Вашингтоне, отец… Отец.
Варламов попытался представить себе эту дикую сцену – солдаты, держа отца под руки, осыпают его оскорблениями, срывают орден, — и при всем желании не смог. Он не мог понять, как такое вообще возможно. Солдат не то что не смел прикоснуться к генералу – сама мысль об этом должна была казаться ему абсурдной и дикой. Между нижними чинами и офицерами – тем более генералами, — при всей внешней доверительности и простоте отношений всегда была пропасть, и преодолеть ее не мог никто. Значит, смогли?..
«Куда же теперь отец? Без армии он не может, это его суть, его кровь – служение Отечеству… Но Отечество, выходит, не нуждается в его услугах. А в моих? Что теперь будет со мной, с моей службой?»
Он тяжело, рвуще закашлялся. Такой кашель время от времени одолевал его после того страшного летнего дня 1916-го под Барановичами.
В голове словно сами собой начали всплывать подробности его пятимесячной жизни в Америке…
Сначала Юрию было сложновато разобраться во всех хитросплетениях деятельности Заготкомитета. Для начала он внимательно проанализировал информацию, предоставленную ему Борисом Бразолем. И отметил для себя, насколько сильными буквально за два года стали позиции американского капитала в русской военной экономике. Если в 1914-м САСШ экспортировали в Россию товаров на 30 миллионов долларов, то в 1915-м – уже на 60, а в 1916-м — на 309 миллионов. Из 100 пулеметов, которые Россия покупала за рубежом, американскими были 79, из 100 импортных грузовых автомобилей, автобусов и мотоциклов американскими были все 100. Особенно красноречиво данные по САСШ выглядели в сопоставлении с данными по союзникам России по Антанте. Так, в сентябре 1916 года Россия приобрела у Великобритании военных товаров на 377 миллионов рублей, во Франции – на 297 миллионов, в то время как у САСШ — на 1 миллиард 215 миллионов. В том числе трехдюймовых снарядов было куплено на 519 миллионов, пороха – на 208, винтовок – на 195, патронов – на 98, взрывчатки – на 92 с половиной миллиона…
Изучая материалы, Юрий отметил, что американские поставщики далеко не всегда выполняли свои обязательства перед русскими. Многие получали задаток и теряли интерес к заказу, грубо нарушая договорные обязательства со сроками. Так, до 1 августа 1916-го в Россию поступило 144 600 американских винтовок, в то время как согласно контракту их должно было быть 1 миллион 50 тысяч. К тому же многие винтовки оказались бракованными. Тем не менее русское военное ведомство все плотнее и плотнее увязало в отношениях с американскими деловыми кругами. Долг России САСШ к ноябрю 1916-го составлял 117 миллионов долларов, к марту 1917-го – уже 136 миллионов, и продолжал неуклонно расти.
Заготкомитет генерала Залюбовского же занимался тем, что собирал информацию о фирмах, готовых выполнять военные заказы, и с помощью посредников размещал эти заказы на заводах. Посредники были необходимы, поскольку САСШ оставались нейтральными и не хотели в разгар войны прослыть «торговцами смертью».
Итак, внешне все выглядело более-менее понятно. Но Юрий цепко держал в памяти слова Бориса Бразоля о том, что в Америке есть люди, которые мечтают не только о личном обогащении и выгодном бизнесе с Россией, но и о ее разрушении. Поэтому он старался как можно больше общаться с теми представителями местного бизнеса, которые контактировали с Заготкомитетом. Делать это было несложно: генерал Залюбовский регулярно устраивал в Фуллер-билдинге приемы для деловых кругов, и на первом же таком приеме Варламов получил кучу визитных карточек и приглашений на ланч, обед или ужин. Игнорировать такие возможности было глупо. Уже через три месяца Юрий обзавелся более-менее широким кругом знакомств в среде нью-йоркского военного бизнеса, связанного с Россией, регулярно бывал на приемах, раутах и коктейлях, называвшихся в Америке словом party.
Внешне все эти party были очень похожими. С радушным, чисто американским громким смехом, объятиями, похлопываниями по плечу, новыми анекдотами и сплетнями, вкусными коктейлями, беззаботной болтовней о новых моделях «Кадиллака» и «Крайслера». Похожими были и акулы местного бизнеса. Скоро Юрий выделил для себя два типа бизнесменов. Первый — тщедушные дряхлые старички, убеленные сединами, тихоголосые, но с сильными в пожатиях руками и цепкими, всевидящими глазами, с улыбками, обнажающими острые, молодые зубы. Второй – плотные высокие здоровяки лет под/за 50, с красными лицами, появлявшиеся только в обществе ярких красавиц, любители виски, но мгновенно трезвевшие, когда речь заходила о долларах – хотя бы об одном. Обе категории умело носили шикарные костюмы и лихо водили автомобили. Кстати, в Америке без машины было просто нельзя, поэтому Бразоль за пару месяцев обучил Юрия искусству управления автомобилем. Варламов думал, что никогда не справится с этой премудростью, но уже к началу 1917-го довольно сносно управлялся с казённым синим «Виллисом-Оверландом» (или, как произносили американцы, «Уиллисом-Оверлэндом»).
Но вот как вычленить из обеих категорий бизнесменов тех, кто скрытно работал на развал России?.. Довольно быстро Юрий пришел к простому выводу: нужно уметь видеть за беспечной болтовней и светскими сплетнями истинные связи, скрепляющие людей между собой, и мотивации их поступков. Кроме того, просто необходимо быть в курсе родственных связей внутри американского бизнеса. И, естественно, знать наиболее успешных эмигрантов из России, покинувших страну по политическим соображениям.
С некоторыми из этих эмигрантов Юрий уже встречался на ряде party. Например, с Бенджаменом Свердловым, владельцем собственного банка. Наведя о нем справки, Варламов с удивлением узнал, что свой бизнес в Америке Свердлов создал буквально с нуля. Вот так просто – приехал из Нижнего Новгорода в САСШ сын простого гравера, а через два года у него уже банк и офис на Бродвее, 120, в знаменитом «двойном небоскрёбе» Эквитибл-билдинг!.. Это заинтересовало Юрия, и он начал собирать информацию о Свердлове, а заодно и о его конторе. И мало-помалу отдельные разрозненные фрагменты начали складываться в схему, которую он даже зарисовал на отдельном большом листе бумаги…
Выяснилось, что родной брат Бенджамена Свердлова Яков Свердлов (настоящее имя — Соломон Мовшевич) был одним из виднейших деятелей революции 1905 года на Урале, состоял членом так называемого Русского бюро Центрального комитета Российской социал-демократической рабочей партии РСДРП, а с февраля 1913-го находился в ссылке в Туруханске.
Лучшим другом Бенджамена Свердлова был Сидней Рейли (настоящее имя — Соломон Розенблюм) – консультант по «русским делам» у Уильяма Вайсмана, резидента британской разведки МИ-6 в Штатах, и одновременно деловой представитель Сибирского банка, который, по данным русской контрразведки, контролировался германцами. А компаньоном этого банка был некто Абрам Животовский, дядя известного революционера Льва Троцкого, который как раз 13 января 1917 года прибыл в Нью-Йорк и сразу же возглавил русскую эмигрантскую газету «Новый мир», в которой печатались также Николай Бухарин и Александра Коллонтай. С особенным интересом Юрий прочитал информацию о том, что, по данным русской политической полиции, Троцкий в 1912-13 годах работал на разведотдел Генерального штаба австро-венгерской армии – Эвиденц-бюро. Может, и с давним его знакомцем Йозефом Ляхором был в контакте, кто его знает?..
Владельцем газеты «Новый мир», которую редактировал Троцкий, был Григорий Вайнштейн. А его родной брат Александр работал в одном кабинете с Сиднеем Рейли по адресу Бродвей, 120. В том же самом Эквитибл-билдинг, где размещался офис банка Свердлова.
Британский агент и начальник Сиднея Рейли Уильям Вайсман был близким другом Отто Кана из банка «Кун, Лоеб энд кампани» — второго по значению частного банка САСШ. Кан входил также в бюро директоров Американо-Русской торговой палаты. А компаньоном Кана в банке был Герман Лоеб. Тот самый, который в 1912-м на проходившем в Нью-Йорке съезде сионистов во всеуслышание заявил о своем намерении поставить Россию на колени. С этой целью был создан даже специальный фонд. Это не скрывалось, сведения об этом Варламов прочел в газете «Нью-Йорк Сан»…
Именно под давлением владельцев «Кун, Лоеб энд кампани» был денонсирован в 1911-м выгодный для обеих стран русско-американский торговый договор 1832 года. А ведь Кун и Лоеб не были одиноки. Были еще Морганы, Шиффы, Гарриманны, Оппенгеймеры, Ротшильды, Гульды, Гольденберги, Магнусы, была могущественная семья Варбургов, занимавшая первые позиции в бизнес-кругах Америки, Швейцарии, Германии и России. Да, Германии и России – двух воюющих стран!.. Для бизнеса не существовало никаких преград, деньги пульсировали в артериях банков даже в то время, когда на фронте рвались снаряды и гибли люди…
А ведь американские банкиры были заинтересованы не только в наживе. Они желали контролировать власть имущих. И в 1912 году привели на пост президента САСШ профессора истории Вудро Вильсона. Фанатичного протестанта, желавшего распространить влияние своей страны на весь мир.
До этого Америка жила по доктрине Монро, по принципу «Вы в Европе занимайтесь своими европейскими делами, а мы в Америке – американскими». Перемены начались именно с Вильсона. Но к этим переменам президента заботливо подталкивали. У него появился преданный друг и советник, техасский полковник Эдуард Мандель Хаус. Именно он подсказал Вильсону выгодный для Америки расклад: в начавшейся в 1914-м мировой бойне ни в коем случае не должна победить Россия – главный конкурент САСШ в мире. Но и Германия победить не должна – ее господство в Европе Америке тоже не нужно. Выиграть войну должна Антанта, но без России. Пусть воюющие стороны разоряют друг друга, а Америка будет богатеть на военных поставках. И если в 1914-м Америка была должна Европе 3 миллиарда долларов, то через два года ситуация стала обратной – уже Европа задолжала Америке 2 миллиарда… Ну а когда война подойдет к завершающей фазе, тогда САСШ должны будут вступить в нее и на правах спасителя продиктовать свои условия на мирном конгрессе – полностью разрушить старую, монархическую Европу и создать на ее месте подчиненные американским ценностям безликие «демократические» государства. России же была уготована самая страшная участь – она должна была быть раздроблена на множество слабых, враждующих друг с другом стран, которые поставляли бы на мировые рынки сырьё и дешевую трудовую силу…
Первой стадией этого плана было падение в России монархии. Именно после этого события Америка вступила в войну, громогласно объявив, что все беды Европы – именно от «прогнивших» монархий, втянувших народы в бессмысленную бойню, что война идет за демократические ценности и свободу.
…Естественно, обо всем этом хитроумном плане Юрий Варламов в начале 1917 года не догадывался. Он мог только сопоставлять факты и излагать свои соображения в длинной путаной записке, которую готовил к отправке в Россию. И по мере того, как прояснялась сложная цепочка «Революционеры – международное сионистское движение – интересы американского и международного бизнеса – политика САСШ – ход развития войны», Юрия не раз охватывал почти иррациональный страх. Он начинал чувствовать себя какой-то букашкой, которая может только с ужасом ждать приближения конца.
Отдельно тревожило его то, что в Америке вольготно чувствуют себя те, кто заинтересован в развале его страны – революционные эмигранты. До сей поры ему думалось, что это безобидные одиночки, которые легко обезвреживаются полицией. Но теперь он воочию убедился в том, как могущественны силы, стоящие у них за спиной. Этим людям организовывали побеги из ссылок, передавали по цепочке конспиративных явок через всю Европу, давали американские визы, покупали дорогие билеты на пароходы. И жили они не в трущобах, и питались не на помойках. Хорошо одевались, вкусно ели и пили. И работали, работали… Только теперь, в Нью-Йорке, Варламов понял, какая гигантская планомерная работа велась по слому России.
Но, с другой стороны, разве Россия, которую он знал, была идеальной, великолепной страной? Разве не было в ней Распутина, воровства в тылу, бездарных и безликих министров, бесконечно оторванных от своего народа развращенных верхов?.. Юрий заново переживал всё увиденное в Москве и Петербурге, вспоминал людей, которых видел в отцовском штабе. Девяносто из ста его знакомых думали (и говорили вслух, уже никого не боясь!) примерно следующее: с таким царем и таким правительством войну выиграть невозможно. России необходима принципиально новая власть, которая решительно встряхнет, обновит страну и приведет ее к победе над внешним противником, а затем и над всем плохим, что накопилось внутри… Возможно, это и произошло недавно в России? Недаром же монархию практически никто не защищал. Не было ни попыток спасти царя, ни вооруженного отпора сторонников монархии. Более того, революцию приветствовали некоторые великие князья – родственники низложенного императора!.. Так что вряд ли всё объясняется только работой заокеанских врагов России. Сильная и здоровая страна просто не заметит попытки ее сломать. Сломается только то, что и без того было обречено на слом…
Отложив нарисованную им схему – множество кружков, соединенных между собой стрелочками, — Юрий подошел к окну, прислушался к восторженному реву Пятой авеню. И тут же вспомнил свою первую встречу с полковником Хаусом, который был представлен ему в перерыве между заседаниями Американо-Русской торговой палаты. Генеральный консул России в Нью-Йорке Михаил Михайлович Устинов подвел Варламова к низенькому лысому человеку с седыми усиками и теми самыми молодыми, острыми глазками, которые были у всех без исключения виденных им американских стариков. Помнится, Хаус тогда произнес несколько вежливых слов о генерале Брусилове, восхитившись мощью русской армии…
Юрий вернулся с столу, нервно придвинул к себе лист бумаги, обмакнул в чернильницу перо и быстро написал: «Прошу в связи с семейными обстоятельствами и политическими переменами перевести меня в Россию». Ничего другого, только эту фразу. Задумался…
Раздался стук в дверь. Варламов поднял голову:
— Come in.
На пороге стоял Борис Бразоль. Быстро кинул взгляд на стол, бесцеремонно перевернул лист, прочел. Жестко усмехнулся:
— Что, бежите с корабля?
— У меня отца солдаты чуть не убили…
— А такое теперь будет сплошь и рядом. Что, по каждому поводу заявления писать?
Бразоль развязно, по-американски сел на угол стола.
— Послушайте, Юрий Владимирович. Вы думаете, они хотели свалить монархию?.. Да, и это тоже. Но они смотрят куда дальше. Они хотят свалить Россию. Раздробить ее, сделать тупой, пьяной, неверующей тварью, мечтающей только о пиве и новых моделях автомобилей… Вот чего они хотят. Не сегодня, так через полвека, через век. И мы здесь не для того, чтобы спасать лично Государя. Его уже не спасешь, поздно, он свою игру проиграл… Вернее, был слишком честным и благородным для той страшной игры, которую вел против него мир – и потому проиграл. Сейчас нужно думать уже о том, чтобы спасать саму страну… Нас мало? – Бразоль усмехнулся. – Ну и что же. Зато у нас с вами есть знания и вера в то, что никому Россию не одолеть. Никогда.
Бразоль встал со стола, подошел к окну, взглянул на бушующую внизу толпу. Презрительно усмехнулся.
— Они верят только в доллары… Верят в то, что их зеленые бумажки могут купить всех на свете. Что купить можно вообще всё… И многих малых мира сего они действительно соблазнят. Многие купятся на земные блага, но собственный дом, автомобиль и возможность отдыха на море… Но будут те, для кого всегда будет сиять то, что не меряется никаким долларом. Бог. Любовь. Родина. Верность. Честь. Долг. Вот для них стоит жить и работать.
Он помолчал.
— Знаете, почему я так уверенно об этом говорю? Потому что десять лет назад сам был среди тех, кто мечтает о крахе России. Да-да, не удивляйтесь, в пятом году я был марксистом. Потом, к счастью, протрезвел… Это был полезный опыт, сейчас мне понятна их психология и используемые ими методы.
Варламов промолчал.
— Ну как, убедил вас не покидать наши окопы?.. Кстати, и бежать-то вам некуда. Я пришел к вам со свежей новостью – направивший вас сюда полковник князь Турчанинов отрешен от должности и арестован. Как и весь наличный состав КРО ГУГШ.
— Боже мой… за что?! И кем же?!
Бразоль снова усмехнулся.
— Кем? Конечно, революционным народом, сбросившим ярмо тирании. За что? За службу тираническому режиму на ответственных должностях. Представляете, что ждет вас, вернись вы сейчас в Россию? Да вас там линчуют на площади. Как агента царской разведки, работавшего на благо царизма… Поэтому пока никто не требует от вас возвращения в Россию – оставайтесь здесь, мой вам настоятельный совет. Работайте, обобщайте, накапливайте информацию. Все это потом пригодится, время грядет интереснейшее…
…После ухода Бразоля Юрий вынул из ящика стола еще одно письмо, которое не перечитывал уже несколько дней. Почерк Елизаветы был мягким, упругим, и бумага слабо пахла йодоформом – наверное, она писала на лазаретной тумбочке.
«Здравствуйте, милый Юра.
Не представляю, как вы будете разворачивать это письмо в Америке – Бог весть где!
Наверное, вы знаете, что творится в России. То, о чем мы с вами говорили, стоя у окна тогда, на Остоженке. Всё рухнуло бесповоротно и так мгновенно, что трудно даже поверить. Вернувшись назад, вы ничего не узнаете. Воздух другой, другие люди…
И в то же время – всё то же. Я диву даюсь, глядя на многих своих знакомых. Они верят, искренне верят, что вот теперь всё почему-то начнется заново, мгновенно обновится, люди переродятся, будет какое-то мгновенное счастье для всех, исчезнут хвосты у лавок, придет победа на фронте и т.п. «Царя скинули, теперь заживём!», вот что я слышала от одного студента на бульваре. Как, почему заживём, как именно заживём? – об этом никто не думает, все просто ликуют.
Но ведь всё гораздо глубже, гораздо страшнее…
Вчера, 12 марта, был первый теплый весенний день, ручьи на улицах. С утра на Воскресенской, Тверской и Театральных площадях была огромная демонстрация. Тысяч 300, не меньше. Столько знамен я не видела никогда. Красные, этих больше всего. Желто-синие («Нехай живее Интернационал» — как мне объяснили, это украинские эсеры). Черные (еврейская колонна). «Да здравствует Польша! Да здравствует автономия!» — это поляки. «Да здравствует свободная наука!» — студенты и курсистки. «Война до победы!» — офицеры и солдаты… И даже «Долой Вильгельма, да здравствует революция в Германии». Когда возвращалась домой, наткнулась на Остоженке на толпу расходившихся женщин. Как выяснилось, в гимназии был особый женский митинг, где приняли резолюцию продолжать войну во имя свободы народов и верности союзникам.
Да что там – свой митинг провели слепые, где требовали отменить запрет на вступление в брак. А в уголке Дурова был детский митинг.
Сами понимаете: голова кругом. Я поэтому стараюсь трудиться побольше. Тем более что многие наши сестры начали пропадать на митингах, да и врачи тоже.
Ваше последнее письмо такое смутное и тревожное, что я за вас беспокоюсь. Но очень понравились фотографии Нью-Йорка и вас в штатском за рулем автомобиля.
Жду вас. Ваша Елизавета Сиверс.
Г.Москва, 13 марта 1917 г.»
