ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
19
Юрий Варламов, май 1915 года, Петроград
В огромном здании Главного управления Генерального штаба поручик Юрий Варламов был впервые. Несмотря на то, что до войны ему не раз доводилось проводить время на всевозможных приемах и парадных церемониях, без которых жизнь гвардейского офицера немыслима, всё здесь, в старинном огромном доме окнами на Дворцовую площадь, подавляло его – и просторные коридоры, по которым бесшумным быстрым шагом перемещались вестовые, и портреты полководцев в огромных золочёных рамах, и секретарь в чине Генерального штаба капитана, заполнявший за столом какие-то бланки и время от времени сухо отвечавший по телефону: «Никак нет, занят», «Извините, ничего обещать не могу», «Послезавтра – никак, возможно, 16-го».
Наконец на один из звонков капитан ответил «Слушаюсь» и вежливо пригласил Варламова пройти в кабинет.
Начальник контрразведывательного отделения (КРО) при Главном управлении Генерального штаба, полковник Отдельного корпуса жандармов князь Василий Георгиевич Туркестанов сидел за большим столом под портретом императора. Юрий козырнул, представился. Полковник любезно кивнул в ответ и предложил сесть.
— Как я понял из вашего телефонного звонка, поручик, у вас имеется важная информация для меня…
— Так точно, господин полковник. В сентябре прошлого года я попал в плен в Восточной Пруссии…
Юрий думал, что Туркестанов отреагирует на его рассказ изумленными расспросами, возмущением, подчеркнутой сухостью, приказом немедленно арестовать его – как угодно, но только не тихим, усталым смехом, больше напоминавшим приступ кашля. А полковник, отсмеявшись и разгладив усы, покачал головой:
— Ну и что же именно вас смущает, Юрий Владимирович?
— Как что?! Я же… дал ему слово офицера. Русского офицера!.. Я воспользовался бесчестным предложением врага, чтобы вернуться на Родину. И вернулся в Россию в качестве австрийского агента. – Варламов помолчал, перевел дыхание и решительно закончил: – Поскольку жить и служить в таком статусе я не имею права и не могу, я требую немедленно арестовать меня. Вот, кстати, инструкции, которыми снабдили меня в Данциге.
Туркестанов вскрыл небольшой конверт, который Юрий передал ему, внимательно изучил содержимое, снова посмеялся-покашлял. Потом, видя, что Юрий смотрит на него серьезно, нахмурился.
— Вот что я вам скажу, поручик, слушайте и запоминайте. В лагере вы поступили абсолютно правильно, причем дважды. В первый раз – когда отказались выполнить преступный приказ полковника Троицкого и добровольно снять знаки различия, пожалованные вам Государем. И во второй раз – когда умно воспользовались сложившейся ситуацией и фактически осуществили побег, прибегнув к военной хитрости и ловко обманув врага. Выбора у вас не было – в том, что вас отправили бы в Штёрмор, лично я нисколько не сомневаюсь. Вы поступили разумно и целесообразно — сохранили себя для семьи и Родины, и поэтому достойны всяческих похвал.
— Но честь… — попытался возразить Юрий.
— Молодой человек, кроме чести, на свете существуют десятки других вещей, тоже имеющих отношение к военной службе. И, к сожалению, именно закостенелые представления многих офицеров о чести и бесчестии мешают нам успешно бороться с врагом. Например, большинство офицеров до сих пор считают военное шпионство и борьбу с ним чем-то грязным, низким, недостойным их. И в итоге в России катастрофический некомплект офицеров-контрразведчиков. На всю страну их всего лишь несколько десятков. Я не шучу – на всю Россию!.. Более того, этим патриотам многие чистоплюи, не желающие «марать руки», мешают работать, не оказывают им никакого содействия, а нагрузить стремятся побольше. Об отношении армейства к жандармским офицерам я и не говорю, — Туркестанов прищурился, — вот вы сейчас сидите и тоже наверняка смотрите на меня свысока: ну как же — ищейка, жандарм, «лазурный гусар», «и вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ»…
— Я… — смутился Варламов.
— Не отрицайте очевидного. Жандармов в армейские круги не пускают, им даже руки никто не подаст, а уж о приглашении в офицерское собрание и думать не смей. А между тем один жандарм, а именно из них в 98 случаях из 100 состоит корпус русской контрразведки, приносит Родине примерно столько же пользы, сколько на фронте – дивизия. Только об этом никто не спешит трубить в газетах.
Юрий нерешительно взглянул на полковника.
— То есть, с вашей точки зрения, я… чист?
— Господи, да разумеется! Повторите-ка еще раз дословно то обещание, которое вы дали австрийцу?..
— «Я даю вам слово офицера, что не обману вас, в России войду в контакт с вашим представителем и предоставлю ему все необходимые сведения», — медленно произнес Юрий.
— Ну так я могу вас успокоить, — неожиданно подмигнул Туркестанов. – Вы в точности сдержите свое слово — действительно войдете в контакт с австрийским разведчиком и предоставите ему сведения. Правда, сведения эти будут подготовлены нами, и кое-что из них будет правдивым, а кое-что – нет. Так что, похоже, мы с вами только что определились с дальнейшим местом службы для вас.
— Вот как? – усмехнулся Юрий. – И какое же это место?
— Как какое? При вашем отце, разумеется.
Варламов поднялся.
— Позвольте мне самому решать, где продолжать службу, господин полковник. Я собираюсь отправиться на фронт…
— А вот здесь вы ошибаетесь, поручик, — неожиданно серьезно отозвался Туркестанов. – Где и как вам служить, и раньше решали другие люди, а теперь и подавно. Упускать такую фигуру, как Йозеф Ляхор, мы не имеем права. Это один из опытнейших австрийских разведчиков, долгое время работавший под дипломатическим прикрытием у нас, в Сербии и Болгарии… — Полковник бросил взгляд на часы и поднялся тоже: — Не смею больше задерживать. С вами свяжутся. И на прощанье, поручик, — потрудитесь привыкнуть к мысли о том, что война, связанная понятиями чести, на глазах уходит в прошлое. Идет новая война, богами которой являются только Интеллект, Целесообразность и Рациональность. Именно в этой реальности нам и предстоит действовать. И теперь, и в будущем.
После разговора с Туркестановым захотелось проветрить голову. Юрий миновал пустую Дворцовую площадь, вышел на набережную и медленно пошел вдоль Невы по направлению к Летнему саду.
Небо над огромным городом было синим, прозрачным. Лишь на горизонте стояли огромные, будто нарисованные художником облака. С Невы дул крепкий майский ветер. И шедшие по улицам люди улыбались помимо воли, радуясь весне. Война и плохие новости с фронта не отменяли май, не могли убить вечную смену времен года, вдохновение, улыбку, творчество, любовь…
Варламов нащупал в кармане кителя письмо, которое передали ему родители. И теперь перечитывал его на ходу. Письмо было совсем коротким и слабо пахло какими-то духами.
«Здравствуйте, Юрий!
Узнав из журнала, что вы в плену, я расплакалась – впервые с того дня, как сломал шею на скачках Грэй Бой. Странно, ведь мы с вами виделись всего дважды. Но это правильная странность. Я так чувствую.
Поэтому когда вы прочтете это письмо (а вы его прочтете, я в это верю), знайте, что я думаю о вас и молю Бога, чтобы с вами все было хорошо.
Во время танца в училище я болтала вам всякий вздор об офицерах. Теперь, когда вокруг происходит такое, я понимаю, что такое офицер. Это человек, который идет и делает – даже тогда, когда все другие не могут, не хотят или придумали отговорку.
Поэтому я тоже решила – идти и делать.
Ваша Елизавета Сиверс».
На конверте стоял обратный адрес: Малая Конюшенная, 3. Пока Юрий в нерешительности рассматривал его, его окликнул остановившийся рядом пожилой извозчик:
— На резвой, вашбродь?..
Несколько мгновений Варламов смотрел на извозчика, потом решительно махнул рукой и забрался в пролетку:
— На Малую Конюшенную, пошел!
— Н-но, милая, с ветерком!..
…Дом номер 3 на Малой Конюшенной оказался громадным, шестиэтажным, с красивым сдержанным фасадом. Бородатый швейцар, возившийся у камина, отапливающего вестибюль, приветствовал офицера почтительным «Здравия желаем, вашбродь». Рядом со швейцаром стояла бутыль постного масла, которым он, видимо, только что натер мозаичный пол – плитки влажно блестели. Поинтересовавшись у гостя, к кому он идет, швейцар сообщил, что квартира Сиверсов находится в третьем этаже.
На массивной двери красовалась медная табличка с надписью «Тайный Советникъ Графъ Петръ Васильевичъ СИВЕРСЪ». Юрий нажал на кнопку электрического звонка, и через минуту дверь отворила миловидная горничная.
— Здравствуйте. Можно видеть графиню Елизавету Сиверс?
— А их нет давно, они на театр военных действий уехали.
— На театр? – растерялся Юрий. – А… когда именно, куда?
— Куда, не знаю, а когда… — Горничная наморщила лоб, вспоминая. — Да еще в декабре прошлого года уехали. С санитарным поездом. И с тех пор нету.
— Можно поговорить с твоими хозяевами?
— Так тут нет никого, — виновато развела руками горничная. – Их сиятельство еще прошлым летом померли, просто табличку руки не доходят снять. Вдова его, графиня Анна Федоровна, в Швейцарию уехали и там живут. А больше никаких родственников у них нету. А здесь просто квартира стоит, я прихожу убирать раз в неделю, чтобы не пылилось…
Юрий молча кивнул и медленно начал спускаться по лестнице. На душе было тяжело, хотя почему именно – этого он и сам бы не смог внятно сказать.
Юрий Варламов – Карлу Петерсу, Сергею Семченко и Ивану Панасюку, май 1915 года, Петроград – Рига, Киев, Действующая армия
«Дорогие братья – кадеты-Полочане.
Пишу Вам троим одинаковое письмо и жду Вашего суда надо мною, потому что считаю себя низким человеком, запятнавшим кадетскую и офицерскую честь.
В сентябре прошлого года в Восточной Пруссии я поручил вольноопределяющемуся Панасюку выводить остатки роты к своим, а сам с денщиком остался прикрывать отход. Отбил несколько атак, разрывом снаряда был ранен, потерял сознание и попал в плен. Был перевезен в офицерский лагерь Нейссе. На одном из построений пленным офицерам комендант лагеря приказал снять погоны и ордена, этот приказ повторил и наш старший по чину. Я выполнить этот позорный приказ отказался. После чего меня пригласил на беседу находившийся в лагере с инспекцией австрийский майор, который предложил мне сделку – вернуться в Россию под честное слово заниматься шпионством в пользу Австрии. В случае отказа он обещал отправить меня в лагерь Штёрмор, где заключенные погибали от невыносимых работ в течение месяца.
Под влиянием малодушной минуты и страстного желания вернуться на Родину и быть ей полезным я согласился на позорное предложение врага. При этом согласился я «для вида», думая просто воспользоваться ситуацией для возвращения на Родину. Но враг потребовал у меня честное слово офицера, что я в России свяжусь с австрийским агентом, и такое слово я дал.
В Петербурге я немедленно явился в КРО ГУГШ и доложил все обстоятельства дела, на что мне было сказано, что я поступил абсолютно правильно и моя совесть чиста.
Но я себя правым совсем не чувствую и потому прошу Вашего мнения по этому поводу. Если вы сочтете меня недостойным считаться Вашим другом и кадетом, я восприму этот приговор как надлежит.
Ваш Юрий Варламов».
Иван Панасюк – Юрию Варламову, июнь 1915 года, Действующая армия – Петроград
«Юрон, получил твое письмо и, вникнув в обстоятельства дела, полностью поддерживаю то, что тебе сказали в КРО. Действовал ты в сложившейся ситуации правильно и кадетской и офицерской чести, на мой взгляд, ничем не замарал.
Обнимаю, твой Иванко».
Сергей Семченко – Юрию Варламову, июнь 1915 года, Киев – Петроград
«Юрон, приветствую!
Твоя весточка вызвала во мне, признаюсь, противоречивые чувства. Со стороны рациональной ты поступил верно, ибо у тебя не было выбора – либо соглашаться на предложение врага, либо смерть. Отказавшись снять погоны, ты доказал, что высоко дорожишь честью Русского Офицера. Однако согласившись затем на похабное предложение врага, ты невольно запятнал тем самым свой мундир, те самые погоны, что отказался снимать, и звание Полоцкого Кадета. Прости за резкость, но ты у меня просил моего мнения – вот оно.
Тем не менее своим другом и братом я тебя считаю и впредь и прошу писать мне так же часто. Уверен, что свой малодушный поступок ты искупишь на полях сражений честно пролитой за Царя и Отечество кровью.
П.С. Ну а теперь не по теме. На душе грустно – меня все-таки окончательно спровадили из рядов кавалерии. Прощай, кадетская мечта и все, чему учили в Славной Школе!.. Товарищи по полку приезжали в Киев на побывку, отметили мы это дело в плавучем ресторане на Днепре, смеялись, грустили, вспоминали тех, кого нет (братья Панаевы все погибли – и Борис, и Гурий, и Лев, и все посмертно получили Георгия). Не скрою, когда кончилось и все разошлись, плакал как баба. Хороша картинка – сидит гусар на берегу Днепра и плачет!..
Но на все воля Божья. В коридоре лазарета свел знакомство с изюмским поручиком (и кадетом, только Полтавским) Андреем Бенкевичем, который был в такой же ситуации, что и я. И по его совету подал рапорт в Эскадру Воздушных Кораблей, стрелком. Быстрота ног там не требуется, а с пулеметами разных систем я управляюсь отлично. Так что сейчас жду, когда рапорт пройдет по всем необходимым инстанциям.
Знаю, что ты летал еще до войны – может, опишешь свои ощущения?..
Обнимаю, твой Сергун, в прошлом гусар-ахтырец, а в будущем – глядишь, и второй Нестеров!»
Карл Петерс – Юрию Варламову, июнь 1915 года, Рига – Петроград
«Юрон, привет из Риги.
В ответ на твою просьбу посылаю тебе свой кадетский вердикт: ты безусловно запятнал честь кадета-Полочанина и Офицера, который ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не может вступать в сговор с врагом, хотя бы ему и угрожала при этом смерть. Однако ж у тебя есть смягчающие обстоятельства, а именно: бесчестный враг поставил тебя в такие условия, что выбора у тебя не оставалось.
Поэтому, взвесив все «за» и «против», я нахожу, что ты поступил правильно.
Крепко жму тебе руку и очень рад, что ты вырвался из тевтонского плена!
У нас в Риге невесело. Жена очень беспокоится о родителях, которые в Вильне. К ней вроде как германцы не лезут пока, но кто знает, что на уме у Гинденбурга?..
Знаешь ли ты, что наш корпус эвакуировали из Полоцка? Только вчера попалась заметка в газете. Оказывается, вывезли все еще в сентябре прошлого года. Знамя увезли аж в Симбирск! Вот ведь паникёры.
Обнимаю, Карлуша».
Карл Петерс, июль 1915 года, Рига
— Осторожнее, осторожнее! – командовал крепкий мужик-десятник. – Цепляй его… Та-ак. Теперь левее.
— Куда уж левее-то?!
— А я говорю левее, мне отсюда лучше видно.
Карл и Лика с мирно спавшим в коляске четырехмесячным Иваром стояли поодаль в небольшой группе других зевак. Год назад здесь, на Александровском бульваре в центре Риги, у подножия конного памятника Петру Великому ликовала толпа, радуясь объявлению войны. И вот теперь этот самый памятник бережно снимали с пьедестала, готовя к эвакуации. Зрелище было тягостным, и зеваки стояли молча.
«И еще я отчетливо помню другой день — 4 июля 1910 года, когда мы с Иванко, который как раз после корпуса гостил у меня, стояли здесь и смотрели на открытие этого памятника, — думал Карл. — Это был второй раз после октября 1904-го, когда мы так близко видели царя… И вот уже 1915-й, и уже ничего не вышло с училищем, я – муж и отец, идет Великая война, памятник снимают, и что ждет впереди меня, мою жену и сына?» Ему почему-то сделалось жутко, хотя ничего особенного жуткого вроде бы не происходило…
Когда массивная бронзовая скульптура, повисев в воздухе на прочных канатах, тупо звякнула о камень мостовой и рабочие, переругиваясь, начали готовить ее к погрузке на большую деревянную платформу, чтобы везти в порт, Карл и Лика молча переглянулись и побрели в сторону Старой Риги. По пути остановились у афишной тумбы, на которую мальчишка, надувая от усердия губы, косо клеил последний номер «Русского Инвалида». Ветер вырывал газету у него из рук, бросал в лицо, и мальчишка вполголоса ругался по-латышски себе под нос.
Лица людей, терпеливо стоявших перед тумбой в ожидании вестей с фронта, были угрюмыми. 1 июля германцы форсировали реку Виндаву, 11 июля начались бои за Митаву. В это по-прежнему верилось с трудом, но было именно так.
— Что будет с родителями? – тихо проговорила Лика, глядя в сторону. – Если германцы возьмут Вильну — что тогда?
— Когда было последнее письмо от твоей мамы?
— Десять дней назад. Ей лучше, но ненамного… Пишет, что люди уже уезжают из Вильны кто куда. Она бы тоже уехала, но отец против. Он считает, что германцам до Вильны не дойти, их сдержит Ковенская крепость… — Жена с надеждой взглянула на Карла. – Как ты думаешь?
— Не знаю, Ликушка… Будем верить, что сдержит. В Ковне сейчас Иванко служит… Помнишь его?
Лика грустно улыбнулась.
— Конечно, помню. Он так извинялся за тебя, когда ты напрыгнул на меня в первый раз у Святой Анны…
Мальчишка наконец-то справился с непослушной бумагой, вытер о передник перемазанные руки, подхватил ведерко с клейстером и пачку газет и побежал дальше. Люди придвинулись к тумбе, жадно вчитываясь в газетные строки. И тут же кто-то глухо охнул:
— Господи, германцы Варшаву взяли!..
— Не может быть!
— Да вот же, читайте сами – 22 июля сдана Варшава, наши войска отошли на заранее подготовленные позиции… Все ценности из города вывезены…
— А знаете, сколько в Польше шпионов?! Все тамошние евреи – шпионы, точно говорю. И знаете, как они шпионят? С помощью ветряных мельниц. Если одна мельница работает – значит, подошла наша дивизия, если две – то корпус…
— Ну все, сдали Варшаву – считай всю Польшу потеряли.
— Ты о себе лучше думай. Польша далеко, а германцы уже под Митавой стоят…
Настроение стало еще хуже. «Если пала Варшава, значит, дела нашей армии в Польше совсем плохи. Задержит она немца на Буге или нет?.. Есть ведь Брест-Литовская крепость…» Но Карл изо всех сил старался не показать своего беспокойства, чтобы не расстраивать жену: Лика и так мучалась из-за ситуации с родителями. И как им лучше поступить – уезжать из Вильны или надеяться на лучшее, — Карл и сам толком не знал. Как тут угадаешь, что лучше?.. Время двигалось на глазах, оно неслось ветром с Даугавы, решая за людей всё, что нужно было решить…
Машинально, думая о своем и не говоря о главном, Карл и Лика ходили по магазинам, делали необходимые покупки для малыша. Цены по сравнению с прошлым годом были уже заметно выше. За прилавками стояли усталые немолодые женщины – все мужчины-приказчики давно были мобилизованы в армию. На рассеянного дядечку, решившего расплатиться в кассе серебром, Карл и Лика, да и все в магазине, смотрели во все глаза – рижане уже несколько месяцев прятали серебряную и медную мелочь по сундукам «до конца войны». Ходили слухи, что в обороте скоро появятся бумажные копейки…
Так муж и жена добрели до Ратушной площади. Здесь возник небольшой затор – к пристани, грохоча по булыжнику, медленно двигалась еще одна деревянная платформа на колесах. На ней везли в порт еще один памятник – бронзовую статую генерал-фельдмаршала Барклая-де-Толли, успевшую простоять на своем месте всего-то два года. Грузчики подхлестывали устало фыркавших тяжеловозов-кладруберов. Толпа людей, шедших за памятником, напоминала похоронную процессию. Но настроение в этой процессии почему-то было приподнятым, радостным. Там и сям вспыхивал смех, люди возбужденно переговаривались между собой по-латышски.
— И чему они радуются? – вздохнула Лика, поправляя на малыше сбившийся в сторону чепчик. – Такое кругом творится… Тому, что памятник Барклаю вывозят?
— Хорошо что хоть Роланда не трогают, — кивнул Карл на статую рыцаря Роланда, высившуюся посреди Ратушной площади – символ вольности средневековой Риги. – И зачем они памятники снимают? Собираются Ригу без боя сдавать, что ли?!..
— Сдавать? Смеешься, что ли?..
Карл удивленно обернулся. С ним заговорил какой-то незнакомый парень, по виду – его ровесник, шедший рядом в толпе. Светловолосый, курносый, с симпатичным открытым лицом. По одежде его можно было принять за студента.
— Ты ведь латыш, верно? – продолжал незнакомец, перейдя с русского на латышский.
— Латыш, а что? – непонимающе поинтересовался Петерс.
— Ну так радуйся, пришло наше время!.. Сейчас будут объявление от имени Голдманиса делать. Все к ратуше идут.
— Что он говорит? – вступилась в разговор Лика.
— Что сейчас будут делать заявление от имени Яниса Голдманиса, депутата Государственной думы от Курляндии, — пояснил Карл по-русски и снова обернулся к незнакомцу: — А какое заявление?
— Сейчас услышишь. Кстати, меня зовут Фрицис Лусис. Дурацкое имя, правда? – Лусис неожиданно подмигнул и рассмеялся. – Потому что немецкое. Но это дело поправимое. Смотри!..
На балконе ратуши между тем появилось несколько немолодых мужчин в костюмах. В руках одного из них был лист бумаги. Остановившаяся внизу толпа приветствовала его дружными аплодисментами. Мужчина поднял руку, успокаивая людей, и внятным, звучным, чуть вибрирующим от волнения голосом произнес по-латышски:
— Друзья, сегодня у нас радостный день, день, которого мы, латыши, так долго ждали! Сегодня стало известно, что 19 июля было утверждено Временное положение о Латышских стрелковых батальонах! Это значит, что у нас, латышей, есть собственные воинские части. Формироваться они будут на добровольческой основе. Теперь мы можем бить ненавистных германцев бок о бок с нашими братьями! Мы будем защищать родную землю, которую уже топчет грозный враг… Собирайтесь под латышскими знамёнами!
Толпа заревела от восторга. Взлетели вверх сжатые кулаки. В едином порыве люди запели «Боже, благослови Латвию» — написанный еще к Первому празднику песни 1873 года композитором Янисом Бауманисом народный гимн.
Запел и Карл. И произнося старые, знакомые еще с детства слова, ощущал сейчас непонятный ему самому трепет. «Господи, да это и в самом деле грандиозный день! – думал он, глядя на воодушевленные, светлые лица людей кругом. – Наконец-то латыши могут объединиться с оружием в руках, чтобы отомстить немцам за вековые притеснения и обиды!»
Боже, благослови Латвию,
Нашу дорогую Отчизну,
Боже, благослови Латвию,
Да, благослови ее…
— Ну, теперь ты понял? А ты говоришь, «без боя сдавать»! – ликовал рядом новый знакомый. – Наконец-то русские разрешили нам создать свои части! Считай, свою собственную армию! Я лично прямо сегодня записываюсь добровольцем.
— Что он говорит? – снова потерянно спросила у мужа ничего не понимавшая Лика.
— Ах да, он же по-латышски… Разрешили создавать Латышские стрелковые батальоны. Понимаешь, нам разрешили объединиться, впервые за всю историю!..
Гимн закончился, вокруг зазвучали аплодисменты. Слышался возбужденный говор сотен людей. Маленький Ивар в коляске захныкал, потом заревел в полный голос – наверное, ему не понравилось множество людей и громкое пение. Но плач малыша был почти не слышен в возбужденном гуле толпы…
— Карлуша, нам нужно идти, — озабоченно проговорила Лика, пытаясь успокоить сына. – Маленькому страшно.
— Идти? – протянул рядом по-русски Фрицис Лусис. – Идти, когда такое происходит?!
— Послушайте, вы!.. – не выдержала Лика. – Почему вы вмешиваетесь в наши семейные дела?
— Э-э, да у тебя не баба, а фельдфебель, — насмешливо перешел на латышский Лусис, обращаясь к Карлу. – Теперь понятно, почему ты до сих пор не на фронте. Такая прикует кандалами к кровати, и никуда не денешься…
Стоявшие вокруг парни засмеялись, но без злобы, весело. Петерс, покраснев, почему-то начал оправдываться перед незнакомым человеком:
— Не на фронте я потому, что у учителей гимназии бронь… Ладно, мне действительно нужно идти. Сыну страшно…
— Да ну, неужели в сыне дело? А может, в тебе?..
Уже в спину удаляющимся Карлу и Лике Лусис насмешливо бросил:
— Сегодня Латвия обойдется без тебя, парень. Но если к тебе в дом однажды войдут вооруженные германцы, ты будешь знать, кого в этом винить. Себя…
…Домой, на Гертрудинскую, шли молча. На углу Александровской и Столбовой на Карла чуть было не налетел взмыленный паренек на велосипеде:
— Карл Андреевич, вот здорово, что я вас встретил! А то директор гимназии послал известить всех преподавателей, а кого дома нет, кто на взморье…
— Ты дело говори, — перебил Петерс. – Случилось что?
— Случилось, — тяжело дыша, кивнул паренек. – Гимназию спешно эвакуируют в Рыбинск. Директор велел всем завтра в десять утра быть на общем собрании.
— Та-ак, — тяжело протянул Карл. – Час от часу не легче…
…Собрание преподавателей продолжалось недолго. Директор, заметно нервничая, объявил, что местом эвакуации для гимназии назначен Рыбинск, выезжать нужно через неделю, но силком никто никого, разумеется, не тянет. Тем, кто не желает уезжать из Риги, нужно немедленно взять расчет.
— Карл Андреевич, что же это творится? – трясущимися пальцами вцепился в рукав Петерса преподаватель истории. – Вчера Петра сняли, Барклая сняли. Колокола в храмах снимают и вывозят… Выходит, Ригу сдадут? Господи, она же двести лет русской была… Наполеон сюда и тот не дошел… А какому-то Вильгельму – сдадим?!
— Не сдадим, — машинально ответил Карл, хотя в эту минуту он уже ни в чем не был уверен…
С гудящей головой Петерс кружил по Эспланаде, бессмысленно стоял у газетного киоска, потом плюхнулся на скамейку. Вынул из кармана пачку «Каира» и тут же спрятал – табачный дым в семье был запрещен после рождения Ивара… Малыш, кровиночка моя. И та единственная, без которой жить невозможно – Лика. Как же вас защитить от того страшного, неотвратимого, что движется к вам со всех сторон?..
Эвакуироваться вместе с гимназией и сидеть с Ликой и Иваром в Рыбинске?.. Это значило оставить отца одного здесь. И как перенесет малыш дальнюю дорогу? И где в Рыбинске жить?.. Да и в то, что немцы дойдут до Риги, всерьез до конца так и не верилось. Хотя, с другой стороны, дошли же они до Митавы, взяли Варшаву!.. Значит, всё возможно на этой войне.
Уволиться из гимназии и остаться здесь?.. Но на что они с Ликой будут жить?.. Работы в городе все меньше – фабрики и конторы закрывались одна за другой. Деньги из Америки от Мариса не приходили уже давно. Отец пока еще выходил в море, но пару раз его уже останавливали русские канонерки и без лишних церемоний объясняли, что в Рижский залив пытаются прорваться базирующиеся в Либаве германские корабли, рыбачить опасно. Да и на мину можно было напороться…
Где-то поблизости резко бухнула медь духового оркестра. Петерс даже вздрогнул от неожиданности – как из пушки. Обернулся и привстал на скамейке. Неподалеку неловко, толкаясь, строились в колонну молодые парни крестьянского вида. Высокий усатый фельдфебель резко подавал им команды. Крайним справа в ряду стоял Фрицис Лусис – тот самый парень, который вчера насмехался над Карлом на Ратушной площади. А еще через минуту Петерс увидел в глубине колонны Аугуста Озолиня – своего соседа по деревне, рыбака, который еще пять лет назад спросил у отца на Даугавмальском рынке, «что это здесь забыли господа кадеты».
«Латышские добровольцы… Парни, которых должны были призвать через год, а может, и через два. И вот они уходят, хотя у многих из них есть семьи, дети. И даже Озолиньш, ненавидевший русскую армию, и тот среди них. А я, кадет, еще в детстве обещавший положить жизнь на служение Отечеству, сижу в тылу… И оправдываю себя тем, что должен обеспечить жену и ребенка».
Петерс невольно вжался в скамейку, чтобы из проходившей мимо колонны его не заметили. Но предосторожность оказалась напрасной. Лица добровольцев были воодушевленными и решительными. Кто-то в рядах в такт духовой музыке запел старинную военную песню, и парни дружно подхватили по-латышски:
Ухожу я на войну,
Крест на дубе зарублю.
Не плачьте, отец и матушка,
Плачь, надрубленный дубочек…
…Давно уже угомонились жители большого пятиэтажного дома на Гертрудинской улице. Несмотря на то, что июльская жара была в разгаре, окон Карл и Лика не открывали – мостовые вокруг булыжные, и громкий цокот копыт или шум трамвая с близкой Александровской могли разбудить маленького. Да и возможность пьяного пения какого-нибудь любителя денатурата или другой отравы никто не исключал. Алкоголь в Риге, как и во всей России, был под запретом уже около года, но торговля всевозможными заменителями процветала.
Несмотря на глубокую ночь, муж и жена не спали. Сколько таких разговоров велось тогда по всей стране?.. Кто их считал?..
— Ты пойми, Ликушка – я кадет. Кадет, понимаешь?.. Ты же сама выросла в семье служащего и знаешь, что это такое – долг, обязательства перед Родиной. Все мои друзья уже были на фронте. Иванко в Ковне, Сергун, насколько я знаю, переводится из кавалерии в авиацию, Юрона вот недавно освободили из плена… И все трое были ранены. А я…
— Ну хорошо, Родина, примеры друзей… А как же Ивар, как я?
— Но ведь с тобой останется отец. Он позаботится о вас. А я буду совсем недалеко и смогу приезжать к вам. Ведь Латышские батальоны будут использовать здесь, в Латвии.
Молчание.
— А в Рыбинск… ну признайся, ты же сама не хочешь в Рыбинск. Чужой город… Да и Ригу германцам не взять, я в этом совершенно уверен. И Вильну они не возьмут, вот увидишь, так что с твоими родителями все будет в порядке.
— Не уверен ты ни в чем… – В темноте Лика приподнялась на подушке, опираясь рукой на щеку. – Я тебя хорошо знаю, и знаю, когда ты в чем-то не уверен. Голос звучит по-особенному.
— Да ты просто Шерлок Холмс, родная моя…
Петерс попытался чмокнуть Лику в подбородок, она уклонилась.
— И потом пойми самое главное. Что семья, ты, малыш для меня на первом месте, я уже доказал год назад, когда остался дома. Но теперь вокруг уже не просто война. Германцы стоят под Митавой, а Митава в сорока верстах от Риги. Полчаса хорошей автомобильной езды, понимаешь?.. Полчаса – и они будут здесь!.. И вот чтобы они не пришли сюда, в наш дом, я должен идти. Я не оставляю вас с маленьким. Я иду защищать вас, наш дом, наш город, понимаешь?..
В темноте раздались тихие всхлипывания. Карл притянул Лику к себе, коснулся поцелуем щек, высушил губами мокрые дорожки на них.
— Страшно, — тихо-тихо проговорила Лика во тьме. – Мне очень страшно. Почему мы живем в такое страшное время?
— Давай завтра сходим в храм, — помолчав, предложил Карл. – Сначала в твой, потом в мой. Хочешь?
— Да, хочу…
Сергей Семченко, июль 1915 года, Киев – Минск — Лида
В маленький белорусский город Лида, к месту базирования Эскадры Воздушных Кораблей, Сергей ехал вместе со своим новым знакомым – изюмским гусаром, а ныне воздушным стрелком поручиком Андреем Бенкевичем, с которым судьба свела в коридоре киевского лазарета. Есть такие люди – раз поговорил, и уже кажется, что знал человека всю жизнь. Бенкевич был как раз из таких. У него с Семченко было много общего – оба родились на Украине (Бенкевич – в Полтаве), оба были кадетами, оба закончили Славную Школу и были ранены в кавалерийской атаке. Правда, Андрей успел заслужить уже два ордена – «Станислава» и «Анну» 3-й степени с мечами и бантом, а за воздушные бои и «клюкву» на эфес шашки – мечту любого молодого офицера…
Дорога поездом заняла двое суток. В Киеве стояла лютая июльская жара, но уже в Гомеле было заметно прохладнее, а недалеко от Жлобина поезд и вовсе въехал в полосу нудного, настырного дождя. В прохладном, пасмурном Минске офицеры пообедали и успели немного погулять по главной улице города, Захарьевской. Потом была посадка в другой поезд, шедший через Барановичи в Лиду, — эшелон с лошадьми, к которому прицепили три офицерских вагона. Во время посадки Сергей обратил внимание на то, как много на минском вокзале измученных, равнодушных ко всему, разномастно одетых людей, обремененных многочисленными узлами и баулами. Они большими таборами разместились прямо на перронах. Загорелые женщины устало покрикивали на детей, игравших в салки под ногами у пассажиров. Опустив головы на грудь, дремали старики-евреи. А другие люди просто сидели в странном оцепенении, ожидая то ли посадки в поезд, то ли просто того момента, когда им разрешат больше никуда не идти…
— Беженцы, — хмуро пояснил Бенкевич. – Наверняка из Польши, а может, из Литвы. Я читал, в каком-то селе германцы всех мужчин вырезали, а женщин перенасиловали. Так теперь целые уезды от них бегут, ёфтать. А вот кто их кормить-поить будет – это большой вопрос. Да и где их размещать, похоже, никто особо не думает… Просто гонят дальше, вглубь России.
— Не дай Бог испытать такое, — покачал головой Сергей. – Представляешь, вот так живешь-живешь, а потом война выгоняет тебя из родного дома навсегда…
— Даже представить жутко.
Всю дорогу до Барановичей офицеры видели из окна вагона бесконечную ленту беженцев, запрудивших собой все дороги к Минску. Вереница людей и крытых брезентом повозок, испуганно мычащий скот, который вели в поводу утомленные до предела подростки, висящая над дорогой завеса серой пыли… Налетали короткие, злые дожди, прибивавшие эту пыль, и снова выглядывало солнце. Время от времени по дороге навстречу беженцам, на запад, проходили походные колонны казаков, и тогда беженцы с трудом расступались, давая дорогу кавалерии. И то и дело на обочине видна была в окружении мужчин женщина, старая или молодая, бьющаяся в истерике над свежей могилой ребенка, не перенесшего тяжести беженства. Скоро Сергею начало казаться, что такими могилами усеяно все пространство от Минска до Барановичей…
В Барановичах Семченко надеялся хоть одним глазком взглянуть на поезда Ставки Верховного Главнокомандующего, но увы – их эшелон двинулся по совсем другой ветке. Сто двадцать верст до Лиды вокруг тянулись сплошные леса. На вокзале офицеров встретила пролетка, присланная за ними с аэродрома, и после недолго путешествия по городку оба уже, задрав головы, любовались огромным эллингом, предназначенным для дирижаблей.
— А-а, новенькие! – раздался за спинами офицеров веселый голос. – В смысле один новенький и один Бенкевич… Ну что же, добро пожаловать на новую базу. Лейтенант Лавров, честь имею.
Семченко удивился, услышав непривычный флотский чин, тем более что внешне лейтенант ничем не отличался своей формой от обычных пехотинцев, разве что погоны у него были «морские» — золотые с черными просветами. Но быстро выяснилось, что в авиацию офицеры переводились из самых разных родов войск, поэтому среди них можно было встретить кого угодно — и моряков, и казаков. Сергей с уважением взглянул на одинокий орден Святого Георгия 4-й степени на груди Лаврова. Это значило, что лейтенант отличался выдающейся храбростью в воздушных боях.
Когда Сергей назвал свою фамилию, Лавров оживился и тут же вытащил из кармана брюк скомканный номер журнала «Искры»:
— Семченко? Позвольте, я только что видел эту фамилию… Ага, вот! – Лейтенант показал Сергею большой фотоколлаж «Герои и жертвы Отечественной войны». – Четвертый справа – Семченко. Не ваш ли родственник?
Сердце Сергея опалило радостью. Лёвка, брат!.. Нет, никакой ошибки не было, подпись под фотопортретом гласила: Семченко Лев, поручик 60-го пех.Замосцкого полка, награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом. Молодчина, Лёвка!..
— Да, это мой старший брат.
— А, очень приятно, поздравляю вас!.. Рад, что ваше пребывание в Лиде началось с доброй новости.
По пути в штаб Лавров рассказал Семченко и Бенкевичу историю Лидского аэродрома. Он был построен летом 1912 года. До войны здесь базировались 3-я воздухоплавательная рота, оснащенная воздушными шарами и аэростатами змейкового типа, и входившая в ее состав 4-я авиарота, имевшая на вооружении шесть аэропланов «Ньюпор». Но гордостью и чудом Лиды были дирижабли. В разное время их в городе базировалось четыре — «Астра», «Голубь», «Альбатрос» и «Гриф», но до лета 1915-го ни один из них не дожил. Последней, месяц назад, была разобрана боевая «Астра», в мае шесть раз вылетавшая на бомбежку германских позиций в Польше.
— До недавних пор мы базировались во Влодаве, — объяснял Лавров, — а в Лиду перелетели совсем недавно, в связи с общим отступлением из Польши. Думаю, что и здесь надолго не задержимся… Ну а вот и наши красавцы, все восемь. Видели такие когда-нибудь? – обратился он к Семченко. – Конструкция нашего гения Игоря Ивановича Сикорского. Таких аэропланов нет больше ни у одной страны мира.
Но Сергей только покачал головой, завороженно рассматривая выстроившихся на летном поле крылатых исполинов…
Тяжелые бомбардировщики «Илья Муромец» поражали прежде всего размерами. Крыло аэроплана было по грудь высокому человеку. Холодно посверкивали на солнце застекленные кабины. Четыре выстроившихся в ряд двигателя, каждый из которых развивал невиданную мощность – 150 лошадиных сил. На длинных фюзеляжах восьми самолетов были нарисованы треугольные трехцветные флажки, а на крыльях – белые круги с сине-красной окантовкой, опознавательные знаки русской авиации.
У одного из «Муромцев» толпились разномастно одетые офицеры. Кто был в синей «пилотке» и черной кожаной шведской куртке, кто в обычной гимнастерке. При этом все сохраняли в форме элементы обмундирования, свидетельствующие о том, из какого рода войск пришел офицер в авиацию: бывших гусар сразу можно было отличить по ботикам с розетками и погонам с «гусарским зигзагом», артиллеристов – по фуражкам с черным околышем и зеленой тульей.
— Господа, прошу знакомиться, — обратился к сослуживцам Лавров. – Бенкевич доставил нам пополнение!
— Корнет Семченко, честь имею, — представился Сергей.
— Здравствуйте, корнет… Очень приятно… Добро пожаловать… — понеслось со всех сторон.
Офицеры наперебой знакомились. Сразу запомнить всех Сергей не успел. Понял только, что чернобородый с «Владимиром» 4-й степени с мечами и бантом – штабс-капитан Панкратьев, артиллерист в зеленой фуражке – штабс-капитан Чечулин, низенький в «пилотке» – поручик Лукинский. И еще фамилии: Шаров, Головин, Смирнов, Констенчик, Кржичковский, Сиротинин, Кисель, Середницкий, Павлов, Лойко… Одним из последних к Сергею шагнул круглоголовый, с серьезным выражением лица поручик в пенсне:
— Судя по знаку, полочанин?
— Так точно, — обрадовался Сергей. – 70-й выпуск десятого года. А вы…
— Не вы, а ты. Глеб Алехнович, 64-й выпуск четвертого года. Единственный русский летчик в очках. – Алехнович иронично коснулся своего пенсне. – Молодец, что подался к нам, люди нужны. А вот и наше начальство идет – генерал Шидловский и его помощник, полковник Найдёнов… Господа офицеры! – подал Алехнович команду.
К группе летчиков приблизилась странная на вид троица – высокий седобородый генерал-майор, моложавый полковник и какой-то усатый субъект лет 25 в штатском, похожий на английского спортсмена – кепка, бриджи. Сергей представился генералу. Как выяснилось, это был начальник Эскадры Воздушных Кораблей Михаил Владимирович Шидловский – первый в России генерал авиации. Шидловский и Найдёнов козырнули в ответ.
— Сикорский, — коротко представился штатский субъект.
«Ничего себе! – поразился Сергей. – Значит, так выглядит конструктор этих красавцев?!» Он представлял себе создателя «Муромцев» совсем другим – немолодым и солидным. А тут перед ним стоял какой-то студент.
— Ничего, корнет, все, кто видит Игоря Ивановича впервые, удивляются его несерьезному облику, — засмеялся Шидловский, — привыкайте. И сразу входите в курс дела, учитесь на ходу. Сегодня, к примеру, у Панкратьева вылет с 25-пудовой бомбой, сейчас будем подвешивать ее к фюзеляжу. А Сикорский покажет, как это правильно нужно делать.
Учеба действительно началась тут же, сходу. Огромную бомбу (как выяснилось, это был наполненный песком муляж) подвесили под фюзеляжем в точно выбранном месте – чтобы не нарушить центровку. Одновременно гоняли на холостом ходу все четыре мотора «Муромца». Как выяснилось, их две недели назад привезли из Риги. Инженер Киреев, руководивший их изготовлением, перекрикивал оглушительный рев моторов, давая офицерам пояснения. Их внимательно слушали и солдаты-мотористы. Как тут же узнал Сергей, в экипаж «Муромца» входили четыре офицера, обслуживавшие аэроплан в полете, и сорок человек наземной команды.
Наконец штабс-капитан Панкратьев и трое членов его экипажа поднялись в кабину бомбардировщика. Сергей остался вместе с другими офицерами наблюдать полет с земли. Натужно взревели двигатели, и огромный биплан побежал по взлетной полосе. Секунда, другая – и «Илья Муромец» оторвался от земли, плавно начал набирать высоту. Семченко зачарованно следил за полетом самолета. Глядя на него, остальные офицеры и Сикорский начали смеяться.
— Не обижайтесь, корнет, это мы по-доброму, — пояснил конструктор. – Просто всякий человек, впервые видящий «Муромца» в полете, стоит с ошалевшим видом.
— А как вам пришла идея установить на аэроплан несколько двигателей? – поинтересовался Сергей.
— За это нужно сказать спасибо… комару, — улыбнулся Сикорский. – Как-то в карбюратор мотора моего аэроплана в полете попал комар. Мотор заглох, и я с трудом смог посадить машину. Тогда-то меня и осенило: а что если поставить на самолет несколько двигателей, чтобы исключить такой риск? Сказано – сделано. Сначала построили четырехмоторный «Русский Витязь», но он, к сожалению, погиб в сентябре 13-го года. Погиб глупо, на земле. Видите ли, пролетавший над ним аэроплан… потерял двигатель, и он рухнул точно на «Русского Витязя». «Илья Муромец» — его улучшенная версия, которая год назад пошла в серийное производство на Русско-Балтийском заводе в Риге.
Бомбардировщик находился в воздухе уже около часу. С высоты доносился слабый рокот моторов. Уменьшенный расстоянием, «Муромец» напоминал с земли какую-то невиданную прежде летающую игрушку.
— А теперь посмотри, как эта «игрушка» будет сбрасывать 25-пудовку, — хмыкнул Бенкевич, когда Сергей поделился с ним своим наблюдением.
И точно – от фюзеляжа самолета отделилась черная точка и стремительно понеслась к земле. Раздался тупой удар. Офицеры бегом бросились к месту падения бомбы. В почве зияла огромная воронка глубиной не меньше двух саженей, на дне воронки виднелся бок глубоко ушедшей в землю «бомбы».
— И это она начинена песком, — заметил Лавров. – А представляете, если бы это были 25 пудов взрывчатки?
— А какие бомбы вообще может нести «Муромец»? – поинтересовался Сергей.
— Самые легкие – 5 фунтов, потом 10, 25, пуд, полтора пуда и так далее – до двадцати пяти, — пояснил штабс-капитан Чечулин. — Это все бомбы системы капитана Орановского. Вреда они могут причинить очень много. Например, чуть больше месяца назад на станции Пржеворск поручик Озерский разбомбил германский эшелон с тридцатью тысячами снарядов. Озерский у нас вообще признанный мастер бомбометания. Его «Муромец» как-то накрыл колонну из пяти грузовых автомобилей в движении. И представьте, положил по ним пять бомб точно в цели.
Естественно, новичку устроили подробную экскурсию по «Муромцу». Внутри фюзеляж огромного аэроплана напоминал узкий коридор с множеством окошек, в котором даже высокий человек мог стоять, не нагибая головы. «Муромец» был вооружен несколькими ружьями-пулеметами. С датской системой Мадсена Сергей был хорошо знаком еще по училищу, а вот английское ружье-пулемет системы Льюиса ему знакомо не было.
— Против Мадсена он гораздо тяжелее, — объяснял Панкратьев, — но зато и надежнее. Диск на 47 патронов, а в рожке «Мадсена» всего 25. Патрон у Льюиса никогда не перекашивает. Ружья-пулемёты у нас стоят в верхней стрелковой точке, кормовом пулемётном гнезде и выставляются в окна по бокам фюзеляжа.
Сергей рассматривал длинный фюзеляж «Муромца». «Наверняка в полете стрелку необходимо быстро перемещаться по всему аэроплану, — думал он. – Но я с моей ногой могу и не поспеть так быстро, как требуется… Почему бы не приспособить сюда какую-нибудь тележку на рельсах? Сесть на нее, оттолкнуться руками – и катишься по фюзеляжу куда нужно». Своей мыслью он поделился со стоявшим тут же Сикорским.
— А что, дельная мысль, — улыбнулся конструктор. – Вот что значит свежий взгляд на вещи! Сделать такую тележку несложно, а время действительно будет экономить, и вам с раненой ногой будет легче.
Выйдя из «Муромца» наружу, Семченко сразу же увидел… негра. Да, это был самый настоящий негр лет двадцати пяти, только одет он был почему-то в русскую гимнастерку с погонами младшего унтер-офицера и Георгиевским крестом 4-й степени. Увидев недоумение Сергея, офицеры снова засмеялись.
— Да, сегодня у тебя такая судьба – удивляться, — пояснил Алехнович. – Это наш общий любимец Марсель Пля. Он родом с Таити.
— Здравим желаим, ваше благородии, — улыбнулся негр, становясь по стойке «смирно».
— Здравствуй, — все еще не мог прийти в себя Сергей. – А как же ты оказался в России?
— Мой мама служанка тут, — словоохотливо объяснил Марсель. – Я в цирке служиль. Потом война, мне говорят – ты гражданин Франции, нужно в Париж ехать. Я говорю – э-э, какой Париж?.. Я русский, у меня жена русский, Олька зовут, сын русский, Ваня зовут… Пошель шофер в армию, потом сюда…
— А по Таити не скучаешь? – улыбнулся Семченко. Марсель пренебрежительно махнул рукой:
— А, Таити-Маити. Тут мое место. Я же говорю, ваше благородии, русский я…
Вечером офицеры Эскадры устроили пирушку в честь Семченко. Вино, несмотря на сухой закон, в Эскадре имелось, и немало. И, сидя в окружении новых товарищей, с каждым из которых нужно было выпить на «ты», Сергей чувствовал, что решение перевестись в Эскадру Воздушных Кораблей было единственно верным. «Нет, не случайно все же попался мне в коридоре киевского лазарета Бенкевич… — глотая сладкую мадеру, с улыбкой думал Сергей. – Как, наверное, не случайно и то, что первые шаги к небу я сделаю в Белоруссии, на той же земле, где узнал, что такое кадетское братство».
— Господа! – прорвался сквозь общий шум голос поручика Алехновича. – Сегодня праздник не только у нашего нового сослуживца корнета Семченко, но и у меня. Дело в том, что до сей поры в Эскадре Воздушных Кораблей был лишь один полоцкий кадет – ваш покорный слуга. Теперь же нас стало двое!
— Полочане как жиды – всегда вместе, все на «ты»! – подначил поручик Лукинский.
— У кого живот-кочан? То живот у полочан, — тут же вспомнил штабс-капитан Панкратьев.
— Но-но-но! – нахмурился Семченко, услышав старую кадетскую дразнилку, явно сочиненную в каком-нибудь другом корпусе. – Попрошу вас не шутить в таком тоне, господин штабс-капитан!
Если бы он не был порядком подшофе, вряд ли Сергей заговорил бы со старшим по чину таким тоном. Но Панкратьев только добродушно улыбнулся в ответ:
— Во-первых, не с «вами», а с «тобой». Во-вторых, обижаться на армейское творчество не принято, корнет…
— К чему я вел, господа? – снова возвысил голос Алехнович. – К тому, что мы с корнетом сейчас порадуем вас нашей родной полоцкой песней. Помнишь, Сергей?
И Глеб затянул несильным, но приятным голосом:
Не у Бога в раю — в Белорусском краю,
Где Двина с Полотою сливается
Монастырь был простой,
Евфросинии святой,
Теперь мало он кем вспоминается…
Сергей, воодушевленно вскочив, подхватил:
Вот тут Полоцк возник, — город был не велик,
Но велик стал он славою Русскою,
А в двенадцатый год, как-то помнит народ,
Он полит кровью русско-французскою.
«Жаль, что не слышат Иванко, Карлуша и Юрон…»
Продолжение следует
