ВЯЧЕСЛАВ БОНДАРЕНКО
ЧЕТЫРЕ СУДЬБЫ. ОДНА РОДИНА.
Роман
38
Сергей Семченко и Юрий Варламов, июнь 1919 года, Харьков
Оркестр играл громко, ликующе, как любой оркестр на параде. «Так громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…» Старая, знакомая еще с довоенных времен строевая песня. Только продолжение сейчас было не ко двору. «Так за Царя, за Родину, за Веру мы грянем громкое ура, ура, ура…» С Родиной и Верой всё было в порядке, никаких споров, а вот насчет царя мнения расходились. У корниловцев, например, строевая песня начиналась совсем с других слов: «Мы былого не жалеем, царь нам не кумир…» Дроздовцы, в рядах которых преобладали монархисты, демонстративно отворачивались, когда слышали эти строки.
Но что до этих мелких склок, раздоров, политических несогласий, когда сегодня, 24 июня, — день победы!.. Ликующий Харьков осыпал своих освободителей цветами. Юные барышни бежали вдоль запыленных колонн, забрасывая их букетиками, с балконов домов свисали трехцветные русские флаги, и везде звучало «Ура», раскатистое, щедрое – наконец-то пришли, спасители, добровольцы…
Где-то на боковых улицах еще безумствовал одинокий советский броневик «Товарищ Артем»: носился туда-сюда, бессильно расстреливая по мирным жителям и наступавшим белым последние патроны. Потом у него кончилось горючее и боезапас, «Товарищ Артем» уткнулся кормой в железную мачту электрического освещения и замер. Экипаж попытался скрыться на чердаке жилого дома, но его задержали сами харьковчане и передали добровольцам. К красным никаких теплых чувств в городе никто не питал. Имя местного чекиста Саенко – садиста, любившего снимать с жертв скальп и признававшегося, что из всех яблок любит только глазные, — стало для Харькова настоящим кошмаром…
(Поймать Степана Афанасьевича Саенко белым не удалось, со временем он вернется в город и спокойно умрет там в августе 1973 года. И сейчас на 2м городском кладбище Харькова можно увидеть могилу заслуженного старого большевика Саенко с надписью на надгробии «Спи спокойно, дорогой Стёпочка», и никто уже не помнит о том, какое чудовище лежит в этой могиле…)
…Штабс-ротмистр Сергей Семченко въехал в Харьков на бронеавтомобиле «Офицер». После того как «Артема» покинул экипаж, Сергей остановил свою машину и первым заглянул в еще горячее от долгой стрельбы, воняющее бензином нутро красного броневика. Хотя на Гражданской войне все эти вещи – красный, белый – очень относительны. Сейчас красный, а через минуту уже и белый… «ФИАТ», — машинально подумал Сергей. С итальянскими броневиками ему сталкиваться не приходилось, в его бронеотряде воевали английские «Остины» и «Гарфорды».
— Левченко, Крупкин! – окликнул Семченко своих подчиненных.
— Слушаю, вашбродь!
— Давайте-ка быстро за красочкой и кистями. Чего добру пропадать. Было ваше – стало наше, — сказал Сергей по-одесски и сам засмеялся.
Красочка и кисти нашлись через пять минут на соседней улице – торговец уже успел приладить над лавочкой припасенную где-то вывеску «Москательныя товары Гликманъ и Сынъ» и с радостью выдал «освободителям» все требуемое. Надпись «Товарищ Артем» на борту броневика быстро закрасили. Взамен большими буквами вывели «Полковникъ Туцевичъ» — в память о погибшем три недели назад под Лозовой артиллеристе полковнике Вячеславе Туцевиче, любимце всей Добровольческой армии…
По булыжной мостовой скрипели колеса, стучали копыта, ревели моторы автомобилей. Семченко устало присел на корточки рядом со своим «Офицером», машинально сунул в рот английскую сигарету. Всё, Харьков наш. В это не верилось, но вот он лежал перед ним, радостный, ликующий город, еще недавно столица Советской Украины, только и ждавшая освобождения…
С того дня 6 апреля 1919 года, когда бригада генерала Тимановского отступила из Одессы к румынской границе, Сергей успел перевидать много всего. В Румынию отряд никто не пустил, и после долгих мытарств он морем перебазировался в Новороссийск. А потом началось стремительное, дерзкое, великолепное наступление Добровольческой армии на Украине. Красный фронт рассыпался в пыль за несколько дней, города и села падали к ногам белых всадников как спелые яблоки… Сергей тогда получил под начало бронеавтомобиль, уже второй в своей жизни, серый, исцарапанный пулями и осколками «Остин», на броне которого было крупно написано «Офицеръ». И часто, сидя на марше в башне своей машины, усмехался тому, как поворачивается военная судьба. Кавалерист… летчик… бронеотрядник… Эта новая война всё решала по-своему, она делала полковников рядовыми, а прапорщиков – командирами полков, она рождала тридцатилетних генералов, вчерашние красные становились белыми и наоборот, и только покорные, исстрадавшиеся глаза несчастных женщин в украинских селах, через которые проносились пропотевшие полки в погонах или без, задавали вечные, тяжелые вопросы: за что? Почему?..
24 июня бронеотряд, в котором числился «Офицеръ» Семченко, вышел на окраины Харькова. Медленно двигаясь вперед задним ходом и ведя непрерывный пушечно-пулеметный огонь, пять броневиков прорвали хлипкую оборону красных и обеспечили продвижение вперед своей пехоты. Один «Гарфорд» красная трехдюймовка подбила на дальней дистанции, но на общем успехе атаки это не отразилось – через десять минут побежали и пехотинцы, и артиллеристы, и прочие. По самому городу двигались сторожко – красные еще отстреливались, а бой в городе для броневика – гибель. Но обошлось. Чем дальше, тем больше Семченко понимал – всё, Харьков наш, это видно хотя бы по вон тем барышням, которые бегут навстречу с цветами…
— Вашбродь, командир отряда велел передать – через час в Дворянском собрании праздничный обед для господ офицеров, — произнес фельдфебель Крупкин, останавливаясь рядом. С кисточки, которую он сжимал в руках, капала белая краска.
— Закрасили? – вместо ответа спросил Сергей.
— Так точно, — ответил Крупкин и чихнул: простыл еще несколько дней назад. — Хорошо получилось, от старой надписи не видно ничего.
— Добро. Будешь сигарету?
Крупкин, поблагодарив, степенно взял сигарету, прикурил, вытирая нос кулаком.
— Вот гадость, — устало сказал Семченко, — как закурил два года назад, так никак не отстану. А надо. Кашляю как скотина последняя. Ты лечишься хоть или нет?
— Да что мне сделается, — отмахнулся фельдфебель, крепко затягиваясь сигаретой. — Я завсегда так – с неделю сопли на кулак понаматываю, а потом все проходит… Английский табачок сразу чуется, черносливом шибает.
— С бензином у нас как?
— До Орла дотянем, вашбродь. Да еще тут разживемся.
— Оптимист ты, Крупкин.
— Это что же значит? – снова чихнул фельдфебель.
— Ну, человек, настроенный на хорошее.
— Это точно, — согласился Крупкин, смачно шмыгая. – С нашей жизнью без этого никуда…
Мимо бронеотрядников запылила колонна пленных. Ее сопровождали молоденькие солдаты. И конвоиры, и пленные шли устало, понуро, донимаемые жарой, и различало их только наличие или отсутствие погон на плечах и кокард на фуражках.
— Иду-ут, аники-воины… — беззлобно протянул Крупкин.
Семченко молчал, равнодушно скользя глазами по колонне пленных. Он знал, что девяносто из ста этих людей уже завтра будут воевать в Добровольческой армии. Такая практика в годы Гражданской была вполне обычной: рядовые, мобилизованные Советской властью, в случае плена чаще всего вступали в белые армии и наоборот. Были, конечно, и люди, которые из принципа воевали за ту или иную сторону, но таких было относительно немного.
Красных командиров вели отдельно. Судя по лицам, это были бывшие офицеры. Обмундирование новенькое, со склада… Человек десять, и среди них был даже один такой, который заставил Семченко ухмыльнуться, помотать потной головой и сплюнуть в пыль. Почудится же, а!.. Не спал уже пять суток толком, вот и мерешится всякая ерунда…
Пленные толпились перед зданием комендатуры на солнцепёке. Рядом клубилась небольшая толпа харьковчан, перевозбужденных резкой переменой в жизни города. Из толпы летели злые и одновременно радостные выкрики, ругательства, подначки. Бабы побойчее стремились непременно пнуть пленного ногой или ударить чем-нибудь.
— Ироды окаянные! За кого воевали, а?
— Эй, солдатик, я тебе в матери гожусь! Не стыдно в глаза-то смотреть, а?
— Да что вы с ними разговариваете, с безбожниками. Всех бы их под пулемет поставить…
Пленные понуро смотрели в землю. Если на кого-то попадал плевок или приходился удар, парень сносил его покорно, без ропота, только вздрагивал и втягивал голову в плечи.
— Ну, кому мало дано, с того мало и спросится, — вполголоса произнес военспец Струмилов, глядя на красноармейцев, — а вот нам, господа, боюсь, будет предъявлен крупный счет. Кто как думает выкручиваться?
— А чего там выкручиваться? – отозвался Джапаридзе. – Лучший ответ — вступил в Красную Армию с целью при первой возможности перейти в Добровольческую.
— Боюсь, такую сказку рассказывает каждый пленный…
Юрий Варламов не испытывал сейчас ничего кроме удушающей, тяжелой усталости. Контузия лишила его слуха, и он мог только наблюдать за происходящим. Вот беззвучно повалился в пыль один из пленных красноармейцев – обморок от жары. Вот молодая мещаночка в платочке, явно вынутом из заветного сундука, от души хлобыстнула сумочкой по плечам съежившегося маленького бойца со смирным добрым лицом… Вот «белая» сестра милосердия лет пятидесяти спрашивает о чем-то пленных – наверное, нужна ли помощь. И боец, которому она начала перевязывать рану, беззвучно вскрикнул – наверное, рана болезненная, — и по-детски заплакал, а она по-матерински прижала его стриженую голову к груди, и в ее глазах тоже появились слезы…
А потом на крыльце комендантуры появился высокий, картинно-красивый есаул-донец с прозрачными, словно белый виноград, глазами. На груди есаула висели «Владимир» 4-й степени с мечами и бантом и Георгиевский крест 4-й степени с лавровой веточкой – награда, учрежденная в сентябре 1917-го и присуждавшаяся офицерам только по решению их подчиненных за личную храбрость в бою. Есаула сопровождали казачий вахмистр и несколько конвоиров в звании рядовых и ефрейторов.
— Вашсокбродь, пленные доставлены!
— Вижу, что доставлены…
«Я видел этого есаула… Определенно видел… Но где, когда? До войны, во время?..» Варламов смотрел на красивое, надменное лицо казачьего офицера и мучительно пытался вспомнить, при каких же обстоятельствах мог с ним встретиться… Но голова гудела, плыла, и память решительно отказывалась работать…
— Рядовые, стройся в одну шеренгу! – скомандовал есаул хорошо поставленным голосом. Пленные торопливо, толкаясь, выстроились в длинную линию.
— Кто желает служить в Добровольческой армии под командованием доблестного генерала Май-Маевского? В армии, которая через неделю возьмет Орёл, а через месяц – Москву? В армии, где рота побеждает полк, а полк – дивизию?.. Шаг вперед!
После секундной паузы строй слитно шагнул вперед. На месте осталось человек двадцать. Но и из них половина испуганно шагнула вперед, убедившись, что осталась в меньшинстве…
— Тех, кто не желает служить в Добровольческой армии – в расход к чертовой матери! – скомандовал есаул. – На том свете одумаются…
К немногочисленным оставшимся на месте красноармейцам бросились конвоиры и поволокли их в сторону. Есаул перевел взгляд на кучку пленных командиров, стоящих поодаль.
— Ну что, сукины дети, ваша очередь… Каждый – шаг вперед и громко и четко докладывает, по какой причине оказался у красных.
Первым шагнул вперед Струмилов.
— Струмилов Георгий Павлович, последний чин в старой армии – Генерального штаба подполковник. В Красную Армию вступил с целью при первой возможности перейти в белую.
— Эва как! – с непонятной интонацией произнес есаул, щурясь. – Так-таки с такой целью? А вы, голубки, — крутанулся он к остальным пленным командирам, — тоже у краснозадых воюете с целью перейти на нашу сторону?
В ответ раздался разноголосый гул:
— Так точно…
— Семья в заложниках, деваться было некуда…
— Полгода в концлагере, потом освободили и сюда…
— Я вам что сказал, мать вашу? – выкатывая белые глаза, заорал есаул. – Шаг вперед и докладывать по одному громко и четко!
Военспецы суетливо выполнили команду. Очередь дошла до Варламова, но что именно скомандовал казачий офицер, он не слышал. Видел только, что пленные по одному шагают вперед и о чем-то говорят…
— А тебе что, особое приглашение требовается? – Есаул шагнул к Юрию.
— Он оглох после контузии, — пояснил Лептюгов. – Не слышит ничего.
— Огло-ох? – протянул есаул и словно споткнулся на полушаге, впившись глазами в лицо Юрия. – Постой-ка, постой-ка… Тюрморезов, подь-ка сюда.
Вахмистр с готовностью подбежал к своему командиру.
— Слушаю, вашсокбродь.
— Тюрморезов, помнишь, был у нас в пятнадцатом году такой случай, — растягивая слова и неотрывно глядя в лицо Варламова, проговорил есаул. – Хотели мы одну деревню в Полесье сжечь да пошуровать там как следовает – все равно немцам бы все досталось…
— Так точно, вашсокбродь, — торопливо отозвался вахмистр, — только тогда штабная крыса какая-то приехала на автомобиле с пулеметом, а потом дружок ейный еще со своими гаубицами прискакал…
— Верно говоришь, так и было… А теперь эта крыса штабная вона где объявилась… Я даже фамилию его помню – поручик Варламов…
«Качальников! – вспышкой прозвенело в голове у Юрия. – Сотник Качальников!.. Вот кто это!» Он мгновенно вспомнил летнюю ночь 1915-го и крики испуганных людей, которых казаки выгнали из собственных домов. И наглые, прозрачные глаза донского сотника, с которым они мерялись силами тогда, на деревенской улице… Сотник Качальников, уезжая, он нарочно назвал ему свою фамилию.
— Качальников, — хрипло произнес Юрий вслух, в упор глядя на старого недруга. – Я узнал вас.
— Эва как! – чуть ли ни с взвизгом произнес есаул. – Ну вот и встретились два одиночества… Узнал — значит, память хорошая. Только тебе она больше, мил друг, не понадобится. Ребята, готовьте веревку, — обернулся он к конвоирам.
По строю пленных пробежал тревожный говорок. Юрий не мог знать, о чем речь, но догадался, что именно на уме у Качальникова. Ну конечно же – такой сладкий повод расправиться с тем, кто когда-то поставил его на место…
Варламов огляделся кругом. Пыльная улица большого провинциального города, тополя, белые южные домишки, некоторые из них даже с претензией на «модерн» — облупившиеся фасады украшены завитушками. Под ногами у пылящей колонны добровольцев бегали куры. Всё это молча, в тишине. И лица, лица… чужие, равнодушные лица кругом. Как в «Тарасе Бульбе», в сцене казни Остапа, когда он тщетно искал глазами в толпе хотя бы одно родное лицо. Нет, все чужие, всем сейчас все равно, что будет с ним. Даже его вчерашним «коллегам», каждый из них озабочен только своей шкурой и ничьей больше.
«Вот, значит, как все закончится… На Украине, в Харькове, в жарком июне 1919-го… В этом был смысл моего рождения, корпуса, училища, надежд, встречи с Лизой, Америки, тех перемен судьбы, которые кидали меня из края в край… Ну что же, пусть будет так. За все нужно держать ответ, и, видимо, в высокой игре Господа Бога мне больше нет места». Юрий зашевелил губами, читая молитву.
Как всегда, он читал самую простую молитву – Иисусову. Господи Иисусе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя грешного. Всего девять слов, но в них есть всё, что нужно… И теперь он повторял их, стараясь отогнать наплывающий на него помимо воли смертный ужас.
Солдаты между тем принесли веревку, вахмистр быстро, умело закрутил на ней узел, веревку закинули на тополиную ветвь… Качальников, стоя в стороне, со злорадной улыбкой смотрел на Юрия. Сладко чувствовать себя Господом Богом, властным над другими людьми: хочу казню, хочу – милую… Конвоиры подволокли Варламова к петле.
— Слушай все! – жестко повысил голос есаул, обращаясь к перепуганным пленным и притихшим обывателям. – Сейчас на ваших глазах будет казнен офицер русской армии, воюющий на стороне красных. Пусть всякий знает, что изменникам не место в рядах добровольцев! Пусть…
Качальников поморщился и оборвал себя на полуслове – к комендатуре подъехали сразу четыре бронеавтомобиля, и натужный рёв их моторов заглушил его речь. Да и на харьковчан появление машин произвело впечатление не меньшее, чем готовящаяся расправа. Большинство из них, мгновенно забыв о виселице, с веселым гулом бросились рассматривать броневики вблизи. На их броне крупными белыми буквами были выведены названия – «Офицеръ», «Зоркiй», «Смелый» и «Могучiй».
Из первого бронеавтомобиля показался высокий, стройный офицер-бронеотрядник в кожанке, с «Маузером» на поясе. Мельком взглянул на виселицу… и бросился к осужденному на смерть. Конвоиры вскинули винтовки. Строй пленных загудел.
— Стоять! – рявкнул Качальников. – Куда прешь, штабс-ротмистр?
— Отпусти его, — тяжело дыша, тихо произнес Семченко, кивая на Варламова.
— Что-о? – Качальников даже ошалел от такой наглости. – Ах ты тля вонючая…
Рука есаула упала на эфес шашки. Сергей мгновенно выхватил из кобуры пистолет, одновременно крикнув в сторону броневика: «Крупкин, товсь!» И тотчас же башня передового «Остина» ожила. За ней пришли в движение и другие. Через десять секунд на есаула и конвоиров молча смотрели стволы восьми пулеметов. Солдаты растерянно переглядывались, штыки винтовок, направленных на Сергея, дрожали.
— Не отпустишь его – всех твоих положу на месте, — тяжело дыша, произнес Семченко, — а начальству твоему доложу, что пленные разбежались. Не уследил ты за ними, понял меня?..
Лицо Качальникова задергалось. Он уже раскрыл рот для ответа, но в этот момент на крыльце комендатуры показался привлеченный шумом низенький полковник со знаками Петровского Полтавского кадетского корпуса и Александровского военного училища на пыльном кителе.
— Что здесь происходит? – осведомился он.
— Штабс-ротмистр Семченко, господин полковник! – представился Сергей. – Пресекаю бессудную расправу над старым другом и товарищем по кадетскому корпусу, который волей нелепой случайности оказался в рядах красных.
Полковник перевел взгляд на виселицу и нахмурился.
— Точно кадет?
— Так точно. Полоцкий Генерала Кондратенко корпус, выпуск десятого года. Сын генерал-лейтенанта Варламова.
— Владимира Петровича? – уважительно произнес полковник. – Я в его дивизии полком командовал два года назад… Это чья же идея была, с виселицей?
— Моя, господин полковник, — неохотно сказал Качальников.
Лицо полковника покраснело от негодования.
— Вы что, есаул, белены объелись? Только что город освободили – и тут же вешать на улицах начинаем? Чтобы местные решили – красные ушли, белые пришли, и то же самое?!.. Вы что, не знаете, что в армии каждый офицер на счету? Если не комиссар и не идейный – в строй его, пока без погон! Погоны пусть заслужит в бою…
— Но я… — попробовал было возразить Качальников, но полковник оборвал:
— Потрудитесь молчать, когда с вами разговаривает старший по чину! Распустились… тут вам не дивизия Шкуро!.. А вас, штабс-ротмистр, благодарю за службу, молодцом.
— Рад стараться, господин полковник, — козырнул Сергей.
Под наблюдением полковника бронеотрядники проводили Юрия к бронемашинам. Качальников, глядя Варламову в спину, тяжело плюнул в горячую пыль и ударом ладони втолкнул шашку в ножны.
— Н-ну, сука, повезло тебе не этот раз. А вот в следующий раз уже не так повезет…
…Когда отъехали в тенистую боковую улочку, остановились, Семченко открыл стальную дверцу, впуская в провонявшую бензином кабину свежий воздух, и приказал солдатам – членам экипажа проветриться, Варламов наконец понял, что будет жить дальше. Дышать, жевать хлеб, может, даже отыщет Елизавету. И еще у него есть друзья, братья, без которых немыслима дальнейшая судьба.
— Совсем ничего не слышишь? – с болью переспросил его Семченко.
Юрий только поднес палец к уху и помотал головой – не слышу, мол.
— Не слышу ни хрена, — произнес он вслух. – Снаряд рядом пришелся. Сегодня утром.
Сергей пошарил в полевой сумке, вынул оттуда потрепанный блокнот и карандаш, размашисто вывел: «Будешь спирт?» Юрий прочел и кивнул.
Спирт во фляге был теплый и тоже вонял броневиком. Едучая жидкость обожгла горло, потекла по подбородку. Кадеты передавали флягу друг другу, пока она не опустела. Молчали. И это молчание было красноречивее всех пышных речей и фраз, которые в книгах говорят закадычные друзья после долгой разлуки.
